355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Людвига Кастеллацо » Тито Вецио » Текст книги (страница 9)
Тито Вецио
  • Текст добавлен: 29 сентября 2016, 01:45

Текст книги "Тито Вецио"


Автор книги: Людвига Кастеллацо



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

Между тем со всех сторон раздались сильные и продолжительные аплодисменты. Таким образом толпа приветствовала появление консулов. Двенадцать ликторов с прутьями без топоров [86]86
  В знак уважения верховной власти народа ликторы, исключая триумфальные процессии, не носили в Риме топоров.


[Закрыть]
шествовали перед каждым из них. Сначала показался Гай Марий, затем Фимбий. В этот месяц республикой руководил первый из них. [87]87
  Консулы управляли по очереди, каждый в течении одного месяца. Начинал старший по возрасту.


[Закрыть]
Консулы заняли привилегированные места, расположенные на платформе над арками, где, кроме них, имели право находиться сенаторы, главные сановники республики и весталки. Отсюда было удобнее всего наблюдать за происходящим на арене.

При появлении консулов все встали, кроме весталок, которые были освобождены от этой формальности в виду исполнения их высокой религиозной миссии.

Исполнение этой простой церемонии было в высшей степени тяжело для гордых потомков латинских и сабинских царей, насчитывавших среди своих предков несколько десятков коронованных особ, диктаторов и консулов. Отдавать почести консулу-плебею означало для них высшую степень нравственных мук, но уважение к законам заставляло покориться. Вся эта гордая аристократия, не далее, как вчера, наотрез отказавшаяся приветствовать плебея-победителя, сегодня вынуждена была встать при его появлении, таким образом отдавая дань уважения человеку, который являлся главой республики.

Таким образом симптомы междоусобной войны уже начали проявляться среди населения великого города. Мостик, переброшенный через бездну варварства должен был соединить два великих гражданства, прошедшее и настоящее, или, вернее, будущее.

Лишь только консулы заняли почетные места, новички-гладиаторы прекратили свои невинные упражнения, уступив место старшим. Выстроившись попарно, гладиаторы-ветераны, вооруженные уже не деревянными мечами, а самыми убийственными орудиями смерти, обошли кругом арену. Подойдя к месту, занимаемому консулом, они вскричали «ave imperator», после чего, полные достоинства, удалились через главную арку.

Публика с нетерпением ждала сигнала консула и звуков труб, возвещающих о начале резни. Вскоре сигнал был подан. Трубы затрубили, и кровавая бойня началась, как это было заведено, страшной игрой ретиария с рыбой. Эта забава уже известна по подробному описанию рудиария Черзано. Заметим только, что на этот раз бой закончился победой «рыбы» над ретиарием. Первый, умело избегая попыток накрыть его сетью, ранил «рыбака» в подколенник, так что последний, лишенный всякой возможности не только нападать, но и защищаться, стал просить пощады. Публика, не особенно благоволившая к Марку Феличе Ланисте, и желая оставить ему никуда не годного калеку-гладиатора, тотчас же решила участь побежденного почти единодушным криком «пусть живет» и соответствующим жестом. Таким образом хозяин школы Ланиста вместо платы, которую он должен был получить за труп, принимал обратно изуродованного хромого гладиатора.

После этого боя, окончившегося довольно мирно, на арену вышли двенадцать пар гладиаторов, вооруженных длинными мечами, с тяжелыми щитами в левых руках. На их шлемах развевались пышные султаны, на правой руке каждого был одет металлический налокотник, на правой ноге – наколенник. Каждая пара отличалась цветом туники и перьев султанов. У одних, одетых в красные туники, султаны были черные, у других, в черных туниках, – красные. Даже по их внушительному внешнему виду было заметно, что это – закаленные бойцы.

Их разделили поровну и поставили в боевой порядок: фронт против фронта. Публика, глядя на все эти приготовления, неистово кричала и свистела, призывая гладиаторов продемонстрировать все свое умение.

Когда приготовления были закончены, вновь раздались звуки труб. Оба фронта кинулись друг на друга, застучали мечи, сначала редко, потом все чаще и чаще, посыпались удары, и невольные враги мало-помалу наконец пришли в бешенство, каждый из них стремился нанести недавнему собеседнику смертельный удар, щиты разлетались на куски, шлемы плохо защищали головы, кровь полилась потоками, убитые тяжело падали на землю с раскроенными черепами, а смертельно раненые, извиваясь в мучительной агонии, истекая кровью, силились приподняться, чтобы нанести последний удар врагу, а потом умереть.

Картина страшная, потрясающая, которую невозможно без содрогания даже описывать, а не только видеть. Между тем, вся эта стопятидесятитысячная толпа страстно созерцала кровавое побоище, боясь пошевелиться, чтобы не упустить ни одного момента развернувшегося на арене сражения. В общем гробовом молчании изредка раздавались лишь стоны и жалобы раненых, которые, корчась в предсмертных судорогах, щедро орошали кровью блестящий песок. Кое-где можно было увидеть отрубленные конечности, части внутренностей.

Вскоре ряды сражающихся стали заметно реже, почти вся арена была усеяна трупами и умирающими. Зрители снова оживились, подняли неистовый шум. Наиболее азартные из них на все лады расхваливали приглянувшихся им бойцов и предлагали пари на самые разнообразные суммы.

– Я ставлю пять тысяч на галла Бебрико, – вскричал молодой Лутаций Лукулл, обращаясь к своим приятелям.

– А я держу за самнита Понция, – отвечал на это Метелл.

– Идет. А, может, поднимем ставки до двенадцати тысяч сестерций? – торжественно сказал Лутаций и, заметив утвердительный кивок своего оппонента, начертал на своих восковых табличках условия пари.

– Если этот Понций – истинный самнит, то и я поставлю на него двенадцать тысяч, – заявил Помпедий Силон, не допускавший даже мысли о том, что его земляк может потерпеть поражение.

И в эту минуту ловкий, подвижный галл Бебрико ранил в плечо тяжеловесного, неповоротливого самнита.

– Ну, что, дорогой Помпедий, плакали ваши с Метеллом денежки? – поинтересовался Сцевола, заметив, что Понцию нанесена тяжелая рана. – А ты, – продолжал он, обращаясь к Катуллу, – уже можешь подсчитывать денежки в своем кармане.

– Не слишком ли ты торопишь события, Сцевола? – сказал до сих пор молча наблюдавший за всеми перипетиями борьбы, Сатурнин. – Не забывай, что иногда от чаши до уст бывает огромное расстояние. Стоит лишь Бебрико потерять осторожность, и, будьте уверены, он немедленно почувствует, что старые самнитские вояки умеют больно кусаться.

– Сатурнин, ты, кажется, хочешь заставить меня усомниться в верном выигрыше? – парировал молодой Катулл, но уже куда менее уверенным тоном, чем минутой раньше, и стал еще пристальней всматриваться в битву.

Но больше всех происходящее на арене захватило Помпедия Силона, казалось, он сам принимает участие в кровавой битве. Со сжатыми кулаками, непрерывно двигая ногами и руками, он, не отрываясь, следил за каждым шагом бойцов, и ничто не могло оторвать его от этого жестокого зрелища.

Вдруг по всему цирку пронесся вздох удивления и разочарования. И было от чего, Бебрико очень ловко и проворно кружился вокруг исполинского, но неповоротливого самнита, стараясь внезапно нанести ему смертельный удар. Меч галла уже несколько раз обагрялся кровью противника, но до окончательной победы было еще далеко. Несколько раз самнит наносил удары ужасающей силы своим тяжелым мечом в тот момент, когда Бебрико уже не успевал увернуться от удара. Но искушенный в подобный поединках галл, подставляя щит, успевал в последний миг отдернуть его назад, смягчая таким образом силу удара и сохраняя свое защитное вооружение в целости и сохранности. Однако один из таких ударов вынудил галла пошатнуться и на долю секунды потерять равновесие. Но пока его противник замахивался для решающего удара, Бебрико успел уйти в сторону и, в свою очередь, перешел в атаку. Долго продолжался этот спор между бойцами. Наконец исполин бросил свой щит и схватился обеими руками за меч, непрерывно размахивая им. Прием страшный, но в борьбе с таким ловким и искушенным бойцом, как Бебрико, не имевший никакого смысла, скорее показывая, что отчаявшийся противник не видит никаких путей к достижению победы. Галл обрадовался, полагая, что вместе с тем великан потерял самообладание и всякую осторожность, что в борьбе равных противников равнозначно поражению. Увиваясь около самнита, он ловил момент, чтобы нанести сбоку последний, решающий удар, но удобного случая не представлялось – страшный меч силача не подпускал его близко. Тогда Бебрико стремительно отпрыгнул в сторону и молниеносно кинулся на врага с тыла. Как видно, самнит предвидел этот маневр противника. Он быстро развернулся и, не ожидая нападения, сам ринулся на него. Смертоносной молнией сверкнул в воздухе громадный меч силача-исполина, и маленький Бебрико покатился по земле с разрубленным черепом. Сила удара была такова, что металлический шлем не выдержал и, разрубленный пополам, упал на землю вместе с мозгом несчастного галла.

– Каким ничтожеством оказалось это галльское отродье. Упустить из рук верную победу, – злобно прошипел Катулл. – Двадцать четыре тысячи сестерций уплыли из рук из-за одного удара меча, а я был уверен, что уже выиграл. Чтобы подземное царство поглотило этого самнитского подлеца и всех его сторонников!

Тем временем из двадцати четырех начавших сражение гладиаторов в живых осталось только пятеро, причем большинство из них сильно израненных.

– Вот, прекрасная Эмилия, – сказал Тито Вецио, обращаясь к дочери сенатора, – такова страшная картина войны. Теперь ты будешь иметь о ней представление.

В ответ на эти слова молодая девушка нежно пожала руку Тито Вецио и многозначительно посмотрела на него, как бы говоря ему, что ей пришлось испытать много горя, пока он воевал в Африке.

Эмилия, при всей доброте ее сердца, ни капли не жалела убитых и искалеченных гладиаторов, как будто все, что она видела, было не просто нормальным, а жизненно необходимым явлением. Такова сила идеи! Варвар – не человек, и его единственное предназначение – работать и развлекать граждан великого Рима.

Между тем, беседа Тито Вецио с хорошенькой Эмилией, так же, как и ее нежные взгляды и пожатие руки молодого трибуна не укрылись от ревнивой наблюдательности Цецилии Метеллы. Она злобно улыбнулась и сообщила своему окружению:

– Взгляните вон туда. Не кажется ли вам, что между этими двумя голубками, так нежно воркующими все время, разыгрывается сентиментальная идиллия, в духе Гименея?

– О ком ты говоришь, благороднейшая Метелла? Ах, да, об этом шалопае Тито Вецио и гордячке Эмилии Скавре. Да, они, кажется спелись. Как ты думаешь, Аполлоний?

– Я полагаю, они созданы друг для друга: оба молоды, красивы, богаты, влюблены. Словом, они имеют все, чтобы соединиться узами супружества. Неправда ли, высокоуважаемая Метелла?

– Однако, ты меня уверял, что другая любовь покорила сердце молодого Вецио, – возразила Цецилия с плохо скрываемым смущением.

– Ты забываешь, прелестная Метелла, что молодой трибун – римлянин, – отвечал Аполлоний, саркастически улыбаясь, – а здешние кавалеры не могут похвастаться особенным постоянством в любви. Его нельзя порицать за то, что он отворачивается от заходящего солнца для того, чтобы поклониться восходящему…

Оставьте нам, чужестранцам-варварам, верность и постоянство в любви, а вы довольствуйтесь мимолетными часами наслаждений, не ропщите, если видите тех, кого вы любите, в объятиях другой или другого. У нас женщина, которой изменил любовник, ни на минуту не успокоится, пока не отомстит неверному и своей сопернице. У вас же, напротив, брошенная и опозоренная женщина сама готова сделаться свахой, вести молодую в качестве матроны к брачному ложу и посвящать ее в таинства любви.

Странное действие возымели коварные внушения хитрого египтянина на сердце Цецилии. Метеллы. В груди ее разгорелась злоба и жажда мести. Хотя по внешнему виду матроны никто бы не смог догадаться, что происходит внутри ее кипучего, страстного организма, распаленного адской мукой ревности. Прекрасное лицо красавицы было бледно, по устам скользила кроткая улыбка, глаза были равнодушно устремлены на арену, где цирковые слуги ударами по голове тяжелыми железными молотками добивали смертельно раненых гладиаторов и таскали их трупы крюками к воротам смерти.

Между тем как Цецилия Метелла и ее замечательные подруги занимались чужими и собственными делами, множество мужчин с вожделением следили за ними, и в этом перекрещении взглядов, полных страсти и ревности, без труда можно было предвидеть прелюдии к будущим трагедиям.

На местах, предназначенных для сенаторов и главных сановников республики, сидели два человека, одетые в тоги-претексты, [88]88
  Тога-претекста – выходная белая одежда римских граждан.


[Закрыть]
приковывавшие к себе всеобщее внимание. Из-за неподвижности и сурового, бесстрастного выражения лиц их можно было принять за мраморные статуи, если бы пламенные взгляды, нахмуривание бровей и беспрестанно выступавшие на лбу морщины не показывали, что это живые люди.

Один из них, высокий, худой, совершенно лысый, с желтоватым, цвета старого пергамента, лицом выглядел на пятьдесят с небольшим лет. Его крючковатый нос походил на клюв хищной птицы, губы были чрезвычайно тонкими, нитевидными, нижняя челюсть уродливо выдавалась вперед, глаза глубоко запали в глазницы и мрачно сверкали, словно два огонька в подземелье.

Но свирепый и антипатичный вид этого человека, при встрече с которым многие невольно испытывали глубочайшее отвращение, был менее ужасен, чем лицо его товарища. Оно также походило на мраморную маску, но скорее африканского происхождения, с беловато-рыжими пятнами, проступившими на лице из-за неизлечимой кожной болезни. Такие физиономии встречаются только у обелисков и египетских статуй, у живых людей они бывают крайне редко. Нос этого человека расширялся к концу, точно у льва, рот был большой с мясистыми губами. Подбородок круглый, голова и все лицо покрыто густейшими волосами рыжего, почти огненного цвета, ниспадающими на плечи, что в еще большей степени увеличивало его сходство со львом. Глаза сверкали, будто сталь острой секиры.

Природа, создавая этого человека, смешала грязь, огонь и кровь и, как бы устыдившись этой чудовищной смеси, надела на его лицо ледяную маску и бросила среди людей, как живую загадку. Это странное создание природы стоило много крови и слез Риму и Италии, перед этим воплощением тирании история останавливается с ужасом и омерзением.

Звали его Луций Корнелий Сулла. В данный момент он был еще простым военным казначеем-квестором, но впоследствии стал консулом и почти пожизненным диктатором Рима.

Друг его, претор Сицилии, Метелл Луций Лукулл, муж прекрасной матроны Цецилии прекрасно дополнял его по своим душевным качествам, вернее, их отсутствию. Впоследствии мы увидим, что за люди были эти два друга.

– Луций Корнелий, ты, кажется, не особенно пристально следишь за своим домом, – сказал с ироничной улыбкой претор Сицилии, – твоя Целия что-то слишком благосклонно слушает болтовню этого недоумка Альбуцио.

При этой злорадной насмешке приятеля в глазах будущего диктатора блеснул огонек ненависти. Однако, черты лица его не изменились, лишь по едва заметному движению губ можно было догадаться, что он заговорил.

– Прекрасная Целия бросает лепестки роз в чашу моих страданий. Но чаша уже переполнена, и стоит только упасть туда еще одному лепестку, и все разольется. Впрочем, ты не можешь похвалиться своей Цецилией, если я не ошибаюсь, она не особенно спокойна, внутри нее должна бушевать буря, а молнии прекрасных глаз, кажется, могут насмерть поразить одного хорошо тебе знакомого молодого человека.

– Вижу, вижу, – гневно вскричал претор Сицилии, – проклятая Африка не сумела избавить меня от этого повесы, несмотря на своих нумидийцев, львов, и змей.

– Представлялось много возможностей для того, чтобы и ты и многие другие могли избавиться от этого красавчика, но судьба его хранила, а фортуна всегда благоприятствовала. Кто знает, может быть, провидение готовит его к какому-нибудь великому делу, или он должен погибнуть в грандиозном пламени еще небывалого пожара, – говорил тоном пророка Луций Корнелий. – Пристально вглядевшись в черты его лица, я обратился к звездам. И хотя одни боги точно знают будущее, а для большинства из нас оно закрыто мрачной пеленой неизвестности, вот что мне удалось выяснить: этот юноша должен любить и ненавидеть, погибнуть или исполнить какое-нибудь великое дело.

– Я предпочел бы его гибель.

– Он наследник старого Вецио, которому ты, насколько мне известно, должен немало сестерций и не торопишься расплатиться.

– Если ты так хорошо осведомлен, то скажу откровенно, – я не могу с ним расплатиться, на это не хватит всего моего состояния.

– Положим, что так… А Метелла?

– Именем всех богов, прежде чем я прибегну к этому средству, я найду другое.

– Кинжал, не так ли?

Лукулл не отвечал.

– Во всяком случае, постарайся найти себе могущественного союзника.

– Не тебя ли?

– Нет, что касается меня, то я еще не решил, должен ли я попытаться сделать Тито Вецио своим другом или отшвырнуть ногой, как камень, лежащий на дороге. Вот разве что Аполлоний.

– Египтянин? В самом деле, он мне кажется способным человеком.

– В особенности, когда дело касается ненависти. Кстати, он имеет удивительное влияние на отца Тито Вецио, старик на все происходящее смотрит его глазами и, может статься, сделает его своим наследником.

– В таком случае, египтянину следует заручиться поддержкой какой-нибудь очень влиятельной персоны, чтобы получить римское гражданство. Ведь право на наследство одного из граждан великого города может иметь только другой римский гражданин.

– А ты, таким образом, – Сулла имел в виду, что именно претор Сицилии может стать такой влиятельной персоной, – избавишься одновременно и от соперника, и от кредитора. О, египтянин прекрасно умеет ставить западни и затягивать петлю на шее врага. Я и сейчас за этим слежу, и честно тебе скажу, наслаждаюсь прекрасным зрелищем.

Если бы внимательный наблюдатель присмотрелся к многочисленным группкам аристократов, явившихся в цирк, то обнаружил бы много интересного. Здесь разгоралась любовь и ненависть, объяснялись в любви словами и нежными взглядами, проводили время в шутках и невинной болтовне, затевали философские споры и заключали деловые сделки. И при этом не забывали смотреть на арену, где ежеминутно совершались убийства, служившие как бы фоном для изысканных светских бесед.

Толпы плебеев представляли не меньше разнообразия, с той лишь разницей, что веселые беседы здесь были шумнее, а цинизм выражался в более резких, грубых и откровенных формах.

В первом ряду амфитеатра, над воротами, предназначенными для выноса мертвых тел, находились некоторые уже знакомые нам лица. Остий, жирный фламин из таверны Геркулеса-победителя, уже почти пьяный, хотя еще не закончилась первая треть дня. Он громко сопел, словно испорченные меха, и непрерывно утирал пот, градом катившийся с жирного лица. Рядом сидел его приятель Скрофа, хозяин гетер, и тут же находился высокий и широкоплечий Плачидежано вместе со своей исполинской супругой, одетой в праздничный наряд и вылившей на себя столько пахучего масла, что его хватило бы на всех гетер вечного города. Кузнец Малей и его любознательный сынок дополняли эту группу, шумевшую громче всех.

Свою цель эти достойные посетители цирка видели, главным образом, в том, чтобы поощрять победителей и осуждать побежденных. При каждом ловком ударе, когда из раны несчастного гладиатора фонтаном била кровь, они неистово аплодировали, насмехались над павшим, и громко кричали «умри», выбрасывая вперед руку с опущенным вниз большим пальцем. Очень весело болтая между собой, они не забывали и про выпивку. Амфора с вином, принесенная ими с собой, безостановочно переходила из рук в руки. Друзья пили и часто лобзали друг друга, нисколько не стесняясь окружающих. Своими некогда белыми тогами они вытирали с губ вино, отчего вся их одежда была испещрена красными полосками. Помимо полос на тогах там и сям виднелись жирные пятна, поскольку кроме амфоры была также принесена корзинка с самой разнообразной провизией.

– Посмотрите, друзья, скорей посмотрите, – кричала толстая супруга трактирщика, аплодируя своими широкими ладонями, больше похожими на две сковороды. – Однако, какую славную штуку он выкинул, ухватил-таки своего противника за шею, так, хорошо, души его, прекрасно, просто замечательно, вот он уже синеет и высунул язык! Так ему и надо, браво, браво. Ага, замахал руками, точно учится плавать, но очень скоро перестал… замотал головой, словно отказывается умирать, теперь что-то шепчет, наверное, молит о пощаде.

– Так умри! – завопила трактирщица, и побежденный был добит.

Супруг колоссальной дамы, трактирщик Плачидежано, в качестве заслуженного гладиатора пользовался большим авторитетом у своих приятелей. Он, как уже немолодой человек, был недоволен увиденным и с грустью восклицал, что все в мире приходит в упадок.

– По моему мнению, – говорил бывший гладиатор, – не может быть ничего гнуснее этого боя с арканом. Не могу понять, как можно так профанировать, скажу больше – унижать искусство. Вот меч – другое дело. Посмотрите, в какую прекрасную позицию стал старый Амтиат. Видно, что он принадлежит к доброй старой школе, представителей которой, увы, сейчас почти не осталось. Взгляните на других. Как они неловки и плохо обучены. Вот, например, юноша, бестолково машущий мечом, видимо полагает, что этим он нагонит страх на соперника. Ох, ты, глупец! Да если бы ты стоял против меня, я бы тебе одним ударом показал чего стоят все твои ужимки. А эти глупцы, которые ему аплодируют. Нет, в Риме окончательно позабыли о хорошем вкусе.

– Послушай, а мне кажется, что этот юноша – настоящий храбрец. Посмотри, с какой яростью он наступает на своего противника, – возразила слоноподобная супруга, которую, очевидно, не оставил равнодушной молодой и красивый гладиатор.

– Замолчи. Жена Плачидежано, старого ретиария, победителя четырнадцати состязаний, не имеет права говорить столь безосновательно. Неужели ты ослепла и не видишь, что он даже не научился как следует парировать. Его счастье, что противник атакует еще более неумело… Проворнее! Так, всади ему копье между пятым и шестым ребром… А вон тот умеет только сторониться. Эй, лорарий, пощекочи его железным прутом… Экий трусишка! Нет, не могу, это невыносимо. Передай мне амфору.

Между тем, охаянный Плачидежано молодой гладиатор, несмотря на вроде бы полное неумение владеть оружием, никак не желал погибать от меча своего противника. Обменявшись несколькими сильными ударами, бойцы разошлись и стали кружить, внимательно следя друг за другом. В этой, казалось бы бесцельной, трате сил был немалый смысл. Стоило одному из них поскользнуться в луже крови или споткнуться о лежавшее тело, и второй получил бы огромное преимущество. Но не успели зрители возмущенно зашикать, как молодой гладиатор прыгнул вперед и вонзил свой меч в бедро соперника, который не ожидал столь внезапного нападения и, громко вскрикнув, упал. Через секунду острие меча замерло у его горла.

– Папа, почему же он его не добивает? – разочарованно спросил сын кузнеца.

– А потому, что народ должен изъявить на то согласие, вот он и ждет этого приказания или знака. Посмотри, все требуют смерти… да, смерти. Видишь, малютка, сделай и ты точно также, как и все остальные. Подними руку и опусти большой палец… нет, не так… вот так. Это значит, что его надо убить. Научись хорошенько делать этот знак. А теперь смотри, как раненый и его победитель почтительно кланяются публике. Посмотри, раненый сам направляет себе в горло острый конец меча… видишь, как он вонзился в горло, смотри, гладиатор бьется в судорогах, а теперь весь затрясся, успокоился, стало быть, жизнь покинула его.

– Прелесть, как хорошо.

– А ты что об этом думаешь? – спросил Скрофа трактирщика.

– Ничего, совсем недурно. А все-таки, в мое время умели гораздо лучше умирать.

– Друг любезный, подай-ка мне амфору, – попросил фламин. – Я сегодня утром объелся солеными рубцами, и теперь в у меня горле словно пожар.

– А был ли хоть один день, чтобы тебя не мучила жажда?

– Ты прав, дражайший Скрофа, – отвечал Остий, опорожнив амфору почти до самого дна, – вся моя жизнь есть ни что иное, как постоянная неутолимая жажда. И если жажда моя вдруг прекратится, то, полагаю, и жизнь моя погаснет. Одни едят, чтобы жить, другие живут, чтобы есть, а я живу для того, чтобы пить. А что вы скажете об этом мошеннике Феличе? – фламин переменил тему разговора. – Сегодня, пожалуй, он положит себе в карман не меньше ста тысяч сестерций. Молодец консул, готов на любые расходы, лишь бы доставить публике удовольствие.

– Да, надо отдать ему должное, хотя и плебей, но умеет быть щедрым.

– Он в Африке даром времени не терял. Все видели на триумфальном шествии, сколько сокровищ завоевано в войне с Югуртой.

– А чем больше их у нас будет, тем больше мы их станем тратить, так что в конце концов все эти африканские сокровища окажутся у ростовщиков, трактирщиков и торговцев красивыми невольницами.

– Да, мир не без добрых людей, – сказал Остий, хитро улыбаясь. – Невольно согласишься с одним греческим поэтом – завсегдатаем таверн: один пьет у другого, и весь мир есть ни что иное, как круговая амфора у приятелей, и сколько бы из нее не пили, она никогда не бывает пустой.

– Как же я не заметил, что пришло время откупорить другую амфору, – спохватился трактирщик, для которого, собственно, и предназначалась хитроумная речь фламина.

– Благодарю, – расчувствовался Остий, – я готов выпить ее всю в счет будущих доходов моих друзей Плачидежано, Скрофы и Феличе, пожелав, чтобы боги Вакх, Венера и Марс благоприятствовали им. Кстати, Скрофа, что ты сделал со своей прекрасной гречанкой?

– Пока ничего, но я уже окончательно решил усмирить этого демона. Представь себе, со вчерашнего дня ее безумие переросло в бешенство, она никому не позволяет даже увидеть себя. При малейшей попытке представить ее мужчине, она начинает рыдать, рвет на себе одежду и грозит самоубийством. Но завтра ей предстоит такое, что она моментально прекратит эти глупые капризы и станет выполнять все мои приказания.

– Папа, а папа, – перебил их сын кузнеца. – Посмотри, что это за люди, чьи лица спрятаны за шлемами, а сами они ходят, точно слепые?

– Это андабаты, мое дитя, они сражаются вслепую. Будь повнимательнее, и ты увидишь самую смешную и занимательную картину.

– Андабаты, андабаты! – ревела, аплодируя, толпа.

Более варварского, дикого и вместе с тем комичного способа боя нельзя было придумать. Эту жестокую забаву древние римляне справедливо называли «слепая муха смерти». Несчастные, осужденные на смерть ради забавы кровожадной толпы, не имели никакой возможности осмысленно нападать или защищаться. Головы и лица их были совершенно закрыты глухими шлемами без малейших отверстий для глаз. Вооружены они были короткими, острыми мечами. Каждого из них вывел на арену цирка лорарий, поставил на заранее определенное место, и по сигналу трубы они начали потихоньку, чуть ли не ощупью, двигаться вперед при оглушительном хохоте и издевательских аплодисментах толпы. Публика услужливо подсказывала всем противникам куда идти и в какую сторону колоть. Однако, поскольку зрители обращались не к одному гладиатору, а каждый – к выбранному им, то десять тысяч советовало одному гладиатору, десять тысяч – другому, десять тысяч – третьему, и в результате решительно ничего в этих подсказках разобрать было невозможно. Над ареной царил неописуемый гвалт, на арене – страшная неразбериха. Несчастные слепцы брели куда попало, тыча концом своего меча в воздух, отмахиваясь во все стороны, боясь нападений с тыла и вместе с тем избегая нечаянного столкновения, так как большинство из них заканчивались смертью одного из столкнувшихся. Если враги, почувствовав друг друга, сходились, и одному из них удавалось нанести противнику удар в грудь или живот – это считалось победой. Но, боже сохрани, если удар приходился в какую-нибудь другую часть тела… неистовые крики и площадная брань разъяренной толпы не имели пределов.

Встречи соперников, как и наносимые ими удары, конечно, не могли зависеть ни от храбрости, ни от ловкости и были случайны.

Долго толпа с хохотом, свистом и криками забавлялась видом бродивших по арене несчастных слепцов. Иногда кому-нибудь из них удавалось сойтись с противником, случайно нанести ему смертельный удар, а потом снова брести неизвестно куда. Все это какое-то время потешало толпу, но в конце концов она стала скучать, дети Квирина проявляли нетерпение, хмурили брови, начинали призывать Геркулеса и других богов, кричали бродившим слепцам, чтобы они поскорее дали себя зарезать.

Тогда зрелище совершенно изменилось. Лорарии ударами бичей с металлическими наконечниками и раскаленными на конце железными прутьями подгоняли гладиаторов поближе друг к другу, так что уклониться от боя стало совершенно невозможно. Невольные враги наконец сцепились, застучали мечи, кровь полилась на арену. Пары сошлись и, сойдясь, уже не могли разойтись. Они сближались вплотную, некоторые, отбросив мечи, руками, словно железными клещами, сжимали горло друг другу. Но большинство, конечно же, орудовало мечами. Удары сыпались страшные, слепые, безобразившие человеческое тело донельзя. Потеря силы и крови еще ужаснее затягивала убийственные узлы. Тяжелораненые, упав, не переставали наносить удары во все стороны. Проклятия, хрипы предсмертной агонии, раздирающие душу стоны – все это слилось в один общий адский хаос, сопровождаемый воплями бушующей толпы.

– Добивай его, добивай, около твоих ног, налево, направо, нет, нет, прямо, так… ткни ему в горло. Браво, браво.

На одну из таких пар устремила свои неподвижные, широко раскрытые глаза супруга претора Сицилии прекрасная Цецилия. Она точно с наслаждением любовалась звериной лютостью бьющихся друг с другом врагов поневоле. Ее будто утешила черная кровь, струившаяся из множества ран и образовавшая посреди арены громадную лужу. Ее словно захватило зрелище схватки двух бойцов, побросавших свои мечи и душивших друг друга в объятиях. С каким-то безотчетным наслаждением она следила за убийствами, корчами и муками смертельной агонии. Разбитое сердце красавицы точно хотело найти утешение в адских страданиях людей. Во всем этом хаосе бесцельного убийства ради защиты самого дорогого, что есть у человека – собственной жизни, в попытке утолить жажду мести, нанеся врагу последний смертельный удар, после чего умереть самому, было что-то завораживающее.

При виде всего этого что-то странное происходило в душе матроны. Свирепые инстинкты поднимались со дна ее души, искалеченной страстями, черты прекрасного лица искажались, ее вид был ужасен. В поединке черной души и прекрасного тела победила душа, и неземная красота, столько раз воспетая современниками, возбуждавшая зависть самых красивых патрицианок Рима, вдруг преобразилась в уродство, искаженная признаками ужасного недуга – свирепой манией убийства.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю