Текст книги "Клеопатра"

Автор книги: Люси Хьюз-Хэллетт

Иноземье – не только географическое понятие. В него могут быть включены и женщины, поскольку женщина – это чужеродное создание для западного мужчины. Восточные же иноземные царства подобны лежащим женщинам, ждущим, когда придут их завоеватели. На медали, выбитой в честь похода Наполеона в Египет в 1798 году, изображён римский полководец, срывающий чадру с восточной царицы. Эдвард Лайн, впервые посетивший Египет в 1830 году, пишет: «Когда показался близкий берег, я чувствовал себя, как восточный жених, который собирается приподнять чадру с невесты и впервые увидеть её лицо, впервые узнать, красива ли она, не разочарует ли, не вызовет ли отвращение». В 1833 году Проспер Энфантин, лидер социалистов утопического толка, прибыл в Египет, чтобы объединить Восток и Запад. Торжество этого союза должно было быть подкреплено мистическим объединением «отца»-Запада с «матерью»-Востоком, а конкретной демонстрацией и подтверждением этого было строительство Суэцкого канала, который, прорвав мембрану, что отделяет Азию от Европы, должен был стать консумацией сего экстраординарного эротико-географического союза. «Мы должны довести его до конца, чтобы доказать всему миру, что мы мужчины!» И такого рода призывов было – легион. Образ Востока как женщины, а западного мужчины (будь он агрессор или мистик, учёный или турист) как её партнёра был настолько общепринят, что присутствовал во всех описаниях Востока европейцами. В XIX веке, как и в Риме времён Клеопатры, краснобайство колониальной политики и гетеросексуальные интенции были неразрывно связаны.

В «Эпической поэме о женщинах» Альфреда О’Шонесси Клеопатра соблазняет Антония «блестящей пышной процессией восточных красавиц и невольниц». Среди груды драгоценностей, серебряных блюд и вееров из павлиньих перьев стояли темноглазые девушки. «Их руки были закованы в золотые цепи» – молчаливое воплощение того, что предлагает Клеопатра, царица подчинённой страны, своему господину. В опере Антонио Сографи «Смерть Клеопатры» царица сама предстаёт перед западным завоевателем, закованная в цепи. Октавий, который втайне желает её, напоминает ей, что её жизнь, свобода и власть теперь в его руках. «Я подчинил Египет. Осталось завоевать женщину. Она должна подчиниться». Клеопатра здесь – олицетворение его триумфа. Овладеть ею – значит подтвердить свою полную власть над завоёванной территорией. Для зрителей образ связанной Клеопатры – возбуждающее и пикантное зрелище Азии, порабощённой Европой. Это как раз то самое, чему реальная Клеопатра предпочла смерть. В этом эротическом образе политические реалии предстают в виде порнографического зрелища связанной и беспомощной женщины – метафоры завоёванной страны.

Такое эротическое представление выражает осуществление тех стремлений, которые нельзя удовлетворить завоеванием. Сколько бы стран ни присоединяла империя, сколько бы народов ни покорила, но тяга к сексуальной реализации фантазий или к чувственной любви не удовлетворяется. Любовники, по замечанию шекспировского Антония, могут убежать от себя. Роскошь, какую не может позволить себе никто из путешественников, ибо, как справедливо замечает современник Клеопатры, Гораций, они могут поменять страну, но не душу, которая путешествует с ними по всем морям и океанам. Страна может быть побеждена и аннексирована, но жадное желание Запада проникнуть в таинства Востока так же неосуществимо, как и возврат в страну своего детства, или в Эдем, или в страну полуночных фантазий. Сексуальность изобретает язык, с помощью которого выражает свои стремления, пытаясь частично достичь таким образом удовлетворения.

Второй акт пьесы «Клеопатра» Виктории Сарду открывается пиром. Антоний и его приближённые возлежат на пышных восточных диванах, а рабы разливают вино в золотые кубки. Публику развлекают музыканты и акробаты. «Хватит этой акробатики! – недовольно заявляет Антоний. – Нет ли какого-нибудь заклинателя змей?» – «О нет-нет! Только не змеи! – с отвращением говорит Клеопатра. – Думаю, вам понравятся нубийские танцовщицы. Если вы не против, их сейчас позовут». Узрев нубийских танцовщиц, Антоний с облегчением откидывается на подушки. «Рептилии другого сорта! – удовлетворённо замечает он. – Даже с трудом верится, что можно так изгибаться». Эта интерлюдия для нас звучит несколько комично. Чем-то это напоминает современных европейцев-туристов, сосредоточенно смотрящих представления в «экзотических» кабаре. Утомлённые пестротой и непонятностью зрелища, они расслабляются, когда на сцене появляются красивые танцовщицы. Таким образом, идёт ли речь о туристах или о завоевателях, но секс представляется ключом, который открывает двери в непостижимую другую страну, или завоёванную провинцию, или в неведомое воображаемое «Эдгин» – «Нигде»[20]20
  «Эдгин» – страна-утопия в одноимённом романе С. Батлера, анаграмма от «Нигде».


[Закрыть], которое только таким образом может быть полностью понято, полностью освоено. Итак, предварительно украсив образ Клеопатры всеми пряностями Востока, зрители XIX века любовались на созданную их воображением картину, в которой Антоний завоёвывает Клеопатру и тем самым владеет теперь не только ею, но и всем сказочным Востоком в её лице.

Этот Восток, естественно, мало чем похож на историческое окружение Клеопатры. Клеопатра XIX века – занимательный гибрид. Царица эллинистического Египта предстаёт в обрамлении сразу трёх анахронических образов. Первый – образ Египта времён фараонов, от которого, по словам Суинберна, «пахнет курениями усыпальницы», невообразимо древнего, загадочного и мёртвого. Другой – исламский Восток, хотя и посещаемый уже туристами и колонизаторами, но всё ещё не утративший прелести воображаемого мира невольниц и сералей, пышных шелков и гибких танцовщиц, деспотичных султанов и темнокожих рабов, а также принцесс, которые под угрозой смерти бесстрашным и чувственным жестом срывают с себя паранджу и ножные браслеты. (Этот антураж арабских сказок, безусловно, удивил бы Клеопатру, умершую за шесть веков до рождения Магомета). Третий образ – конечно же, самой современной Европы, поскольку во все века художники и писатели видели в Клеопатре своё собственное отражение. Дворцы Клеопатр XIX века уставлены множеством безделушек, сувениров и поделок, украшены турецкими коврами. И естественно, что, как и женщины того общества, что изобретало этих Клеопатр, она жила только ради своего мужчины. «Характер Клеопатры в целом определяется, – пишет в 1817 году Уильям Хэзлитт, – триумфом чувственности, любви к удовольствиям и властью их давать, невзирая ни на какие соображения» Такая Клеопатра может быть и нехорошей, однако она будет и вовсе никем, если не станет играть предназначенную ей роль.

«Я терял королевство за королевством, провинцию за провинцией – наиболее прекрасную половину вселенной... но более всего я оплакиваю Египет, который занимал такое место в моём воображении, что теперь я могу лишь с грустью об этом вспоминать». Так описывал де Нерваль свои путешествия. Репутация сада сексуальных наслаждений утвердилась за Египтом издавна. Ещё Октавий использовал в борьбе против Клеопатры предубеждения римлян. Английский путешественник, чьи записки были опубликованы в 1598 году, описывает Нил и Каир так, будто за всем этим стоит образ Клеопатры, плывущей на ладье: «Вверх и вниз по воде плавает множество лодок, полных изящных девушек и красивых женщин, которые поют, едят, пьют, веселятся, загорают. Женщины этой страны великолепны и одеты в богатейшие наряды, украшенные золотом, драгоценными камнями и украшениями баснословной ценности, и они очень сексуальны, так же как их мужчины».

Автор не сообщает, откуда он почерпнул сведения о египетском либидо, а описания развлечений на воде вряд ли заслуживают доверия. Более поздние путешественники приходили примерно к таким же выводам на столь же сомнительных основаниях. Эдвард Лейн в книге «Нравы и обычаи египтян», опубликованной в 1836 году, заявляет, что «египетские женщины по характеру настолько распущенны, настолько превосходят в этом любых других женщин, что даже сомнительно, можно ли их отнести к цивилизованным народам... большинство их надо держать для безопасности под замком». Такой «характер», очевидно, и возбуждает, и нереспектабелен (Эдвард Лейн купил в Египте женщину-рабыню, на которой позже женился).

С начала XIX века порочная репутация страны Клеопатры стала распространяться и на Ближний Восток. В недавнем исследовании Раны Каббани прослеживается процесс постепенной эротизации взглядов европейцев на воображаемый Восток. Это началось ещё во времена Крестовых походов, затем было подтверждено любознательными путешественниками типа Жана Шардена, который в 1686 году сообщал, что женщины там распутны и ленивы, целый день проводят в постели и курят, а маленькие девочки-рабыни делают им массаж. И наконец, такое представление окончательно укрепилось после публикации в 1704 году «Тысячи и одной ночи». О том взгляде на Восток, который утвердился после издания и огромного успеха сказок, говорят, например, такие слова в письме Александра Поупа к леди Мэри Монтегю, которая в тот момент совершала путешествие на Восток: «Я должен услышать, что к вам в первую же ночь явится в видении Магомет, после чего вы утратите душу. С этого благословенного момента ваше прекрасное тело получит полную свободу выполнять все те приятные функции, для которых оно и предназначено». Бесстыдная, не обременённая христианским сознанием и душой восточная женщина стала наиболее частым олицетворением западных эротических фантазий.

Частично отождествление Востока с сексуальной свободой выросло из убеждения, которое существовало ещё во времена Аристотеля, что жители солнечных южных стран более темпераментны и чувственны, чем их более сдержанные и холодные северные собратья.

Клеопатра XIX века окружена чёрными слугами, которые символизируют страстный и чувственный юг. На картине Фредерика Сэндайза 1866 года Клеопатра сияет белизной на фоне фигур трёх негритянок, едва различимых, – заметны лишь пышные курчавые чёрные волосы и пухлые губы. Перед ней на коленях стоит чёрный прислужник. Клеопатра в пьесе Сарду объясняет, что она не похожа на римлян: «Дочь Греции и Египта, я принадлежу к другой расе. Африканское солнце, что позолотило мою кожу, пылает в моей груди горячим огнём». В пьесе Дельфины де Жирарден, впервые поставленной на сцене в 1840 году, главную роль исполняла знаменитая еврейская актриса Рашель, Клеопатра по ходу пьесы заявляла в разговоре с Октавией, что она стыдится цвета своей кожи – «признака чувственности», а затем ругает жаркое солнце Африки, что «насмехается над целомудрием» и горячит кровь.

Исключительная сексуальность и невыразимое наслаждение, которое способна доставить царица, – эта часть легенды о Клеопатре была разработана ещё Октавием. Легенда объясняла поведение Антония, который предпочёл власть над миром и честь низменным наслаждениям. Клеопатра XIX века, неистощимая и неутомимая дочь жарких африканских стран, может доставить мужчинам немыслимое удовольствие. В декадентском романе Жана Кантеля «Царица Клеопатра» героиню окружает аромат корицы и янтаря, её дыхание опаляет как пожар. Золотисто-нежного оттенка тело просвечивает сквозь дымчатую серебристую вуаль её одежд. Улыбка её обещает несказанную сладость и немыслимое наслаждение. Цари приплывают из далёких стран и ищут её любви, которая, по слухам, дарует такой неведомый чувственный восторг, что перед ним меркнут все земные блага. Тот, кто заслужил чести быть приглашённым к ней в постель, проходит длинную анфиладу гостиных, прежде чем оказывается в её спальне, в обстановке которой присутствуют все аксессуары женской чувственности. Три ступени из яшмы, золотые занавеси и две спящие рабыни-ионийки перед самым входом. Когда наконец мужчина проникает в святая святых, он оказывается в ослепительно белом пространстве, одновременно блистающем и мягком. Вокруг него – опал и алебастр, жемчуга и шкура белого медведя, перья белого ибиса, слоновая кость и украшенная бриллиантами прозрачная сеть. Раскрыв объятия, томящаяся Клеопатра увлекает его в постель; великолепное и ни с чем не сравнимое соединение уносит за пределы этого мира. Испытав такое наслаждение, можно спокойно и радостно умереть.

Клеопатра не только сдерживает обещание и дарует сексуальное наслаждение, она сама страстно его жаждет. Подобно сералю, где обитают женщины с повышенным либидо, лишённые удовлетворения (что так возбуждает фантазии европейцев), так и двор Клеопатры, где только женщины и евнухи, весь трясётся от подавленной сексуальной страсти. Когда Клеопатра Готье начинает придираться к Хармионе, та замечает: «Сразу видно, что царица не имела любовника уже... целый месяц». Клеопатра у Пушкина и в пьесе Дельфины Жирарден страдает от страсти, если не имеет мужчины. Клеопатра Сарду, когда Антоний уезжает, проводит в одиночестве бессонную ночь на бронзовой кровати, на открытой террасе высоко над городом. Снизу до неё доносятся звуки музыки на чьей-то свадьбе, что возбуждает в ней сексуальную зависть. Поднявшись на постели, она оглядывается в поисках гонца, который должен прибыть от Антония. «Ничего! Всегда ничего! Насколько я могу видеть... Ничего, кроме целующихся парочек, прогуливающихся неспешно под ночным небом, и с каждым поцелуем зовущих звёзды засвидетельствовать их любовь». В сонете Альберта Сэмейна дрожь ожерелья на полной груди царицы выдаёт скрываемую страсть. Ночь полна бархатного очарования, розовый свет заката освещает древние монументы, вдали слышны завывания крокодилов. Но под конец любовное томление Клеопатры находит себе выход. Когда ласковые и игривые порывы ветра, как будто рукой, ерошат её волосы, чувства переполняют её, и она разражается хриплыми стонами и всхлипами. В другом сонете того же Сэмейна ночь опустилась тяжёлым покрывалом на Нил, зажглись звёзды, Клеопатра же вдруг бледнеет, из глаз её текут слёзы, она содрогается от жара нахлынувших на неё чувств, от «змея желаний». Запах разгорячённого тела, «тёмного цветка секса», в ночном воздухе чует даже Сфинкс, спокойно лежащий в песках.

Но, естественно, подобные настроения обуревали Клеопатру только в отсутствие возлюбленного (Антония или Юлия Цезаря). Такое происходило с ней, когда она оставалась в одиночестве среди своих экзотических подданных, евнухов, рабов и придворных дам разных цветов, то есть когда ни одного мужественного западного воина не было на горизонте и некому было утолить её страсть и придать смысл её существованию, которое в их отсутствие сводится исключительно к сладострастию и чувству одиночества. Не случайно, что двор Клеопатры представляется сералем – местом, куда нельзя проникнуть мужчине, но которое взывает о проникновении. Восток, подобно женщине, не способен сам присмотреть за собой. Её «тайна» заключается в её иррациональности и капризности. Она ленива, бездеятельна и экстравагантна. Кроме того, её сексуальная жадность делает её несчастной: она сотрясается в ожидании неизвестного ей господина. В примере с Клеопатрой она чудовищно нуждается в том, чтобы Антоний (или Цезарь, или любой другой западный мужчина) овладел ею, изменил её, аннексировал, присоединил к своей мужественной здравомыслящей империи.

Пышность эротической атмосферы, окружающей Клеопатру в версиях поклонников Востока XIX века, подчёркивается перечислением красивых и необычных предметов обстановки. В этот период легенды о Клеопатре превращаются в спектакль, в зрелище, рассчитанное на западного зрителя, в котором сочетаются элементы порнографии, торговли экзотикой и рекламы турбюро. «Даже для шекспировской пьесы требуются музыка, процессии и оформление в стиле Тадема с мраморными купальнями», – писал критик Джеймс Эгейт по поводу постановки «Антония и Клеопатры» на сцене шекспировского театра. И хотя режиссёр доказал свою правоту (постановка Адриана Нобле из Компании королевского шекспировского театра, с Хелен Миллер в главной роли, одна из самых интересных за последние годы, была осуществлена на голой тёмной сцене), но никто из интерпретаторов времён романтизма не стал бы оспаривать такой подход. Хейзлитт в 1817 году провозгласил Клеопатру воплощением «великолепия Востока», и с тех пор «великолепие» стало неотъемлемым атрибутом легенды о Клеопатре. На картинах, в постановках Шекспира, в новых пьесах, в поэмах, стихах, повестях и операх (семь опер на данную захватывающую тему перечислены в «Анналах оперы» Лоэвенборга), даже в трезвых исторических исследованиях Клеопатра XIX века предстаёт в обрамлении множества экзотических деталей. Пирамиды, пилоны, обелиски, идолы с головами животных обязательно находятся где-то неподалёку. Интерьер её жилища весь из золота, слоновой кости или редких пород деревьев, всё инкрустировано драгоценными камнями. Её прислуга, всех цветов и раскрасок, в любом случае очень живописна: «украшенные бусами женщины жёлтого Инда», музыканты с тростниковыми флейтами, заклинатели и акробаты, выступающие обнажёнными и с золотыми трещотками. Рабы-нубийцы (или рабыни) обмахивают её веерами из павлиньих или страусовых перьев. Питается она исключительно странными деликатесами: «трюфели размером с кулак падали на стол, как будто метеориты с неба», а рыба готовилась в соусе из разведённых в уксусе жемчужин. Одежда всегда пышная, экзотическая и сказочно дорогая. Комнаты украшены леопардовыми шкурами или выложены перламутром. Ладья украшается яшмой и ляпис-лазурью. Трон поддерживают вместо ножек два золотых сфинкса.

Письма переносят ручные ибисы. В саду диковинные тропические цветы источали тяжёлые будоражащие ароматы. Она наблюдала за охотой на львов и бегами на колесницах на стадионе, усыпанном лепестками шафрана, а также плавала по озёрам розовой воды. Александрия, её столица, была гигантским городом, его украшали из мрамора и порфира, там разгружались триремы с грузами специй и шёлка, и голые негритянки танцевали в тавернах, мерно бия в тимпаны.

Окружённая таким множеством вещей, Клеопатра XIX века сама также начинала видеться как вещь. Она присутствовала в центре на сцене, отделённой от зрителя просцениумом, или на картине за стеклянной рамкой. Чем пышнее и экзотичнее было её окружение, тем дальше и непонятней становилась она сама. Не человек, которого можно понять или полюбить, а некое диво, одновременно поверхностно яркое и глубоко загадочное. Ослепительная внешность заслоняет всё остальное. Таким способом зритель освобождается от всякой ответственности. Нам больше не нужно понимать, чего она хочет, поскольку она слишком не похожа на нас. Чужестранка, чудо-диво, которое с нами не имеет ничего общего.

Хотя её нельзя понять, но поиметь её можно. И как у Лукана, когда он описывает пышность её двора и её самой, присутствует момент демонстрации богатства и красоты, предназначенной для сексуального насилия, так и у множества позднейших интерпретаторов описания её королевского гостеприимства подавались как варианты предложения проститутки. Александр Дюма создаёт некий новый «аватар» Клеопатры – куртизанку Маргариту, Готье – даму с камелиями. Клеопатра у Теофиля Готье не обременена царским достоинством и исполняет распутные танцы, сопровождаемые стуком кастаньет. В пьесе Сарду Клеопатра обещает Цезарю «сундук с самой большой драгоценностью». «Драгоценностью» этой, конечно, является она сама, «наполовину обнажённая, с глазами, полуприкрытыми длинными ресницами, дрожащая то ли от смущения, то ли от страсти». Позже, чтобы развлечь Антония, Клеопатра в лицах изображает историю нимфы Нитокрии, которая раздевается для купания в Ниле: «Туника соскользнула к её ногам... в пышной гриве волос сверкал серебряный лотос». Такой спектакль называется стриптиз. Поклонники Сары Бернар должны были смаковать такие мгновения. На картине Жана Луи Жерома «Клеопатра перед Цезарем» царица стоит в провоцирующем наряде: лёгкая ткань облегает её бёдра, позволяя взглянуть на голые ноги, живот открыт, обнажённая грудь окружена чем-то вроде украшенной орнаментом сбруи, что вызывает дразнящие ожидания, чем это может обернуться. Цезарь, сидящий за столом, приподнял голову от бумаг, чтобы посмотреть, заслуживают ли его визитёры внимания и стоит ли ради этого отрываться от дела. Клеопатра стоит в надменной позе, но никакое презрение с её стороны не может изменить тот факт, что она выставлена на продажу, как проститутка в борделе или рабыня на восточном рынке, постоянном объекте внимания со стороны Запада. Марк Твен пишет: «Об этом мы уже начитаны – о юных девушках, выставленных на обозрение и обсуждение, как будто речь идёт о продаже лошадей на ярмарке». На картине Жерома чёрный слуга, почти нагой, сворачивает ковёр вокруг Клеопатры жестом зазывалы, рекламирующего товар придирчивому покупателю. Клеопатра, пусть и нехотя, подчиняется и подвергается осмотру и оценке. И зрителю, и Цезарю предоставляется возможность её оценить и решить, достойна ли она того, чтобы её приобрести.

Как гурия-шлюха, как женщина, которая является чуждой и в то же время объектом купли-продажи, Клеопатра в глазах поклонников Востока – непостижимое и загадочное существо. Для мужчины, который мечтает обладать ею, гораздо проще не пытаться её понять, а представлять её как чистый экран, на который можно проецировать свои фантазии. Флобер, посетивший Египет в 1850 году, провёл ночь с танцовщицей: «Я любовался этим прекрасным созданием – она спала... а я погрузился в долгое и глубокое мечтательное настроение – почему и остался с ней. Я припоминал ночи, проведённые мной в парижском борделе – целая серия воспоминаний нахлынула на меня, – и ещё я думал о ней, о том, как она танцевала, о звучании её голоса, когда она исполняла песни, которые для меня были бессмысленным набором звуков, ибо я даже не различал слова».

Понятие о Востоке (так же как и о женщинах) как о чём-то загадочном и непостижимом проистекает из невежества. Это невежество излечимо с большим трудом, поскольку сами невежды отнюдь не ставят своей целью от него избавиться. Пытаться понять чужие страны, изучить чужой язык и культуру означает превратить лотос в луковицу. Если бы Флобер мог разговаривать с девушкой, с которой он провёл целую ночь, или если бы Бодлер, обожавший свою чернокожую любовницу за её непроходимую глупость, дали бы себе труд узнать, что творится в голове этих девушек, то очарование было бы нарушено. Клеопатра, чистый белый лист, тем более соблазнительна, чем менее понятна. Антоний в пьесе Сарду с удовольствием сопровождает Клеопатру в плавании по Нилу в Мемфис: «Твоя красота становится ещё более загадочной под сенью этих диких гранитных скал или на фоне жгучего блеска песчаных горизонтов». Он находит её столь же интригующей, как и окружающий их загадочный и таинственный пейзаж Египта. «Твой глубокий взгляд, загадочная улыбка, змеиная гибкость тела – ты настоящая египтянка, скрывающаяся всегда в тени Изиды, живая загадка, сфинкс». Такое окружение придаёт ей неодолимое эротическое очарование. «Никто в действительности не понимает, что такое восточная женщина, – писал Флобер в «Саламбо». – Пьедестал слишком велик для её статуи». Этот пьедестал был воздвигнут европейцами, которые, водрузив на него вдвойне странное создание – восточную женщину, – дали тем самым себе возможность прийти к выводу о невозможности общения. Им оставалось теперь только погрузиться в спячку разума и справить пир чувств.

Загадочные Клеопатры обречены на молчание и неподвижность: любой намёк на собственную активность сразу обесценивает их обещания. Клеопатра на картине Алма-Тадема полулежит на корме корабля в тени беседки, занавешенной шёлковым покрывалом и увитой гирляндами роз. Сквозь беседку мы можем видеть, что в свете яркого солнечного дня приближается лодка с Антонием на борту. Клеопатра лежит неподвижно, в истоме, даже не поворачивая головы в его сторону. Клеопатры на картинах, как правило, изображаются обессиленные то ли ленью, то ли желанием – они безвольно возлежат на диванах, подушках или ладьях. Актрисы, исполнявшие роли Клеопатры – от Сары Бернар до Теды Бара, – также предпочитали фотографироваться в костюме и позе одалиски. В поэме О’Шонесси Клеопатра лежит на малиновом диване, платье с заколкой в форме змеи полуспущено с плеч, разметавшиеся волосы опьяняют, подобно вину, или музыке, или поцелуям. Она лежит неподвижно, ожидая прихода Антония.

Неподвижность предполагает и сексуальную готовность, и то странное состояние восточного сознания, которое Ричард Бартон обозначает словом «кайф»: «...Упоение животным состоянием, пассивное удовольствие от простых чувств, приятное желание, спокойная полудрёма, построение воздушных замков отличают азиатов от смелых, решительных, страстных европейцев... речь идёт о сладострастии, неизвестном северным народам, для которых достижение счастья связано с приложением умственной или физической силы».

В случае с Клеопатрой всё объясняется её полом (ведь женщины с незапамятных времён считаются пассивными созданиями) и её национальностью, поскольку она даже не просто с Востока, а из Египта.

С начала XIX века Египет воспринимается европейцами как исключительно мёртвая древняя культура. Марк Бернал в поразительном исследовании по расизму «Чёрные Афины» даёт схему роста этой отрицательной славы. Во времена Возрождения Египет почитали. В 14б0 году Козимо Медичи приказывает Марсилио Фичино отложить работу по переводу Платона, так как есть более насущная работа – перевод герметических текстов, древнего философского и научного наследия, приписываемого, по разным версиям, либо египетскому богу Тоту, либо легендарному мудрецу древности Гермесу Трисмегисту. В XVII веке Исаак Ньютон заявлял, что именно от египтян греки наследовали «первые и наиболее важные понятия философии», и сам посвятил много времени, реконструируя первоначальную систему мер и весов египтян, считая, что это может помочь его вычислениям окружности земного шара. В XVIII веке масоны использовали египетскую символику и строили свои ложи в египетском стиле. И наконец, очень показательный момент: когда Наполеон пришёл в Египет в 1798 году, он вёл не только военных, но и целую армию историков, топографов, этнографов, математиков и археологов. Он сделал драматическую попытку присоединить к империи не только территории, не только настоящее, но и прошлое страны – её науки и искусства.

Наполеоновский поход обозначил границу. Это был конец поклонения Египту. И параллельно с безумной модой на «египетский» стиль – на столы и стулья в форме сфинксов и пирамид – терялось уважение к Египту как предшественнику европейской культуры и как к политической единице. В предисловии к двенадцатитомному «Описанию Египта», где говорится о найденных в Египте исторических и культурных ценностях, Жан-Батист-Жозеф Фурье пишет: «Мало найдётся сил в Европе или Азии, которые не попытались бы в своё время вторгнуться в Египет и не захватить какую-либо его часть». Египет перестал быть ценностью, автономной культурой, которую желательно сохранить, и превратился в пассивную вещь, приз тому, кто сможет его захватить. Фурье вспоминает Цезаря, Марка Антония и Августа, молчаливо соглашаясь с тем, что цели их экспедиции заключались не в том, чтобы исследовать и сохранить культурное наследие, а чтобы аннексировать территорию. Те же цели, что у Октавия, и те же средства. Как пропаганда Октавия стремилась унизить народ Клеопатры, для того чтобы доказать, что они не обладают нормальными человеческими правами, точно так же и экспедиция 1798 года положила начало процессу подрыва репутации и умалению национальных достоинств: их искусство – забавно и экзотично, но не больше, их религия – это суеверия, их наука – не более чем трюкачество.

Невероятная древность египетской цивилизации и оставшиеся после неё памятники всегда были частью легенды о Клеопатре. В постановках, операх, романтических повестях она появляется в окружении или мудрецов, чьи одеяния украшены таинственными иероглифами и которые пользуются для неизвестных целей астрономическими инструментами, или жрецов, бормочущих туманные молитвы. Атмосфера оккультных знаний и полумагических сил присутствует во дворце Клеопатры, но смысл и содержание оных невозвратно деградировали. Никто в постромантическую эпоху не относится к знаниям Клеопатры так, как относился к ним Масуди. Древняя мудрость Египта и философские знания учёных Александрии в Клеопатрах XIX века превращаются в наборы приворотных средств. Артур О’Шонесси считает, что она соблазнила Антония «магией египетских заклинаний». В 1894 году немецкий учёный с классическим образованием Георг Эберс пишет о секретном средстве египтян, которое использовал сын Клеопатры Цезарион для амурных похождений. Клеопатра, по мнению Эберса, удерживала при себе Антония, так как сумела заставить его заглянуть в магический кубок, а в её родной Александрии целый квартал заселён чародеями и магами, у которых можно достать приворотное зелье. «Разве не в Египте научилась я искусству любви?» – восклицает героиня пьесы Артура Саймонса «Клеопатра в Иудее».

 
...Там, где плавно, спокойно текут
Воды древнего Нила, где лотос священный цветёт и
Лунный свет наполняет чашу его до краёв мудростью
Древних – там училась я искусству Изиды. Семь умений
Звёзды могут силой любви с неба на землю восставить.
 

Воображаемые лотосы Саймонса весьма показательны. Древняя мудрость Клеопатры в его представлении не имеет ничего общего ни с ньютоновской математикой, ни с философией гностиков. Это всего лишь умение соблазнять, сексуальная опытность, антитеза юной невинности. Владение такими искусствами сразу старит Клеопатру, невзирая на блеск её глаз или цвет кожи.

Генри Райдер Хаггард написал о ней популярную повесть, сознательно используя очень архаичный стиль, что вполне уместно, так как Клеопатра XIX века, как и его героиня, обладает одновременно чертами юной девушки и капризной старухи-долгожительницы. В серии стихов Теодора де Банвиля под общим названием «Принцессы» мрачный дворец Клеопатры наводит мистический ужас. Чёрные сфинксы стоят вдоль аллей. Беспрерывный крик птиц с Нила слышится как беспрерывный плач. Лунный свет освещает пустынные лестницы дворца, в котором ни единой живой души, кроме обнажённой спящей Клеопатры. Она так ослепительно красива, что яшмовый идол, её единственный компаньон, неотрывно пожирает её глазами. Чувственность, меланхолия, эротика, дух смерти – тяжёлая атмосфера, в которую погружали образ Клеопатры вымышленные представления о её стране и о древней эпохе фараонов. В сильной и мощной постановке Гектора Берлиоза поэмы П. А. Бейарда Клеопатра поёт о надвигающейся смерти. Она просит прощения у своих предков-царей и у богов за те бедствия и крушения, которые она навлекла на Египет. Приготовившись к самоубийству, она с облегчением приветствует свой конец, который она разделит с уже умершей и безжизненной страной, захваченной мужчинами и оставленной богами.