Текст книги "Клеопатра"
Автор книги: Люси Хьюз-Хэллетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)
После триумфального возвращения в Рим Октавий (по поэме Вергилия) получает дань с покорённых народов, «сидя на белоснежном сверкающем пороге храма Аполлона». Римлян могло возмущать, что Клеопатра и Антоний сами причислили себя к божествам. Октавий, претендовавший на лидерство в Риме, никогда сам не ссылался на божественное покровительство.
Итак, с одной стороны – Октавий-Аполлон, мужское божество, символизирующее умеренность, свет, интеллектуальный порядок; с другой – Клеопатра и её супруг Антоний-Дионис, символ буйства и несдержанности сил живой природы. Эту противоположность божеств-покровителей использовали в своей борьбе и Антоний, и Октавий, но она полностью выпала из поля зрения последующих поколений писателей. Современники, стремясь принизить и лишить всякого значения претензии Антония, насмехались над тем, что он сам приписывал себе божественные черты, а в эпоху христианства об этом уже и не вспоминали. В Средние века, когда представление о греко-римской мифологии было настолько расплывчато, что сэр Ланселот, Юлий Цезарь и Геркулес все считались «древними рыцарями», противопоставление Аполлона и Диониса вообще потеряло всякое значение. Не преуспело в этом и Возрождение. Шекспир, драматизируя момент, когда удача отворачивается от Антония, вкладывает в уста солдат, что слышат внезапно перед битвой музыку из-под земли, следующие слова:
Бог Геркулес, которого Антоний
Считает покровителем своим,
Уходит прочь.
И только относительно недавно, после воззваний психоанализа о необходимости тщательного исследования мифов и после прозрений Ницше по поводу Аполлона и Диониса (которые подтвердились позже исследованиями археологов и культурологов), была воссоздана та культурная атмосфера, в которой могло существовать и иметь значение подобное противоборство. И если даже оставить в стороне Антония, всё равно Клеопатра и Октавий извлекли из этого противопоставления максимум возможного.
Ницше описывает два способа отношения к неизбежности смерти. Аполлонистический путь лежит через личностную сублимацию и через любовь к порядку и красоте. Мужчина аполлонистического склада достигает умиротворения путём самодисциплины, культивируя в себе самом наиболее утончённые, наиболее далёкие от бренной плоти черты. Таким образом он отделяет себя от животного биологического аспекта своей природы и преодолевает свою низменность. Дионисийский путь ведёт в противоположном направлении. Это путь отказа от индивидуального субъективного восприятия и примирения с очевидностью индивидуальной смерти путём воссоединения со всей живой природой, выхода за границы индивидуального и ощущение себя частью неразрушимого и неуничтожимого природного цикла смерти и возрождения.
Мы можем только догадываться, в какой мере эти идеи использовались Клеопатрой и Антонием сознательно, но совершенно очевидно, что эта тема занимала почётное место в их «рекламных шоу». Афиней сообщает, что Антоний принимал гостей в искусственно сделанной пещере, с пологом, увитым плющом, по стенам висели тамбурины, козлиные шкуры и другие принадлежности вакхических празднеств. После победы в Армении над царём Артабазом в 34 году до н. э. он привёз пленного царя в Александрию. Возвращение отмечалось пышной церемонией. Октавий умышленно интерпретирует въезд в Александрию как якобы римский триумф, чтобы обвинить Антония, что «почётный и торжественный ритуал его родины» он справлял в чужом городе. В действительности ничего подобного не было. Веллий Патеркул подробнейшим образом описывает церемонию. «Он приказал величать себя новым Либер Патером [одно из латинских наименований Диониса]. Украшенный листьями плюща и с золотой короной на голове», он въехал в город «на повозке, подобно Вакху». Это не был римский триумф, это было дионисийское шествие с присущими ему атрибутами. Александрийцам оно должно было напоминать празднества Птолемеи. Как сам бог Дионис, Антоний прибыл с Востока и был торжественно встречен Клеопатрой-Изидой-Афродитой, его божественной сестрой-женой.
В конце жизни бог предупредил Антония, что он его покидает. Плутарх описывает ночь накануне поражения и смерти Антония. Армия Октавия стала лагерем под стенами Александрии. Как рассказывают, внутри дворца рыдали рабы Антония, потому что он сказал им, что «неизвестно, будут ли они потчевать его завтра или станут прислуживать новым господам, между тем как он ляжет трупом и обратится в ничто». В ту же судьбоносную ночь около «полуночи... среди унылой тишины, в которую погрузили Александрию страх и напряжённое ожидание грядущего, внезапно раздались стройные, согласные звуки всевозможных инструментов, ликующие крики толпы и громкий топот буйных сатировских прыжков, словно двигалось шумное шествие в честь Диониса».
Звуки достигли внешних ворот с той стороны, где находился неприятель. «Люди, пытавшиеся толковать удивительное знамение, высказывали догадку, что это покидал Антония тот бог, которому он в течение жизни подражал и старался уподобиться с особенным рвением».
Боги покинули свои алтари и храмы в Трое накануне её падения. Афины и Иерусалим также были покинуты в трудных условиях. Императору Домициану незадолго до его убийства явилась в видении Минерва, которая сообщила, что больше не покровительствует ему. Античные боги хорошо известны своим крысиным поведением в минуты серьёзной опасности. История о том, что Антоний был оставлен своим альтер эго, богом Дионисом, покровителем династии Птолемидов, могла быть придумана как недругами (например, Октавием, который любил похваляться, что боги и фатум всегда на его стороне), так и друзьями Антония, оплакивающими поражение и вспоминающими великие дни, когда Афродита встретилась с Дионисом «ради блага Азии». Кто бы первым ни выдумал эту историю, она показывает, что имя Диониса действительно связывалось в умах с именем Антония и с имперскими притязаниями, которые он разделял с Клеопатрой.
Дионисийские элементы легко заметить и в искажённом зеркале октавиановской пропаганды. Римские писатели были глубоко убеждены в том, что они оба, Клеопатра и Антоний, были заядлыми пьяницами. Когда Октавий победил Клеопатру в битве при Акции, то, по словам Горация,
...ум, затуманенный
Вином у ней мареотийским,
В ужас неложный повергнул Цезарь.
Слух о пьянстве был настолько упорным и часто повторяемым, что Антоний был вынужден ответить на него памфлетом «De sua ebrietate» («О его пьянстве»). Обвинения эти могли возникнуть в результате сознательного искажения смысла культовых ритуалов. Антоний и Клеопатра собрали вокруг себя компанию друзей. «Составился своего рода союз, который они называли «Союзом неподражаемых», и что ни день, они задавали друг другу пиры, проматывая совершенно баснословные деньги». Современные учёные предполагают, что эта «компания друзей» могла быть в действительности союзом посвящённых в обряды дионисийского культа, а так называемые пиры были сакральными церемониями. Клеопатра носила аметистовое кольцо с выгравированной на нём богиней в состоянии экстаза. Аметист – камень трезвости, и подобное кольцо на руке символизировало трезвость. Этот изящный парадокс восходит к мистическому понятию «sobria ebrietas» («трезвое опьянение»), то есть экстатическому трансцендентному состоянию, с помощью которого вакханты достигают мудрости и умиротворения. Поэтому в ритуалах дионисийского культа вино использовалось как в физическом, так и в метафорическом смысле для облегчения растворения сознания в неистовом религиозном экстазе. В легендах о знаменитом пире Клеопатры легко прослеживаются отголоски сакральной подоплёки ритуалов вакханалий.
Постоянные упрёки Антонию по поводу потери им мужественности можно также отнести к природе бога Диониса, который имеет двойственную сексуальную идентификацию. В дионисийской диаде женская сторона (Клеопатра) обладает такой же силой и авторитетом, что и мужская. Дионис, что необычно для греческих богов, почти всегда изображается в длинных одеждах. Сопровождающие его сатиры демонстрируют фаллос, но сексуальная принадлежность самого бога остаётся тайной. Согласно мифам, он был воспитан нимфами, спрятавшими младенца в пещере и кормившими его мёдом. Окружённый с малолетства женщинами, бог вырос изнеженным и женоподобным. Он даже носил женскую одежду, подобно Гераклу-Антонию на службе у Омфалы-Клеопатры. Повзрослев, Дионис путешествовал по миру в окружении следующих за ним менад и вакханок, которые либо носились по горам с дикими криками, либо сопровождали его с музыкой и пением. Если в мифах Дионис был окружён менадами, То на земле его культ всегда имел поклонниц женского пола. Октавий, ругая Александрию, город, где мужчина теряет свой мужественный облик и становится женоподобным, скорее всего, подразумевал, что там почитают культ Диониса. Его пренебрежение к Антонию, всегда окружённому толпой женщин и евнухов, отражает неприязнь, вызванную отчётливо феминистическим характером культа Диониса. Презрительно отзываясь об Антонии, Октавий поворачивает в свою пользу тот факт, что Антоний и Клеопатра почитают бога, чьё безудержное плодородие проистекает из его андрогинных характеристик.
Амбивалентная природа Диониса стирает различие между полами, а дионисийские мистерии, с их стремлением через неистовое буйство жизни достичь единения со всей живой природой, рушат все привычные модели упорядоченной иерархии, в которой род людской является венцом творения. Они нивелируют также и социальные, и политические структуры. По словам Ницше, «общество и государство, и вообще все обычные связи между людьми уступают место переполняющему чувству единения, ведущему назад – к истинному сердцу природы». Анархический аспект дионисийских торжеств подводит к другой теме, которую Октавий старательно муссирует: Антоний, в противовес герою Энею, забыл все свои обязанности перед семьёй и обществом и потерял чувство политической ответственности, стоило ему оказаться в этой неведомой, забытой богом Александрии. Сразу после встречи с Клеопатрой, как говорит Аппиан, «интерес Антония к общественной жизни пошёл на убыль». Плутарх пишет: «В Александрии он вёл жизнь мальчишки-бездельника и за пустыми забавами растрачивал и проматывал самое драгоценное... достояние – время». Игнорируя совершенно очевидный факт, что оба – и Клеопатра, и Антоний – были весьма честолюбивы и энергично участвовали как раз в политике, они обвинялись (как дионисийская пара) в полном отсутствии связи с социальной жизнью. Для римского аполлонистического мышления это звучало как угроза и было абсолютно неприемлемо. Недаром Октавий с гордостью говорит, что Аполлон – его идеал. В то же время дионисийские черты придавали истории Антония и Клеопатры особую привлекательность. У аполлонистического типа, полного чувства долга, обязательности и умеренности во всём, дионисийская лёгкость и бесшабашность вызывала чувство подспудной зависти, хотя безусловно, что цель дионисийских мистерий – полное растворение личности, потеря личностного я – приводила приверженцев Аполлона в крайний ужас.
Идеи, связанные с культом Диониса, старательно подавлялись, хотя до конца изжить их не удалось. Придя к власти, Октавий сжёг две тысячи книг. На этих кострах он мог уничтожить произведения своих противников, но не мифологическую связь, которая, хотя и неумышленно (поскольку Клеопатра и Антоний, вне всяких сомнений, намеревались прожить длинную и славную жизнь и ни в коей мере не предполагали идентифицироваться с трагическим аспектом умирающего Диониса), подтверждается их судьбой.
Мифотворчество Клеопатры охватывало не только её саму и партнёра, но и их детей. Во время александрийских донаций её пропагандистские ухищрения получили дальнейшее развитие. На торжество, согласно Плутарху, в александрийском гимнасии собралась огромная толпа. Антоний и Клеопатра, одетая в священное одеяние Изиды, сидели на серебряном возвышении на золотых тронах. Детям также были поставлены троны поменьше. Антоний объявил своего сына Александра царём Армении и Мидии. Девятилетнего «Александра Антоний вывел в полном индийском уборе», с императорской тиарой на голове, украшенной гребнем из павлиньих перьев. За этим последовало появление младшего сына Антония и Клеопатры – Птолемея Филадельфа. Ребёнок, которому только что исполнилось два года, был наряжен в королевский убор македонян – сапоги, короткий плащ и широкополую шляпу, украшенную диадемой. Именно на этой церемонии Клеопатра впервые была провозглашена «царицей царей». Живая картина, которую они собой являли, подтверждала их новые титулы. Клеопатра в одеянии Изиды – богиня, которая властвует над всеми смертными монархами. Новоиспечённые дети-короли на маленьких тронах, стоящих вокруг большого, – прекрасная иллюстрация субординации земных королевств по отношению к небесному царству. Картина, достойная кисти художника Возрождения, где какой-нибудь мирской властитель преклоняет колени, протягивая младенцу Иисусу уменьшенную модель своего города или княжества. Смысл сей представленной на обозрение публики картины был совершенно прозрачен и не вызвал сомнений ни у кого, даже у римлян. Рим был скандализирован самонадеянностью Клеопатры, присвоившей себе прерогативы небесной власти.
Имена детей тоже сыграли свою роль в спектакле. Когда Клеопатра воссоединилась с Антонием в 37 году до н. э., он впервые увидел своих трёхлетних близнецов. Тогда и близнецы, и новорождённое дитя получили имена. Как раз на этой встрече Антоний отдал Клеопатре территории в Малой Азии и Финикии, что было началом к долгому пути восстановления бывших владений Птолемидов. Империя Птолемидов переживала расцвет в III веке до н. э. при Птолемее II Филадельфе. Именно в его честь Клеопатра назвала новорождённого. И появление малыша Птолемея Филадельфа на публике в македонском плаще было явным намёком на стремление Клеопатры вернуть империи её былое величие.
Имена близнецов ещё более многозначительны, хотя и несколько туманны. В 37 году до н. э. они были названы двойными именами – Клеопатра Селена (Луна) и Александр Гелиос (Солнце). Имя Клеопатра было традиционным: её мать была уже седьмой в роду Птолемеев царицей с таким именем. Буквальное значение имени – «слава её отца». Возможно, это был камешек в огород Антония, который до трёх лет не удосужился повидать своих детей. Имя Селена – более смысловое, оно предполагало, что дочь может пойти по стопам матери, взяв на себя роль земной представительницы Изиды, богини Луны.
Многое здесь было обычной данью традициям дома Птолемеев. То же можно сказать об имени бога солнца Ра – оно было традиционным для египетских царей. Интересно только объединение имён и то, что их получили близнецы. По греческой мифологии Солнце и Луна также были близнецами и вместе символизировали Победу. Положим, это можно отнести к чаяниям Антония, который ещё не потерял надежды завоевать Парфию. Более того, одним из титулов парфянского царя был «Брат Солнца и Луны». На александрийских донациях Антоний сделал сына Александра царём всех земель к востоку от Евфрата и вплоть до Индии; другими словами, провозгласил его верховным царём Парфянской империи. «Брат Солнца» должен был покориться Гелиосу-Солнцу.
Однако значение славного имени Александра выходило далеко за рамки территориальных притязаний. Александр Македонский не только являлся примером для всех мечтавших промаршировать на восток от Средиземного моря и стяжать себе славу покорителя мира. Он виделся и как тот, кто завещал установить мировое согласие, равновесие между Востоком и Западом, прекращение взаимных обид и войн, благословенный Золотой век, век Солнца. Ходила легенда, что это было предсказано самим Александром Македонским (интересно, что бы он делал, дожив до такого дня?) – не тем Александром, что всегда был на марше, в непрерывном бою, но, очевидно, другим, мирным и кротким Александром, принцем с мягкой и доброй улыбкой, чьим наследником Антоний и Клеопатра считали своего сына, Александра Гелиоса.
Мечты о мировом согласии были живы и во времена Клеопатры. В пророчествах Сивиллы содержатся не только протесты против гнёта римлян. Среди гневных обличений анонимных пророков, грекоязычных подданных Римской империи, встречаются и описания Золотого века, времени, когда не будет гнёта и угнетённых, когда все народы будут жить в согласии и мировой гармонии:
«И мир снизойдёт на все народы Азии и Европы, и будут они счастливыми.
И воздух будет давать долгую жизнь и здоровье, и еду и питьё.
И птицы и животные будут плодиться, и не будет ни штормов, ни бурь.
О, благословенны те, кому доведётся увидеть те времена!
Подобно селянину, что никогда не видел дворца, они застынут, изумлённые открывшимся им богатством».
Эта вожделенная эпоха будет эпохой Солнца. В III веке до н. э. грек Ямбула приплыл в Эфиопию и поплыл оттуда дальше к архипелагу, называемому Солнечными островами, желая основать там утопическую коммуну, Государство Солнца. В оракуле Поттера, пророчестве, переведённом с египетского на греческий приблизительно около III века до н. э., предсказывается, что грядёт царь, пришедший с Солнца, которого Изида установит на земном троне, и с него начнётся благоденствие и эра Золотого века. Ежегодные праздники Солнца справлялись во времена Античности по всей Европе и Азии, и особенно пышно в Александрии – 25 декабря, самой благоприятной дате для рождения небесного царя. В Италии Кумекая Сивилла предсказывала, что всеобщее счастье воцарится на земле с установлением власти Солнца. Это следы повсеместно распространённого и мощного верования. Солнце не только давало свет и тепло. Оно было божеством счастливого будущего, будущего, когда жизнь станет лёгкой и безбедной, когда наступит время процветания, когда воцарится всеобщий мир и дружелюбие.
Такие чаяния очень часто являются результатом политических репрессий. Дети Израиля, находясь в плену, пели о стране, полной молока и мёда. Точно так же угнетённые народы империи мечтали о лучшем будущем и лучшем устройстве. Клеопатра и Антоний и в своей пропаганде, и своими действиями, казалось, отвечали этим мечтам.
Антоний управлял Азией через местных правителей-монархов. Аминтас, Полемон, Терод и Клеопатра были его союзниками, или клиентами, или ставленниками. Отношения с ними были гибкими и не всегда определёнными. Когда Антонию нужна была поддержка – финансовая, военная или политическая, – они её оказывали. Однако их власть над ними, которая базировалась прежде всего на большой армии, расположенной в тех регионах, не распространялась на внутренние дела этих правителей. Это не были римские колонии, управлявшиеся римскими наместниками, это были эллинистические царства, где правили азиатские монархи. Разница, может быть, и не столь существенная, но важная для понимания того, что Антоний и Клеопатра могли предложить на будущее. В отличие от Анхиза у Вергилия, они не считали, что только римляне способны создать хорошее правительство. Их империя, если бы она осуществилась, предполагалась как федерация стран, в которых «Запад» не будет обязательно означать «самый главный».
Имя юного Александра Гелиоса, правителя большей части Азии, казалось, обещало, что сбудется пророчество Сивиллы и наступит тот самый Золотой век, при котором исчезнут «бедность, нужда, гнев, зависть, униженность, безумие, раздоры, убийство, и всё зло исчезнет с земли, и на место его придут правление любви, справедливость небес и дружелюбие между иноземцами».
Клеопатра, признав Антония партнёром, с которым она разделила трон в Александрии, поместила себя в центр картины, иллюстрировавшей мировое согласие. Второй раз в жизни царица Египта и «царица царей» взяла в партнёры римлянина, через которого (или вместе с которым) она надеялась править новым миром. Мечта осталась мечтой. Мы не знаем, стала бы и могла ли Клеопатра привести мечты в исполнение. Мы не можем быть уверены также в том, собиралась ли она в действительности делать что-либо подобное. Однако пророчество о Золотом веке Солнца было ей несомненно известно, и, называя старшего сына Александром Гелиосом, она делала его как бы причастным пророчеству, неким символом будущего. Клеопатра таким образом затрагивала очень мощный слой подсознательных надежд, чаяний, которые имели огромное значение для всех восточных народов, вводила конкретный и живой символ в воображаемую перспективу лучшего будущего, столь же блестящую, сколь и неопределённую. Сейчас трудно ясно различить, что виделось тогда. Возможно, это была перспектива большей терпимости, интернационализма, перенос внимания к конструктивной кооперации в противовес соперничеству и решению спорных вопросов путём войны. Это была более привлекательная и творчески эффективная программа действий, чем энеевский жёстко ограниченный кодекс верности своему племени.
Спектакли Клеопатры не ограничивались лишь мирным временем. В 32 году до н. э. они плывут с Антонием на Самос и устраивают там грандиозное празднество Диониса, чтобы освятить надвигающуюся войну, а заодно и поразить пышностью и размахом как союзников, так и противников. И похоже, им это удалось. Для римлян это было всего лишь ещё одним свидетельством порочности Клеопатры, но для прочих – вдохновенное торжество процветания и богатства. Плутарх пишет: «...театры были полны зрителей, и хоры усердно боролись за первенство. Каждый город посылал быка, чтобы принять участие в торжественных жертвоприношениях, а цари старались превзойти друг друга пышностью приёмов и даров, так что в народе с недоумением говорили: каковы же будут у них победные празднества, если они с таким великолепием празднуют приготовления к войне?!»
Вопрос этот остался без ответа, так как они потерпели поражение. Однако даже после битвы при Акции Клеопатра ещё раз устраивает церемониальное действо, пытаясь поднять упавших духом сторонников. Как только Антоний немного оправился, он, «принятый Клеопатрой в царском дворце, принялся увеселять город нескончаемыми пирами, попойками и денежными раздачами». Они отметили пышной церемонией совершеннолетие Цезариона и сына Антония от Фульвии – Антилла. Если встреча с Клеопатрой на Кидне была красивым началом, а александрийские донации – апогеем их истории, то церемония совершеннолетия их детей – это последний всплеск их активности. Потерпевшие сокрушительное поражение, оставленные большинством союзников, перешедших на сторону Октавия, они пытались вдохнуть уверенность в оставшиеся им верными войска. Цезарион, которому предназначалось быть царём греков, был по греческому обычаю записан в эфебы, то есть занесён в список взрослых сограждан. Антилл, который должен был унаследовать от отца итальянские владения, получил римскую мужскую тогу. Идея Клеопатры объединить Европу и Азию была продемонстрирована. И конечно, «по этому случаю вся Александрия много дней подряд пьянствовала, гуляла и веселилась».
Клеопатра и Антоний создали новый союз взамен «Союза неподражаемых». Он был назван «Союз неразличимых в смерти». Это была отчаянная попытка хоть как-то романтизировать совершенно безнадёжную ситуацию, в которой все они оказались. Уныние и бездействие – это признаки проигрыша.
Клеопатра старалась разогнать тучи и повысить настроение соратников. В честь дня рождения Антония она «задала празднество такое большое и пышное, что многие из приглашённых, явившись на пир бедняками, ушли богатыми».
Клеопатра приукрашивала действительность и придавала ей выгодную для неё форму. В некоторых случаях и она, и Антоний шли ещё дальше, и представляемая ими интерпретация фактов была настолько далека от действительности, что граничила уже с наглой ложью. После катастрофического провала парфянской кампании Антоний послал депешу в Рим, сообщая о блестящей победе. Октавий, который, без сомнения, получил противоположные сведения по этому поводу, сделал вид, что поверил сообщению. Октавия волновала не правда, а политический момент, который был неблагоприятен для того, чтобы бросить вызов Антонию в открытую. Точно так же после Акция в Александрию приплыла Клеопатра, «увив корабли гирляндами, и под звуки песен о победе, исполняемых под аккомпанемент флейт».
Таким образом Клеопатра по мере надобности переписывала свою историю. И что ещё более примечательно, в момент, когда смерть её была уже неизбежна, она хладнокровно и с присущей ей изобретательностью превратила неумолимую реальность в благоприятное для неё представление.
Плутарх читал воспоминания (они не сохранились) личного лекаря Клеопатры, Олимпия. Возможно, из-за того, что сведения шли из источника, близкого Клеопатре, описание Плутархом последних дней царицы очень яркое, живое, в нём сквозит дружеская задушевная нота, и оно резко отличается от сообщений других враждебных ей авторов, которые напоследок выставляют её беспринципной соблазнительницей.
Плутарх рассказывает, как Антоний вонзил в себя меч, как он, скорчившись от боли, стал молить окружающих прикончить его. Слуги в ужасе разбежались. Только потом Антония смогли перенести к усыпальнице, куда скрылась от римлян Клеопатра.
«Клеопатра... появившись в окне, спустила на землю верёвки, которыми обмотали раненого, и царица ещё с двумя женщинами... собственными руками втянула его наверх.
...Говорили, что невозможно представить себе зрелище жалостнее и горестнее. Залитого кровью, упорно борющегося со смертью, поднимали его на верёвках, а он простирал руки к царице, беспомощно вися в воздухе, ибо нелёгкое то было дело для женщин, и Клеопатра, с исказившимся от напряжения лицом, едва перехватывала снасть, вцепляясь в неё что было сил, под ободряющие крики тех, кто стоял внизу и разделял с нею её мучительную тревогу».
Когда Антония подняли в усыпальницу, «Клеопатра растерзала на себе одежду, била себя в грудь и раздирала её ногтями, лицом отирала кровь с его раны... Проникшись состраданием к его боли, она почти что забыла о своих собственных бедах». Антоний попросил вина, «то ли потому, что действительно хотел пить, то ли надеясь, что это ускорит его конец». Вскоре после этого он умер.
Пока Клеопатра разговаривала через дверь с людьми, присланными Октавием, один из них пробрался в усыпальницу через окно, воспользовавшись тем, что она была занята разговором у дверей. Клеопатра пыталась убить себя кинжалом, но «римлянин успел подбежать, стиснул её обеими руками... отобрал у египтянки оружие и резко отряхнул на ней платье, чтобы узнать, не спрятан ли где яд».
Будучи уже пленницей, Клеопатра заболела. «Нестерпимое горе и телесные страдания – грудь её под жестокими ударами воспалилась и покрылась язвами – привели за собой лихорадку, и царица радовалась болезни, которая открывала ей возможность беспрепятственно умереть». Она полностью отказалась от приёма пищи, но Октавий стал угрожать расправой над её детьми, и она прекратила голодовку. Когда Октавий сам пришёл посмотреть на Клеопатру, она «лежала на постели, подавленная, удручённая... давно не прибранные волосы висели», и, увидев его, «вскочила в одном хитоне» (в полном противоречии с тем, что пишет по этому поводу Дион Кассий, который утверждает, что Клеопатра нарядилась, чтобы соблазнить Октавия). Клеопатра попросила Октавия позволить совершить возлияние на могиле Антония. Рыдая на могиле, она произнесла горестную речь, обращаясь к умершему, которую завершила словами: «...из всех неисчислимых бедствий, выпавших на мою долю, не было горше и тяжелей, чем эти последние дни, что я живу без тебя». Вернувшись во дворец, она совершила все необходимые приготовления и мужественно встретила смерть.
Имеются сомнения относительно точных обстоятельств её смерти. Плутарх придерживается истории про аспида, принесённого в корзине со смоквами, но допускает и наличие других версий. «Впрочем, – пишет он, – истины не знает никто, есть даже сообщение, будто она прятала яд в полой головной шпильке, которая постоянно была у неё в волосах». Истинная картина в самом деле невосстановима, поскольку обе свидетельницы смерти царицы не настолько пережили её, чтобы успеть что-либо рассказать. Плутарх сообщает, что, совершив омовение и поев, она «выслала из комнаты всех, кроме двух женщин, бывших с ней в усыпальнице, и запёрлась». Когда явились посланцы Октавия, она была мертва, а обе её служанки, Ирада и Хармион, находились при смерти.
Картина, представшая перед взором посланцев, была последним и, возможно, удивительнейшим из спектаклей Клеопатры. Ибо царица Египта «в царском уборе лежала на золотом ложе мёртвой». Измученная, больная и собирающаяся покончить с собой, она всё же приказала перед смертью надеть на неё царское облачение. На ней были все знаки королевского достоинства, и, когда посланные вломились в комнату, Хармион поправляла диадему в волосах умершей. Церемониальным убором Клеопатры для важных публичных выступлений был, как мы уже отмечали, наряд Изиды. Украшенная как богиня, в короне и ритуальном одеянии, она встретила смерть в божественном облачении Изиды. Орудие смерти тоже было выбрано в полном соответствии с символической картиной. Чуть ранее, как сообщает Плутарх, стражники у дверей остановили египтянина, нёсшего корзину. «Открыв корзину и раздвинув листья, он показал горшок, полный спелых смокв. Солдаты подивились, какие они крупные и красивые, и крестьянин, улыбнувшись, предложил им отведать». Согласно этому рассказу, «аспида принесли вместе со смоквами, спрятанным под ягодами и листьями».
«Впрочем, змеи в комнате не нашли, но некоторые утверждали, будто видели змеиный след на морском берегу, куда выходили окна. Наконец, по словам нескольких писателей, на руке Клеопатры виднелись два лёгких, чуть заметных укола. Это, вероятно, и убедило [Октавия] Цезаря, потому что в триумфальном шествии несли изображение Клеопатры с прильнувшим к её руке аспидом». «Аспид» не является точным наименованием определённого вида змеи. Так называли некоторые разновидности змей, водившихся в Северной Африке. Принято считать, что аспид, укусивший Клеопатру, – это Cerastes vipera. Также назывались Vipera berus, Vipera aspis и рогатая гадюка (Cerastes cornutus). На самом деле сомнительно, чтобы Клеопатру укусила какая-либо из перечисленных змей. Укусы гадюки действуют, когда яд проникает в кровь, и вызывают сильный жар, который быстро распространяется по телу от места укуса. Человек испытывает головокружение, тошноту и острую жажду. В результате свёртывания крови на кожных покровах выступает красная или синячная сыпь. Жертву укуса может рвать, возможны непроизвольная дефекация и уринация, прежде чем она потеряет сознание. Столь ужасная картина смерти разительно отличается от того мирного и спокойного ухода, который Клеопатра задумывала и осуществила.
