Текст книги "Тито Вецио"

Автор книги: Людвига Кастеллацо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

Богатые патрицианки и Цецилия в их числе, не умели и даже не считали нужным сдерживать себя, они были не в состоянии умело скрывать охватившие их чувства. Прекрасная матрона ненавидела своего супруга и, естественно, не могла похвастаться постоянством чувств. Тем не менее мысль о разводе даже не приходила ей в голову. На явный скандал она могла пойти разве что под влиянием неудержимой, безрассудной страсти к любовнику, потому что, как истинная римская аристократка, она сохранила верность многовековым традициям своей касты и в глазах общества стремилась оставаться законной и всеми уважаемой супругой сицилийского претора, не желая никого посвящать в свою интимную жизнь, в тайны тех поступков, которые она совершала тайно, а не явно. Именно эта ее безграничная гордость и была причиной некоторой боязни, которую она испытывала по отношению к мужу, который по римским законам мог выгнать ее из дома, сказав знаменитое «уходи, жена». К этим словам иногда супруг прибавлял и другие «свое забирай с собой». Кроме того, муж имел право удерживать шестую часть приданного жены, если изгнание последней основывалось на доказательствах ее неверности, и одну восьмую, если не было никаких доказательств, а только лишь смутные подозрения ревнивого супруга.

Претору Сицилии было прекрасно известно о том, какие чувства его супруга питала к Тито Вецио, он имел и нравственное и юридическое право сказать своей прекрасной Цецилии: «уходи, жена», но не делал этого, желая избежать громкого скандала, которого боялся не меньше, чем его законная половина.

Луций Лукулл, приятель будущего римского диктатора Суллы, был далеко не молод. К тому же природа как-то не подумала о том, чтобы наградить его красотой. Высокого роста, худой, совершенно лысый в свои пятьдесят с лишним лет, с морщинистым и весьма малопривлекательным, если не сказать безобразным лицом, он представлял совершенную противоположность своей молодой и прелестной супруге. Сознавая, как умный человек, все свои недостатки, он, скрепя сердце, вынужден был уступить право первенства в отношении прелестной Цецилии молодому и красивому юноше, вожаку римской молодежи Тито Вецио, хотя, как старый, ревнивый муж и чистокровный римлянин, он ненавидел соперника всеми фибрами души. Таковы были отношения супругов в тот момент, когда претор Сицилии пожелал говорить со своей женой. По окончании туалета последней он, конечно же, был приглашен.

– Сегодня ты что-то особенно рано встала, – сказал Луций Лукулл, целуя руку Цецилии. – В твоей гостиной еще не видно этих назойливых поклонников и ценителей твоей красоты.

– Да, сегодня я дурно спала, мне что-то нездоровится. Меня тревожили какие-то странные сны, я постоянно просыпалась, мне все казалось, что занимается заря и я порывалась встать с постели, хотя на самом деле было совсем темно. Надо выйти на свежий воздух, развлечься, быть может это принесет мне облегчение, – томно отвечала Цецилия.

– Мне кажется, это последствия посещения цирка. Несколько часов на холоде, тревожное состояние духа – все это сказалось на твоем здоровье, – говорил с притворной нежностью Лукулл, – но это пройдет, успокойся. Сказать тебе по правде, я больше беспокоюсь, когда ты проводишь бессонные ночи. Кстати, где ты была прошлой ночью?

– У Семпронии.

– А третьего, дня?

– У нее же.

– По видимому, твоя приятельница Семпрония не слишком скучает в отсутствие мужа. Впрочем, это личное дело ее и моего приятеля Гортензия. Я же должен сказать, что единственный человек, которому удалось возбудить ревность в сердце Луция Лукулла – это некий красавчик, недавно возвратившийся из Африки. Этого счастливчика Лукулл действительно ненавидит, а на остальных тупоголовых обожателей он не обращает внимания.

– Что это, угроза?

– Нет, это не угроза, а дружеское предупреждение для тебя и твоего приятеля, которое мне кажется очень кстати. Два года подряд в Риме было много разговоров о любви какой-то матроны к одному молодому ветреному человеку. Доброе имя мужа страдало, он был глубоко, кровно обижен и обдумывал разные способы, чтобы избавиться от надоедливого соперника и не решаясь сказать об этом своей прелестной супруге. К его огромной радости вдруг разразилась война в Африке и молодой любовник умчался туда искать славы на полях сражений. Муж несколько успокоился, тем более, что его достойная супруга, казалось, не слишком скучала в отсутствие милого. Она с головой окунулась в обычные развлечения и наслаждения. Муж, конечно, не препятствовал ей в этом, напротив, был даже очень рад тому, что жена его так быстро забыла о предмете своей страсти. Но вот война в Африке закончилась, и снова появляется этот молодой человек, служивший помехой семейному счастью. Его находят еще красивее, умнее, любезнее, чем он был раньше, а может быть и еще влюбленнее. Матрона снова воспылала к нему казалось забытой страстью. Злые языки стали распускать по городу слухи, что в одну темную ночь видели носилки какой-то таинственной матроны в местах, весьма удаленных от дома ее приятельницы Семпронии. Высказав все это, – продолжал претор суровым тоном, – я считаю своим нравственным долгом обратиться лично к тебе с откровенным заявлением. Советую тебе, милая Цецилия, иметь в виду, что супруг твой, претор Сицилии Лукулл вовсе не из тех людей, которые готовы безмолвно переносить оскорбления и в одно прекрасное утро дочь Метелла может быть отправлена назад к родным, словно дочь простого римлянина.

– Нет, я тебе не верю, ты не посмеешь этого сделать! – с ужасом вскричала Цецилия. – Ты не решишься поступить с богатой и влиятельной сестрой нумидийского героя так, словно она дочь последнего плебея. У тебя не хватит на это мужества. К тому же этот шаг привел бы к неблагоприятным для тебя последствиям.

– Пожалуйста, не придавай чересчур большого значения могуществу и влиянию твоей родни. Она поможет тебе не больше, чем твоя хваленая красота. Помни, если сапог натирает мне ногу, я снимаю его и выбрасываю вон, не думая при этом о сапожнике, который мне его делал.

– Какое пошлое сравнение.

– Быть может, но оно точное. Кроме того закон дает мне право вознаградить себя за причиненную тобою боль, оставив некоторую часть твоего состояния, – хладнокровно отвечал Лукулл.

– Но я все-таки не до конца понимаю к чему ты клонишь?

– А к тому, чтобы ты мне поклялась с сегодняшнего дня прекратить все отношения с Тито Вецио.

В ответ на это Цецилия разразилась громким, истеричным смехом. Лукулл был озадачен, ему даже показалось, что его жена внезапно сошла с ума, он смотрел на нее с удивлением и страхом, а она продолжала хохотать все громче и громче, словно ей сказали что-то необычайно смешное. Спустя некоторое время, придя в себя, Цецилия глубоко вздохнула, словно после тяжелого и беспокойного сна и приказала позвать служанку.

– Лалаче, – сказала она вошедшей невольнице, – узнай, вернулся ли Созий и, если вернулся, позови его сюда.

Служанка, поклонившись, вышла.

Луций Лукулл был удивлен и даже потрясен. Он был в не состоянии понять странное поведение жены. Но желая узнать, что же значили все эти действия, он терпеливо ждал результата.

Вскоре в комнату вошел человек в плаще, который не далее, как этим утром вел какие-то таинственные переговоры с трактирщиком Плачидежано.

Прекрасная матрона бросила пронзительный взгляд на слугу, точно спрашивая: ну, говори, все ли в порядке? В ответ на этот немой вопрос слуга почтительно склонил голову, что означало: все исполнено по вашему желанию, госпожа. Цецилия сделала знак рукой и слуга вышел.

Сицилийский претор был старым юристом. Когда он председательствовал в суде, ему неоднократно приходилось допрашивать обвиняемого и свидетелей, но подобного немого допроса, свидетелем которого он оказался, ему не доводилось видеть никогда. На этот раз женская хитрость превзошла судейскую проницательность. Лукулл, хотя и не понял главного, но догадался, что его супруга, несмотря на припадок безумного смеха, совершенно нормальна, и что между ней и Тито Вецио произошел разрыв.

– Что все это значит? – спросил он жену, стараясь казаться абсолютно безразличным к происходящему.

– А вот что, – отвечала Цецилия Метелла, – человек, которого я люблю, да, сознаюсь тебе, люблю безумно, этот человек для меня уже ничто, будто умер… погиб. Верь мне, Луций Лукулл и успокойся.

– Твои слова чем-то напоминают пророчества оракулов Сивиллы, ты что-то говоришь о смерти, о гибели, впрочем меня это не касается, я не предрасположен приоткрывать завесу будущего. Важно для меня здесь лишь то, что ты, кажется, совершенно искренне пообещала прекратить всякие отношения с Тито Вецио, и я почти уверен, что ты сдержишь свое слово. Что же касается всего остального, то мне до это нет дела. А теперь извини, моя чудная Юнона, друзья и клиенты давно ожидают меня в приемном зале, Да и твои обожатели, думаю, тоже собрались у тебя в гостиной. Выходи и будь с ними любезна, если тебе этого хочется, и верь слову Луция Лукулла, с этого дня ты в моем лице не заметишь ни тени ревности.

Сказав это и раскланявшись с прекрасной матроной самым вежливым образом, претор Сицилии вышел из комнаты, совершенно довольный результатом, которого он так долго и тщетно добивался.

– Кажется то, чего не сделали африканские копья и стрелы, совершила женская гордость. Ну и прекрасно, мне больше ничего не нужно, – шептал про себя Лукулл, самодовольно улыбаясь.

Между тем Цецилия, оставшись одна, опустила голову на грудь и задумалась. Картины минувших счастливых дней жизни пронеслись в памяти красавицы, по щеке скатилась слеза.

– Глупец, – прошептала она, – он посылает меня к моим обожателям. Уверяет, что больше никогда не будет ревновать. Да разве я в состоянии любить кого-нибудь кроме Тито. Он оскорбил меня, опозорил, оттолкнул, а все-таки я страстно люблю его, хотя и решилась на кровавую месть, но, боги! Пусть он лучше погибнет, чем будет блаженствовать в объятиях другой. О! Этого я не перенесу, – вскричала Цецилия, нервно сжав пальцы в кулак. – Да, пусть он умрет. Но легче ли мне станет когда он перестанет существовать? Да, легче, он оттолкнул меня, оскорбил и отдался другой. Эту измену, мой ужасный позор можно искупить только ценой его крови… Пролить такую кровь – это ужасно. Зато я буду отомщена… да, отомщена. Он должен умереть сегодня ночью. Вот день уже близится к середине, а мне бы хотелось, чтобы он никогда не кончался. Не надо ночи, зачем она? Пусть живет Тито!.. А моя месть? А его измена? Нет, я жажду его крови, пусть умрет. О, боги! Молю вас, спустите мрак на землю, спустите поскорее, и пусть это гордячка никогда, больше никогда не окажется в горячих объятиях Тито!

– Лалаче! Иди сюда, – вскричала, точно в бреду, Цецилия. – Зажги все лампады у алтаря, брось фимиам в его курильницу и пойдем, дитя мое, помолимся вместе. Будем просить богов, чтобы они послали спокойствие моей истерзанной душе, утолили сердечную боль, – говорила жена сицилийского претора.

Вскоре лампады были зажжены, на алтаре курился фимиам, кругом царствовала мертвая тишина, время от времени прерываемая глухими рыданиями молящейся Цецилии Метеллы.

ЛЕГИОНЕРЫ МАРИЯ

В это время Тито Вецио направлялся к полям Марса, где по приказу Рутилия были собраны легионы, предназначавшиеся для отправки в Галлию, против кимвров. Молодой трибун ехал не один. Его сопровождали Ливий Друз и Гутулл. Между молодыми друзьями шел весьма оживленный и серьезный разговор о будущем отечества.

Ни для кого из римских граждан уже не было секретом, что республика быстро стремится к падению. Несмотря на чудовищную роскошь Рима, вся остальная Италия уже превратилась в пустыню. В самом Риме наряду с богатством и роскошью нищета увеличивалась ежечасно и великий город переполнялся ленивым, развратным пролетариатом, стремящимся туда со всех концов света. Богачи, утопая в роскоши и чувственных наслаждениях, не хотели даже думать об опасности, грозящей всем и каждому, они тратили на свои оргии баснословные суммы, иногда за одну ночь расходовалось целая груда золота, которой легко можно было бы осчастливить несколько сот голодных людей. Земледелие было в крайнем упадке, поля заброшены и не обрабатывались. Прошло время, когда труд крестьянина был самым почетным трудом, считавшимся не меньшей доблестью, чем военные подвиги. Трудолюбивого крестьянина – хлебопашца награждали венком точно также, как и полководца, выигравшего войну. В настоящее же время все эти свободные и полезные для страны труженики были обращены в рабство, ставшее самой чудовищной язвой, разъедавшей великую римскую республику. Прибывавшие в столицу люди чурались труда и существовали благодаря правительственной и частной милостыне или занимались самыми гнусными делами, а также, не стыдясь, продавали свои голоса каждому, кто нуждался в них на выборах. Всем гражданам бросался в глаза этот страшный и гибельный хаос, но большинство даже не пыталось найти выход из создавшегося положения.

Тито Вецио и его друзья, Пламенно любя отечество, придумывали разные способы для его спасения и часто вели между собой ожесточенные споры по этому поводу.

– Прежде всего для того, чтобы предотвратить неминуемую гибель республики, – говорил Друз, – надо уравнять в гражданских правах жителей Рима и провинций.

– Конечно. Тем более, что каждый итальянец уже может считать себя гражданином республики. Между тем собственно римское гражданство является какой-то монополией, государством в государстве и каждый плебей оказавшийся в Риме, должен почувствовать на себе ярмо рабства, прежде чем сделаться римским гражданином, – согласился Тито Вецио.

– Когда провинциальные муниципалитеты сравняются в правах с Римом, – продолжал Друз, жизнь в провинции возродится, хлебопашество снова будет в почете и господствующая ныне римская аристократия найдет достойного противника в лице лучших представителей провинции. Рим сделается центральным органом, к которому отовсюду польется молодая кровь и снова окрепнет великий город и станет властелином и путеводным маяком всего мира.

– Твои слова достаточно разумны, мой дорогой Друз, но мне кажется, что предлагаемые тобой средства слишком слабы и чересчур запоздали. Увы, болезнь пустила слишком глубокие корни и теперь едва ли можно спасти отечество, прибегая лишь к косметическим мерам. Не будем самообольщаться. Уравнение в правах всех граждан Италии мера безусловно прекрасная, но, повторяю, в нашем положении она является косметическим средством, но не радикальным решением проблемы, потому что никакие права не могут заставить трудиться господствующую касту аристократов, живущую за счет миллионов рабов. Ты, конечно, скажешь, что необходимо утвердить новые, справедливые аграрные законы, погасить долги, расширить право голосования, усилить авторитет трибуны, обновить сенат, противопоставив старой аристократии авторитетных людей из провинции, увеличить привилегии всадников и колонизировать свободные земли, заселив их голодными римскими гражданами. Все это, конечно, прекрасно и необходимо сделать. Но заживят ли рану эти средства или разбередят еще больше? Вот вопрос, над которым следует очень серьезно подумать. Мы уничтожим долги введением новой ипотеки? Прекрасно. Но те, что сейчас тратят больше, чем получают, останутся в неприкосновенности и по-прежнему будут залезать в долги. Следовательно, эта финансовая мера повлечет за собой новые долги и породит легионы новых ростовщиков. Заселить свободные земли римскими гражданами? Но это нисколько не разовьет у них способности к труду. Они и в новых колониях останутся такими же бездельниками, какими были в Риме. С той лишь разницей, что в Риме они ели чужой хлеб, их кормили, а на новых землях они должны будут своим трудом зарабатывать на хлеб, то есть делать то, к чему они положительно не способны; сама же республика их отучила от труда. Расширением права голосования народа едва ли можно уничтожить подкуп голосов. Усиление власти трибунов можно было бы назвать мерой очень разумной и целесообразной, если бы была уверенность, что трибуны все до единого окажутся кристально честными и разумными людьми. Но если какой-нибудь честолюбец злоупотребит своей святой миссией и, пользуясь невежеством, ленью и нищетой народа начнет использовать свое высокое положение в личных целях, тогда вернуться прискорбные времена Манлия и Меллия [108]108
  Манлий и Меллий – подстрекали плебеев к бунту, но эта попытка была вовремя пресечена. Один из них был сброшен с Тарнейской скалы, другой пытался бежать, но был убит командиром кавалерии диктатора Цинцината.


[Закрыть]и настанет тирания демагогов. А если ввести в сенат новых людей и увеличить значимость всадников – не будет ли это заменой старой аристократии на новую, возможно, еще более жестокую? Что же нам делать? Как спасти отечество и республику, стоящую на краю пропасти. Есть только одно радикальное средство, одна спасительная реформа, но мы едва ли когда-нибудь решимся на этот шаг.

– О какой реформе ты говоришь? – с опаской спросил Друз.

– О полном, окончательном и бесповоротном освобождении рабов.

– Но, друг мой, это лекарство хуже самой болезни. Кто же будет исполнять обязанности рабов, если все будут свободны?

– Каждый должен будет работать сам на себя, к этому вынудит сама жизнь. Сначала, конечно, будет непросто, но мало-помалу привыкнем.

– Ты бредишь, Тито Вецио, с открытыми глазами, как Сократ в своей комедии. Как могло подобное безумие прийти тебе в голову? Да разве человек может прикоснуться к небесной лазури? Ты пойми, что проще дотянуться до небесного свода, чем заставить свободного человека выполнять работу раба. Это все равно, что в холодную погоду стащить теплый плащ с плеч человека и притом уверять его, что от холода он станет намного сильнее. Нет, друг мой, рабство превратилось в непременное условие нашей жизни, как семейной, так и гражданской. Уничтожь рабство – и гордый Рим развалится, как здание без фундамента.

– Неужели тебе никогда не приходило в голову, – с жаром воскликнул Тито Вецио, – что в один прекрасный день люди, которых мы так тиранили, иногда просто ради исполнения очередной прихоти и постоянно из-за нашей лени и неумения работать, наконец потеряют терпение, разорвут свои цепи и восстанут? Уверяю тебя, это весьма вероятно. И если они соберутся вместе, сплотятся в одну массу и потребуют от нас отчета за пролитые ими пот и кровь, думаешь ли ты, что положение Рима в тот день будет менее опасно, чем тогда, когда ему угрожали галлы Бренна или карфагеняне Ганнибала? Верь мне, в этот день все мы горько раскаемся, что не решились освободить рабов раньше.

– Ты говоришь о надуманной, несуществующей опасности. Разве могут такие идеи прийти в голову вьючному животному, предназначенному для работы? Подобные благородные порывы доступны только нам, патрициям, предпочитающим смерть позору. Жалкие скоты, уважающие лишь цепь и кнут, разве они могут быть людьми? Они существуют лишь для того, чтобы повиноваться господам.

– Но, пожалуйста, припомни восстание рабов в Сицилии, Непоте. Разве это не является для тебя неоспоримым доказательством того, что угнетенный человек, наконец, может потерять терпение и как бы ни была крепка цепь, сковавшая его, он ее в конце концов разорвет и бросит в лицо мучителю. Если любовь к свободе побуждает людей к героическим поступкам, то постоянный гнет и тирания может и рабов превратить в героев, они также будут сражаться и не за одну свободу, но вместе с тем и за жизнь. Мы привыкли к тому, что ежедневно происходит на наших глазах, но если хотя бы на минуту отрешиться от римской гордости и беспристрастно взглянуть на все творящееся в нашем городе ужасы – душа содрогнется. Без всякого суда и следствия, только по нашей прихоти, мы, не довольствуясь избиением рабов плетью, предаем их самой лютой и мучительной казни – распятию. Взгляни на эти бесконечные ряды крестов. Сколько здесь замучено людей, тела которых разрывали своими когтями хищные животные еще до того, как эти мученики испустили дух. Поэтому не будет ничего удивительного, если рабы, наконец, потеряют терпение и восстанут против своих мучителей. Рим не обрадуется в эти трагические для него минуты, а напротив, глубоко раскается, что в свое время не устранил опасности.

Беседуя на эту сложную и злободневную тему, они незаметно очутились у Марсова поля. Остановились около протянутого каната, препятствующего каждому, не знавшему пароля, пробраться к месту смотра войск, они увидели какого-то человека, во весь опор скакавшего к ним на дорогой, породистой лошади. Друз сурово нахмурил брови, а Тито Вецио презрительно улыбнулся. Всадник после обычного приветствия подал Тито Вецио тщательно сложенный, запечатанный пергамент и театрально воскликнул:

– Победителю Югурты от Луция Корнелия Суллы.

Друз наклонил голову, чтобы лучше рассмотреть печать, на которой действительно было изображение Луция Корнелия Суллы. И сквозь зубы пробормотал несколько не совсем лестных выражений по адресу доставившего письмо всадника, который был никем иным, как известным комедиантом Метробием, холопствующим шпионом будущего диктатора Рима.

Письмо было следующего содержания:

– Луций Корнелий Сулла, квестор, приветствует Тито Вецио, трибуна. Я хочу переговорить с тобой о делах весьма важных и жду тебя сегодня в моей вилле у моста Аннио. После обсуждения серьезных вопросов мы поужинаем вместе с друзьями. У меня будет музыка, танцовщицы и фалернское вино. Надеюсь также, что и твой друг Гутулл посетит мой дом. Ужин и оргия продлятся всю ночь. Прошу тебя не отказать мне ни под каким предлогом. Будь здоров.

– Что я должен передать Сулле? – спросил Метробий после того, как Тито Вецио прочел письмо.

– Скажи ему, что я и Гутулл после смотра непременно будем. Не правда ли, друг мой? – обратился Тито Вецио к нумидийцу.

– Конечно. Не случайно все говорят, что я твоя тень.

– Да, тем более, что Сулла приглашает и тебя тоже.

– Пусть покровительствуют вам боги! Сулла будет очень доволен вашим ответом, – сказал комедиант, торжественно раскланиваясь, точно вызванный публикой на подмостки балагана, после чего развернул лошадь и ускакал.

– Вот слуга, вполне достойный своего господина. Паясничая и угождая самым непристойным образом, этот негодяй также участвует в заговоре против республики в пользу тирана… Сулла пригласил тебя на ужин к себе на виллу и ты так неосмотрительно дал согласие? Так будь осторожен. В пещеру льва можно легко войти, но выйти из нее ох так непросто.

– Нет, так открыто в своем доме он не решится сделать со мной ничего дурного. К тому же, ты ведь знаешь, мы с опасностями старые знакомые, даже можно сказать друзья.

– А относительно соблазна, скажи мне, ты так же тверд, как и на войне?

– О, что касается этого, то я не боюсь. Этот человек умеет воздействовать только на две струны человеческой души: алчность и честолюбие. Но и то и другое мне чуждо. Он мне не может дать ни дружбы, ни любви, следовательно нечего беспокоиться.

– О, мой Вецио, ты не рожден для сегодняшней эпохи.

– Стой, – вскричал часовой, когда молодой трибун и его друг выехали на круг, – пароль?

– Консул-победитель, – отвечал Тито Вецио.

– Проезжайте, – часовой отошел в сторону, освобождая дорогу.

Наши друзья въехали в круг и присоединились к группе всадников, среди которых выделялась гордая фигура консула Мария. Он находился рядом с Рутилием, окруженный трибунами, кавалерийскими командирами, начальником штаба, адъютантами и начальником движения. Все они получали те или иные распоряжения. Два старших адъютанта стояли по обе стороны от консула, младшие передавали приказы легионам.

– Добро пожаловать, – сказал Марий трем вновь прибывшим всадникам. – Публий Рутилий, прикажи дать сигнал.

По знаку последнего все трубы – букцины, корницины и тубы, [109]109
  Букцина подавала команду, корницина трубила сбор, туба давала сигнал к отступлению. Все вместе трубили атаку.


[Закрыть]имевшиеся в лагере, затрубили одновременно. Легионеры бросились по местам в образцовом порядке, показывающем их привычку исполнять маневры скоро и ловко.

Рутилий в сопровождении делегатов, трибунов и своих адъютантов носился перед фронтами легионов, готовящихся отправиться в поход.

Легионы были разделены на три ряда. В первом ряду каждого легиона находилось пятнадцать манипулов, [110]110
  Манипул – одна тридцатая часть легиона, состоявшая из двух центурий.


[Закрыть]во втором – девять, в третьем – шесть. Маникул состоял из двух центурий [111]111
  Центурия – воинское подразделение из 100 человек.


[Закрыть]и при построении представлял собой прямоугольник в двадцать человек длиной и десять шириной. Между маникулами стояли знаменосцы, [112]112
  Знаменосцы – воины, носившие знамя маникулов и значки легионов.


[Закрыть]один центурион [113]113
  Центурион – командир центурии.


[Закрыть]занимал место на правом фланге, другой – в центре первого ряда, декурионы [114]114
  Декурион – начальник декурии – отряда из десяти всадников.


[Закрыть]закрывали ряды.

Между солдатами для свободы движения было расстояние в три локтя. [115]115
  Локоть – римская мера длины около 45 см.


[Закрыть]У каждого легионера за спиной был туго скатанный плащ из толстой шерстяной материи.

Маникулы отстояли один от другого с одинаковыми интервалами. Кавалерия находилась на флангах. Позади фронта в некотором удалении располагались метательные орудия и лазареты. [116]116
  Лазареты – в римских войсках были доктора и специальные средства для перевозки раненых.


[Закрыть]

Ядром войска была тяжело вооруженная пехота, которая в последние годы набиралась из числа бедных римских граждан, поскольку люди состоятельные уклонялись от рядовой службы. Главным наступательным оружием легионера был меч и метательное копье-пилум. Меч был коротким, обоюдоострым, с тонким острием, так что им можно было и колоть и рубить. В походе меч вкладывался в ножны, называемые вагина.Его носили на перевязи на правом боку. Пилум состоял из деревянного древка и заостренной железной части, как правило, полтора-два метра длиной. У многих было закалено только острие. Благодаря этому копье, пробив щит, сгибалось и противник не мог ни пользоваться какое-то время щитом, ни вооружиться ставшим непригодным копьем. Пилум можно было бросить метров на тридцать.

Оборонительным оружием прежде всего был щит. Полуцилиндрической формы, он был чуть больше метра в высоту и около восьмидесяти сантиметров в ширину. Его деревянный остов покрывался кожей и, чаще всего лишь по краям, металлом. Шлем был целиком металлическим. Помимо этого легионеры носили кожаный панцирь, обитый металлическими пластинами. Под него солдаты одевали шерстяную тунику, а поверх – плащ.

В бою легион разделялся на три линии. Первую составляли новички, не искушенные в военном деле, так называемые гастаты. Во второй находились воины уже имевшие некоторый опыт участия в сражениях – принципы. И, наконец, в третьей линии были ветераны, опытные, закаленные во многих сражениях воины-триарии.

Каждый маникул имел свое знамя, обыкновенно представлявшее собой древко с различными серебряными украшениями. Иногда кроме них к древку крепился кусок материи. Особое красное знамя было у полководца. Кроме того, свой значок был у каждого легиона. Утрата его в бою для всех воинов легиона означало только одно – несмываемый позор на долгие годы, а иногда на всю жизнь.

Кроме легионов тяжеловооруженной пехоты, в римской армии имелись и вспомогательные войска, пешие и конные.

Воины пешего вспомогательного войска были без панциря, в коротких юбках из воловьей кожи, обычно с маленьким круглым щитом. Кроме короткого меча они были вооружены различными метательным оружием: дротиками, луком со стрелами, пращами, из которых выпускали продолговатые свинцовые пули.

На кавалеристах были длинные белые туники, панцири и шлемы. Средних размеров круглый щит, в одной руке, длинное копье в другой, меч в ножнах – таково было их обычное вооружение. У некоторых можно было заметить несколько дротиков с ременной петлей на конце, вдев в которую руку можно было метнуть дротик чуть ли не на сто метров. Всадники сидели без седел и стремян, зато бросались в глаза богато вышитые уздечки и нагрудники. На крупе лошадей лежали чепраки разного цвета.

– К оружию, – раздалась звучная команда проконсула Публия Рутилия.

– К оружию, – повторили центурионы, а вслед за ними и все остальные командиры отдельных частей.

– Слушай, – скомандовал проконсул, после чего начались учения, в которых отрабатывались различные приемы боя и маневры, необходимые для ведения военных действий в ту эпоху. Смыкание и размыкание строя, перемена фронта в зависимости от того, с какой стороны могло произойти нападение, другие перемещения всей массы войска выполнялись с такой согласованностью, которой могли бы позавидовать и нынешние военные. Маневры заключались в отработке действий при нападении и защите, метании стрел, дротиков и свинцовых пуль в деревянный забор. При этом воины демонстрировали изумительное умение. Их дротики, брошенные с расстояния десяти-двенадцати метров, вонзались в деревянный забор с такой точностью, что в результате образовали безукоризненно прямую линию. Свинцовые пули, выпущенные из пращи, попадали точно в цель, находящуюся почти в ста метрах от воинов. Сигнал труб возвестил о новом упражнении. Метание дротиков и пращевых пуль прекратилось. Легковооруженные воины примкнули к фронту и начали стройно и организованно отступать.

Войско отходило в полном порядке, непрерывно ведя оборонительные действия способом, многократно проверенным в реальных сражениях. Воин первой шеренги, выпустив копье, стрелу или пулю из пращи, моментально уходил в тыл колонны, уступая место стоящему за ним солдату второй шеренги. Стоявший во второй шеренге, метнув свое оружие, давал место находившемуся в третьей и так далее. Таким образом на цель беспрерывно обрушивался град стрел, копий, свинцовых пуль. При этом войско организованно отступало, ни на мгновение не прекращая обстрела.

Но вот трубы заиграли резко, отрывисто и грозно ужасное «баррито». Это был сигнал к атаке. Сначала по всему фронту раздался гул, словно подземный гром, постепенно гул усиливался, становился явственнее, слышнее, точно выходил из земных недр на поверхность и превращался в шум морских волн во время бури, а гул все усиливался и усиливался, и наконец перешел в неистовый вопль всех атакующих. Обычно после этого римляне, как бешеные бросались в атаку или на приступ, подобно урагану сметая все на своем пути.

«Барра» в истории римских войн играет огромную роль, еще не получившую достойной оценки. Его нельзя сравнить с нашим «ура!», хотя и тот, и другой клич предшествовал атаке или приступу. Наше «ура» выражает презрение к неприятелю, смертельной угрозе, это молодцеватый возглас солдата, не задумывающегося над опасностями и препятствиями. «Ура» похоже на крик торжества, как бы уверенности в победе. Между тем римское «барра» – это, скорее, страшная угроза, вопль гнева, клятва беспощадной мести, поэтому она была так страшна врагам Рима и наводила на них ужас. Услышав этот вопль, враги Рима знали, что пощады им не будет, их ожидает смерть на поле битвы, пытка в подземных тюрьмах Рима или вечное, позорное рабство. «Барра», словно стихийная сила почти всегда сметала препятствия на своем пути и достигала цели.

После имитации атаки легионы выстроились в каре. При этом легионы внешнего ряда, упираясь щитами в землю, опустились на одно колено и выставили наружу копья. В середине каждого каре находились командир легиона и его ближайшие помощники.