Текст книги "Страшен путь на Ошхамахо"
Автор книги: М. Эльберд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)
– Они думают, наверное, что я тоже утонул, – закончил Кубати, – А если бы не утонул, не знаю, что бы со мной сделали. Кажется, какому-то Абдулле хотели отдать.
– Да-а, мальчик, жеребенка волк задрал – на тавро смотреть не стал…
– Ты отвезешь меня домой?
– А давай-ка мы лучше поедем на охоту! Подстрелим косулю или оленя, зажарим на костре мясо и поедим как настоящие мужчины! Согласен? Я ведь знаю, что ты очень голоден, только не признаешься в этом, держишься молодцом!
– Согласен! – Кубати торопливо поднялся на ноги.
– А твоя одежда высохла?
– Уже давно!
Сегодня им дважды повезло. Сначала они, едва отъехав от места привала, поймали оседланную лошадь.
– Это бабуковская! – обрадовался Кубати. – Тоже, значит, выплыла!
– Вот и прекрасно, – сказал Канболет. – Садись на нее. Погоди! я только подкорочу стремена.
Потом они увидели, как реденький подлесок неторопливо пересекает грациозный гордец – олень с красивыми ветвистыми рогами. Канболет быстро прицелился и спустил тетиву. Кубати изумленно всплеснул руками – хоть расстояние до цели было очень далеким, стрела попала оленю прямо в шею.
Снова горел костер, снова паслись на лужайке стреноженные кони и снова юноша и мальчик, оба повзрослевшие сегодня на несколько лет, вели беседу у огня.
– Как бы ты, Кубати, поступил с Мухамедом, если бы он оказался в твоей власти?
– Убил бы! – не задумываясь, ответил мальчик.
– А с человеком, который в честном поединке зарубил Мухамеда?
Кубати откусил, кусочек горячего, чуть недожаренного мяса, немного помедлил и сказал не очень уверенно:
– Ведь он все равно мой кровник…
– Ну, а если Мухамед убил отца этого человека, перерезал всех его друзей и родичей, сжег и разграбил его дом, что тогда?!
Глаза Кубати испуганно расширились:
– Н-не знаю… Ведь все равно кровник. Он меня убьет, если не я его…
– Нет, умненький мальчик Кубати. Он тебя не убьет. А вот если он повезет тебя сейчас к отцу, то твой отец уж обязательно его убьет, как только увидит. Понял?
– Ты Канболет Тузаров?
– Я же говорил, что ты не глуп. И я не хочу быть твоим кровником. А хочу я вот чего. Хочу показать тебе дальние страны, всякие чудеса в заморских землях. Хочу сделать тебя сильным и мужественным, научить метко стрелять, ловко владеть конем и саблей. Хочу добыть тебе богатое и красивое – всем на зависть – снаряжение, а уж потом привезти тебя к отцу. Я буду очень рад, если ты сам согласишься поехать со мной. Подумай, а я пока начну мясо коптить нам на дорогу.
«Интересно, – задал себе вопрос Канболет, – знакомо ли княжескому сынишке слово «тлечежипшакан»? [50]
– Канболет, – тихо позвал мальчик. Шогенуков говорил про какой-то панцирь… Захватил он его?
– Нет, мой кан. Панцирь опять куда-то исчез. Не знаю, почему они не смогли найти его в доме. Загадка! Я тебе потом расскажу много интересного про эту диковинную вещь.
– А где сейчас Шогенуков? Он…
– Он жив, шакал вшиголовый. И очень жаль, что я… Сейчас он, наверное, у твоего отца и, как обычно, поганит свои уста и уши собеседника грязной ложью…
Старый Хатажуков встретил пши Алигоко за оградой усадьбы и не предложил ему въехать во двор. Больший князь уже знал о том, что произошло на берегах Терека. Только судьба Исмаила была ему неясна. Закусив губу, чтобы не закричать, не разразиться грубой бранью и проклятиями, он молча слушал брызгавшего желтой слюной Алигоко.
– Да! Да! Я говорю истинную правду! – кричал Шогенуков. Исмаила тоже убил Канболет! Мы нашли его смертельно раненным, он сам рассказал, как это было. А в том, что утонул мальчик, не виноват никто!
Рядом с Кургоко стоял, поддерживаемый двумя парнями, старый уорк – воспитатель Кубати. Он уже успел, в знак неутешной скорби, отрезать себе левое ухо и выдрать изрядный клок волос из бороды.
– Я тебя знаю, лукавый хищник, – глухо проговорил Кургоко. – Всему виной твои вероломные затеи…
– Не говори так, высокочтимый! Я поймаю тузаровского зверя и сам приведу его к тебе на аркане! Клянусь предками, и…
– Оставь в покое своих предков. Ты уже достаточно опозорил их родовое имя. А Тузарова мы разыщем сами. Можешь не затруднять себя! И никогда, – Хатажуков возвысил голос, – слышишь, никогда не появляйся вблизи моего дома! На совете князей тебе тоже делать нечего! Мы еще решим, достоин ли ты носить княжеское звание… А теперь уходи. Уходи скорее, слышишь или нет?!
Глаза Шогенукова сузились, рубец от тузаровской плети налился кровью.
– Ну хорошо, добрый князь Кургоко, – прошипел он сквозь зубы. – Благодарю за ласку. Может быть, еще встретимся…
Слово созерцателя
И снова кровь… И всюду кровь – на каждом повороте дороги, на каждой удобной для драки поляне…
Кровь праведная и неправедная, кровь героев и трусов, кровь невинных и кровь преступников…
А чаще всего льется кровь простых крестьян, не имеющих ни малейшего отношения к распрям князей и уорков.
И там, где падает на землю капля дворянской крови, тут же проливается полный котел крестьянской.
Но разве низкорожденному дано право раздумывать, стоит или не стоит пускать в ход обнаженную сталь? Не его ума это дело. Голова ему дадена для того, чтоб он мучил ее заботами о благополучии князя, о богатстве княжеского дома и пышности его пиров, а также для того, чтобы сложить ее в том месте и в то время, какое укажет князь.
И низкорожденные люди, вежливые и воспитанные, стеснялисьотказать в помощи своему «родному» князю, когда у того возникает желание разгромить селище и угнать скот другого князя. По первому зову благороднорожденного хозяина они шли проламывать черепа таких же, как правило, очень вежливых и хорошо воспитанных крестьян из соседних земель.
Холопская кровь всегда стоила дешево. Зато кровь князя не имела цены – она была священной.
Так уже повелось в Кабарде, что простой воин, столкнувшись на поле брани с неприятельским князем, не имел права его убивать, даже спасая собственную жизнь. Можно было отражать удары, но ни в коем случае не наносить ответные. Ведь князь – это даже не человек, а существо почти божественное.
Стать виновником гибели князя гораздо страшнее, чем погибнуть самому. Ибо «кровь убитого пши наполняет собой всю глубину ущелья, и в эту мрачную бездну даже взор ворона могильного устремляется с леденящим ужасом».
Взоры вашего созерцателя тоже не всегда оставались беспристрастными. На его глазах (отчасти и не без его желания) погибли два князя. Однако мрачные бездны ущелий не заполнились их кровью. Может быть, потому, что таковых не оказалось поблизости? Правда, впоследствии молва утверждала, будто Тэрч всю ночь нес к далекому Хазасу не воду, а кровь Хатажуковых, но прямых свидетелей этого зрелища не нашлось.
А вскоре по всей Малой Кабарде, затем и по Большой стал ходить еще один жуткий хабар, который пересказывался осторожненьким шепотом.
Обманутая хитрым Адешемом змея приплыла к терским берегам, потопила (ни больше ни меньше) сорок всадников из отряда Шогенукова, потом, в разгаре битвы у тузаровского дома, заползла в хачеш и унесла на дно реки бесценный чудодейственный панцирь, из-за которого и пролилось так много крови.
От этого панциря – уж лучше бы ему сгинуть без следа! – еще у многих будут болеть головы.
Он снова пропал, но теперь ненадолго: на каких-то семь лет. И от предчувствия новых неприглядных зрелищ тошно и тоскливо становится на душе созерцателя.
ХАБАР СЕДЬМОЙ,
дающий (кроме всего прочего) представление о тех богословских спорах, которые родили печальную кабардинскую поговорку
«Племянник явится – и заплачет Псатха»
В междуречье Баксана и Чегема весна – гостья ранняя и веселая.
С южных покатостей плавной холмистой гряды, что тянется от Кабардинской равнины до балкарских ущелий, снег сходит прямо на глазах. И не успевают мутные ручейки талой воды сбежать со склонов вниз, как на солнечных пригревах начинают проклевываться упрямые побеги сочной травы. Еще не успеет подсохнуть земля, а лесистые пространства предгорий покрываются легкой полупрозрачной кисеей свежей зелени. Сразу же после равноденствия наряжаются в белорозовые свадебные платья ветви диких яблонь и груш, алычи и боярышника.
Чистым и радостным, молодым и невинным кажется мир, когда ранним весенним утром смотришь на него с округлой вершины горы Махогерсых. И всего довольно в этом мире: вот бесконечные кущи лесов, состоящие из дуба и чинары, ореха и кизила – плодов полным-полно, хватит и человеку, и птице, и зверю; вот широкие открытые склоны плоскогорий – к лету здесь поднимается, лошади по брюхо, буйное разнотравье – нет лучших угодий для всякой жвачной живности; вот многочисленные родники, речки, мощные горные потоки – хватит, чтобы напоить половину человечества и еще с половины смыть грязь; вот земля, способная родить столько хлеба, чтобы никого не оставлять голодным; вот солнце, которое светит с одинаковой силой каждому одушевленному существу…
Сюда, на пологие склоны Махогерсыха, испещренные множеством тропинок, каждую весну, в месяц бараньего мора [51], приходили крестьяне из разных селений. Многие добирались издалека, с самых окраин Кабарды. Одни ехали на арбах целыми семьями, другие – верхом, а большинство применяло самое простое и надежное средство передвижения – собственные ноги.
Махогерсых – гора, поросшая с одного бока лесом, а с другого только травой, – была святым местом. Здесь наши предки издавна воспевали и задабривали своих богов, вымаливая для себя удачи и благополучия. А боги – грубые деревянные изваяния, установленные на деревянных же, высотой с человеческий рост, столбиках, молча внимали горячим просьбам и выполняли их нечасто и как-то невпопад. Случалось, они обрушивали свои милости на человека, который не слишком и заботился о собственном благосостоянии, а порой отнимали и без того слишком тощий бэрчет [52] у добросовестного бедняги, который больше всех жертвовал богам: уделял им часть скудных семейных припасов, развешивал шкуры животных на деревьях, лил на землю махсыму. И тогда бедняга задумывался: может, он обделил вниманием кого-то из богов? Ведь богов много, а они, как известно, обидчивы и ревнивы. Нелегко угодить всем вместе и каждому в отдельности.
Главный бог – это Тхашхо, великий бог неба. Но ведь еще есть Псатха – бог жизни. Пожалуй, он считает себя главнее. С другой стороны – это знает любой ребенок – если бог грома Шибла рассвирепеет, то и Тхашхо с испугом ищет себе на небе местечко, где бы спрятаться!
Нельзя пренебрегать и такими важными тха, как Созереш – бог домашнего очага и болезней, Тхагаледж – бог плодородия, Зекуатха – покровитель путников и воинов, находящихся в походе. А можно ли забыть божественных княгинь Хадэгуашу – покровительницу садов – и Псыхогуашу – хозяйку рек и властительницу дождей! А попробуй – о горе! – не ублажить бога мелкого скота Амыша и бога крупного скота Ахына, чьим именем называется даже море Черное!
Есть и другие боги, но один из них – особенный. Это – Мазитха, который ездит верхом на огромной дикой свинье с золотой щетиной. Огненноусого Мазитху, бога лесов и охоты, почитают еще и за то, что он покровительствует бесплодным женщинам и только он может помочь их горю.
В эту весну в междуречье пришло гораздо меньше народу, чем в былые годы. А ведь когда-то, вспоминали старики, людей на Махогерсыхе бывало так много, что опоздавшим приходилось по нескольку дней ждать очереди, пока помолятся и принесут свои жертвы одни, потом другие, затем третьи…
Теперь на пологой поляне у вершины горы без труда разместились все паломники. Горело всего три десятка костров и закипала вода всего в тридцати котлах. Первые шкуры коз и овей, натянутые на распялки, уже висели на высоких шестах или ветвях ближайших деревьев. Кое-что из внутренностей забитых животных закапывали в землю и поливали теплой кровью.
Громко и поначалу нестройно звучала музыка. Пронзительно и высоко взлетела к небу песня свирели, глуховато, но мелодично зазвенели струны, сухо и отчетливо рассыпался по Склону дробный перестук деревянных, окантованных медью, трещоток, отбивающих танцевальный ритм. Этот танец в честь бога жизни исполнялся только супружескими парами. Каждая танцующая пара по очереди приближалась к деревянному Псатхе, кланялась и отходила в сторону. Танец назывался «тха великому» – «сандрак».
Некоторые женщины исполняли сандрак с обнаженной грудью, что должно было свидетельствовать об их особой твердости в вере и сердечной преданности великому тха.
Музыка не смолкала с утра и до полудня. Песнопения, обращенные к разным богам, звучали с небольшими перерывами одно за другим.
Часть мужчин и женщин потянулась и лес, развешивая на деревьях подарки Мазитхс, – тут были старые, покривившиеся от времени стрелы, ржавые наконечники от копий, треснутый стальной шишак, изношенная одежда, разная домашняя утварь – ничего не жалко для любимого бога.
Кто-то затянул, а остальные подхватили старинную песню:
Уо-о-о, Мазитха, бог лесов –
Это твое звание!
Лишь твое, тха, звание!
Страшен вид твоих усов
Краснопламенных,
Жгучих, пламенных.
Кроны вековых дубов
Ты к земле склоняешь,
Как траву, склоняешь.
Грозной поступью шагов
Горы содрогаешь,
Скалы сотрясаешь.
Ложа твоего покров –
Шкуры склонов столетних.
Твои стрелы – из стволов
Старых деревьев крепких,
Кизиловых, крепких.
В честь тебя дымится кровь,
Напиток богоугодный,
Тха, тебе угодный!
Мы заклали семь козлов
С шерстью снегоподобной,
С белой, снегу подобной.
Дорогих твоих даров
Бесплодные жены просят,
Чрева наполнить просят.
Сребротелый, бог из богов,
Ты знаешь, под сердцем что носят,
Витязей будущих носят.
Когда поклонники Мазитхи вышли из лесу к голой вершине Махогерсыха, они увидели человека верхом на коне, который что-то сердито кричал и, кажется, вовсе не собирался молиться, танцевать сандрак или приносить жертвы. Да и потом – где это слыхано, чтобы к самому Псатхе подъезжать верхом?!
Толпа людей, внимавших нежданному всаднику, была слегка растеряна.
– И не стыдно вам, адыги, поклоняться деревянным чуркам! – кричал, приподнимаясь на стременах, сердитый пришелец. – Ведь сколько раз объясняли вам, что нет бога, кроме аллаха, а Магомет – это его пророк, которого тоже надо чтить! Аллах, только аллах – истинный и единственный бог! Вы что, хотите остаться дикими язычниками? Почему не желаете идти за великими народами – за Турцией, например, и другими странами, которые указывают правильный путь? Не раз пожалеют неверные о том, что они не захотели стать мусульманами, – так сказано в священной книге Коране. Вам, идолопоклонникам, кумирослужителям, гореть после смерти в аду, если вовремя не одумаетесь! – Пришелец перевел дыхание, вытер пену со своих тонких синеватых губ и с новой силой обрушился на толпу:
– Забудьте своих смешных божков, они не годятся даже для детских сказок.
Вперед выступил бедно одетый старик с жиденькой седой бородой на сморщенном лице.
– Подожди, сынок, – надтреснутым, но звучным голосом сказал он. – Ты очень спешишь, наверное, потому и не спешился, когда начал говорить с людьми.
– Я не спешился, чтобы меня все видели, – незваный гость слегка смутился.
– Хорошо, хорошо, – успокоил его старик. – Так мы тебя и в самом деле лучше видим и слышим. Так вот что я хотел спросить у тебя, сидящего на коне: человек имеет соль, да еще сыр, да еще мясо, а потом ему предлагают какой-то новый, совсем не известный припас – пусть даже очень хороший, но разве должен этот человек отказаться от всего, что имел до этого? Мы не против твоего аллаха и готовы почитать нов…
– Остановись! Пи слова больше! – гневно перебил старика беспокойный гость. – Сравнивать Истинного и Всемогущего с какими-то съестными припасами! С овечьим сыром! О, аллах, велико твое долготерпение! Только мои по-детски простодушные соплеменники могли додуматься до такой ереси!
В толпе, в которой при первых словах неожиданного проповедника начал было подниматься негодующий ропот, теперь послышались смешки (ха, овечий сыр!). Люди заметили и то, с каким искренним огорчением встретил пришелец наивные слова старика, и хоть небезобидны были речи мусульманина, но что-то в них было и чуточку забавного.
– Вы должны меня слушать, – продолжал мусульманин. – Раньше я был простым тлхукотлем. Аллах помог мне перейти в сословие уорк-шаотлыхус. Но я еще стану муллой и буду тогда вне всяких званий. Даже князья не погнушаются сидеть со мной за одним столом! Я и теперь уже – еджаг, почти мулла: духовники из Крыма разъяснили мне смысл священного учения. Адильджери мое имя. Я состою в свите самого Кургоко Хатажукова и знакомлю его уорков и простых дружинников с премудростями ислама.
Всадник был неплохо одет – черная черкеска с газырями, войлочная высокая шапка с меховой опушкой понизу, на ногах – сафьяновые тляхстены, правда, сильно поношенные. Кинжал и сабля – добротные, но скромной отделки. Лицо тридцатилетнего мужчины с тонким прямым носом, рыжеватыми бровями и усами бывало, наверное, и приятным, но сейчас его портило злое выражение светлокарих презрительно сощуренных глаз.
Вперед вышел коренастый средних лет человек, державший в руке требуху только что разделанного барана.
– Однако я не понимаю, – прогремел он густым и сильным басом, – почему я должен выгонять из дому своих гостей, когда ко мне во двор въезжает новый гость?
В толпе раздались одобрительные возгласы.
– Ты мне тут адыге хабзе не припутывай! – И без того полнокровное лицо Адильджери стало еще краснее. – Аллах – к нему в гости! Да как ты язык свой не проглотил, богохульник!
– Никогда меня не называли богохульником, – с печальным достоинством ответил мужчина, задавший вопрос ретивому проповеднику, – и не знаю, чем я заслужил такие грубые слова, даже если они и сказаны человеком, который вдруг стал называться уорк-шао.
– Ты, ты… – задохнулся правоверный Адильджери. – С кем ты говоришь?!
– Не надо бы так, Адильджери! – послышался голос из середины толпы, и к всаднику приблизился пожилой тощий крестьянин. – Ты бы лучше по-хорошему со всеми… – говоривший очень стеснялся и смотрел куда-то вниз и в сторону.
– Э-э! Да здесь мой дядя! – то ли возмутился, то ли обрадовался мусульманин.
– Ну да, – все так же виновато пряча глаза, ответил крестьянин. – И твоя тетка тоже…
– Ах, и тетка тоже!
– Адильджери, миленький! – одна из женщин осмелилась вмешаться в споры мужчин. – Все мы рады, что ты стал таким большим человеком, но разве нельзя было остаться таким же добрым, как раньше.
– Хабала! – племянник сурово, как если бы он был намного старше, а не моложе, окликнул дядю. – Ты забыл нашу последнюю беседу? Ты, тетя, пока помолчи. Ты забыл, как соглашался со мной?! Да помолчи, женщина!
В толпе оживленно делились впечатлениями:
– Вот какие теперь племянники бывают!
– Уорк-шао!
– Еджаг…
– Такой строгий. Уашхо-каном клянусь!
– Лучше бы рассказал толком про эту турецкую еру.
Ага! И про эту самую книгу…
– Прогнать бы его отсюдова!
– Человека легко обидеть…
Испуганный Хабала на всякий случай помалкивал, а племянник уже по-настоящему разбушевался:
– Стыд и позор! Кабардинцы все еще танцуют безобразный сандрак! О, аллах, женщины обнажают грудь перед деревянным уродцем, перед вот этим, как его? Псат-ха! [53]
– Э-э-й, люди! Послушайте, как он бессовестно бранится, – прогудел мужчина с требухой в руках. – Совесть в дороге обронил, пока сюда ехал? Псатху не трогай!
– Это я бессовестный? – взбесился Адильджери. – А ты совестный? Ну, смотри, что я сделаю с твоим Псатхой… Потом и до тебя доберусь, собакой вскормленный!
И тут произошло нечто ужасное и невероятное. Адильджери выхватил саблю, подогнал коня поближе к столбику с изваянием и несколько раз с силой рубанул по тому месту, где у Псатхи должны были быть щиколотки (если б их потрудились как следует вырезать), – полетели щепки и зашаталась фигурка деревянного божества. Еще один хороший удар – и несчастный Псатха свалился со столбика и покатился сухим поленом по сырой земле.
Толпа в ужасе замерла.
– Видали! – торжествующе возгласил Адильджери. – И так будет со вся…
Первым опомнился «богохульник» с требухой. Он широко размахнулся – и вывороченный, но еще не очищенный бараний желудок, издав смачный хлюпающий звук, залепил румяное лицо поборника ислама. И сразу же в его сторону полетели комья грязи, черпаки и чашки, а кто-то метнул, подобно аркану, гирлянду осклизлых козьих кишок, и она повисла на шее лошади. Испуганное животное встало на дыбы и понесло своего седока прочь. Всадник скрылся в лесу и возвращаться обратно, кажется, не собирался.
Возбужденные крестьяне долго не могли прийти в себя. Праздник был явно испорчен. Не знали, что и делать: то ли разбрестись по домам, то ли продолжать обрядные танцы и моления.
– Не думал я, что доживу до такого страшного часа, – грустно сказал старик, который первым вступил в разговор с Адильджери. Почему он не был поражен громом на месте, а?
Кто-то из молодых, под еле сдерживаемые ухмылки приятелей, важно изрек:
– Зато он был поражен на месте грязной требухой и вонючими кишками!
Мужчины постарше грозно покосились на остряка, и тот спрятался за спины своих сверстников. Обездоленные паломники тяжко вздыхали:
– Напакостил нам тут племянник Хабалы… Вот горе!
– Хабала, ты только на нас не обижайся…
– А может, эта новая вера и вправду…
– От таких слов язык может отсохнуть. Жаль мне тебя тогда будет!
– А я боюсь, как бы у тебя глаза не вытекли от такой жалости!
– Эй, вы! Не вздумайте ссориться! И без того есть о чем подумать.
– А что думать? Разве может играть музыка, когда Псатха плачет?!
– Да-а-а, Хабала! Хоть он и твой племянник…
– А про корову Ахына забыли? Подождем явления черной нашей красавицы!
– Ой, дуней! Уж этот племянник!
– Подождем явления…
– А вот подождите, подождите еще немного: скоро не в один кабардинский дом такой же самый племянник явится – и заплачет Псатха!
