Текст книги "Страшен путь на Ошхамахо"
Автор книги: М. Эльберд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)
утверждающий, что, Если на белом поедешь коне,
На себе привезешь белый волос
Уорк, стоявший возле Кубати, выронил охапку дров и в растерянной задумчивости сел на мокрую речную гальку. Другой шогенуковский прихвостень – Зариф, щедро наделенный аллахом богатырской силой и неустрашимостью, быстро перебрался вброд через ручей и начал карабкаться вверх по каменистой круче, то и дело срываясь со склона и скатываясь вниз.
Забегал взад-вперед по берегу речушки и возбужденный Джабой Келеметов, однако не решался войти в воду.
Алигот-паша требовательно выкрикивал какие-то приказания пополам с грубой бранью.
Шогенуков, жалевший, что он вначале оказался таким несдержанным, теперь молча кусал ногти и пытался унять мелкую дрожь. Он яростно сверкнул желтыми своими глазами на сидевшего у ручья уорка и повелительным жестом указал на скалу. Тот испуганно помотал головой и резво пополз на четвереньках подальше от князя. Алигоко выхватил пистолет из-за пояса. Уорк вскочил на ноги и бросился бежать вверх по ручью. Вдогонку ему грянул выстрел. Уорк, не останавливаясь, бежал дальше и вот уже он скрылся в чаще прибрежных кустарников.
Его никто не преследовал. Да было сейчас и некому это делать.
– Ответишь мне, предатель! – крикнул Вшиголовый. – Весь твой род…
Но тут на князя накинулся Алигот-паша.
– Что за скоты твои люди! – брызгал слюной сераскир. – Одни бегут, другие не могут на камень залезть! А ты что мельтешишь перед глазами! – заорал наша на Келеметова. – Слушай сюда, бараний таубий! Давай… Это… живо на тот берег и вместе с тем олухом заходите сбоку скалы и лезьте! Ну!
Как прирожденный горец Джабой сразу определил ют участок склона, по которому взобраться на гребень обрыва было бы не очень сложно. И он, человек грузный и, казалось бы, неуклюжий, довольно легко полез по склону, осторожно минуя глинистые осыпи и недоверчиво обходя камни, которые грозили обрушиться. Последний из шогенуковских подручных, оставшийся при своем господине, встал после очередного падения и полез за Келеметов.
Солнце уже опускалось за кромку горного хребта, желтое пятнышко на панцире сверкнуло прощальным лучиком и погасло. Кубати, ничем не выдавая своего волнения, напряженно следил за Джабоем и Зарифом. Они уже добрались до середины склона, им оставалось подняться еще на три-четыре десятка шагов, когда С гребня вдруг отвалилась глыба величиной с лошадиную голову и покатилась вниз, увлекая за собой груды камней помельче. Джабой испуганно взвизгнул и метнулся поперек склона в сторону. Там он попал на рыхлую глинистую осыпь и благополучно съехал вниз. Зариф оказался не таким расторопным. Один увесистый гранитный обломок ударил его по колену, повалил набок. Он сразу же вскочил на ноги и понесся под горку огромными шагами. Остановился он только в воде, плашмя плюхнувшись в самую стремнину быстрого потока и с ног до головы окатив холодными брызгами Алигота-пашу: сераскир стоял ближе всех к месту падения неудачники.
– Чтоб тебя водянка раздула, уздень ты навозный! – бесновался Алигот. – Да я тебя каждый день буду водой поливать, а сохнуть не давать!
Молодой Хатажуков украдкой давился от смеха, князь Алигоко с ненавистью уставился на смущенного и робкого Джабоя, который с замиранием сердца ощупывал на штанах сзади изрядную прореху.
Один Зариф почти не потерял душевного равновесия. Он выбрался снова на тот берег и, сильно хромая на правую ногу, двинулся опять к началу своего бесславного пути.
– Вот этим железом клянусь… – он вынул саблю из ножен, грозно посмотрел вверх и вдруг осекся…
Все остальные тоже устремили взоры на вершину скалы: никакого панциря там не было.
Первым опомнился от немого изумления Алигоко Вшиголовый. Он бросился к Кубати:
– Где панцирь? Ведь ты знаешь! Ведь знаешь!
– Панцирь? – удивился юноша.
– Да, да, панцирь! – шипел Шогенуков. – Куда он девался?
– Так вот зачем они туда полезли…
– А зачем же еще! Или там, на скале, еще что-то было?
– Да не видел я там ничего, – спокойно сказал Кубати. – Ни панциря, ни наручей, ни налокотников…
– Стой! Ты над кем насмехаешься?
Подошел, а вернее, снизошел, не сдержав любопытства, чванливый ханский баскак.
– Это кто тут насмехается? Это кто тут ничего не видел? – стал грозно вопрошать Алигот-паша. – Это где тут… эта… налокотники? Хорошие налокотники или дрянные? Э?
– Мы тут спорим о том, сиятельный паша, куда мог пропасть панцирь, – уклончиво ответил Алигоко, не желавший посвящать сераскира в тайны своих взаимоотношений с юным Хатажуковым. – Да и вообще откуда он, этот панцирь, взялся там, на скале?
– А не тебе ли, князь, знать об этом лучше других, – сузил глаза Алигот. – Кто кричал на все ущелье: «Мой! Мо-о-ой!» Что ж ты теперь молчишь? Говори!
Зариф и Джабой развели тем временем большой костер и сушились у огня. От их одежды клубился пар. В наступивших густых сумерках оранжевые отсветы пламени заиграли на обращенном в сторону костра жирном лице Алигота, и теперь оно казалось более злым и капризным, чем при дневном свете.
– Мне просто почудилось, что это бывший мой панцирь, – хмуро пробормотал Шогенуков.
Но Алигот, как и все не умные, но по-своему хитрые люди, был недоверчив и подозрителен:
– Мутишь, князь, воду в своем роднике!
– Чем прогневал я…
– Ладно, ладно, доблестный и прямодушный черкес. После поговорим. А может, завтра панцирь появится снова? – Паша неожиданно обратился к Кубати:
– Ты как считаешь, юнец лукавый, э? Появится или нет?
– Если будет на то воля аллаха, – скромно ответил Кубати.
Алигот озадаченно уставился на парня – никак, он его не мог понять.
– Ну ладно, – сказал паша после некоторого раздумья, – если будет на то воля аллаха и если пши Алигоко поторопит своих дармоедов, мы сможем наконец, утолить голод.
Трапезничали молча и без удовольствия. Потом запалились спать в наспех выстроенном шалаше. Поставленный на ночное дежурство Зариф связал Кубати руки и прилег рядом с ним на брошенную на землю бурку. Скоро он спал безмятежным сном праведника. Во сне улыбался. Ему снилось, как он снимает богатые доспехи с целого войска убитых врагов. Снимает и по-хозяйски складывает на телегах, вытянувшихся длинной вереницей по краю широкого поля. В одну телегу Зариф луки складывает – добрые луки, из тиса вырезанные, тисненой кожей, костяной и перламутровой инкрустацией украшенные. В другую телегу – сабли в; ножнах роскошных с серебряной чернью, с золотой филигранью, а клинки – в Дамаске сделаны или у румов где-то, а еще и паленом русском городе Златоусте. В третью телегу – ружья и мушкетоны замковые, пистолеты, в четвертую – мисюрки с бармицами, ну и там дальше, в остальных арбах, повезет Зариф кольчуги и панцири, зерцала и щиты, груды одежды хорошей и зелье огнестрельное – порох. А ко всему да к этому – целый табун лошадей погонит Зариф к себе, на лесистые берега Куркужина. Покончено теперь будет с его захудалым житьем, побогаче самого Вшиголового станет…
Доблестному сераскиру снилось, как он ползет на четвереньках по пыльным и душным коридорам ханского дворца в Бахчисарае. Он уже устал, поясницу разламывало на части, но кто-то страшный и упорный все время подбадривал Алигота пинками в зад, заставляя двигаться быстрее. Паша знал, что его ждет грозный хан, и спешил изо всех сил, отчаянно потея и задыхаясь, но коридоры, галереи, лестницы – все это превратилось в какой-то немыслимый лабиринт, конца пути не было, а пинки в зад становились все чувствительнее…
Самый глупый сон оказался у Джабоя. Он увидел себя голым, но обросшим густой бараньей шерстью. Было ему тепло и совсем даже удобно, но тут появился Алигот-паша с ножницами для стрижки овец.
– Хоть ты и таубий бараний, хоть ты и аксюек [142], а с шерстью расстаться обязан!
– Не надо! – кричал Джабой. – Я ведь замерзну.
– Ничего! Другие бараны не мерзнут, не замерзнешь и ты. А потом у тебя новая шерсть отрастет, и тогда я тебя снова обстригу.
Джабой хотел бежать, но не мог с места сдвинуться – ноги, казалось, вросли в землю…
Шогенуков почти всю ночь «провел» в гареме. Его окружали нежные и невесомые девушки, похожие на райских гурий. В руки они не давались, ускользали, подрагивали зыбким миражным маревом и таяли в воздухе. Они играли на каких-то сладкозвучных музыкальных инструментах, с ласковой кокетливостью улыбались князю и тихонько напевали:
Алигоко, ой, дуней!
В мире нет тебя подлей!..
Кубати с трудом уснул уже после полуночи и до самого утра спал крепко, без всяких сновидений…
Время для Алигота-паши было в последние дни очень дорогим. Он понимал, что находится в положении беглеца, спасающегося от погони. Сегодня он тем не менее не слишком торопился. Верил почему-то, что вновь увидит диковинный панцирь. Чутье богатого сквалыги ему подсказывало: эта вещь – настоящее сокровище. Загадочное поведение Шогенукова тоже наводило на некоторые мысли.
А вот Шогенуков теперь не знал что и думать. Такой растерянности, такой мешанины в голове и чувствах у него никогда еще не было. В жизни своей он знал страх и перед людьми, и перед болезнями, и перед дикими зверями, но испытать нечто похожее на суеверный трепет ему пока не приходилось. Сейчас вот пришлось. И в самом деле: чем объяснить появление панциря? Разумеется, это может быть и людской проделкой, но… зачем? Какой смысл? А если человек здесь не причем? Неужели на свете чудеса существуют не только в сказках?! Алигоко подозревал, что молодой пши, с безучастным видом сидящий в стороне с развязанными уже руками, но с колодкой на ноге, знает, наверняка знает разгадку – держит ее за щекой. А вот с какого боку к этому парню подступиться, чем прельстить, где ему капкан поставить – Шогенуков никак не мог решить. Может, силы темные, колдовские, рассудок его нарочно ослабили? Страшненько, ох, и страшненько!
После утренней трапезы долго ждали, с волнением посматривая на вершину скалы: панцирь не появлялся. Ближе к полудню Зариф вскарабкался наверх, обыскал там кустарник, обшарил все камни и не нашел ничего. Спустился вниз, развел руками. Тогда начали спешно и суетливо собираться в дальнейший путь. Сразу тревожно стало на душе у беглецов. У них появилась невольная потребность постоянно озираться по сторонам, опасливо вслушиваться во всякие – подозрительные будто – звуки.
А мир, каким он сейчас выглядел, совсем, казалось, даже не был способен таить в себе что-либо угрожающее. В это доброе летнее утро мир словно народился заново на радость и зверю, и птице, и человеку, и всякой сущей на земле твари. Под прозрачно-лазурным куполом неба сегодня легко и свободно дышала густая и сочная зелень лесов и лугов, неправдоподобно чисты и приветливы были горные потоки, даже камни и скалистые утесы, облитые яркой щедростью солнечного света, выглядели почти живыми созданиями природы. Хотелось доверчиво прильнуть к ближайшему валуну и погладить ладонями по его теплой шершавой коже. Хотелось уткнуться лицом в пахучую траву и замереть на несколько мгновений, плотно смежив веки. Хотелось разуться и бесцельно бродить по колено в реке до тех пор, пока ноги не онемели бы и не потеряли чувствительность к холоду талой ледниковой воды.
Так воспринимал сегодняшний мир Кубати, которому вообще-то следовало бы побольше думать о превратностях судьбы, помнить о колодке на ноге и цепи на запястье, а не поддаваться очарованию красоты земной. Сейчас он реже размышлял о Канболете, чаще в его мыслях и сердце появлялась Сана. Не слишком сильно занимала его и загадка, связанная с появлением панциря. Он решил ее еще вчера и теперь был спокоен. Ясно, что Канболета пока нет поблизости. Ведь он легко бы справился и один с этой жалкой шайкой, где некоторую опасность представляет лишь туповатый Зариф. Поблизости от панциря кто-то другой, тянет время, выжидает…
Когда все собрались в дорогу и взгромоздили Кубати на коня, снова, как и в прошлый раз, с вершины скалы донесся мелодичный звон…
Крик вырвался сразу из нескольких глоток – изумленные восклицания, проклятия, татарские ругательства, воззвания к аллаху. Один Кубати помалкивал. В его глазах – спокойная понимающая улыбка. Не без некоторого страха перехватил полунасмешливый взгляд этих глаз Шогенуков. Алигот-паша тоже посмотрел на пленного юношу, промычал что-то требовательно-вопросительное и вдруг умолк, будто ему внезапно приоткрылась завеса над некой жуткой тайной.
Джабоя нигде не было видно – забился, наверное, в чащу кустарника и лежит там ни жив ни мертв. А Зариф уже карабкался вверх по склону. Теперь он благоразумно держался у самого края глинистой осыпи, где камнепад, подобный вчерашнему, вряд ли мог его задеть. Как завороженный смотрел он на такой сейчас близкий панцирь: бора маиса ослепительно сверкала в солнечных лучах. Еще две-три сажени и… сверху обрушилась небольшая лавина камней, но прогрохотала мимо. Зариф с новой силой ринулся – уже на четвереньках – к верхнему уступу обрывистого склона. Сейчас он напоминал злющего пса, который с неутомимым упорством вновь и вновь бросается на дубинку, бьющую его по морде. Оставалось сделать еще один, последний рывок, но тут из кустов сверху вылетел небольшой булыжник и глухо стукнулся о голову Зарифа. Неустрашимый уорк опрокинулся навзничь и сначала медленно, а потом все быстрее поехал вниз по склону. Вот он раз-другой перевернулся со спины на живот и оказался на берегу речки ногами на суше, а головой в воде. Его шапка быстро поплыла вниз по течению. Зариф очнулся достаточно вовремя, чтобы не захлебнуться. Сел, ощупал на темени шишку (совсем рядом с прежней раной), погрозил кулаком вверх.
– Вот этим железом клянусь, – он потряс саблей, которую с самого начала сжимал в руке, – клянусь этим железом, ты от меня не уйдешь! – и побежал ловить свою шапку.
Панцирь медленно наклонился назад и будто бы упал с камня, на котором стоял. Снова исчез.
На берегу Бедыка воцарилось всеобщее отупелое молчание его нарушил вырвавшийся из зарослей колючей облепихи Келеметов.
– Уходить надо! – закричал он заячьим голосом. – Что шурпы мне век не нюхать, скорей надо отсюда… скорей, чего ждем?
Молодой чабан, сидевший на корточках и прятавшийся за одним из привязанных к дереву баранов, громко всхлипывал, трясясь всем телом.
– Ал-лах ак… ак… ба… бар! – заикаясь, пробормотал Алигот-паша.
Шогенуков, о чем-то напряженно, закусив губу, думавший, обернулся к
Джабою и крикнул:
– Умолкни, ты, выпавший из-под хвоста свиньи! Джабой продолжал о чем-то верещать, подпрыгивая на месте и хлопая себя по ляжкам.
Алигот-паша выхватил тяжелый пистоль и выстрелил поверх головы Джабоя. Тот в ужасе заткнул уши, захлопнул рот и сел на землю.
Шакальи глазки Алигоко сверкнули неожиданной решимостью – наваждение, навеянное панцирем, оказалось сильнее страха.
– Надо залезть наверх и там ждать, – сказал он тихо, сквозь зубы, сераскиру. – И даже переночевать…
Алигот одобрительно кивнул головой:
– Хоп! Ты правильно говоришь. Вот и полезешь сам. Вместе с этим дураком, – он показал пальцем на Зарифа.
– И полезу! Только ты, сиятельный, тоже последи за пленником. На этого, как ты остроумно заметил, бараньего таубия надежды мало. Здесь только мы с тобой мужчины.
– Опять правильно говоришь, – согласился паша. – Я послежу.
С лошадей сняли поклажу, снова развели огонь и набрали в котел воды. Нового барашка резать не стали – еще от вчерашнего осталась добрая половина туши. После отдыха и обильной еды Зариф почувствовал себя готовым к новому подвигу.
Бледный, но внешне спокойный Шогенуков переехал на закорках у Зарифа речку и начал первым подниматься в гору. Уорк еще вернулся за парой бурок и теперь, фыркая и отдуваясь, как лошадь, догонял своего господина.
Они без всяких происшествий одолели крутой подъем, медленно, с опаской вылезли на гребень и долго вглядывались в чащу кустарника. Потом обернулись, посмотрели вниз. Вшиголовый махнул рукой сераскиру и, мягко ступая, пошел вглубь подлеска.
Алигот-паша, Джабой, чабан и Кубати провожали князя с уорком взглядами, пока охотники за таинственным панцирем не скрылись из виду.
Алигот шумно вздохнул, посмотрел задумчиво на Джабоя – так смотрит объевшийся кот на полузадушенную мышь: съесть ее сейчас или немного погодя?..
Келеметов съежился.
– Свяжи этому парню руки и давай его эта… сюда, ко мне поближе вместе с его драным войлоком.
Таубий с готовностью исполнил приказание.
– Буду эта… говорить с тобой, – снисходительно заявил Алигот-паша юноше.
– О, аллах! Дай превратиться мне в одно сплошное внимательное ухо! – благостным тоном произнес Кубати.
– Постой! – раздраженно махнул пухлой рукой Алигот. – Мне не только твое ухо… Эта… язык тоже надо. Чтоб отвечал, когда спрошу.
– И отвечу, – с готовностью закивал головой Кубати, затем добавил смиренно: – Коли будет на то воля аллаха.
– Опять за свои эти… как их… – Алигот досадливо поморщился. – Скажи лучше, чей ты все-таки сын?
– Я сын своего отца, а мой отец такой же правоверный мусульманин, как и ты, сиятельный паша.
– А имя у тебя есть, сын своего отца?
– А разве гостю, который еще и трех дней не ел шуг-пасту своего бысыма, намекают о том, что хотят узнать его имя?
– Ты увертлив, как форель, которую пытаются поймать голыми руками. Да неужто ты считаешь себя моим гостем, нахал?
– Все мы гости на этой земле, – уклончиво ответил Кубати и притворно вздохнул.
– Ладно, хватит болтать всякую чепуху. Ты скажешь, где мои драгоценности? Ты скажешь, что это за шайтанский панцирь? По глазам вижу – знаешь!
Ведь такому доспеху цены нет? Э? Ведь недаром Алигоко взвыл, как шакал, едва увидел его?
– Сразу столько вопросов, – застонал Кубати, – а у меня руки связаны…
– Вот щенок! Руками ты разговариваешь, что ли?
– Руки иногда хорошо помогают языку. Когда столько вопросов…
– Не хитри. Я не вчера родился. Так я о панцире толкую. Такого, наверное, на всей земле нет, э?
– В Коране сказано, что аллах украсил землю всем сущим, создал всякие ценности, дабы испытать людей и узнать, кто из них будет поступать лучше другого. Это шестой аят из восемнадцатой суры. Ты, сиятельный, конечно, конечно, помнишь эти слова наизусть?
– Ну как и всякий эта… – замялся Алигот, но тут же рассвирепел: – Да я тебе сейчас как дам! Ах ты, наглец! Да ведь жизнь твоя в моих руках!
– В руках аллаха, – мягко возразил Кубати. – А знаешь, о чем гласит семьдесят второй аят девятой суры под названием «Изъятие и покаяние!»
– И покаяние… – тупо повторил паша.
– Верующие, мужи и жены, являются друзьями друг друга, – заметь, высокопочтенный, друзь-я-ми, – они советуют друг другу творить благое и запрещают друг другу поступать дурно, они соблюдают молитву, творят милостыню, повинуются аллаху и Его посланнику. Аллах окажет им свое милосердие, ибо аллах могуч и мудр.
– Лучше я потом с тобой побеседую, – устало сказал паша. – Вот еще мулла выискался на мою голову. Так и самому недолго муллой стать.
Алигот посмотрел замутненным взором в небо. Солнце садится. Время вечернего намаза.
– Эй, Джабой! К тебе, к тебе я обращаюсь. Слушай сюда, пророком ушибленный! Развяжи парню руки, пускай тоже помолится. Потом опять эта… завяжешь снова.
В небе рождались тусклые звездочки. С гор потянуло зябким ветерком. Непонятно откуда донесся тоскливый и протяжный крик совы. Молодой чабан прошептал Джабою на ухо:
– Сова кричит – кто-то умрет…
Эту ночь Кубати почти не спал. Под самым боком, за тонкой стенкой шалаша тяжко храпел Алигот. Джабой и его чабан о чем-то долго шушукались, после чего вдруг разом затихли и долго лежали не шевелясь. Среди ночи стали с превеликой осторожностью шарить по стоянке, седлать лошадей, навьючивать на одну из них всякую хурду-мурду. Кубати все слышал отлично, но притворился спящим: пусть удирают.
И таубий со своим ясакчи, или кто там он у него был – караваш, а может, каракиш или казак, благополучно ушли. С тремя лошадьми, со всеми баранами и даже с остатками баранины, с одной буркой и одной хорошей кошмой и, наконец, прихватили с собой и котел медный, хороший очень…
И – странное дело – после того, как ушел Келеметов, едва растворились в ночной тьме последние тихие шорохи, приглушенное постукивание копыт по каменистой тропке, Кубати уснул с такой спокойной умиротворенной душой, словно лежал в доме Емуза.
Разбудил его – уже далеко не ранним утром – сам Алигот-паша, испуганный, растерянный.
– Эй, ты! – он толкал Кубати в плечо. – Куда они, э? Где они? Зачем?
Молодой Хатажуков протянул паше связанные руки. Тот непроизвольно вынул нож и разрезал ремни. Разминая затекшие кисти, Кубати с притворным интересом оглядел стоянку и спросил:
– А где же достойный таубий Келеметов? Неужели срочные надобности позвали его в дорогу? И, кажется, вместе с овцами?
– Удавки он достоин, твой таубий! – заорал сераскир. – Ограбили и удрали! Даже котел увезли и баранов угнали!.. – дальше Алигот-паша начал изъясняться таким языком, какого не выдержал бы ни один пергамент. Можно только отметить, что словами он пользовался не только татарскими, но также турецкими, русскими, греческими и еврейскими.
Когда вспыльчивый паша выдохся, он с усталой укоризной обратился к Кубати:
– Ну, а ты куда смотрел?
– Можно подумать, что это я тут над вами стражник, а не вы надо мной, Кубати искренне, как-то по-детски рассмеялся. – А руки у кого были связаны? И колодка на чьей ноге?
– Что жрать будем? – мрачно спросил паша.
– А что аллах пошлет, – беспечно откликнулся юноша.
Алигот усмехнулся. Этот парень все больше ему нравился Алигот сопротивлялся растущему в его душе чувству благорасположения, но ничего не мог с собой поделать. А ведь этот шайтаненок его ограбил! Что за напасть такая?
– Мы у аллаха не одни, – буркнул посерьезневший паша. – Только и дела Ему, – толстый указательный палец задран кверху, – выискивать по проклятым горшим трущобам обворованных путников и посылать им пропитание.
– Не наша с тобой забота, сиятельный, забивать себе голову такими неприятными раздумьями.
– А чья же?
– А пши Алигоко для чего? Не он ли устроил для сераскира эту прогулку в долину Шеджема?
– Он! Клянусь потрохами верблюда, это он затащил меня в эта… как там…
– Вот пускай он сам и думает. Все равно голова у него и так чешется. Коростой она покрыта. Чешется снаружи – пусть почешется изнутри.
– Вшиголовый! Гы-гы-ы! – злорадно расхохотался Алигот, впервые произнося вслух известное ему прозвище. – Пускай думает. Ты правильно говоришь. Пускай у него изнутри, гы-гы, почешется.
Солнце поднялось высоко и его лучи уже достигли дна узкого, но неглубокого ущелья Бедыка. Голодный паша стал терять терпение.
– Застряли там. Как два репья в ослиной шкуре. Панцирь все равно больше не появится. Раз не появился до сих пор, то нечего и ждать. Сидим тут…
Но вот всколыхнулись кусты на краю обрыва, и показался Шогенуков. Он сразу же стал спускаться к речке. Следом за ним – Зариф. На берегу они долго и жадно пили воду.
– О, сиятельн… – начал было Алигоко, но паша не дал ему говорить.
– Молчи. Ни слова. Сам вижу: панциря нет. И не будет. Припасов тоже у нас нет. Слава аллаху, лошадей нам еще оставили. Добряк Джабой!
– Ка-ак?! – завопил Шогенуков. – И этот сбежал? Ну я ему, жирному кабану, я ему… уж я ему клыки пообломаю! На пузе будет передо мной без штанов ползать! Всенародно!
– Уймись! – оборвал его паша. – Забылся! Все ты виноват! Ты один! Ну, об этом потом. Собирайтесь и едем без промедления. Хотя что собирать? По твоей милости, благородный и хитроумный пши, мы теперь и кусочка мяса не имеем. Подумай, что будем кушать в пути! Молчи! – он не дал князю вставить и словечко. – До полудня я еще могу потерпеть, а дальше…
К полудню перебрались вброд через Баксан там, где река растекалась по своей пойме (широкой в этом месте) несколькими мелководными рукавами. На том берегу, голом, безлесом, паслась отара овец. Шогенуков и Зариф даже спрашивать не стали, чей скот. Отбили десятка полтора голов и погнали вверх, к перевалу. Старик-чабан не осмелился возражать, а его лохматая собака, не такая сговорчивая, получила пистолетную пулю от князя.
По извилистой тропе, ползущей поперек то одного склона, то другого, ехали еще долго. Наконец остановились у одного веселого родничка, и Зариф наскоро зарезал и освежевал барана, разжег костер из той вязанки хвороста, что предусмотрительно везли с собой, и мгновенно изжарил легкие, печень и почки. Львиная доля досталась, естественно, сераскиру – совсем пропадал сиятельный от голода. Неплохо подкрепились и Зариф с Алигоко. Пленнику тоже немного досталось.
К вечеру достигли перевала. Здесь начиналась лесистая часть водораздела между Баксаном и Тызылом. Всадники спустились пониже и, свернув от набитой тропы в сторону, углубились в лесную чащу. Там и устроили стоянку. Теперь уже всерьез опасались нежелательной встречи – ведь вполне возможно, что небольшие дозорные отряды Кургоко Хатажукова рыщут сейчас по верхним (северным) пределам Большой Кабарды. Путешествие через недружелюбные адыгские земли тоже не сулит ничего хорошего. До безопасного правобережья Псыжа – того места, где река эта становится уже полноводной и течет с восхода на закат, надо было одолен, еще три или четыре дневных перехода.
