Текст книги "Страшен путь на Ошхамахо"
Автор книги: М. Эльберд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)
С начала побега Алигоко и Зариф опережали своих преследователей на один дневной переход. Когда они достигли источников теплой кисловатой воды в самых верховьях Малки, этот разрыв уже сократился наполовину. Правда, беглецы не предполагали, что погоня так близка. Они вообще не были уверены в ее существовании.
Здесь, среди беспорядочного нагромождения скалистых обломков и абра-камней [184], омываемых струями ледниковых потоков, Алигоко и Зариф устроили привал.
Был ясный солнечный полдень. Ослепительно-белая громада Ошхамахо сияла торжественно и величаво, заслонив собою полнеба.
Под высоким гранитным утесом бурлили фонтанчики теплой воды, образуя целую речку, выкрасившую свое галечное ложе в цвет ржавого железа. Чьи-то терпеливые руки сделали широкое углубление в русле ручья. Купаясь, тут можно было сидеть по горло в целебной воде. Именно этим сейчас и занимался Шогенуков. Он блаженно щурился и часто окунал в воду запаршивевшую голову. Жизнь ему вдруг показалась прекрасной, как этот яркий безоблачный день, как безупречная небесная лазурь, как сверкающие снега Горы Счастья – Ошхамахо. И взыграла, и настроилась на песенный лад его заскорузлая, покрытая гнойной коростой душа. Не в такой ли денек, размышлял Алигоко, собирались на ежегодное санопитие боги и на вершине Ошхамахо, в гостях у Псатхи, пировали вокруг бочки с божественным напитком? Не в такой ли денек они пригласили к себе в гости прославленного нарта Сосруко, чтоб удостоить его рогом божественного сано, а он не растерялся и сбросил с горы бочку с пьянящим питьем и семенами. Растеклось сано по земле древних адыгов, семена дали всходы – и повсюду выросли гроздья удивительных ягод. Сатаней первая догадалась, что с ними надо делать. Положила их в бочку да придавила абра-камнем. Ягоды дали сок, который затем взбунтовался и вышвырнул камень из бочки. И тогда все нарты узнали вкус напитка богов. Только где теперь это сано? Зачахли чудесные лозы, как и вера в старых богов… На ту сторону хребта, к грузинам и мудави, попало, наверное, гораздо больше семян сано, чем сюда, на север. Зато Шогенуков-пши купается сейчас в воде,
называемой в древности нарт-псыана, нартовская вода-мать, а теперь – нарт-сано, напиток нартов.
Мрачный Зариф сидел на камне рядом и, нетерпеливо почесываясь, дожидался своей очереди: лезть в одну лохань с князем он не имел права.
Наконец Алигоко вышел из воды и стал одеваться. Зариф попросил его отвернуться: был невероятно стыдлив. Шогенуков презрительно осклабился и повернулся спиной. Он знал, что все громадное тело Зарифа покрыто густыми черными волосами.
Князь оделся. Услышав, как его уорк, вкусно урча, плюхнулся в теплую речку, подошел и сел на тот же камень, на котором сидел Зариф.
– Успеть бы сегодня перевалить в Баксанское ущелье, – сказал Алигоко. – Тогда завтра мы сможем обогнуть гору Чегет и подняться на перевал Донгуз-Орун.
– Моя лошадь повредила копыто. Медленно ехать придется, – отозвался уорк.
– Я должен ехать быстро! – капризно заявил князь. – Что, если за нами гонятся?
– А как же я? Ведь я – рукоять твоей сабли и дуга твоего лука!
Князь насмешливо сощурился:
– Что толку от твоих красивых слов, если нету на тебе штанов?
– Уо, князь! Я вижу, целое и половина друг друга уже не узнают? Кстати, только что и на тебе штанов не было.
– Ты, я вижу, слишком поумнел с тех пор, как получил по темени от маленького князя Хатажукова. – Алигоко не мог удержаться от того, чтобы не дразнить приспешника, хотя и помнил поговорку: «Наступишь собаке на хвост – укусит».
Ответ Зарифа был убийственно неожиданным. Хлопнув широкой ладонью по воде, уорк рявкнул со злобой:
– А он и не князь вовсе! Алигоко опешил:
– Как… что ты ска… п-повтори!
– И повторю. Этот твой Кубати – не сын Хатажукова. Вот!
– А чей же сын?
– Рабыни – унаутки. И отец его был унаут.
– Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал?! – визгливо заорал князь.
Зариф пополоскал горло и выплюнул воду изо рта.
– Мне никто не говорил, я сам услышал. Когда твои наемники шарили у Кургоко в доме – панцирь воровали, я лежал в дальнем углу сада и ждал их. Вот!
– Что «вот»? Говори дальше!
– В сад пришла старуха, странная такая. Орехи подбирала и сама с собой разговаривала. – Зариф сморщил свою образину и запищал, подделываясь под старушечий голос:
– Хадыжа все знает, все-е-е знает. Никто не знает того, что Хадыжа знает. Правильно я говорила, что мальчик лучше всех. Ни один княжеский сын и седьмой его доли не стоит! Славненький Кубати! Все думают, что ты сын Кургоко, а ведь тебя последняя унаутка родила! Жена Кургоко от родов скончалась, но ведь и ребеночек ее тоже помер! А кто, как не хитрая Хадыжа да еще одна женщина, принесли и подложили другого ребеночка, в самой бедной хижине рожденного? Отец его, тоже унаут, еще раньше…
– Что еще раньше?
– Не знаю. Ушла старуха. И орехи унесла.
– Подавиться бы тебе этими орехами! Больше ничего не слышал?
– Нет. Отвернись, я вылезать буду.
– Подожди! Почему раньше ничего не рассказывал?
– А зачем?
– Дурак!
– Клянусь этим железом, князь, я всегда служил тебе, как верный пес, а вместо щедрого вознаграждения…
– Дважды дурак! Теперь не жди никакого вознаграждения. Коровью лепешку на твою дурацкую голову!
– Отвернись! Дай мне одеться! – заревел уорк.
В глазах Зарифа Алигоко прочел нешуточную угрозу благополучию своего дальнейшего путешествия и похолодел от страха. Этот буйвол может покалечить или убить совсем, а то, что ограбит, бросит в горах без коня и вернется в Кабарду,
– это уж точно. Однако князь быстро сумел взять себя в руки и выхватил пистолет. Зариф охнул и погрузился с головой в воду. Нет, убивать Зарифа князь не собирался (он еще ни одного человека в жизни не убил); прогремел выстрел – и между камней забилась в предсмертных судорогах лошадь Зарифа. Когда уорк вынырнул, он увидел, как Шогенуков, подхватив его, Зарифа, одежду, бежит к своему, коню. Зариф еще не успел отдышаться, а князь был уже в седле.
– Говоришь, одеться, скотская морда?! Нет, не скоро ты теперь оденешься!
Уорк, преданный столь бессовестным образом, горестно завопил, словно медведь, попавший в капкан. Алигоко издевательски помахал ему рукой и неспешной рысцой отправился в путь. Вслед князю неслись проклятья. Зариф даже выскочил из теплой купели, пробежал несколько шагов, но вдруг непонятный ужас охватил его душу, и он вернулся и снова сел в воду. Тут он сразу успокоился и даже заулыбался. Потом плюнул в ту сторону, куда ускакал князь, и прошептал:
– Все равно он меня не увидел. – Бедняга решил, что теперь самое для него главное – это чтоб ни одна живая душа его не видела.
Он важно покивал толовой и, еле шевеля губами, спел песенку, слышанную от бабушки еще в детстве:
Кошке мясо не досталось,
Но у кошки гордый вид:
Я б его и есть не стала –
Очень уж оно смердит.
После этого в голове у Зарифа что-то тихонько скрипнуло, и он начисто забыл человеческую речь.
Сведения Нартшу оказались верными. «Шакальи следы» стали попадаться в тот же день.
Еще до первого привала они встретили пастуха, гнавшего небольшое стадо коров с высокогорных пастбищ в одно из нижних поселений. Вчера перед заходом, солнца он видел издали двух всадников, направлявшихся в верховья. -
– Думаю, один из них был Алигоко Цащха, – уверенно заявил пастух.
– Почему так думаешь? – спросил Канболет..
– Так ведь я из тех, у кого утроба всегда пуста, зато уши полны слухов, а рот
– новостей, – усмехнулся пастух. – А слухи – это такие птички, которые летают быстрее ласточек. Татар побили – мы обратно со скотом возвращаемся. Изменник Алигоко с татарами не сбежал и в плен не попал – куда ему еще деваться? Он это был. Больше некому. Перевал в Сонэ [185] отсюда недалек – всего три дневных перехода.
– Для кого три, а для кого два, – недовольно проворчал абрек.
– Ты прав! – согласился Тузаров. – Надо поторапливаться.
Дорога проходила по сказочно красивым местам. Извивалась причудливо по боковым склонам, ныряла в лесистые урочища, вырывалась на сенокосные пологие холмы, где летом вставали травы по грудь человеку; пересекала мелкие ручьи, поросшие по берегам непролазными зарослями облепихи, шиповника и барбариса; карабкалась по каменистым уступам, под которыми утробно ворчала Малка. Дорога вела туда, где бирюзовый свод небес опирался на бесконечную зубчатую стену Главного Кавказского хребта, а перед стеной могуче Возвышался двухкупольной сторожевой башней неприступный Ошхамахо, или, на языке Ку-анча, Мингитау.
Предзакатное солнце уже тронуло снега Эльбруса червонной позолотой, когда всадники приближались к теплым источникам нартсано.
– Скажи, Нартшу, – нарушил долгое путевое молчание Кубати, – а как там этот старый шоген?
Они спускались по крутой тропе к речке и ехали медленно.
– А-а… Похоронили мы его, бедного.
– Жаль. Хороший был старик. Интересный очень.
– Последний шоген, – вздохнул Нартшу. – Жарыча над ним какую-то русскую молитву проговорил. Так что, думаю, на том свете наш Иуан не пропадет.
– Болтаешь тоже! – притворно рассердился Жарыча, хотя было видно, что он прячет в кудлатой бороде довольную ухмылку.
– Стойте! – крикнул Канболет. – Что это такое? Смотрите же!
– Лошадь валяется… – удивленно протянул Куанч и сразу же заорал, обрывая самого себя:
– Аланлы! Вон бежит, бежит!!
Да, Тузаров имел в виду не лошадь, а голое волосатое существо, которое, прыгая по камням и прячась за огромными валунами, улепетывало подальше от источника.
Существо добралось до противоположного берегового склона и скрылось в густом кустарнике, издав на прощанье жуткий тоскливый вой.
Ошарашенные всадники остановились возле убитой лошади.
– Это конь Зарифа, – определил Кубати. Жарыча спешился и стал снимать седло с мертвого животного.
– Кажется, я понимаю, что тут произошло, – засмеялся Нартшу. – Врун вруну не поверил и, пока тот нежился в теплой воде, забрал его одежду, оружие и смылся.
– Правильно, – подтвердил Канболет. – Кабан на собаке злость вымещает… Жарыча, ты готов? Тогда двинулись дальше.
Среди пастухов, чабанов, среди жителей тех коажей, что расположены по краям дремучих лесов, через некоторое время распространились леденящие душу слухи. Судачили о частых появлениях чудовищного лесного человека – алмасты, ворующего кур и овец, шарящего по ночам в закромах с припасами и ловко отбивающегося от собак палками или камнями. Увидеть его удается лишь мельком – стремительной тенью проносится он через дорогу или поляну лесную и никогда не показывается днем. Один смельчак ходил зимой по следам босых ног, обнаруженных на снегу, и нашел берлогу алмасты в тесной пещере, заваленной сеном и овечьими шкурами. На счастье неразумного смельчака, чудовище в это время отсутствовало. С боязливым шепотом люди передали друг другу свидетельства очевидцев о рогах на голове алмасты, о трех его красных, как пылающие угли, глазах и длинных когтях, обагренных кровью. Алмасты или мычит по-бычьи или воет по-волчьи.
Шогенукова догнали, когда он уже спустился в Баксанское ущелье. Князя увидели неожиданно близко у самой речки, среди подступавших к воде вековых сосен. Он, вероятно, искал брод. Баксан ревел, яростно кидаясь пенными потоками на выпирающие из его русла камни. Алигоко слишком поздно заметил преследователей и даже не сделал попытки спастись бегством. Страшно было ему увидеть вновь Тузарова, выжившего, как он знал, после тяжелой раны. Трясущейся рукой он поднял пистолет и сипло выкрикнул, обращаясь к Кубати, который оказался к нему ближе всех:
– Не подходи! Если ты кинжал, то я – меч!
– Ржавый ты гвоздь, а не меч! – рявкнул Нартшу, разматывая аркан.
– Снесу ему башку вот этим топором – и все дело! – добродушно сказал Жарыча. – Зачем нам его тащить до Кургоко всего целиком? Одной головенки хватит.
Шогенуков швырнул пистолет на землю: он забыл его зарядить после выстрела в лошадь Зарифа.
– Вот это благоразумно, – прогремел Тузаров. – Всегда можно договориться по-хорошему. Ведь лаской и змею из норы выманишь! А где же панцирь?
Кубати потянул к себе татарский хурджин, притороченный к седлу княжеского коня:
– Вот! – он вынул из сумы знаменитый сверкающий доспех, и всем захотелось до него дотронуться.
– Может, теперь вы меня отпустите? – упавшим голосом спросил Шогенуков, сам понимающий жалкую глупость своего вопроса.
– Как же мы тебя, драгоценный, отпустим? – с притворным изумлением спросил Нартшу. – Ведь вся Кабарда мечтает тебя увидеть!
Желтые глаза Алигоко закатились, рот оскалился редкими острыми зубами, а тело стало потихоньку сползать с лошади.
Жарыча подхватил его, не дал упасть.
– Чего это с ним? – удивился Куанч.
– Чего, чего! – буркнул Жарыча. – Со страху это он обмирает. Первый раз такое у кабардинцев вижу…
То «побоище», которое Сана предрекала Кубати, Хатажуков устроил парню в утро суда над беглым князем.
Кубати не очень рассчитывал на благоприятный исход неприятного разговора, но все же был разочарован почти до отчаяния.
– Как ты только мог подумать об этом?! – искренне недоумевал Кургоко. – Неужели твоя кровь ни о чем тебе не говорит?
(В кунацкой тлекотлеша Быкова, у которого гостил князь-правитель в ожидании Кубати и Тузарова, они сейчас были вдвоем, никто им не мешал.)
– Недоставало еще, – продолжал князь, – чтобы внуков моих называли «тумовыми» [186].
– Разве достоинства людей определяются не их делами? – тихо спросил Кубати.
Хатажуков снисходительно усмехнулся:
– Было бы, конечно, правильнее ценить людей не по происхождению и не по платью. Однако век наш не прост. Есть вещи, с которыми наше сословие никогда не примирится,
– А если все равно поступить по-своему? – упорствовал Кубати.
– И думать не смей! – рассердился Хатажуков. – Тебе еще встретится в жизни не одна вот такая «голубка с белой шейкой», как в песне поется.
Кубати решил, что на первый раз достаточно, и больше возражать не стал. Будет новый случай и тогда… Как действовать «тогда», он потом придумает.
Хатажуков немного смягчился и сказал напоследок:
– Эх, ты! А еще «бесстрашно смотрящий железу в глаза!» – он имел в виду кузнечное мастерство сына, а может быть, и ратные его подвиги. – Пошли, нам пора. Твой друг Алигоко, наверное, заждался.
На пригорке, под раскидистыми ветвями старой дикой груши, предстал перед высоким мехкемом преступный пши Алигоко. Суд состоял из двух человек: «уали» – старшего по возрасту князя (в ближайшей округе им оказался один из братьев Ахловых) – и представителя тлекотлешей (так называемый «кодзь» – «добавка»). Эту обязанность исполнял сегодня Инал Быков. Ахлов чувствовал некоторую неловкость: сам этот мехкем – установление сравнительно недавнее, да к тому же никто не мог припомнить, чтоб хоть когда-нибудь суду приходилось решать участь князя.
И вот предстал… Нет, не совсем предстал – Алигоко сидел на пне, покрытом буркой, и опасливо косился по сторонам. У него за спиной на длинной грубой скамье восседали десятка полтора князей и первостепенных уорков. Среди них, в центре, – Хатажуков. Были здесь Канболет Тузаров, Джабаги Казаноков. Ислам-бек Мисостов тоже был. Рядом с Хатажуковым сидел кадий из Крыма. Стояли поблизости молодцы из знатных родов. Здесь же Кубати о чем-то перешептывался по-татарски с тем самым грамотеем, что так неудачно сопровождал кадия.
Собралось и множество простого люда, окружившего высокий мехкем в почтительном отдалении.
Сначала от Шогенукова потребовали рассказа о том, что произошло семь лет назад, как погибли братья Исмаил и Мухамед Хатажуковы и Каральби Тузаров.
Алигоко не решился повторять свою старую клевету. Теперь он все валил на Мухамеда. Тот, мол, «по бешенству своего естества», поругавшись с братом, нанес ему смертельный удар. Шогенуков не успел его удержать. Затем Мухамед ринулся на людей Тузарова и сразил почтенного тлекотлеша. Шогенуков опять не сумел его удержать. Затем Мухамед бросился разорять дом Тузарова, хотел завладеть этим чудо-панцирем (панцирь стоял на столике-трехножке перед Ахловым и Быковым) и убить Канболета, чтоб сразу же избавиться от кровника. Шогенуков ехал с ним и всю дорогу пытался его удержать, но… это ему не удалось. Затем уже Канболет и Мухамед встретились и… в честном бою… Шогенуков тут уж совсем ни при чем…
Толпа, боявшаяся до сих пор проронить хоть слово из речи Вшиголового, всколыхнулась, тихо зашумела:
– Сам теперь от лжи своей отрекается!
– А бедный Тузаров? Семь лет было кровью испачкано его честное имя!
– И снег настолько бел не бывает, чтоб пес его не сумел загадить!
– Эй, тише! Кубати говорит. Свидетель единственный…
Кубати отчетливо и толково дал понять, как на самом деле вел себя Алигоко: если Мухамед был порохом, то Алигоко – тлеющим фитилем. А что касается панциря…
Шогенуков вскочил и протестующе поднял руку:
– Можно ли принимать на веру эти слова? Он тогда еще совсем ребенком был, а потом семь лет ехал на чужой арбе и все тузаровские песни выучил наизусть!
Ахлов расправил пышные свои усы и важно изрек:
– Да… дело это темное. До конца его трудно прояснить. Но главное князь Алигоко теперь признал, что не Тузаров был виновен в той самой резне…
– Князь Алигоко – человек умный, – послышался насмешливый голос Джабаги. – Он знает, что явную клевету опровергнуть гораздо легче, чем отделить правду от лжи, особенно там, где правда и ложь искусно перемешаны.
Толпа встретила высказывание своего любимца одобрительными возгласами:
– Правильно, Джабаги!
– Сильно сказано!
– Джабаги – наш!
Ахлов и Быков выжидательно посматривали на Кургоко.
– Мехкем хочет, чтобы я сказал, – князь поднялся со своего места. – Не стоит больше говорить о делах, касающихся семей Хатажукова и Тузарова. Слава аллаху, кровной вражды между нами не ожидается. Поговорим наконец о подлом предательстве Алигоко. Какое у него может быть оправдание в том, что он изменнически предупредил Алигота-пашу о нашем нападении и помог ему бежать? Чем он ответит за пребывание во вражеском стане, за разбойный налет на дом лучшего в Кабарде оружейника Емуза и убийство этого достойного человека?
Ахлов, мучаясь от того, что не он, сегодняшний уали, произносит столь веские, сурово-справедливые слова, да еще таким красивым и мужественным голосом, сердито закричал на обвиняемого:
– Чего молчишь? Отвечай!
– Отвечай! – потребовал и Кургоко.
– Отвечу! – взвился Шогенуков. – Если я был в дружбе с пашой, то разве не обязан был спасти его от гибели?
– Так почему же ты тогда не остался вместе с ним? – впервые подал голос Быков. – Почему присоединился к нам? Чтобы прознать о намерениях наших?
– Воллаги! Это меткий выстрел, – сказал кто-то из тлекотлешей.
Алигоко вспотел, хотя солнышко пряталось в облаках и было довольно свежо от ветерка, дующего с реки.
– Не по моей воле меня прибило течением к татарскому берегу, – оправдывался князь. – А кинжал против соотечественников я не обнажал.
Неожиданно для всех раздался визгливый смешок татарского кадия:
– Верно, не обнажал! – молчать подолгу кадий был просто не в состоянии.
– Зато он давал хану очень дельные советы, как получше и побыстрее разорить Кабарду! А потом еще и подаренный хану панцирь выкрал обратно.
– Так что же, измена это или нет? – насупил белые брови Ахлов. – Отвечай, князь Алигоко!
– Пусть про Емуза еще скажет! – крикнули из толпы.
– Да, – важно кивнул уали. – И про Емуза.
– Нет на мне вины в смерти Емуза! – горячо запротестовал князь. – Это все Алигот-паша. Он хотел вернуть отнятые у него драгоценности!
– Хорошо ссылаться на мертвого, – сказал Хатажуков. – Мертвый не уличит во лжи.
С бугра сдержанно прогремел могучий голос Тузарова:
– Алигот-паша хотел забрать драгоценности, а Алигоко-паша – драгоценный панцирь.
– Я говорил всегда и теперь настаиваю, что панцирь должен по праву принадлежать роду Шогенуковых! – нагло заявил Алигоко.
– О твоих сомнительных притязаниях известно всем, – сказал Быков. – Но мы еще не кончили разговор о твоих предательствах.
– Но я ведь не убил ни одного человека! За всю жизнь – ни одного!
Казаноков первым нашел, что ответить на эти слова:
– Зато по твоей вине погибли сотни людей. В том, что у бочонка выломано днище, не меньше топора виновно топорище.
У Шогенукова было такое ощущение, словно он барахтается в воде, которая становится то нестерпимо горячей, то ледяной. Он делал отчаянные усилия, пытаясь выбраться на береговую отмель. Изредка ему удавалось вдохнуть чистый воздух, но вот опять его тянуло в водоворот и он захлебывался, обжигая легкие то ледяной стужей, то кипятком. Иногда в поле его зрения попадал Кубати, и мысль князя об известной ему тайне билась внутри головы, как куропатка в силках: он все еще не мог сообразить, каким же образом извлечь для себя выгоду из своей осведомленности. По пути с верховий Баксана он хотел было пригрозить Кубати (а еще лучше – Канболету) разоблачением, но побоялся. Было бы слишком опрометчивым требовать освобождения в обмен на обещание сохранить тайну. Всего вероятнее, размышлял князь, его бы не отпустили, а тут же, на месте, раздавили, как саранчу. Ясно, что Кубати поспешил бы навсегда заткнуть рот Шогенукову, ну а Канболет – и подавно. Вот если бы побеседовать и с каном и с аталыком где-то здесь и, разумеется, без свидетелей, потребовать затем помощи и… И получить опять-таки кинжал в глотку? А чем, кстати, ему грозит этот высокий дурацкий мехкем? Неужто смертной казнью? Да быть этого не может. Не должно. Нет, нет! Когда казнили в Кабарде? Князей особенно? Убить в стычке из мести или ограбления ради – дело другое. Лучше пока подождать, как дальше будут развиваться события. А останется Алигоко жив, он еще заставит поплясать большего князя, он еще найдет способ сковать себе меч из этой маленькой тайны!
– Все равно нет на мне крови, и панцирь, который отмечен арабской надписью, принадлежит Шогенуковым! – преступный князь решил упорствовать, считая, что наглость, как и в драке, иногда приносит победу. Да и неплохо, если спор перенесется на панцирь.
Так и случилось.
Ахлов снова расправил усы и, хитро подмигнув присутствующим, задал коварный, как он думал, вопрос:
– Не хочешь ли ты сказать, пши Алигоко, что эта арабская надпись, которую мы не можем прочесть, утверждает право твоего владения известным румским доспехом?
Шогенуков только собрался ответить, как вперед выскочил, по-женски подбирая полы халата, крымский кадий.
– Мы! Мы можем прочесть! – заверещал он высоким муэдзиновским голосом. – Иди сюда, любезный мой помощник, – призвал он грамотея. – Подойди поближе. Мы с этим ученым человеком обещали Кургоко-паше прочесть священное изречение. Этот человек настолько учен, что мог бы получить должность теф-теря-эмини [187] при луноподобном крымском владыке. А ну, читай.
– Читай! Читай! – раздавались и другие заинтересованные голоса.
Толпа крестьян почти вплотную обступила «сливки» кабардинской знати.
На унылой и помятой морде несостоявшегося тефтеря-эмини тоже пробудился некоторый интерес. Он наклонился к панцирю и зашевелил толстыми потрескавшимися губами. Потом он выпрямился, и все увидели его растерянную улыбку.
– Что там написано, говори! – приказал Хатажуков.
– Я скажу, – хрипло начал грамотеи. – Скажу. Только она, эта надпись, странная. Но я, клянусь, скажу правду.
– Он скажет, – пообещал кадий.
Грамотей набрал в грудь воздуху побольше:
– Слово в слово скажу. И меня потом не ругайте, я тут ни при чем. Вот что гласит эта надпись: «О, аллах, Айнан, Меджид…» – это значит «Истинный, Всемогущий»… – Большинство собравшихся понимающе, с благоговением кивнули, а некоторые воздели руки к небу. – «О, аллах, Айнан, Меджид! Пусть проклятие твое падет на голову свиньи, надевшей этот гяурский доспех, и да подохнет она мучительной смертью от удушья!»
Если бы сейчас скатилось с горы сосруковское меч-колесо – жаншарх, или над дикой грушей пронеслась бы с жутким воем сказочная крылатая собака Самир, и тогда люди не были бы так изумлены и ошарашены.
Только Ахлов благочестиво огладил ладонями лицо и бороду, как бы свершая омовение, и произнес торжественно:
– Аминь!
Не будь этого глупого «аминя», вся толпа чувствовала бы себя оскорбленной и осмеянной, а тут, после минутной растерянности, грянул дружный хохот, заглушающий отдельные негодующие крики.
Хихикали злорадные князья и тлекотлеши, горько усмехался, покачивая головой, Тузаров, подобное же чувство испытывал и его кан Кубати: столько горя, столько тяжелых утрат, крови и грязи, а из-за чего?!
Кургоко Хатажуков с трудом перенес этот удар. Бледный, но спокойносуровый, он встал, поднял руку, заставил толпу умолкнуть.
– Мехкем еще не сказал своего последнего слова! Какому наказанию подвергнется предатель? – В этот момент князь ненавидел Вшиголового неизмеримо острее и ожесточеннее, чем когда-либо, хотя гадкую надпись на панцире сделал не Алигоко.
Быков и Ахлов беспомощно переглянулись. Стало очень тихо.
Слово, которое было у всех на уме и которое никто не решался выговорить, сказал настырный и несдержанный кадий. Он его, правда, негромко сказал и не всем, а только сидящему рядом Ислам-беку Мисостову, но услышали все:
– Изменники, попадающие к нам в руки, вымаливают скорую смерть. С этого вашего Алигоко хан приказал бы содрать кожу и натянуть ее на большой тулумбас [188].
– Да ты что, почтенный! – возмутился Мисостов. – Лишать жизни князя?! Кня-я-зя!
– Тогда лишить его княжеского звания! – крикнул кто-то из простолюдин.
Мисостов вскочил:
– Еще не было такого, чтоб с князя слагали его звание! Разве только с изгнанного… – Ислам-бек осекся, будто сказал лишнее, и сел.
Окончательное решение прозвучало так:
«Посадить изменника Шогенукова на плохую и неоседланную лошадь, выпроводить, безоружного, за пределы Кабарды и объявить, что Шогенуков больше не князь, и его может убить любой человек, ежели Шогенуков появится на кабардинской земле снова. Все имущество и достояние Шогенукова отобрать и разделить».
Алигоко довольно безучастно выслушал приговор: после того, как была прочитана злополучная надпись, он вдруг утратил всю спою наглость и волю к сопротивлению: вот был бы он хорош, когда б хану прочли это миленькое пожеланьице! Греметь бы тогда высушенной алигоковской шкуре под тулумбасными палками…
Старая кляча быстро нашлась. Нашлось и несколько парней, желающих пойти в «провожатые».
– Наденьте на эту свинью ее панцирь! – распорядился князь.
Два молодых уорка со смехом бросились выполнять приказ.
Подавленный, Шогенуков не сопротивлялся. Всей толпой его провожали к реке, через которую надо было переправиться на тот берег и продолжать бесславный путь за пределы Кабарды.
Вслед ему неслись насмешливые напутствия, но Алигоко вроде бы ничего и не слышал. И вдруг, когда лошадь его уже вошла по колена в воду, он обернулся на пронзительный старушечий голосишко и увидел, как торжествующе приплясывает на берегу древняя, но бодрая кабардинка и выкрикивает нараспев:
Кто соленым объедается,
Тот водою обпивается!
Где повезет, где нет, не знаешь,
Бывает, что и ляпсом зуб сломаешь!
И тогда Шогенуков ожил, встрепенулся, будто сбросил с себя мутное наваждение, и завопил во всю силу слабоватых своих легких:
– А я тебя порадую на прощанье, проклятый Кургоко! Нет у тебя сына!
Умер он сразу, как родился! Заменили его унаутским ублюдком! Вот он тут стоит, Кубати этот твой! Пши навозный! А все это дело рук вот этой Жештео! У нее спросите, если не верите!
Вшиголовый ударил свою кобылу пятками по бокам и рванулся к середине реки. Там он уклонился от брода, лошадь затянуло в быстрину, затем на глубокое место, и Алигоко, как некогда его прихвостень Хагур, не удержался на спине животного, и быстрая коварная река, похожая на Черек или Урух, с готовностью раскрыла для него свои удушающие объятия. На Шогенукове был драгоценный румский панцирь с золотыми заклепками, золотым львиным ликом и арабской надписью, вычеканенной в священной Мекке.
Сначала люди пытались с трудом переварить потрясающий хабар, услышанный от Вшиголового. Затем на какое-то время все заслонила его гибель.
И опять выскочил вперед неугомонный кадий:
– Сбылось заклятие, данное в Мекке! – он простер руки в сторону столицы ислама. – Названный здесь свиньей погиб мучительной смертью от удушья! Может быть, теперь да простит аллах его прегрешения! Аминь!
– По усопшему молитва коротка, когда плата мулле невелика, – заметил один из молодых крестьян, но поддержки не имел – слова кадия, видно, пробудили в большинстве душ религиозный трепет. Кто-то из старших сделал парню замечание.
– Вот еще, слушать всяких дураков, – ворчал безбожник.
Его резко оборвали:
– Прежде чем дурака обличать, сперва докажи, что ты сам не дурак!
Смерть предателя мало трогала князя Кургоко: выстрелом в сердце прозвучали для него слова Вшиголового. Он этим словам почему-то сразу же поверил. Похоже, поверили и многие другие. Он сейчас направлялся к старухе, смотрел на нее упорно, а на себе чувствовал десятки чужих взглядов, любопытных, злорадных, нетерпеливых…
Хадыжа испуганно сгорбилась, хотела затеряться в толпе, но ей не дали это сделать. Люди отхлынули от реки, судьба Шогенукова перестала их интересовать.
– Говори, добрая женщина, – усталым голосом сказал Кургоко. – И не пытайся меня обманывать.
– А что я должна говорить! – задиристо выкрикнула Хадыжа. – Ничего я не знаю!
– Знаешь. Ведь на твоих руках скончалась моя жена…
– На моих, но я не знаю, о чем тут болтал этот сумасшедший. Спроси у него, у дохлого шакала, сам!
– Да что она позволяет себе, старая колдунья! – рассвирепел Мисостов. –
Как высказывается о высокорожденном! Посадить ее меж двух костров – тогда запоет по-другому!
– Можно и посадить, – согласился Кургоко, все так же упорно и тяжело глядя Хадыже в глаза.
Старуха перепугалась не па шутку. Еще в самом деле сочтут колдуньей, усадят меж двух костров и заставят произносить имена сорока помогающих ей чертей! Тут назовешь не сорок, а четырежды сорок имен! Потом заставят съесть жареную собачью печенку, наколотую на терновую веточку, и той же веточкой «прочистят» горло. Вместе с рвотой колдунья изрыгнет колдовскую свою способность. Затем останется только проследить, чтобы «излеченная» в течение тридцати дней не ела курятины – иначе к ней вернется колдовская сила.
Этот древний обряд «лечения» применялся чрезвычайно редко, и Кургоко ни за что не допустил бы подобную дикость, но не мешало припугнуть упрямую старуху.
И Хадыжа все рассказала. Жена Кургоко не перенесла родов. Не выжил и мальчик, только что родившийся. И тогда Хадыжа той же ночью помчалась в халупу умершей несколько дней назад унаутки, забрала оставшегося после нее ребенка, который был на полторы луны старше княжеского, а вместо него оставила мертвого. Женщина, взявшаяся из сострадания кормить грудью сиротку, потом, через посредство Хадыжи, была нанята кормилицей. Только сиротка уже назывался Кубати, княжеским сыном. Его настоящий отец, тоже унаут, погиб еще до его рождения под каменным обвалом в горах.
