Текст книги "Тито Вецио"

Автор книги: Людвига Кастеллацо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

– Нет, ты будешь моей во что бы то ни стало! – вскричал с горячностью юноша. – Моей, потому что я тебя истинно люблю, потому что никакая человеческая сила, не способна отнять тебя у меня. Ты можешь гордиться своей любовью, потому что она помогла мне найти высшую цель жизни, без тебя я не посмел бы решиться на это и пойти до конца. Тебе и только тебе, моя чудная Луцена, я обязан этим священным огнем, который зажегся в моем сердце!.. Ты смотришь на меня с удивлением. Да, милая Луцена, твоей любви я буду обязан истинной славой и бессмертным именем, вдохновленный твоей любовью, я буду в силах перепрыгнуть через пропасть предрассудков. Твоя любовь станет для меня факелом Прометея, даст возможность указать человечеству правильный путь, превратить в людей всех рабов, затоптанных и доведенных до скотства тиранами. Твоя любовь превратила меня в человека своего времени, нет, в человека будущего. Ждет меня победа или поражение – это безразлично, все равно мое имя попадет на страницы истории. С той минуты, как я полюбил тебя, моя прелестная Луцена, мне окончательно стало ясно, что отношение к рабству, сложившееся в нашем обществе, есть величайший абсурд, более того – преступление, это гнусная ложь тиранов, преследующих только свои выгоды. Рабство не должно существовать в среде великого народа. Вот моя задача, и я поклялся или решить ее, или погибнуть. И ты, которая зажгла в моей груди этот священный огонь, хочешь меня остановить?

Во время всей восторженной речи лицо юного героя было озарено особенным светом вдохновения. Молодая девушка, невольно поддаваясь чувству восторга, упала на колени перед своим милым и воскликнула:

– Тито! Ты достоен этой великой задачи! И я уже не люблю тебя, но… обожаю.

Семела, [189]189
  Семела – дочь фиванского царя Кадма, возлюбленная Зевса. Попросила Зевса предстать перед ней в полном величии бога. Связанный клятвой, Зевс явился в сверкании молний, испепеливших смертную Семелу.


[Закрыть]несчастная любовница властелина молний, как говорят поэты, вероятно, также преклонилась, когда увидела во всем страшном величии верховное божество.

Но Семела была поражена молнией, а Тито Вецио поспешил поднять свою прелестную Луцену, заключил ее в бережные объятия и осыпал всю страстными поцелуями, значение которых нельзя выразить словами, потому что они созданы любовью.

УБИЙСТВО И РАСПЯТИЕ

Смеркалось. В кабинете Луция Лукулла слуга, зажигал три свечи, вставленные в серебряный канделябр. Претор полулежал в кресле, выражение его лица было мрачным, озабоченным. Рядом с ним, в тени, точно привидение, вырисовывалась фигура египтянина. Луций Лукулл рассеяно гладил ручную змею, [190]190
  Ручные змеи очень ценились в римских домах. Они уничтожали крыс и мышей и считались священными животными домашних богов. Змеи пользовались общей любовью, ползали по столу между чашами и блюдами, спали на груди матрон, а в целом заменяли домашних кошек.


[Закрыть]свернувшуюся в складках его широкой тоги. Хозяин и гость молчали, погруженные каждый в свои мысли.

Слуга зажег свечи и вышел.

Так прошел целый час.

– Время идет быстро, – наконец мрачно сказал Аполлоний, – надо же, наконец, решить судьбу этой женщины.

– Точно такая же мысль сидит у меня вот здесь, – сказал претор, указывая на лоб, – нам обязательно надо быть уверенными в ее молчании.

– Я того же мнения.

– Ты рассчитываешь с ней поладить?

– Не знаю, но я допрошу ее, постараюсь выяснить причину происшедшей с ней перемены. Мне кажется, что за этим кроется какая-то тайна, которую нам необходимо узнать. Тогда будет видно, можно ли ее окончательно склонить на нашу сторону или…

– Да, у нас должны быть абсолютно надежные гарантии того, что она никому не проговорится, – заметил претор. – Иди сейчас же и прикажи от моего имени смотрителю тюрьмы немедленно пропустить тебя к ней в каземат. Там ты останешься с арестованной наедине, можешь смело говорить обо всем, стены достаточно толсты, тебя никто не услышит, и все до последнего слова останется между тобой, богами и… могилой.

Аполлоний вышел, не говоря ни слова. Видно было, что в голове его уже давно созрел план, и он теперь решил немедленно привести его в исполнение.

– Ведь эта женщина – его мать! – сказал про себя Лукулл, когда Аполлоний вышел. – Но это для него ровно ничего не значит. Египтянин не остановится ни перед каким преступлением для достижения цели… такова уж его натура. Да и, честно говоря, поздно уже останавливаться. А ты, Тито Вецио, гордый, бессердечный мальчишка, который обесчестил мое брачное ложе и поднял меня на смех в глазах целого Рима! Мое знаменитое имя, унаследованное от предков, безжалостно трепалось тобой во время беспутных оргий, в городе, в лагере на потеху нахалам ты отзывался обо мне, как об обманутом муже, пошляке. И, быть может, и меня причислили к разряду мужей, торгующих невинностью своих жен! А, пожалуй, последнее и правда, – продолжал, горько улыбаясь, Лукулл. – После измены этой женщины мне приходится терпеть ее в своем доме, я не могу отослать ее обратно к родным, потому что не в силах возвратить ее богатого приданого и боюсь мести всех Метеллов Рима. О, Вецио, если бы у тебя было сто голов, то и их бы не хватило для полного утоления моей мести!

В то время, как претор Сицилии размышлял о том, как он отомстит своему удачливому сопернику, Аполлоний в сопровождении смотрителя тюрьмы спускался по каменной лестнице вниз к мрачному каземату, где была заключена бывшая колдунья Эсквилина.

В темном углу двора сицилийского претора с его бесчисленными ходами и переходами, прикрытая большими деревьями и густыми кустами, находилась низкая и толстая дверь с массивными засовами, замками и задвижками, в таком количестве, что и пресловутый Крез был бы уверен, что за такой дверью его сокровищам: ничего не угрожает.

То была дверь частной тюрьмы семейства Лукуллов. Отворив ее, смотритель и Аполлоний спустились по каменной лестнице вниз, откуда раздавались проклятия, угрозы, мольбы, слышался лязг волочившихся цепей. Все это сливалось в невообразимую какофонию звуков. Внизу были два коридора, ведущие, соответственно, к двум отделениям. Из одного слышался шум, в другом царила мертвая тишина.

– Молчать, сволочи, а то сейчас же прикажу всыпать вам плетей! – заорал смотритель.

Но крики, стоны, проклятия не утихали.

Смотритель повернул в левое отделение, туда, где господствовала тишина. Казалось, здесь не было ни одной живой души. Только Аполлоний собрался спросить, где же каземат бывшей колдуньи, как смотритель указал ему на какую-то глубокую нишу в каменной стене, больше похожую на звериное логово, чем на место заключения человека.

– Вот там, внутри, – продолжал смотритель, сделав еще несколько шагов вперед и отпирая дверь.

Аполлоний вошел, но сперва не мог ничего разглядеть, потому что каменная гробница едва освещалась тусклым мерцанием свечи. Удушливый, вонючий воздух ударил ему в лицо так внезапно, что он невольно попятился назад. Но мало-помалу струя воздуха из коридора несколько освежила склеп. Аполлоний пришел в себя и начал различать предметы. Помещение Флоры не отличалось особенными удобствами. Очень низкая, четырехугольная конура наводила ужас на любого нового человека. Вместо мебели – сырой камень с пучком гнилой соломы, рядом кувшин с водой – и только. Зато в цепях и колодках недостатка не было. Несчастного арестанта приковывали к стене цепью, которая начиналась железным ошейником, на руках и на ногах тоже были цепи.

Увидев в таком положении родную мать, Аполлоний не выразил никакого сожаления. Он хладнокровно взял фонарь из рук смотрителя и попросил его удалиться.

Заметив Аполлония, Флора вскрикнула.

– Матушка, – сказал ей египтянин, – не затруднит ли тебя теперь, если ты расскажешь мне о причинах происшедшей с тобой перемены, которая чуть не погубила плод моих многолетних трудов, усилий и даже преступлений. По твоей милости я мог бы в одну минуту потерять все, включая жизнь, если бы не запасся чудесным талисманом. Да, я несомненно бы погиб из-за твоих совершенно необъяснимых действий. Скажи мне всю правду, и я… как-нибудь постараюсь спасти тебя.

– Значит, ты пришел сюда, чтобы спасти меня?

– Неужели же ты в этом сомневаешься? Если бы ты даже не была мне матерью, разве можно забыть, что я тебе обязан буквально всем, чего достиг. Ты воспитала во мне решительность, умение всегда добиваться своей цели. С самого младенческого возраста ты готовила меня к этой страшной мести. И вот, наконец, свершилось… Конечно, я спасу тебя, но только с одним условием.

– С каким?

– Я хочу, чтобы ты навсегда забыла о том, что наговорила вчера в расстроенных чувствах и опять стала моей помощницей до полного окончания задуманного нами дела.

– Ты хочешь, чтобы я оставалась твоей верной помощницей и пополняла старый список наших преступлений новыми, возможно, еще более ужасными? Чтобы при помощи грязных и гнусных злодеяний довела до смерти самого благородного и великодушного человека, лучше которого трудно себе и представить? Не так ли, Аполлоний, ты ведь от меня требуешь именно этого?

– Я тебя решительно не могу понять. Все, что ты говорила вчера и сегодня, для меня также туманно, как предсказания оракулов, обманывающих легковерный народ, чтобы вытянуть у него побольше золота. Отчего вдруг твоя непримиримая ненависть и злоба к сыну той женщины в одночасье преобразовалась в восхищение и сострадание? Я ищу и не могу найти этому объяснений. Ты, которая в течение стольких лет лелеяла в своем сердце чувство злобы и мщения, вдруг резко изменилась именно в тот момент, когда мы, наконец, достигли, наконец, желанной цели.

– Да, была злодейкой, а теперь не хочу ей быть… Мать не должна быть убийцей своего сына… своей плоти и крови…

– Твоего сына? Тито Вецио?! Да ты что, опять бредишь. А кем же я, по твоему, тебе прихожусь? Все это бессмысленно до абсурда. Но поговорим откровенно. Какие же у тебя появились доказательства, что ты так охотно поверила в подобную выдумку? Кто же мог тебе об этом сказать?

– Тот, кто обманул твою мать и вместо того, чтобы заклеймить лоб несчастного ребенка бедной рабыни, приложил эту метку бесчестья на лоб сына бессердечной римлянки.

– Клянусь именем всех богов преисподней, если все, что ты говоришь действительно правда, если это не фантазии твоего расстроенного ума, то у меня имеется еще больше оснований мстить человеку, похитившему у меня имя и наследство. Значит, я родился свободным и только благодаря гнусному обману постоянно ощущаю на своих плечах позорный груз рабства. Нет, я ничего не могу понять в этом запутанном лабиринте. Это какая-то бездна, в которой теряется мысль!.. Но ты мне должна назвать имя того негодяя, который совершил такое неслыханное преступление. Потому… потому… Мне надо с ним переговорить, я хочу знать… наконец, может быть, потребуется его свидетельство… надо будет взять показания.

– Показания раба никто не примет во внимание.

– А ты бы что показала?

– На суде я, конечно, буду утверждать, что ты сын бывшей рабыни Флоры, известной под именем колдуньи Эсквилины, презираемой и ненавидимой всеми гражданами Рима.

– Так будь же ты проклята, гнусная ведьма! Пусть будет проклят и тот злодей, который решился на страшный подлог, исковеркавший всю мою жизнь. Обоих вас я посвящаю богам преисподней. Ты, конечно, не скажешь мне имени этого раба, но я и без тебя сумею догадаться, кто он… Из всех прежних рабов в доме Вецио остался один Марципор, привратник дома. Нет никакого сомнения, что это именно он! О, я сумею добиться правды от Марципора, я использую все средства.

– Злодей, ты будешь пытать старика?!

– Он пройдет у меня через все мыслимые муки ада, но я заставлю его говорить. Также, как и тебя – молчать! Поняла ли ты, Кармиона, мой замысел и не желаешь ли ты поклясться мне жизнью своего… вновь приобретенного сына, что никому не раскроешь этой ужасной тайны и никогда больше не попытаешься сорвать повязку с моего лба?

– Молчи, злодей!

– Ты не согласна? Но подумала ли ты, что своим глупым упрямством подписываешь свой смертный приговор?

– Да, подумала и не собираюсь скрывать от судей ни своих, ни твоих злодеяний.

– Перед судьями? Неужели ты считаешь меня настолько глупым, что я могу позволить тебе появиться в суде? Нет, уважаемая Кармиона, у меня есть более надежное средство, которое навеки обеспечит твое молчание. Итак, поклянись мне сию минуту, что будешь нема, как рыба… или готовься к смерти.

– Подлый злодей! Отравитель своего родного отца! Убей же меня, прибавь еще одно преступление к тем, которые ты уже совершил. Да, убей меня, потому что, клянусь всеми богами и богинями, пока буду жить на белом свете, я не отдам на растерзание своего сына, этого достойного юношу, а тебя, изверг, отравитель родного отца, я передам…

– Умри же! – яростно вскричал Аполлоний, вонзая кинжал в грудь своей матери.

– Ах, проклятый!.. Отце… у… бийца, – простонала несчастная и, гремя цепями, упала на каменное ложе.

– Отцеубийца, да!.. А вот теперь, быть может, и убийца своей матери, – прошептал изверг, вытирая окровавленный кинжал похожей на лохмотья одеждой своей жертвы. – Да, убийца матери! Странное чувство возникает у меня при виде крови этой женщины. По всей вероятности, она мне мать. Вся эта история с подменой – ничто иное, как выдумка! Нет необходимости допрашивать привратника. В ту минуту, когда у моих ног корчилась в предсмертной агонии Флора, со мной происходило что-то удивительное, необъяснимое, чего раньше никогда не бывало. Да, она мне мать. Теперь я это вижу, сознаю. Нет необходимости добиваться истины от Марципора, она здесь, в моем сердце… Кровь сказалась, объяснила мне все. Старый болтун должен умереть без всяких допросов. Пусть отправляется в ад со своим секретом.

Говоря это, изверг взял фонарь, бросил взгляд на искаженное мукою лицо убитой им матери и быстро вышел из каземата, заперев его на ключ.

– Не нужно ли тебе еще что-нибудь от арестованной? – предупредительно спросил смотритель.

– Нет, пока ничего, но ключ от ее каземата я возьму с собой, – и египтянин направился к выходу.

* * *

– Итак, она согласилась молчать? – спросил Лукулл входившего Аполлония.

– Да, будет молчать, – отвечал тот, выразительно показывающий на кинжал.

– Это было самое лучшее и простейшее средство, – заметил притворно равнодушным тоном претор Сицилии, – потому что после вчерашней сцены не стоило возлагать большие надежды на ее обещание молчать. Какие бы клятвы она не давала, я совершенно убежден, она бы предала нас при первом же удобном случае. Теперь же она замолчала навсегда – и прекрасно. Я сегодня же распоряжусь, – продолжал достойный сообщник убийцы тем же равнодушным тоном, – чтобы палач Кадм забрал ее труп из тюрьмы и зарыл на поле Сестерцио или бросил его в Тибр. Римскому правосудию, конечно же, не взбредет в голову интересоваться судьбой исчезнувшей ведьмы. А поэтому ты, Аполлоний, можешь быть совершенно спокоен. О делах поговорим завтра. Сегодня ты, кажется, несколько утомлен, тебе надо отдохнуть, хорошенько выспаться. Иди, и да сопутствуют тебе боги. Ты избавился от своих врагов, теперь надо подумать о моем Тито Вецио. Ты не забыл, что обещал мне его голову.

– О, теперь я просто обязан сдержать свое слово, – отвечал негодяй, злорадно улыбаясь. – Голова этого красавчика обошлась мне слишком дорого, с сегодняшнего дня я могу считать ее своей!

– Вот человек, не останавливающийся ни перед какими препятствиями! – восхищенно заметил Лукулл, когда Аполлоний вышел. – Убил отца и мать, а теперь обдумывает, как бы по-удачнее и брата отправить вслед за ними. А сколько он совершил других, убийств, о которых никто, кроме него, не догадывается? Я полагаю, без счета!..

Тем временем в библиотеке Тито Вецио собрались для серьезного разговора четыре хорошо знакомых друг с другом человека: нумидиец Гутулл, Марк Друз, молодой Помпедий Силон и сам хозяин.

Разговор шел уже давно, но, похоже, привел не совсем к тем результатам, на которые рассчитывал молодой всадник.

– Итак, ты отказываешься принять участие в великом предприятии? – сказал Тито Вецио будущему преемнику Гракхов.

– Решительно отказываюсь и считаю своим святым долгом предупредить тебя, что задуманное тобой – просто-напросто величайшая глупость. Оставим в стороне вопрос о том, есть ли правда в высказываниях некоторых людей что рабство является социальной язвой, результатом несовершенства наших законов или предрассудком. Все это привело бы нас к никому не нужным спорам. Возьмем факт таким, каков он есть. Рабство в данный момент является основой общественной жизни Рима. Устранить сразу же, без всякой подготовки рабство означает перевернуть сложившуюся систему республики с ног на голову. Едва ли найдется сторонник подобной идеи не только среди привилегированных классов, но даже среди простолюдинов и совершенно неимущих. Среди квиритов встречаются и такие личности, которые, несмотря на то, что живут за счет частной и государственной благотворительности и часто не имеют даже куска хлеба, повсюду водят своего раба и обращаются с ним с надменностью, не уступающей надменности сенатора Скавра, Опимия или претора Метелла, чья патрицианская гордость, как тебе известно, не имеет себе равных в целом Риме. Такой гражданин-попрошайка скорее обойдется без тоги, будет питаться одним черствым хлебом, пить уксус вместо вина, но без раба не сделает и шага. Идет ли он в баню – раб его сопровождает, ночью на улице – раб освещает ему дорогу с помощью дешевого фонаря из слюды, на рынке, улице, в публичном собрании – раб повсюду следует за ним. Конечно, это смешно, больше того – глупо; господин, живущий на милостыню, не может обойтись без услуг раба. Тем не менее, нельзя не замечать, что это прискорбное явление довольно широко распространено в нашем обществе. Подобная заносчивость характерна для всех без исключения граждан римской республики. И отнять у них рабов – дело более чем рискованное, по-моему, просто-напросто граничащее с безумием. В этом случае партии прекратят свое существование, ведь в вопросе о рабстве все солидарны, при первых же признаках опасности квириты сплотятся в одну массу и обрушатся на того, кто захочет отнять у них людей, самими богами, по их мнению, предназначенными быть рабами. Разъединенные в настоящее время, они все кинутся на тебя, и ты погибнешь. Мне кажется, к реформам в обществе надо приступать постепенно, так сказать, осторожными шагами, если хочешь, на цыпочках, но отнюдь не скачками. Следует использовать хитрость Горация, который, увидав, что невозможно противостоять трем Курациям одновременно, разбил их поодиночке. Гракхи могли победить и не погибли бы, если бы вели дело более благоразумно, осторожно и расчетливо. Но они из-за своей неосмотрительной пылкости и великодушия чересчур увлеклись, желая сразу уничтожить тиранию. Последствия, как ты знаешь, были весьма печальны. Чтобы принести ощутимую пользу нашему Риму, необходимо постепенно, мало-помалу ослаблять влияние аристократии и власть олигархов. Для противовеса им следует создать новую аристократию всадников, а завоеванные земли раздать беднякам. Создать новых собственников, пробудить новые интересы, даровать права гражданства как латинским городам, так и многочисленным народностям Италии. Это все возможно и вполне исполнимо. Такого реформатора ждет еще незаполненная страница истории и популярность среди современников. Но желание отнять то, что является неотъемлемой частью имущества римских граждан, отнять его сразу без всякой подготовки, при помощи вооруженного бунта – по моему мнению, опасная, безумная авантюра. Не надо забывать, что рабы являются предметом гордости некоторых господ… Нет, Тито, горе безумцам, которые скачками хотят преобразовать общество! А ты, мой милый Вецио, хочешь прыгнуть сразу на несколько столетий вперед. Но подумал ли ты: если восставшие рабы победят, они же перебьют всех господ. Ты же, насколько мне известно, благодаря своей благородной натуре, всегда был противником резни и убийств. Ты постоянно стремился к возвышенным целям, а теперь хочешь превратить наш мир в руины, где воцарится торжествующий варвар. Нельзя примирить побежденных и победителей, точно так же, как огонь с водой. Либо те, либо другие должны неизбежно погибнуть. Поэтому затевать резню ради освобождения рабов бессмысленно.

– Вы все отрицаете хорошее в порабощенном человеке, – с энтузиазмом возразил Тито Вецио, – но вспомни отца Гракхов, который выстроил на Авентинском холме храм свободы, служивший убежищем преследуемым рабам. А когда Гай Гракх, потерпев поражение, спасался бегством, то рядом с ним остался только один человек – раб Филократ, защищавший его своей грудью. И когда Гракх, убедившись в провале своего дела, решил умереть, он попросил Филократа убить его, что и было исполнено. Но, не желая пережить своего господина, Филократ тут же покончил с собой. Вот ты и скажи мне, Друз, разве у человека, способного на такую героическую смерть, не душа свободного человека?

– Кто же отрицает, что и в душах угнетенных рабов может засиять луч мужества и великодушия. Но и ты, надеюсь, не собираешься возражать, что подавляющее большинство рабов отличается низостью и грубостью. Ударив кремнем о железо, можно вызвать искру, но эти искры и не греют и не светят. Между прочим, наши законы предусматривают подобные проблески человечности среди рабов и поэтому предоставляют их господам право отпускать на волю. Получивший вольную раб одновременно получает и права вольноотпущенника, но требовать от государства еще более решительных шагов в этом направлении – то же самое, что опрокидывать здание, которое мы, наоборот, рассчитываем обновить, украсить и укрепить, чтобы оно твердо стояло, не боясь разрушительного действия времени. Тебе, Тито Вецио, известно, что сила и храбрость являются краеугольными камнями здания римского величия. Поэтому наши предки всегда презирали людей, предпочитающих позорную жизнь раба славной смерти на поле сражения. Они не раз отказывались выкупать своих граждан, попавших в плен во время самнитских и пунических войн. Вот, мой милый, откуда берет свое начало то глубокое презрение свободных граждан к рабам, не сумевшим в свое время ни победить, ни достойно умереть. Таково положение вещей, создавшее закон, правда, суровый и бессердечный, но под его защитой наш народ стал великим и страшным для всех прочих народов. Отменить этот закон означало бы превратить римских граждан в жалких трусов, сборище паникеров. Я не думаю, чтобы ты был способен на это. Да и сил не хватит. Скорее всего ты будешь побежден еще до начала сражения.

– Друг мой, ты во многом ошибаешься, и твои слова еще больше укрепляют мою решимость и мужество. Ты говоришь, что храбрость есть краеугольный камень здания римского величия, но именно поэтому я хочу с мечом в руках доказать этим тиранам, что и у рабов достаточно смелости для того, чтобы стать против них в боевом порядке.

– А поражение еще больше увеличит тяжесть цепей всех без исключения рабов, а ты будешь приговорен к смерти или, что еще хуже, к вечному позору.

– Но, по крайней мере, потомки восстановят справедливость.

– Бедный мой друг! Ты пытаешься утешиться несбыточными мечтами. Историю, которую будет читать потомство, напишут твои победители. А шайки восставших рабов станут тебе рукоплескать, если ты победишь, и проклянут тебя, стоит лишь тебе потерпеть поражение. Во всяком случае, если ты рассчитываешь привести в исполнение задуманный тобой план, желаю тебе успеха, мой благородный Тито, хотя, повторяю, я в этом очень сильно сомневаюсь. Пойти вместе с тобой я не могу по многим причинам, но прежде всего потому, что и у меня, кажется, окончательно созрела идея, которую я надеюсь воплотить в жизнь. Эта идея имеет куда больше шансов на успех, чем твой замысел. И еще. Хотя мы с тобой сильно разошлись во взглядах, но, тем не менее, остаемся оба поборниками свободы. Будем ли мы победителями, или победят нас, в любом случае мы, не боясь, ждем приговора истории, потому что наше дело свято.

Действительно, история судила этих двух людей, но далеко не беспристрастно. Дитя своего времени, Марк Друз, достигнув вершин славы и известности, был уже близок к осуществлению своей заветной мечты, но наемный убийца оборвал эту замечательную жизнь.

История несправедливо отнеслась к благородному Марку Друзу, для него, как и для многих других мучеников, отдавших свою жизнь за свободу человечества, от Спартака до Линкольна, отвели лишь незначительный уголок в истории. Между тем, деятельности Тиберия, Калигулы, Нерона, Гелиогабала и тому подобных чудовищ историки посвящали целые тома.

Когда Друз замолчал, Тито Вецио подошел и крепко обнял его. Затем, обращаясь к Силону, спросил:

– А ты какого мнения?

– Я не сумею выразить тебе чувство моего искреннего сочувствия твоим возвышенным идеям. Правда, нахожу также, что и благородный Друз, наш общий друг, со своей точки зрения тоже прав. Но мне кажется, что ты, Тито Вецио, хотя и задумал разрешить труднейшую задачу, но во многом, почти по всем, безусловно прав, и справедливость на твоей стороне. Конечно, трудно привлечь граждан Италии, в особенности римлян, на сторону восставших рабов, но стоит рискнуть. Тем более, что чувство ненависти и страха перед Римом у большинства гораздо сильнее, чем презрение к рабам, которых хочет возглавить Тито Вецио. Надо попробовать все средства для осуществления этого плана. Я привык не пренебрегать тем, что может быть выгодно и облегчит путь для скорого и безопасного достижения цели, а поэтому завтра же отправляюсь в Корфиний переговорить с друзьями. Надо собрать сходку уполномоченных лиц всех городов и земель, и если мне не удастся собрать достаточно желающих стать под твое знамя, то под другим знаменем, я уверен, соберутся все, потому что на нем впервые будет написано имя нашей общей матери – Италии.

– Спасибо, дорогой Помпедий, спасибо, рассчитываю на твою помощь. Ну, а ты, Гутулл, что скажешь?

– Я – чужестранец в Риме, не знаком с его требованиями и законами, по-вашему – варвар, не мастер рассуждать, плохо разбираюсь в ваших понятиях свободы и рабства, права и справедливости. Но мне кажется, что каждый должен быть свободен, и что свобода подобна солнцу и ветру в пустыне: первое светит и согревает, второй бушует и вздымает песок. Хорошее и плохое, радость и беда, всем равные шансы. Правда, слабый иногда страдает от того, что сильному только на пользу. Вы говорите о законах, необходимых для постоянного укрепления рабства. Почему же мы без всяких законов заставляем служить нам и слушаться нас? Кто храбрее и умнее, тот и повелевает, и никому из наших мудрецов и в голову не приходило интересоваться, по какому праву лев владычествует над меньшими зверями и другими животными пустыни. У нас также есть рабы, они родятся и умирают в наших палатках и очень нам преданы. Если кто-нибудь из них пожелает уйти на свободу, мы не препятствуем и отпускаем его на все четыре стороны. Пустыня велика, и звезды всем светят одинаково. Каждый, у кого есть конь, лук и стрелы, отыщет для себя оазис, где можно отдохнуть, ручей для утоления жажды, свободный уголок земли для устройства мапала. Словом, он хозяин пустыни, гражданин бесконечного пространства, и свободен, как воздух. Вот вам скудные и неясные понятия нумидийца о рабстве и свободе. За неимением сводов законов, множества досок, где написано, как должны вести себя люди, что должны делать и чего делать не должны, у каждого нумидийца начертаны в сердце законы: никогда не покидать товарища в опасности, а благодетеля – в беде. Поэтому, мой дорогой Тито, твой вопрос, пойду ли я с тобой, меня удивляет. Если бы ты меня не взял, я все равно за тобой бы пошел. Думаю, ты и сам это знаешь.

– Другого ответа я и не ждал от тебя, мой благородный и преданный друг, – прочувствованно сказал Тито Вецио. – А теперь, друзья мои, – обратился он к гостям, – расстанемся. Новая встреча состоится через месяц в моем Кавдинском поместье. Доставь мне туда ответ твоих друзей, Помпедий, и сообщи, насколько я могу рассчитывать на твою помощь. К тому времени я тоже надеюсь получить некоторые сведения. Тебе, Друз, поручаю спасти мое доброе имя, если мне изменит судьба. Ну, друзья мои, обнимемся же на прощание.

Гости ушли, а Тито Вецио и Гутулл стали готовиться к отъезду.

* * *

Было утро обычного дня. Толпы работников, клиентов и рабов, оказавшихся неподалеку от Форума, останавливались, чтобы рассмотреть печальную процессию. Четыре раба, вооруженные с ног до головы, под предводительством какого-то человека, тщательно закутанного в длинный, потертый плащ, с нахлобученной на лицо шляпой, вели почти совсем раздетого человека, который на своих плечах тащил высокий, деревянный столб семи локтей в высоту, с перекладиной, таким образом напоминавший римскую букву «Т».

Двое рабов без всякой жалости хлестали розгами уже окровавленные плечи полуголого человека. На некоторых улицах и перекрестках удары розог заметно учащались. Большой, лохматый пес, вероятно, сорвавшийся с цепи, бежал за процессией, время от времени жалобно завывая.

За Форумом шествие повернуло и медленно направилось к Эсквилинским воротам.

– Перестанешь ли ты выть, проклятое животное? – прикрикнул на собаку человек в плаще с нахлобученной на лицо шляпой. – Кого ты хочешь разжалобить своим похоронным лаем? Но погоди! Только дай нам выйти из города, я с тобой расправлюсь.

У ворот смотритель о чем-то спросил руководителя шествия и, как видно, удовлетворившись ответом, пропустил процессию свободного римского гражданина. Процессия двинулась прямиком к полю Сестерцио. Дойдя до убежища палача Кадма, она остановилась. Проводник в плаще начал сильно стучать в дверь кулаком. Но палач не слышал этих ударов, он сильно напился прошлым вечером и теперь спал непробудным сном. Но, видно, дело у пришедшего не терпело отлагательства. Удары повторились и на этот раз настолько сильно, что весь домишко затрепетал.

– Кто осмеливается так стучаться? – послышалось изнутри.

– Вставай скорее, ленивая скотина! Немедленно отворяй двери, не то, клянусь именем Марса и Геркулеса, моих защитников и покровителей, ты узнаешь силу кулака Макеро.

Наши читатели, вероятно, не забыли негодного хвастуна из таверны Геркулеса-победителя.

– Неужели пришла и твоя очередь? – насмешливо спросил палач, зная о проделках дезертира.

Чтоб тебе самому висеть на кресте! – огрызнулся Макеро.

– Но сперва, надеюсь, к кресту пригвоздят такого отъявленного негодяя, как ты.

– Зловещая ты птица, крест не грозит таким людям, как я.

– В таком случае, не знаю чем могу помочь тебе, – сказал насмешливо палач, появляясь на пороге, зевая и хлопая глазами на солнечном свету, словно филин, выгнанный из дупла гнилого дерева.

– Я желаю дать тебе возможность попрактиковаться, – отвечал Макеро, указывая на осужденного раба.

– Всемогущий Юпитер! Где же ты раздобыл такого урода? Он, случайно, не твой родственник? Кто же тот добрейший квирит, приславший мне с утра такой превосходный подарок? [191]191
  Владельцы рабов имели право убивать их. Чтобы не заниматься этим самим в собственном доме, многие отправляли осужденных на смерть рабов к палачу.


[Закрыть]