Текст книги "Страшен путь на Ошхамахо"
Автор книги: М. Эльберд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
Единственной моей отрадой и утешением был, конечно, Кубати. И не потому только, что становился джигитом, которому трудно сыскать равных соперников. Человеком доброй и отзывчивой души рос мой мальчишка. И голова у него ясная – ум стремительный и находчивый. Несколько лет он ходил в маленькое медресе, где старый мулла, турок из Анкары, пытался вложить в мозги полутора десятков татарских ребятишек знание турецкой грамоты. Но либо мозги этих баловней богатых родителей были заняты чем-то другим, либо учитель не являл собой образец совершенства, а Коран почти для всех учеников представлялся в виде высокой отвесной скалы, с уступов которой то и дело срываешься и падаешь. Не помогала и длинная тонкая палка муллы, частенько опускавшаяся на бритые головы несчастных мучеников науки.
– Эли-и-н-ф, ла-а-а-м, ра-а-а, – заунывными голосами тянули жертвы муллы Кемаля. Он заставлял их повторять, за собой и вызубривать наизусть непонятные буквы и аяты.
– Та-а-а, си-и-и-и, ми-и-им, вот знамения кни-и-иги му-у-удрой…
Под собственное мерное жужжание достойные сохты начинали клевать носами. Сонная истома вскоре овладевала и самим муллой: старик смежал тяжелые веки и с присвистом посапывал. Затем, встрепенувшись, он хватал ореховый прут и обрушивал его на склоненные голые макушки будущих грамотеев. Отличал он от всех одного только Кубати, сумевшего и здесь легко обскакать соперников. Не прошло и двух лет, как он свободно читал по-турецки, знал на память целые суры Корана. Старик все чаще сажал его рядом с собой и заставлял подолгу произносить нараспев стихи «чтения лучезарного». Остальные должны были, как и вслед за муллой, повторять услышанное. Кубати не ограничивался простым чтением. Умел он и толково объяснять товарищам смысл некоторых священных изречений. Тут уже сохты не зевали, а с интересом внимали своему собрату по медресе. Зато в это время сладко засыпал, сидя на мягких подушках и упираясь спиной в стену, мулла Кемаль. Старика ничуть не раздражали успехи парня в качестве наставника. Ведь он считал «смышленого Бати» удачным отражением собственного ума и учености. Кемаль им гордился так, словно он сам создал Кубати «из праха земною и кровяною сгустка, а затем из куска мяса, бывшего совершенно бесформенным». Вздорный и мелочный старик по-настоящему полюбил моего мальчугана. Подарил Коран в обложке из телячьей кожи, после каждого занятия украдкой совал ему за отвороты халата то горсть кишмиша, то кусок халвы или пару гранатов.
В беседе со мной мулла спрашивал, много ли в Кабарде таких способных мальчиков? Я отвечал, что очень много. Тогда он озабоченно и в то же время удовлетворенно кивал головой в говорил о своем желании открыть медресе где-нибудь в наших краях.
Был у нас в Бахчисарае один хороший друг. Мы познакомились с ним в квартале ремесленников, примыкающем к базару. Здесь, на глазах у многочисленных зевак, работали гончары и седельщики, портные и шорники, кузнецы и лудильщики, сапожники и медники. И почти все – иноземный люд. Изредка встретишь татарина, отделывающего знаменитый крымский нож.
Вот тут мы и нашли чеканщика из Кабарды. Пожилой наш земляк был большим мастером по серебряному делу. Я заговорил с ним. А он бросил все, закрыл свою тесную мастерскую и потащил нас к себе, в крошечную халупу, где коротал в одиночестве остаток безрадостной жизни.
Этого славного простого человека звали Хилар. В Крыму он жил давно. Когда-то он состоял в войске Каспулата, сына Муцала. Того самого Каспулата, что носил, как и его отец, русское прозвище Черкасский. Жаль, что у нас теперь нет такого князя, который был бы у половины мира на виду. Крымцы его боялись, турки опасались, русские в него верили и на него надеялись, калмыцкий тайша Аюка ему помогал, а кызыл-баши [60] относились к нему сочувственно.
Хилар нам подолгу рассказывал, как еще три с лишним десятка лет назад Каспулат удалой впервые разгромил татарское войско и отбил у крымцев почти всех русских пленных, как кабардинцы плечом к плечу с русскими теснили и гнали турок под Азовом и Чигири-ном, как по просьбе украинского гетмана охранял Каспулат переправы через Днепр. Потом наш славный Каспулат участвовал в Бахчисарайских мирных переговорах между Москвой и Турцией.
Большие бумаги украсились подписями и печатями, посольские сановники двух великих царствующих домов обменялись дарами – и на какое-то время наступила тишина. Ненадежная и недоверчивая, но все же тишина.
Вскоре после установления мира Каспулат умер. Смерть его была подобна мгновенной гибели коня, которого вдруг резко осадили во время бешеной скачки.
Хилар нашел свой дом на родине разоренным, родителей в живых не застал. К тому же младшего братишку-подростка, по словам земляков, татары угнали на чужбину. Вот тогда и Хилар отправился в Крым, надеясь найти брата. Но тщетной оказалась эта надежда.
С тех пор и живет Хилар в Бахчисарае. Покалеченная в сражении нога (он заметно хромал) помогла ему не попасть в лапы военных вербовщвков, выискивающих для султановских полков все новых полурабов-полунаемников. А приспособленность рук к железному и серебряному делу помогла Хилару сначала стать единственным работником в жалкой, хиреющей мастерской одного старого одинокого турка, а затем и унаследовать эту мастерскую.
Хилар стал хорошим чеканщиком. Ему приносили грубые заготовки ножен для кинжалов, сабель, ятаганов, серебряную басму – тонкие пластинки, которыми надо было покрывать ножны, а затем наносить на них затейливые узоры.
Кубати впервые увидел, как все это делается. Ему захотелось самому испытать, насколько сильна неподатливость металла и чем еще, кроме твердой руки и точного глаза, нужно обладать, чтобы подчинить себе упрямую душу стали и коварную изворотливость серебра и золота. С помощью Хилара, который не переставал изумляться ловкости и сообразительности парня, Кубати быстро осваивал безупречную изощренность чернения, строгую точность чеканки, кружевное долготерпение филиграни.
Незадолго до нашею отъезда, а вернее, поспешного бегства из Крыма, Хилар сказал мне, что ему больше нечему учить Кубати. Да я и сам это видел. На мне и сейчас кинжал, ножны и рукоять которого сработаны руками моего кана. Узоры здесь, стоит заметить, истинно кабардинские. На украшения пошли монеты самого чистого серебра из скромной нашей казны. Когда Кубати видит деньги, он не думает о том, что нужно на них купить, а прикидывает, что можно из них сделать, если монеты расплавить или расплющить молотком: бляшки для пояса или уздечки, колпачки для газырей или крышку для порохового рога.
Долгие сидения в гостях у Хилара были для нас самым приятным отдыхом. Старик знал множество сказок, старинных песен и преданий. Хорошо он умел рассказывать о подвигах нартов и хорошо пел народные наши песни. Я потихоньку, чтобы мой голос не был слышен на соседних улицах, подтягивал ему. Научился петь и очень это занятие полюбил и наш мальчуган. Любой орэд запоминал он с первого раза.
Иногда мне становилось немного страшновато за Кубати. Да что же это за парень такой? Все ему дается легко и скоро – и силой он уже превзошел меня, и премудрости Корана оказались ему по плечу, и тайнами кузнечного ремесла овладел, и петь умеет так, что забудешь обо всем, когда его слушаешь! Не было бы от всего какой-нибудь беды. Не пришлось бы потом расплачиваться за это дорогой ценой…
Временами, как я уже говорил, мной овладевала безысходная тоска по родным краям, которую я старался скрывать от Кубати. И чем ближе становилось время нашего возвращения домой, тем большее нетерпение я испытывал. В начале этой осени собирались мы покинуть крикливый и богатый Бахчисарай с его великолепным дворцом хан-сараем, каменными домами, бесчисленными торговыми рядами со множеством соблазнов, с товарами, свезенными сюда со всех концов света хитроумным купеческим племенем, для которого родиной является весь мир. Становился совсем невыносимым сам воздух крымской столицы – Бахчисарая, настоянный на запахах разных пряностей и горячего жира, гниющих отбросов и зловонных нечистот.
А еще в этом воздухе пахло войной. Роскошному Бахчисараю хотелось новых богатств, хотелось новых рабов. И снова Крым точил свои кривые клыки и все чаще устремлял алчные взоры на север и на восток. Ханские сераскиры получают с адыгов ясак. Ежегодно триста юношей и девушек увозят они в неволю, но теперь и этого им недостаточно. Обожравшийся чревоугодник, едва успев изрыгнуть блевотину из своего ненасытного брюха, вновь спешит за варварский пиршественный стол.
Положение наше становилось опасным. Я чувствовал, что во мне и в Кубати, не говоря уже о лошадях и имуществе, видят первую добычу в еще не начавшейся войне.
К сожалению, мы уже не могли опереться на поддержку нашего друга Аслана-паши. В свою очередную истамбульскую поездку он угодил прямо в разгар дворцовой распри: свергали старого султана и сажали на трон нового – Ахмеда Третьего. В этой суматохе и напоролся неосторожный паша на острие вероломного янычарского ятагана.
О том, что вновь готовятся завоевательные походы, можно было легко догадаться: слишком часто, стали кричать о чистоте религии, о злобном вероломстве гяуров.
– Пора нам собираться в путь, – сказал я однажды вечером, когда мы сидели у Хилара.
– Куда торопитесь? Посидите еще, – не понял меня добрый старик.
– Дальше сидеть в Крыму опасно, милый наш Хилар.
– Ах, ты вот о чем… Тогда ты прав.
Он помолчал немного, а потом с грустью в голосе спросил у Кубати:
– А тебе, мальчик, хочется домой, на родину? Словно утренняя заря вспыхнула на щеках Кубати.
– Еще бы! Да я готов хоть сейчас! Правда, я не совсем понимаю, что нам здесь угрожает. Ведь мы такие же правоверные мусульмане, как и татары с турками. А воевать они хотят против России…
– Такие же правоверные! – усмехнулся Хилар. – Такие же, да не совсем. Хоть и масть у лошадок одинаковая, но это не значит, что они будут скакать по одной и той же дороге. И еще: чем громче вопли о религии, тем гнуснее подлость, которая скрытно затевается. Правоверные… А разве Турция не воевала с правоверной Персией? Разве мы не видели мусульман, рабски гнущих спины на своих единоверцев? Разве мы не видим мусульман, пухнущих от голода? А среди тех, кто гремит цепями на невольничьих рынках, разве нет правоверных? Есть. И адыги там есть, и калмыки, и даже татары. Какая разница, кого ограбить или поработить! Корова, выросшая в хлеву у стойкого приверженца ислама, дает такое же молоко, как в корона, принадлежащая христианину. Нет, дело не в религии. А знаешь ли ты, мой мальчик, с чего обычно начинаются войны с Россией? С того, что крымские ханы посылают свои полки в Кабарду, чтобы еще и еще раз, подобно прожорливой саранче, опустошить ее поля и селения, угнать многотысячные табуны лошадей. Вот если бы Кабарда воевала против России, тогда дело другое… Но Кабарда не будет воевать против России. Она будет России помогать, а Россия не позволит Турции проглотить Кабарду. Канболет прав: задерживаться вам здесь не стоит.
– А в самом деле, – вдруг решил я. – Что держит нас тут хотя бы лишний день или даже час, кроме нежелания расставаться с тобой, Хилар!
Едва лишь эта неожиданная мысль пришла мне в голову, а из головы проникла в душу и ею завладела как жгучее мальчишеское нетерпение охватило меня. Скорей, скорей из этого постылого Бахчисарая, нет больше жизни без земли родной!
Хилар молча поднялся и прихрамывая направился к сундучку, где хранились его небогатые сбережения.
– Подожди, Хилар. Деньги у нас есть. Хватит нам, – слова мои были бесполезны. – Хорошо. Бати останется пока здесь. И Налькут пусть постоит во дворе. Я возьму, Бати, твою лошадь, навьючу ее тем, что можно увезти, и тотчас же вернусь сюда. На рассвете – в путь.
Ох, недобрые гости поджидали меня в нашем бахчисарайском жилище! Не успел я войти в темный двор, как был тут же захлестнут арканом. Чья-то грузная туша обрушилась сзади на мои плечи, еще двое кинулись на меня с двух сторон. Одному из нападавших – а всего оказалось в засаде человек семь – я успел нанести удар ногой в живот. (Надеюсь, печенка у него все-таки лопнула: он корчился на земле, похоже, в предсмертных судорогах.) Меня туго связали по рукам и ногам. Кто-то запалил факел и поднес его к моему лицу.
– Проклятый черкесский соглядатай! – прошипел, наклонившись надо мной, стражник. – Ты хорошо лягаешься своими копытами. За это тебе тоже придется отвечать перед Алиготом-пашой!
Меня перекинули, как хурджин, поперек коня и повезли куда-то по кривым и вонючим улочкам.
Потом была короткая остановка возле узкой двери в высокой каменной стене, затем небольшой пустынный двор с каким-то, вероятно, нежилым строением, и… глубокая смрадная яма. Меня развязали и бросили в нее. Немудрено и кости переломать при таком падении, но обошлось только ушибами, хотя и весьма чувствительными. Со дна тюремной ямы хорошо были видны неправдоподобно яркие и далекие звезды.
Чья-то голова на мгновение закрыла часть неба и ласковым голоском произнесла:
– Отдохни до утра, черкесский пес!
Скоро наверху смолкли шаги, с лязгом захлопнулась дверь – видно, была окована железом – и наступила тоскливая безысходная тишина. Я пощупал руками скользкие глинистые стены колодца. Отсюда не выбраться. Интересно, что с Кубати, братишкой моим? Теперь и он попадется к ним в лапы. Ну что бы мне вчера не прийти к сегодняшнему решению! Правильно говорят: легко провалиться в нужник, да трудно из него вылезти. С радостью отдал бы свою жизнь только за то, чтоб узнать о благополучном возвращении Бати в отчий дом.
Куда меня привезли? Ясно, что не в главную городскую тюрьму. Скорее всего, это «домашняя» тюрьма Алигота-паши, в которой он держит своих должников или пленников, ожидающих выкупа. Меня-то никто не выкупит. Не надо быть пророком, чтобы предсказать мою участь. Утром – допрос (в том нежилом строении, наверное, пыточный застенок), после допроса – предложение воевать на стороне татар, наконец мой отказ и… гибель. О, аллах! Прими душу мою и покарай моих душегубов!
За этими невеселыми размышлениями прошло какое-то время. И вдруг со стороны калитки я услышал гулкий удар, треск дерева и отчаянный визг, захлебнувшийся на высокой ноте. Затем – недолгая возня, полупридушенные всхрипы, и вновь чья-то голова закрыла надо мной звезды.
– Аталык! Ты целый?
Хвала тебе, Всемогущий, Всеведущий! Ведь что Кубати, смелый мой мальчуган. Как он отыскал меня, нарт лучезарный?
– Все мое при мне, парень.
– До копья дотянешься? – Бати опустил вниз конец крепкого древка.
– Нет, коротка палка-выручалка. Даже если прыгать, как собака на плетень, все равно не достать.
– Подожди, – голова парня исчезла.
По звуку мне казалось, что он подтаскивает к краю ямы какой-то тяжелый груз.
– Прижмись к стене, – попросил он меня.
В яму свалился, издавая плаксивые стоны, стражник со связанными руками и кляпом во рту.
– Болет, – снова позвал меня кап. – Лезь к нему на плечи. Заставь эту скотину стоять как следует, – Кубати впервые в жизни позволил себе произнести грубое слово. У
Я встряхнул стражника.
– Сверну шею вот этими двумя пальцами. Понял? Стражник быстро и радостно закивал головой.
Стоял он прочно. С его плеч до древка копья достал я легко. А Кубати вытянул меня из ямы ловчее, чем луковицу из грядки.
Дверь в ограде была разнесена в щепки. Здесь же лежал круглый валун величиной с добрый лошадиный круп. Рядом с камнем – стражник с разбитым черепом: перед этим он, видно, сидел, привалившись к двери.
Я еще раз подивился силе моего воспитанника. Мне бы вряд ли удалось расщепить крепкую дубовую дверь с одного удара, хотя и я сумел бы швырнуть этот камень на расстояние трех-четырех шагов.
Увешанный оружием, Кубати дал мне саблю и мой же кинжал, над украшением которого он трудился в последние дни в мастерской Хилара.
– Как ты меня нашел?
– Халелий сказал.
– Слуга бедного Аслана-паши?
– Он самый. Хотел предупредить обо всем, да не поспел вовремя. Пришел к Хилару, когда все было кончено.
– Что, что?!
– Их было пятеро, – Кубати тяжело, с затаенной болью вздохнул.
Парень торопливо вел меня по окраинным улочкам к какому-то ему одному известному месту.
– Что с Хиларом? – я сильно забеспокоился.
– Мы сражались. Я не сумел его защитить. Он дрался, как лев. – Бати помолчал, переводя дыхание, и совсем уже по-взрослому добавил:
– Мир праху его…
– Аминь… А эти пятеро?
– Все убиты.
Я не стал расспрашивать его о подробностях. Халелий ждал нас с двумя лошадьми на дороге, ведущей к побережью. Налькут тихонько заржал, увидев своего хозяина. Ночная мгла уже рассеялась, уступая место пока еще робкому предутреннему свету.
В седельных сумках были припасы на дорогу, порох и пули. Халелий снял с себя лук и колчан со стрелами. Это оказался мой любимый лук – он, к счастью, лежал у Хилара. Задушевный друг собирался подновить на нем костяную инкрустацию, да так и…
Халелий, ни слова не говоря, протянул мне ружье – ту самую эржибу, которую я подарил когда-то Аслану. Мне хотелось излить на загадочно-мрачноватого татарина поток благодарственных слов, но он не стал слушать. Круто повернувшись, он поспешил в город.
Я недоуменно посмотрел на Кубати.
– Этот Халелий, – сказал он, – жил одно время в Кабарде. Работал у моего отца конюхом. Меня он узнал сразу, когда мы встретились еще в день приезда в Каффу.
Гак почему он молчал все это время?
– Говорит, что длинный язык укорачивает жизнь.
До Каффы мы добрались быстро и без приключений. Там сразу продали чужую лошадь и попытались отплыть на первом же корабле, повернутом носом к кавказскому берегу. Огромный толстый грек заломил такую цену, что я чуть не схватился за рукоять кинжала. У нас не было и пятой доли таких денег. Торчать хоть один лишний час на берегу – означало рисковать жизнью. В любое мгновение могла прискакать из Бахчисарая целая орда посланных в погоню стражников.
Жадный кормчий уже поднялся по трапу на борт, чтобы дать приказ к отплытию, как вдруг к нему подошел стоявший на палубе молодой невысокого роста человек в черной черкеске и высокой шапке из черного каракуля. До сих пор, я заметил, он с любопытством наблюдал за нашими препирательствами с толстым греком, а теперь что-то говорил этому борову на ухо. Кормчий удовлетворенно хмыкнул и сделал нам знак рукой.
Молодой человек приветливо улыбнулся:
Поднимайтесь, земляки, на это благословленное аллахом корыто. Я уговорил нашего щедрого хозяина согласиться на ту плату, которую вы ему предлагали.
Раздумывать было нечего.
Вечерний намаз мы совершили уже далеко в открытом море.
Молодой кабардинец (наверное, на год-другой меня моложе) не спрашивал наших имен, но не назвал и своего. Сказал только, что побывал в Турции «из простого любопытства». В Анапе мы расстались с этим очень приятным человеком. Не видал я еще ни у кого таких умных проницательных глаз. Хотел бы еще с ним встретиться. Я думаю, наверное, он просто заплатил греку за наш проезд.
Из Анапы он отправился в Азов, чтобы поговорить зачем-то с русским губернатором по имени Ап-рак-син, а мы с Кубати, не теряя времени даром, как две голодные курицы на зов хозяйки, заторопились сюда, к родным пределам. Вот и все.
ХАБАР ДЕВЯТЫЙ,
убеждающий в глубокомысленной проницательности народных мудрецов, которые считают, что если ты съел
один чесночный зубец,
то можешь смело приканчивать и всю головку,
– запах будет один и тот же
Канболет проснулся с первыми лучами восходящего солнца. Светло и покойно было у него на душе. Вспомнив вчерашний вечер, он улыбнулся. Несколько диен такой жизни, когда Нальжан будет их «чем-нибудь чуточку кормить», и обрастешь жиром подобно тому бычку, которого готовят для праздничного пиршества.
Быстро одевшись, он подошел к Бати, сладко спавшему в той же небольшой гостевой. Канболет тихонько рассмеялся и запел:
Лелай, мой свет, лелай!
Вырастешь большим –
Будешь молодцом!
Добычу отбивай –
Быков и лошадей
Будет тебя ждать
Твой старый аталык.
Его не забывай,
Добычею делись!
Лелай, мой свет, лелай…
При первых словах песенки, которую Канболет пел, умело подделывая свой голос под стариковский, юноша открыл глаза. Сообразив, что над ним поют колыбельную, смутился, укоризненно посмотрел на аталыка и потянулся за своей одеждой.
После простой утренней трапезы – кислое молоко, кусочек сыра, ячменная лепешка – гости в сопровождении Куанча отправились на прогулку в лес.
На поляне, местами изрытой дикими Свиньями, Канболет вырезал крепкую кизиловую дубинку.
– Бери саблю, Бати, и постарайся отрубить от моей палки хотя бы ее конец. А я буду тоже действовать, как клинком, и, отражая твои удары, попытаюсь уберечь палку от лезвия.
Глаза Кубати загорелись мальчишеским азартом. Сделав саблей несколько вращательных движений над головой, так, что клинок образовал в воздухе почти сплошной сверкающий круг, юноша ринулся в атаку. Рраз! И сабля разрубила… пустоту: в последнее мгновение Болет сделал незаметное движение кистью руки, и дубинка ушла из-под разящего лезвия. Новый выпад – теперь Бати попал по кизиловой палке, но она мягко спружинила, поддалась под нажимом и погасила всю силу рубящего удара. И тут боковой удар палки обрушился теперь на плоскость клинка. Так повторялось, к неописуемому восторгу Куанча, много раз. От палки отлетали мелкие щепочки, но она оставалась той же длины, что и была вначале. Канболет на какой-то неуловимый миг все время опережал воспитанника.
– Ух, ладно! Ой, хорошо! – вопил Куанч. Наконец парню удалось верно рассчитать обманное движение и перерубить дубинку в самой ее середине. Куанч хлопнул себя но ляжкам и запрыгал в избытке чувств – теперь он восхищался своим ровесником:
– Хорошо! Ладно!
А Кубати перевел дух и, вкладывая саблю в ножны, уныло протянул:
– Не-е-е, мне еще далеко до тебя, аталык.
– Не так уж и далеко, – добродушно усмехнулся Тузаров. – Знаешь, в чем твоя ошибка? И не одна! Первая – слишком крепко сжимаешь рукоять. Из-за этого теряется быстрота взмахов. Сжимать кулак покрепче необходимо лишь на короткий – последний миг, когда клинок встречает препятствие. Вторая ошибка – ты вкладываешь в каждое движение всю свою силу, а опытный джигит тратит ее бережно. Там, где надо перерубить древко копья, не следует применять силу, нужную для того, чтобы перерубить оглоблю. И горячиться при этом не стоит – очень скоро устанешь. Расчетливый и хладнокровный боец раньше достигает цели, чем нетерпеливый и вспыльчивый.
– Я все понял, Болет, – сказал повеселевший Кубати.
– Аланлы! [61] Как не понять такие хорошие слова! – с жаром подхватил Куанч: ведь советы Тузарова относились и к нему, Куанчу, тоже.
Потом Канболет и Куанч боролись вдвоем против Кубати, но безуспешно: как ни старались, а повалить парня на землю им не удалось. Канболет шутливо возмущался и жаловался на «старческую немощь».
Как бы в отместку, он заставил Кубати присесть на корточки и ковылять к дому «гусиной поступью», да еще и нести на плечах хохочущего во все горло Куанча.
