Текст книги "Тито Вецио"

Автор книги: Людвига Кастеллацо

Когда они вышли из харчевни Сарика, Черзано спросил, куда девался Луципор.

– Поехал кончать начатое дело, – отвечал Макеро. – Что же вообразили, что мы, поиграв, как кошка с мышкой, дадим вам свободу? Какой ты глупый, как я посмотрю. Нет, любезный, будет с вами шутить, пора и кончать. Твой герой, непобедимый Тито Вецио, в настоящую минуту, наверняка, или убит или взят в плен.

– В таком случае, у меня только одна надежда на тебя, мой храбрый и добрый Макеро, – вскричал рудиарий.

– Ага, добрым Макеро стал меня величать!

– Да. Потому что только ты один можешь спасти меня, это дело ясное. А я в свою очередь могу тебе оказать услугу, за которую ты получишь большую награду и благодарность всех граждан Капуи, а твой, как ты называешь, всемогущий Аполлоний, век не забудет тебе того, что ты для него сделаешь.

– Ну, скажи, какую ты мне услугу можешь оказать? – вскричал Макеро, уже предвкушая награду от начальства и Аполлония за открытие тайны.

– Я открою секрет для блага города и вас всех, но с тем, чтобы мне была дарована жизнь.

– Именем Геркулеса и моего покровителя Марса, – вскричал до крайности заинтересованный Макеро, – значит, это дело важное?

– Да, не шуточное. Можно спасти город от величайшей опасности, если безотлагательно будут приняты меры.

– Именем всех богов, говори же!

– Скажу, но с условием, чтобы мне была дарована жизнь.

– Я тебе обещаю все, что ты захочешь, даже более, только говори скорее, – вскричал мошенник, в душе сознавая, что он ровно ничего не исполнит из обещанного, несмотря на самые страшные клятвы и уверения.

– Побожись.

– Именем Стикса и Ахерона!

– Ну, в таком случае, попроси начальника, чтобы он позволил мне идти с тобою в то место, где я могу указать тебе, в чем состоит опасность, и каким способом можно ее избежать. На мой счет ты можешь быть совершенно спокоен, я не убегу, да, наконец, ты можешь взять с собою столько охраны, сколько тебе покажется необходимым для твоей безопасности.

– Ну, на это я, пожалуй, согласен, – отвечал храбрый воин, сообразив, что под охраной нескольких легионеров он будет вне всякой опасности.

– В таком случае, прибавь шагу и догони квестора.

Макеро удвоил шаги и вскоре догнал главный отряд. Подойдя к Фламмию, он сказал:

– Квестор, я должен сказать тебе несколько слов.

– Говори, что тебе надо?

– Мне необходимо открыть секрет чрезвычайной важности, позволь мне в сопровождении нескольких легионеров отлучиться к месту, где я могу сам собственными глазами проникнуть в важную тайну, по указанию арестованного мною рудиария.

– А кто такой твой арестант? – спросил квестор, вглядываясь в лицо рудиария при свете фонаря.

– Это Черзано, за которым претор Лукулл приказал наблюдать особо.

– Хорошо, возьми с собой четырех легионеров и ступай; но помни: арестант поручен тебе, и ты за него отвечаешь своей головой.

Сказав это, квестор пошел дальше, не желая разговаривать с Макеро, которого он взял в отряд только потому, что этого желал претор Лукулл.

Макеро со своим арестантом, в сопровождении четырех легионеров, с факелами отделились от отряда.

– Куда ты меня ведешь? – спросил помощник центуриона рудиария.

– Подышать чистым воздухом на городские стены.

– А что там может быть подозрительного?

– А вот ты сам увидишь, когда придешь на место. Но сначала ты мне обещай, что спасешь мою жизнь.

– Сколько же раз тебе повторять? Разве я не клялся Стиксом? На этот счет можешь быть вполне спокоен. Но скажи мне, отчего ты так боишься смерти? Это меня удивляет, ты ведь был гладиатором?

– Что прикажешь делать? У всякого своя слабая струна. Хотелось бы еще пожить несколько годиков, хотя бы для того, чтобы узнать: насколько люди могут сделаться еще подлее, чем они есть.

– Что за фантазия! Да тебе-то какая выгода от этого?

– Так, маленькая любознательность.

– Странно. Однако какой тут ветер на этом валу, здесь дьявольски холодно, брр… Где же твой секрет-то, приятель?

– А там, наверху, видишь площадку, где тень вдали?

– О, там должно быть еще холоднее! Держите факелы-то лучше! – обратился Макеро к легионерам, – а то можно подумать, что вы провожаете похоронную процессию. Фу, дьявольщина, какая там внизу пропасть! Брр… Не завидую я тому, кто скакнет туда и искупается в этом вязком болоте! При одной мысли об этом у меня мороз по коже продирает! Здесь слишком опасно, стоит поскользнуться и пропал, светите лучше! Ну, слава богу, наконец долезли, идти дальше уже некуда, вот и дорога к облакам. Я полагаю, что, наконец, достигли цели. Мы на самой высокой площадке башни, надеюсь, путешествие наше кончилось?

– Да, мы наконец пришли, – отвечал Черзано, растягивая веревку на руках, – вот я тебе сейчас и секрет открою.

– Да, пора, объясни, пожалуйста, я пока ничего не понимаю.

– А вот посмотри туда.

– Что такое?

– Гляди хорошенько.

– Ровно ничего не вижу, – говорил Макеро, глядя вниз.

– Гляди хорошенько, по направлению вон того пятна.

– Ну, вижу: плющ, а это, если не ошибаюсь, фиговое дерево, а там… именем Геркулеса! Это просто крапива. Пусть погубит тебя Атропа, [218]218
  Атропа – мойра (мойры – богини человеческой судьбы), перерезавшая ножницами нить жизни.


[Закрыть]ничего я больше не вижу.

– Смотри хорошенько вниз на грунт, на воду.

– Что же там на дне может быть?

– Как что, подлый злодей, смерть там! – вскричал Черзано, размотав веревки, связывавшие его руки, и обхватывая Макеро, словно железными клещами. Легионеры бросились спасать своего начальника, но было уже поздно. Враги, схватив друг друга, стремглав летели в пропасть, лишь снизу послышался отчаянный вой храброго воина. По естественному чувству самосохранения Макеро вцепился в Черзано, отчего скорость падения еще больше увеличилась. Болотистая почва расступилась и до половины всосала упавших. Чем активнее они пытались вытащить ноги из болота, тем больше уходили вниз. Наконец, когда вязкая жидкость подступила им под горло, Макеро так заорал, что переполошил даже лягушек и вызвал смех стоявших наверху легионеров. Это было уже последнее усилие, вскоре головы врагов скрылись под жидкой грязью и только одни пузыри указывали место их могилы. Опять наступила тишина, лягушки мало-помалу успокоились и снова затянули свой заунывный концерт.

Гибель храброго воина ни мало не тронула легионеров, напротив, они хохотали, когда внизу раздался рев ужаса погибающего Макеро. Что же касается арестанта, то они находили, что его поступок был вполне геройским. Впрочем, и к нему они также отнеслись с равнодушием бывалых солдат.

– Что же мы тут будем стоять? – сказал один из легионеров, – не лезть же нам вниз. Оставаться здесь и ждать их возвращения, я полагаю также лишним, едва ли они придут, подземное царство их поглотило. А мы, поскольку ходим еще пока по земле, можем отправиться спать, это дело будет самым правильным, не правда ли, друзья?

– Да, конечно, пойдем домой, – отозвался другой легионер: подадим рапорт центуриону о том, что его доблестный помощник отправился кормить своим телом рыб. Сам, должно быть, того пожелал, ну, так и случилось, а нам-то что?

– Он поверил рудиарию и все рассматривал, что там внизу есть, ну, арестант его и толкнул. Конечно, лучше насытить рыб своим мертвым телом, чем живому быть заклеванным орлами да коршунами: расчет прямой.

– Если рассудить здраво, и Макеро ничего не потерял. Положим, он не был бы пригвожден к кресту, как рудиарий, потому что – военный, но рано или поздно все равно околел бы под палками центурионов [219]219
  За нерадивость и различные проступки легионеров секли, порой до смерти, виноградными лозами, символами власти центуриона.


[Закрыть]братцы, домой, мы справили похороны, как следует, – сказал один из легионеров, подражая гнусавым возгласам распорядителей похорон и размахивая во все стороны горящим факелом.

– Иди в преисподнюю к покойникам! – кричали с хохотом солдаты, – ты нас обрызгал горячей смолой.

Таким образом, смеясь и болтая, четверо легионеров спустились с площадки башни и разошлись по своим квартирам.

КАТАСТРОФА

В то время, как квестор Фламмий так аккуратно исполнил возложенное на него поручение, кавалерийский отряд под предводительством Лукулла выехал из ворот Дианы Тифантины и по Латинской улице поскакал по направлению к храму. Была холодная ночь. Ветер порывисто свистел, точно змей, по народному поверью обвивающий головы фурий. Луна то освещала поля своими бледными лучами, то пряталась за дымкой свинцовых туч. В окрестных деревнях выли собаки, вероятно, чувствуя волка, спускавшегося с горы в долину в поисках добычи. Необыкновенное зрелище представляли римские всадники, в белых плащах на вороных лошадях. Запоздалый прохожий с ужасом останавливался и творил молитву богам, принимая скачущих белых всадников за сонм привидений. Земледельцы, живущие в отдельных хижинах, или, говоря современным языком, на хуторах, выглядывая из-за дверей, принимали конный отряд Лукулла за всадников Ганнибала, восставших из своих могил и со дна песчаного Волтурна для ведения новой войны. Передвижение этой конницы было страшным и таинственным. Действительно, очень трудно было объяснить, зачем понадобилось римской кавалерии в бурную холодную ночь скакать по полям к храму богини Дианы? Наверное, это воскресшие покойники, убитые сто лет назад, хотят отомстить за свою смерть, – говорили суеверные крестьяне.

Пока отряд претора Лукулла следует по направлений к храму Дианы и наводит ужас на мирных поселян, посмотрим, что делается в самом храме.

Снаружи здание было мрачным, как могила, но перейдя порог известной нам калитки, можно было увидеть сквозь слюду окна маленького покоя свет от большого количества фонарей, услышать прелестные звуки молодого свежего голоса под аккомпанемент мелодичного инструмента, изобретенного Терпандром (нечто вроде гитары или арфы с двенадцатью струнами). Там на нижнем этаже была устроена столовая, освещенная и убранная цветами, стены и потолок которой были со вкусом разрисованы. В центре стоял стол под драпировкой в форме палатки из самой тончайшей ткани, увитый венками из цветов, уставленный самыми вкусными блюдами и лучшими винами. Около стола, как обычно, стояли две кровати и у каждой из них – по маленькому столику с художественной отделкой. Кушанья накладывались на золотые и серебряные блюда, а вино наливалось в кубки из того же металла. Кровати по своему богатству мало чем уступали римским, хотя на них возлежали благочестивые жрицы храма богини Дианы, а не грешные патриции. Обе кровати были из черного дерева с резьбой и инкрустациями, кроме того в отдельных местах отделаны слоновой костью и золотом. Но что было особенно роскошно и богато, так это подушки, одеяла и ковры. Служительницы богини Дианы, как видно, любили нежить свои тела на мягких подушках под изящными одеялами. Всеми этими богатствами и соблазнительными удобствами, оставленными перепугавшимися святыми девами, воспользовался бывший всадник царя Югурты, предоставив их в распоряжение супруги Тито Вецио.

На одной из кроватей лежал наш герой в одежде для пиров, увенчанный розами. Глядя на него в таком наряде, трудно было предположить, что это отважный воин, предводитель восставших, три раза одержавший победу над страшными римскими легионерами. Его красный походный плащ и оружие лежали в углу. В эту минуту Тито Вецио забыл обо всем на свете, он жил только для любви и неги. Но с утренней зарей, когда боевая труба оповестит воинов, что настал час битвы, юный герой первым будет готов: наденет свой шлем, латы, сядет на коня и, обнажая меч, понесется на приступ Капуи. Он будет неустрашим, также как троянец Гектор, бросившийся с копьем в одной руке и факелом в другой жечь корабли греков.

Луцена, как особа хорошо воспитанная, знающая приличия, не лежала на кровати, а сидела около своего милого Тито. Она была одета в длинную белую тунику из тонкой ткани, изящно вышитую и спускавшуюся до ног. Молодая гречанка была изумительно хороша в этом наряде, ее стройная фигура походила на художественное произведение ваятеля. Лицо с правильными, необыкновенно красивыми и выразительными чертами стало еще прелестнее, черные глаза светились огнем страстной любви, на губах играла улыбка счастья, а сквозь белизну щек, цвета лилии, пробивался легкий румянец. Она время от времени глядела на полулежащего юношу, любуясь им с восторгом влюбленной женщины.

На другой кровати лежал наш старый знакомый нумидиец Гутулл, он был в латах и снял лишь шлем, его длинный меч стоял тут же. Закутавшись в белый плащ, африканец приятно улыбался, глядя на молодую чету влюбленных. Цвет одежды еще больше оттенял его бронзовый цвет лица.

Роскошный ужин закончился, ничто не нарушало веселья и доброго расположения духа этих трех людей, так искренне любящих друг друга. Они были полны надежды, их не тяготило предчувствие близкого несчастья. Тито Вецио устроил все, как опытный полководец. Утренний приступ был решен.

Успешное осуществление плана, порученное Луципору и Черзано, не вызывало сомнения. Гутулл, так же, как и влюбленная Луцена, полагал, что его разумный и храбрый друг непобедим и могущественен, словно боги Олимпа. Мысль об измене не приходила ему в голову.

Так наслаждались трое друзей, не подозревая, что людские страсти готовят им гибель. Холодный зимний ветер завывал в священном лесу храма Дианы, сгибая к земле столетние деревья, ночь была темная, страшная, а в их комнате, убранной цветами, освещенной множеством свеч, было тепло, уютно, царствовала любовь и дружба.

Луцена взяла лиру, и комната огласилась чудными мелодичными звуками.

– Обожаемая богиня моей души! – воскликнул Тито Вецио, целуя роскошные волосы, падающие по белым плечам красавицы гречанки, – нам остается еще несколько часов провести вместе, скоро надо будет скакать в лагерь, не откажи в любезности – услади наш слух прелестью твоего голоса, спой нам какую-нибудь песню твоей поэтической родины.

Луцена нежно взглянула на своего друга, ее красивые пальцы забегали по струнам инструмента, как было замечено выше, изобретенного Терпандром и впоследствии усовершенствованного Тимофеем из Милета, взяла несколько разрозненных аккордов и запела:

 
Тебе, целомудренная богиня,
Дочь Эгейского божества,
Явившейся на мой родной берег, пою я.
 
 
Ты из недосягаемого Олимпа даришь нас
Улыбкой радости и любви!
 
 
Тебе прислуживают грации,
И по лазурному небу летают две белые голубки.
 
 
Здесь на земле сплетаются любимые тобой узы,
Когда Эрот поражает стрелою.
Ты хотя и редко, но спускаешься к смертным.
 
 
Приди, богиня!
Уже трепещет в руках моих лира,
Любовь сжигает мою грудь.
 
 
Помоги мне в моем страстном томлении,
Великая богиня Венера,
Явись мне из пурпурного
Твоего заоблачного царства.
 

Луцена кончила. Последний звук ее юного симпатичного голоса слился с аккордом и замер. Тито Вецио не мог дышать от восторга, теснившего его грудь, с минуту в комнате господствовало благоговейное молчание. Наконец, страстно влюбленный юноша не выдержал, обнял красавицу гречанку и горячими поцелуями поблагодарил ее за то высокое наслаждение, которое она доставила ему своим чудным пением.

– Теперь твоя очередь, Гутулл, – сказала гречанка, застенчиво уклоняясь от жгучих поцелуев влюбленного юноши и передавая инструмент нумидийцу.

– После твоего божественного пения, достойного слуха богов, – сказал африканец, принимая инструмент, – моя идиллия пустыни покажется сухой, и не усладит ваш слух мой старческий разбитый голос.

Сказав это, Гутулл тем не менее не заставил повторять просьбу и начал декламировать под музыку свою дикую идиллию пустыни:

 
Здесь, в благоухающей счастливой Кампании,
Вы хотите узнать, какая существует любовь
На земле, сожженной солнцем?
 
 
Что вам сказать? Не знаю.
Лучше спросите у тучи,
Откуда берется прорезающая ее молния.
 
 
Спросите у леопарда,
Подстерегающего свою добычу у ревущего моря!
 
 
Спросите у этой арфы,
Почему она издает
Звуки радости, восторга и любви!
 
 
Зила, Зила!
 
 
Без твоего солнца
Гутулл не хочет
Свободы.
 
 
Зила, Зила!
 

Далее африканец своим особенным речитативом говорил, как он, возвратившись с охоты на льва, встретил царскую дочь, поившую стадо у колодца, как он ей рассказал о войне, о ненависти ее отца к нему. Царская, дочь слушала внимательно его речь, и в ее груди зажглось чувство, противоположное чувству отца, и вдруг из тернового куста выросла роскошная роза, и он сказал ей, что право его – война, а советница – любовь. Красавица и эту речь выслушала благосклонно. Тогда он схватил ее, посадил к себе на коня, и помчались они по пустыне, обнявшись. Вороной конь летел быстро, а он крепко прижимал к своей пылающей груди царскую дочь. Очи их сверкали огнем божественной любви, а дыхание слилось в одном пламенном поцелуе.

Словом сказать, старый нумидиец воспроизвел в своей идиллии романтическое бегство Тито Вецио и Луцены, чем конечно, вызвал восторженную признательность обоих влюбленных.

Затем, африканец, как истый сын пустыни, весь погрузился в воспоминания о своей далекой родине. Его дикая песня воплотила громоподобное рычание льва и львицы, унылое завывание ветра в беспредельной пустыне, звездное небо африканской ночи, утреннюю и вечернюю зарю, прелести оазиса…

Тито Вецио и его подруга с особенным удовольствием слушали этот оригинальный монолог старого нумидийца. Воспользовавшись импровизацией, доводившей Гутулла до самозабвения, влюбленные, точно призраки исчезли из столовой. А для восторженного сына пустыни уже не существовало окружающего мира. С полузакрытыми глазами, извлекая самые своеобразные аккорды, он погрузился в созерцание прелестного оазиса, среди песчаной и безводной пустыни. Его пламенному воображению живо представлялись стройные пальмы на берегу светлого журчащего ручейка, тихий шелест ветерка, колеблющего зеленые листья развесистых деревьев, шепот влюбленной царской дочки, биение ее молодого сердца, горячее дыхание милой и страстный поцелуй. Но вдруг Гутулл, точно услыхал войсковую трубу, взял резкий аккорд и начал рисовать иную картину. Ему слышался бешеный крик толпы охотников, рычание раненого льва и торжественные возгласы победы над царем пустыни. Фантазия африканца уносила его на поле сражения двух враждующих племен, он видел атаки конницы, слышал плач убегающих женщин и детей. Наконец, воображение перенесло его в заоблачный мир, вызвало тени дорогих ему людей, убитых по приказанию злодея Югурты. Нежными трогательными звуками он вызывал в своей памяти образ его незабвенной Зилы и снова повторял любимый стих:

 
Зила, Зила!
 
 
Без твоего солнца
Гутулл не хочет
Свободы.
 
 
Зила, Зила!
 

Но вдруг совершенно неожиданно восторженные мечтания и импровизации нумидийца были прерваны страшным шумом, раздавшимся во дворе. Сначала послышался отдаленный топот, будто подземный гул, потом он стал приближаться и наконец послышался у самых стен храма. Гутулл положил инструмент, быстро соскочил с кровати и стал прислушиваться. Больше нельзя было сомневаться: замок окружен какими-то неизвестными людьми. Пока африканец, надевая оружие, собирался выбежать и посмотреть, что делается на улице, в столовую вбежал бледный, как смерть, растерявшийся Мантабал.

Ужас исказил черты лица бедного евнуха, и он какое-то время был не в состоянии выговорить ни слова.

– Что с тобой? Кто на тебя напал? Именем Ваала, говори! – вскричал Гутулл.

– Римляне!.. Римляне!.. – только и мог пролепетать растерявшийся Мантабал.

– Как, римляне!.. Где? Здесь? Кто же мог дать знать о нашем укрытии?! Это ты, несчастный! – говорил Гутулл, вынимая свой меч.

Но несмотря на ужас положения, которое лишило доброго Гутулла способности рассуждать, он, глядя на своего земляка, убедился, что измену надо искать где-нибудь в другом месте, а не здесь; было очевидно, что несчастный Мантабал ни при чем.

– Нет, – поспешно сказал старый африканец, – ты не виноват, я это вижу по твоему испугу. Но где ты видел римлян?

– Здесь, там, везде вокруг храма. Солдаты уже ломают топорами двери. Ты сам, своими глазами увидишь – они сейчас вломятся, – отвечал в испуге растерявшийся сторож храма Дианы и, взяв Гутулла за руки повел его в комнату, выходившую окнами в поле. Нумидиец собственными глазами убедился в страшной действительности. Из маленького окна при свете, луны он увидел толпу вооруженных легионеров, окруживших храм со всех сторон.

Гутулл понял, что нет никакой надежды на спасение, и первая мысль, блеснувшая в его голове, была о том, как можно подороже продать свою жизнь.

Оставив около окна Мантабала, совсем обезумевшего от страха, он бросился к Тито Вецио и Луцене. Влюбленные были также крайне встревожены неожиданным шумом и уже разыскивали Гутулла, чтобы узнать причину тревоги. Убедившись в горькой действительности, Тито Вецио надел свой красный плащ и пристегнул оружие, а Луцена, в отчаянии обняв его, тщетно пыталась успокоить.

Добрый Гутулл, глядя на эту чудную пару, олицетворяющую молодость и красоту, обронил горячую слезу из своих глаз. Старик плакал первый раз в жизни.

Этот железный человек перенес гибель семьи и родины, и никто никогда на его морщинистом суровом лице не видал слез, а теперь, когда предстояло умереть его молодому благодетелю и другу, Гутулл не выдержал и заплакал. Но это была моментальная невольная слабость. Старый воин поспешил утереть влажные глаза своим корявым кулаком и закричал:

– Я не позволю им подойти к тебе, до тех пор, пока не умру. Только через мой труп они переступят этот порог!

– Какое адское предательство! – вскричал Тито Вецио, пораженный мыслью, блеснувшей в его голове.

– Да, предательство, и нам остается только одно: умереть!

– Бедная Луцена! – вскричал юноша, прижимая к груди свою подругу.

– Я хочу умереть вместе с тобой, мой Тито, – сказала красавица.

– Гутулл! Друг мой, спасай Луцену, они приближаются; я проложу тебе дорогу мечом.

– Спасения нет, мой Тито, – отвечал нумидиец глухим голосом, – мы можем только умереть вместе.

– Гутулл, заклинаю тебя именем твоей Зилы, именем твоих детей, не дай этим злодеям опозорить мою жену… лучше убей ее!

– О, нет, я не хочу умереть иначе, как от твоей руки и в твоих объятиях, – шептала Луцена.

– Вецио, друг мой, – вскричал нумидиец, понявший, какую участь ему уготовила судьба во всей этой страшной драме. – Я буду защищать этот порог, и никто не войдет сюда до тех пор, пока я жив, потом, когда переступят через мой труп, ты действуй. Прощай, мой благородный Тито, – прибавил верный товарищ. – Гутулл рад, что может тебе отплатить хоть чем-то за все твое добро.

С этими словами он вышел из столовой и, обнажив меч, стал у порога другой комнаты.

– Бедная Луцена! – говорил, рыдая Тито Вецио, становясь на колени, – прости меня, я тебя погубил!

– Милый Тито, и ты можешь говорить о гибели, когда дал мне жизнь и блаженство, которому нет сравнения, – отвечала Луцена, покрывая поцелуями лицо своего друга и приподнимая его.

– Неужели ты мне можешь простить?

– Если бы у меня было десять жизней, я бы с восторгом отдала их за одну минуту счастья, которым ты меня одарил, мой милый! О каком прощении ты говоришь? О какой вине? А умереть в твоих объятиях, разве это не блаженство? – шептала Луцена, обнимая юношу.

– Божественная Луцена! В эту страшную минуту, как мне найти слова, чтобы выразить мои чувства к тебе?

– Милый, ты ведь меня любишь, я это знаю, но ты должен и в последний раз осчастливить меня, – говорила молодая девушка, вынимая кинжал из ножен и подавая его Тито Вецио, – обними меня левой рукой, а правой…

– Нет, родная, не могу, не требуй от меня невозможного. Чтобы я решился поразить эту грудь, достойную божества. Нет, моя прелестная Венера, не могу.

– Друг мой, не отказывай мне в последней просьбе, умоляю тебя. Они уже вломились, слышишь крик моих служанок, которых убивают? Тито, мой чудный Тито, во имя нашей любви, заклинаю тебя, не дай злодеям надругаться надо мной, убей меня! – говорила Луцена, обнимая друга и ее прелестные глаза были полны простой, светлой мольбы…

– Нет, нет, Луцена, не могу… у меня духу не хватает.

– А, наконец, они нам попались! – ревели солдаты. – Вон стоит чернорылый нумидиец, друг бунтовщика, ломайте двери, рубите топорами! Мы его заполучим живым.

– Бросай оружие! – кричал центурион.

– Приходи и возьми сам, – отвечал Гутулл.

Одна половина двери рухнула. Первым переступил порог центурион.

Мигом сверкнул меч в руках Гутулла и римлянин покатился на пол с раздробленным черепом. Вслед за центурионом пролезли двое легионеров, их постигла та же участь.

– Именем Геркулеса! Сколько же рук у этого проклятого гиганта! – кричали солдаты.

– Пропусти, дьявол, ты мне не нужен, – сказал один из смельчаков, переступая порог.

– Кто же тебе нужен?

– А вот тот, который обнимается с красоткой.

– Того нельзя.

– Ну, так умри же, негодяй!

– Лучше ты умри, – отвечал Гутулл, ловко парируя удар и ответным разрубая голову хвастливому легионеру.

– Но это не человек, а дьявол! Вперед, братцы!

Другая половина двери рухнула, и толпа легионеров ворвалась в первую комнату.

– Сдавайся, разбойник! – кричали солдаты, желая во что бы то ни стало взять Гутулла живым.

И на это предложение последовал тот же ответ. Тяжеловесный меч старого воина засверкал в воздухе, страшны были его удары, римляне падали направо и налево, как скошенная трава, груда трупов громоздилась у входа. Гутулл, раненый, весь в крови, не уступал ни шага, поражая врагов действительно с какой-то демонической силой.

Но чем больше набиралось трупов при входе, тем многочисленнее становились ряды врагов. От потери крови нумидиец начал изнемогать.

– Сдавайся, проклятый, у тебя уже шлем разрублен и выбит щит.

– Но меч пока еще в моих руках! – отвечал громовым голосом Гутулл. – И тяжесть этого меча ты, предлагающий мне позор, должен испытать!

И храбрый легионер повалился мертвый на землю.

Солдаты оробели. Им казалось, что вместо нумидийца перед ними действительно стоит сам дьявол с заколдованным мечом, на них напал страх и они невольно попятились…

– Тито, мой Тито! Убей меня! – шептала Луцена, целуя молодого человека.

Горькие слезы были ответом на эту просьбу.

– Милый мой, ты колеблешься, ты не хочешь, чтобы я спокойно умерла в твоих объятиях, ты думаешь, что это так мучительно… не бойся, мой несравненный Тито, когда я тебя вижу, когда ты меня обнимаешь, не может быть места другому чувству, кроме чувства беспредельного блаженства. Посмотри, как это легко, – продолжала лепетать эта необыкновенная девушка и, взяв кинжал, погрузила его себе в грудь по рукоятку. Потом, вынув его, подала Тито Вецио, прошептав:

– Возьми, мой чудный друг… совсем не больно!

Тито Вецио принял кинжал из рук Луцены, поцеловал струившуюся по нему розовую кровь и поразил себя в самое сердце… Смертной агонии не было. Потухающий взор юной красавицы видел прекрасный образ ее милого Тито, улыбка счастья озарила очаровательные черты лица и застыла, сжатая клещами смерти.

– Бей его, руби злодея! – вопила толпа солдат, бросаясь на Гутулла.

Вновь как молния засверкал длинный меч нумидийца, еще упало несколько врагов, но, и на его долю, наконец, выпал смертельный удар. Гутулл упал мертвый на порог комнаты, которую он так геройски защищал, исполнив в точности свое последнее обещание. Через его труп легионеры бросились в комнату, где были Тито Вецио и Луцена. Но, увы, храбрым воинам не удалось надругаться над влюбленными: они оба были уже мертвы.

– Где Тито Вецио?! Дайте мне Тито Вецио! – кричал Лукулл, расталкивая солдат.

– Тито Вецио уже нет! Его душа далеко, – отвечали солдаты, пораженные геройской смертью молодого всадника и его подруги.

Претор Сицилии сделал шаг вперед и остановился в каком-то благоговейном ужасе. На ковре у его ног лежали, обнявшись, два юных друга. Выражения лиц обоих не говорили об ужасе, они были спокойными. Та же гордая осанка молодого всадника, та же доброта, благородство, великодушие, которыми полна была каждая черта самоубийцы. Он будто крепко спал в объятиях красавицы гречанки и видел очаровательные сны. Его подруга, которую он обнимал, была прелестна, как живая, у нее лишь исчез девственный румянец, и улыбка застыла на бледных губах.

Лукулл, несмотря на его эгоизм и развращенность, невольно содрогнулся и, видя здесь злодея изменника, устроившего всю эту катастрофу, последствием которой было самоубийство двух молодых прекрасных созданий, забыл на мгновение про свою месть и сказал:

– Бедные молодые люди! Неужели тебе, Аполлоний, не жаль их?

Негодяй посмотрел с удивлением на претора и, демонически улыбнувшись, произнес:

– Как не жаль! Помилуй, я страшно расстроен.

Затем, подойдя к трупам самоубийц, египтянин продолжал рассуждать вполголоса:

– Клянусь именем Тизифоны, я не понимаю некоторых людей! Сначала убить, а потом на трупах проливать крокодиловы слезы. Впрочем, ведь говорят же, что боги всегда бывают очень расстроены, когда им приносят жертвы и даже сочувствуют этим жертвам, однако требуют, чтобы их им приносили. Гречанка действительно необыкновенно хороша, – продолжал Аполлоний, рассматривая Луцену, – ее чудная красота послужила тебе, Луций Лукулл, гораздо больше, чем всевозможные козни и храбрость твоих легионеров, напавших целой когортой на троих. Вот тут и говорите, что любовь – блаженство. Иногда это блаженство ведет вот к чему! Профаны никак не могут понять, что добро и зло созданы природой и очень похожи друг на друга. Вот этот молодчик тоже, говорят, на меня похож. Однако мне надо завершить так мастерски устроенное дело – отрезать ему голову.

– Что ты, Аполлоний, там шепчешь около трупов? – спросил Лукулл.

– Пожинаю то, что посеял, – отвечал хладнокровно злодей и, отрезав голову Тито Вецио, сказал, показывая этот кровавый трофей, – не находишь ли ты, достойнейший претор Сицилии, что жатва поспела?

Лукулл с отвращением отвернулся и поскорее отошел прочь.

– А ящичек-то, заказанный лучшему мастеру Капуи, разве даром должен пропасть? – Продолжал египтянин.

Но последних слов Лукулл уже не расслышал, он командовал сбор отряду, что тотчас же было исполнено. Легионеры сели на лошадей и отправились обратно в город.

Кроме разломанных дверей особого вреда храму богини Дианы римляне не причинили. Но, принимая во внимание важность подвига, конечно, такую мелочь нельзя было отнести к святотатству, что и успокоило набожного Луция Лукулла.

Несколько дней спустя, слуги богини Либитины явились с заступами в храм Дианы, вырыли в священном лесу одну большую яму и побросали туда трупы убитых людей. Трупов Гутулла и Мантабала не нашли. Последний едва ли был убит, он по всей вероятности успел скрыться, к огорчению целомудренных жриц богини Дианы, которые особенно нуждались в помощи старого евнуха во время ночных пиров, устраиваемых в стенах храма…

На другой день после катастрофы, ветер стих, погода была прекрасной и утренняя заря предвещала хороший день. Один из отрядов, посланных ночью на рекогносцировку, возвратился в лагерь.