Текст книги "Тито Вецио"

Автор книги: Людвига Кастеллацо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

– Какое тебе дело до имени доброго квирита. Хватит и того, что подарок пришелся тебе по душе.

– В этом случае ты прав, достойнейший Макеро. Я спросил так, между прочим, но зато всегда готов служить щедрым квиритам моим скромным ремеслом.

– Молчи, ворона! Лучше постарайся как можно скорее пригвоздить этого плута.

– Что за спешка! Бьюсь об заклад, что мой новый клиент не разделяет твоего мнения о необходимости куда-то там торопиться. Но что это за собачища, воющая столь жалобно?

– Кстати, дай-ка мне хорошую дубину, – потребовал храбрый воин, вспомнив об обещании, данном на улицах города.

– Добрые господа, умоляю вас, – впервые заговорил осужденный, – не убивайте верного пса… по крайней мере, до того времени, пока я не окажусь на кресте.

– В таком случае заставь ее замолчать, а не раздражать нас этим омерзительным воем.

– Сюда, мой бедный Аргус, сюда! – кричал несчастный привратник дома старого Вецио Марципор, подзывая своего верного друга и товарища, – молчи, лежи смирно!

– Ну, старый висельник, – ухмыляясь сказал палач, – всем людям приходится расставаться с жизнью, а у раба для этого имеются только застенок или крест, это достойная ему награда. Вот и гвозди для того, чтобы ты лучше держался в воздухе. Там ты можешь утешаться тем, что нашел самое верное средство возвыситься над своим низким и жалким положением раба, взирать со своей высоты на ничтожество и глупости бедного человечества. Я специально выбрал самые острые гвозди, чтобы ты меньше страдал. Удары моего молотка будут походить на легкие щелчки – не более.

Было ли это состраданием палача к несчастному приговоренному или цинизмом виртуоза страшного ремесла? Неизвестно. Но вполне могло быть и то и другое. Причудлива и непоследовательна природа человека, этого двуногого животного, получившего от естествоиспытателей, вероятно, по ошибке, громкое название человек-разумный.

– Крест, мне кажется, хорошо и прочно сделан, – сказал палач, поворачивая перекладины и осматривая их глазом знатока. – Хотя, правду говоря, я недолюбливаю этот сорт крестов, есть другой, более удобный, но он дороже, а поэтому используется гораздо реже. Есть и еще замечательные кресты, но они увеличивают страдания. Правда, хозяевам они нравятся.

После всех этих разглагольствований палач Кадм положил крест на землю, растянул на нем страдальца, распростер его руки во всю длину поперечников и пригвоздил широкими гвоздями руки и ноги Марципора, не проронившего ни звука во время этой экзекуции.

По окончании операции, исполненной с искусством, достойным палача римской республики, Кадм взял кирку, лопату и вырыл довольно глубокую яму. Затем с помощью рабов поднял крест, вставил его концом в яму, засыпал землей и щебнем, утоптав все это ногами.

Показательно то, что Кадм, вколачивая в руки и ноги живого человека железные гвозди, очень равнодушно и даже игриво перебрасывался шутками с рабами, будто занимался самым невинным делом.

– Случалось ли вам видеть подобную ловкость? – балагурил палач, обращаясь к рабам. – Посмотрите на него, просто завидно, будто спит, ни единого стона! Да, счастлив то раб, который пожелает предпринять последнее путешествие на этом трехвесельном судне и возьмет меня в кормчие.

– Он в обмороке, – заметил один из рабов.

– А, в обмороке. Может быть. Бедняжка, ему необходимо помочь. Надо быть бессердечным, чтобы оставить без помощи этого несчастного, – сказал Кадм и, неуклюже переваливаясь, побежал в свое логово. Страдалец немедленно был приведен в чувство при помощи губки, смоченной крепким уксусом и поднесенной развеселившимся Кадмом к его лицу.

– Жестокие мучители, – простонал распятый, – зачем вы пробудили во мне жизнь?!

– Обратите внимание, какая черная неблагодарность, – с притворной обидой заявил палач, обращаясь к окружающим. – Вот и делай после этого добро людям.

– Ну, а теперь надо заняться этим животным, – говорил Кадм, показывая на огромную собаку. – Его я, конечно, к кресту приколачивать не стану, а просто-напросто размозжу ей череп, только бы найти дубину потяжелее да подлиннее.

– Оставь ее, добрый человек, не убивай, хотя бы до тех пор, пока я не умру, – умолял распятый Марципор. – Аргус, замолчи, мой милый, подойди ближе, ляг!

Собака подошла к кресту, посмотрела наверх, жалобно завыла и, свернувшись, легла на свежую землю, вся вздрагивая.

– Так ты говоришь, убивать ее не надо? Ну, ладно, не убью, а когда ты околеешь, возьму собаку к себе, пусть охраняет меня от ведьм. А то так надоели, проклятые.

Макеро хотел было, что-то возразить, но, взглянув на внушительную фигуру палача, благоразумно смолчал.

– Как ты тут живешь один-одинешенек среди покойников и колдуний? – с неподдельным ужасом спросил один из рабов. – Я думаю, тут очень страшно в ночное время.

– Все дело в привычке, приятель. Время любого переделает. Вот если бы ты удостоился чести хоть раз побывать в моих руках, ты бы убедился сам, что только первые четверть часа немножко неприятны, а потом ничего, привыкаешь.

– Да спасут меня боги от твоего мрачного предсказания! – вскричал раб, плюя себе три раза на грудь.

– Значит, тебе эта музыка не нравится? Странно. Даже удивительно. А не можешь ли ты мне честно сказать, на какой постели скончался твой уважаемый папенька?

– Он умер на кресте.

– А твой дедушка?

– Тоже на кресте.

– Значит, ты только один из всей семьи хочешь быть исключением? Стыдно, стыдно. Нехорошо. Но, впрочем, для тебя еще не все потеряно. Еще осталась надежда… Эй, лентяи, – прикрикнул Кадм на рабов, – притопчите как следует землю, да и пора домой. Пусть себе висит.

– Вот тебе золотой, – сказал Макеро, подавая палачу монету.

– Подавись ей сам! Золотой – цена казенная, а разве хозяин от себя ничего не добавил?

– Ах, да, вот еще тебе золотой, на, получай, но с условием, – прошептал Макеро на ухо палачу. – Когда мы уйдем, ты с ним должен немедленно покончить, понимаешь?

– Нет, не понимаю. Зачем это нужно? Неужели его господин так добросердечен?

– Нет, то есть он хороший господин, впрочем, какое тебе дело. Главное – деньги получил.

– А, понимаю, не в первой, будет сделано. Твой господин может спать спокойно.

– А вы, друзья мои, – продолжал громко палач, – примите мою благодарность за хорошую работу. И верьте, я с удовольствием поработаю с вами при первом удобном случае. Знаете поговорку: рука руку моет…

Но рабам не понравилась перспектива более тесного знакомства с Кадмом и они поспешили удалиться.

Оставшись один, палач поспешил выполнить инструкцию, данную ему господином распятого старика. Он вошел в свой дом и вынес оттуда длинный шест с острым металлическим концом. Аргус, лежавший у подножия креста, угадав намерения палача, вскочил на ноги. Шерсть на нем поднялась дыбом, и он, оскалив зубы, уже был готов вцепиться в горло Кадма. Палач, хотя и вооруженный длинной пикой, невольно попятился назад при виде такого могучего врага.

Между тем распятый сказал хриплым голосом:

– Не бойся, собаку я уйму. Только, пожалуйста, направь удар прямо в сердце. Аргус, молчать.

Собака опять легла и перестала рычать. Кадм ободрился. Подойдя к кресту, он ударил распятого прямо в сердце. Несчастный вскрикнул и умер. Аргус протяжно завыл.

Честно исполнив обещание, палач возвратился в свое логово, беспечно напевая веселую песенку, вытер полотенцем кровь с шеста, поставил его на место и принялся жадно рассматривать заработанные им золотые монеты.

Между тем бедный Аргус продолжал жалобно выть, глядя на свесившуюся на грудь голову своего бывшего хозяина и товарища. Тщетно Кадм пытался угостить Аргуса хлебом или говядиной, желая превратить его в сторожа, который бы охранял его дом – верный пес ни к чему не прикасался и на шестой день околел у подножия креста, на котором уже ничего не осталось, кроме костей. Мягкие части трупа растащили хищники.

Так погиб последний старый друг Тито Вецио.

ПОХОРОНЫ

На рассвете восемнадцатого января, спустя восемь дней после смерти старого всадника, толпа глашатаев бегала по всем улицам Рима, выкрикивая обычные в подобных случаях слова:

– Квириты! Марк Вецио умер. Сообщается всем и каждому, кто пожелает присутствовать на похоронах.

К полудню масса народа толпилась на площадях и улицах, по которым должна была следовать похоронная процессия. В самом доме покойного собрались его родственники, немногочисленные друзья и высокопоставленные лица римской республики.

Все были одеты в черные плащи, так как по обычаю при торжественных похоронах тога не допускалась. Плащи были дорожные. Знакомые и родные будто провожали покойного в далекое путешествие.

В назначенное время, по сигналу распорядителей, погребальная процессия тронулась. Хор певчих под аккомпанемент флейт и лир в своих песнях прославлял доблести умершего и оплакивал его преждевременную кончину, плакальщицы им вторили. Бренные останки покойного несли его наследник Аполлоний, претор Сицилии Луций Лукулл, глава сената Марк Скавр и квестор Луций Корнелий Сулла. Все они были в претекстах, с обнаженными головами. Впереди всех шел главный распорядитель в темной хламиде и черном военном плаще. Замыкала шествие толпа рабов с зажженными факелами и восковыми свечами в руках. Около распорядителя и ликторов шли жертвоприносители-фламины, ведущие жертвенных животных, кровь которых должна быть приятна душе усопшего. По обе стороны процессии тоже шли музыканты с трубами, литаврами и флейтами, среди них находились танцоры, отплясывающие комический танец, сопровождающийся песней.

За плакальщицами, музыкантами и певчими, около гроба покойного, шли люди, изображавшие его предков в хронологическом порядке, в претекстах и туниках с широкими и узкими пурпурными полосами: консулы, сенаторы и трибуны республики, украшенные ожерельями, медальонами и венками в знак их гражданских и военных доблестей. Тут словно воскресли из мертвых все знаменитые предки Марка Вецио – сановники и воины. За гробом шли приятели покойного с небритыми в течение нескольких дней лицами, с растрепанными волосами и без всяких украшений на руках. Далее двигалась толпа женщин: жены и дочери клиентов, домашние служанки с распущенными волосами, воющие в тон плакальщицам.

Помимо этого, как обычно в таких случаях, в толпу затесались праздные зеваки, уличные бездельники и даже женщины легкого поведения. Шумные разговоры, крики, смех, пересуды были слышны повсюду.

Говорили о том, когда умер покойный, как, почему, от какой болезни, сколько ему лет, как велико его состояние, и кому он его завещал, кто приглашен на похороны, число музыкантов, танцоров, плакальщиц. Обо всем этом спорили очень горячо, каждый принимал близко к сердцу, например, сколько оставил покойник денег, словно это имело какое-то отношение к говорившему. Затем провожавшие похоронную процессию перешли к обсуждению урожая текущего года, правительственных распоряжений, которые, заметим между прочим, хотя и были республиканские, но нуждам народа соответствовали в значительно меньшей степени, чем правительственные распоряжения нашего времени.

Тем временем траурный кортеж из дома Вецио, расположенного на Целийском холме, спустился к Форуму и остановился у самой ростральной кафедры. Покойного установили на трибуну, и Аполлоний, взойдя на кафедру, произнес похвальное слово умершему, так облагодетельствовавшему его. Все собравшиеся усердно аплодировали.

Умный и всесторонне развитый Аполлоний поразил всех своим необыкновенным красноречием и смелостью новых идей. К тому же его высокий рост, выразительные черты лица, да и сама атмосфера печальной торжественности – все это было в пользу молодого оратора.

С открытыми ртами слушали изумленные квириты возвышенные доводы оратора о бессмертии человеческой души. В последнее время неверие распространилось во всех слоях общества, и многие присутствующие были убеждены, что с прекращением жизни для них все будет кончено. Аполлоний открыл перед ними новый мир, оживляя многолетний спор: быть или не быть смерти. Долгие, единодушные рукоплескания народа были наградой молодому философу.

Последователи нового учения совершенно основательно причислили этот день, когда Аполлоний произнес речь о бессмертии человеческой души, к тем, что вели к победе их учения.

– Статилий, слыхал ли ты хоть что-нибудь подобное? – удивленно спрашивал наш старый знакомый – кузнец Маллий своего приятеля-сапожника.

– Никогда! Клянусь Геркулесом, никогда не слыхал. У меня по спине мурашки бегают, я дрожу точно в лихорадке, слушая этого иностранца, он убеждает, отрицая многое из того, что мы признаем, и одновременно утешает. Неужели он прав?

– Кто бы мог подумать, что смерть – это на самом деле не только конец, но и начало другой, безмерно счастливой и бесконечной жизни.

Что же, почва для новой религии в те годы в Риме была уже почти готова. Угнетенные до невероятной степени рабы, надменные и развратные патриции, обездоленные плебеи – такое положение как нельзя больше способствовало распространению учения, полного надежды и милосердия.

По окончании надгробной речи музыканты снова заиграли свои скорбные мелодии, дополненные флейтами и трубами, а плакальщицы возобновили свои печальные действия.

По древнему обычаю должна была быть совершена символическая церемония – сожжение трупа на Форуме. Но так как римское правительство запретило разжигать костры в городе, опасаясь возможных в таких случаях пожаров, то акт сожжения был чисто символическим: зажженный факел лишь обнесли вокруг усопшего.

Таким образом были соблюдены и административный закон и религиозный обычай, хотя, казалось, между тем и другим существует непримиримое противоречие.

После церемонии символического сожжения трупа процессия, покинув Форум, направилась мимо Большого цирка через Капенские ворота, вдоль Аппиевой дороги и улицы похорон.

Среди провожавших Марко Вецио в последний путь хватало людей, которые среди общей печали развлекали себя и окружающих в меру своих сил. Фламины, ведущие жертвенных животных, танцоры, плакальщицы и слуги погребения примешивали к пению и жалобному причитанию свои плоские шуточки, издевательства и неприкрытую пошлость, не забывая время от времени промачивать свои глотки вином из амфор, взятых ими с собой. Среди этих пьяных циников находился, разумеется, и наш старый знакомый, фламин Остий, завсегдатай таверны Геркулеса-победителя. Толстяк шел во главе жрецов-жертвоприносителей и тащил за поводья старую клячу, тощую и с трудом передвигающуюся, которой следовало играть почетную роль ратного коня покойного всадника. Этот боевой конь, замученный старостью и болезнями, был приобретен у живодера за самую минимальную цену. Но сейчас он был в роскошной сбруе, с попоной на спине, и поэтому народ, а в особенности женщины, видя, как медленно переставляет ноги боевой конь, и не понимая причины этого, относили такое явление к дурным предзнаменованиям.

Наконец, процессия прибыла к месту назначения.

Гробница рода Вецио находилась рядом с Аппиевой дорогой и неподалеку от города. Трудно себе представить что-либо превосходящее это сооружение богатством, роскошью и изяществом. Под мраморной пирамидой, установленной на пьедестал с изящным карнизом, было вырыто подземелье, где в особо устроенных нишах, известных под названием голубятен (что по-римски звучит, как колумбарий), составлялись урны с пеплом умерших членов семейства Вецио. Три стороны памятника были украшены барельефами, изображавшими бои гладиаторов. Четвертая сторона, обращенная к дороге, имела надпись, гласившую «Луций Вецио, всадник, претор, префект Капуи соорудил эту гробницу с дозволения римского народа и сената». Налево от памятника находилось просторное полукружие, нечто вроде зала, куда входили по роскошным мраморным ступенькам. Это место предназначалось для поминок. Здесь в центре ставились столы, поражавшие обилием оказавшихся на них яств и напитков. Из зала-столовой через маленькую дверь можно было пройти во дворик, обнесенный со всех сторон высокими каменными стенами. Посередине дворика был разложен костер для сжигания покойника. Костер состоял из сосновых дров и буковых поленьев и был устроен в виде алтаря, обставленного венками и ветвями кипариса. Внесенные носилки с покойником поставили на костер, и Аполлоний, подойдя к усопшему, открыл ему глаза, как предписывали обычаи, чтобы умерший мог в последний раз взглянуть на небо. Аполлоний, приступая к этой последней церемонии, невольно содрогнулся и побледнел не меньше, чем его покойный отец. Отцеубийце показалось, что из открытых глаз старого патриция сверкнула молния гнева, а уста прошептали проклятия отравителю. И этот человек, который, не задумываясь, отравил собственного отца, хладнокровно зарезал свою мать и собиравшийся точно также разделаться с братом, пошатнулся и едва не упал, увидев в глазах покойного осуждение всех его злодеяний. Аполлоний вынужден был призвать на помощь всю силу воли своего железного характера для того, чтобы не упасть. Дрожа, как осиновый лист, он положил в рот покойного символическую монету для уплаты перевозчику через Стикс [192]192
  По погребальному обряду, покойнику клали в рот мелкую монету для уплаты Харону, который на челноке переправляет души умерших к вратам Аида (царства мертвых, преисподней).


[Закрыть]и глухим голосом проговорил:

– Прощай! Мы последуем за тобой в порядке, предусмотренном природой.

После этих прощальных слов жалобно заиграли трубы, и начался обряд жертвоприношения.

Убивали лошадей, быков, собак, птиц. Кровь их собирали в две большие чаши и поливали ею землю. Потом в угоду богам преисподней стали лить на землю вино и молоко. Затем все присутствующие торжественно облили костер, бросая в дрова цветы, венки, корицу, мирру, фимиам, духи, масло. Женщины с растрепанными волосами царапали ногтями себе лицо и грудь, плакали, выли и вообще довольно естественно изображали чувство беспредельной печали. Но венцом всей этой языческой дикости стало появление маэстро Ланисты с четырьмя гладиаторами, которые должны были убить друг друга в честь именитого покойника. Будто было недостаточно для удовлетворения глупого суеверия крови множества перебитых животных, нет, великие завоеватели были глубоко убеждены, что умилостивить богов можно только пролив, помимо всего прочего, и человеческую кровь.

Пока несчастные гладиаторы убивали друг друга, гости по приглашению Аполлония, сели за стол выпить и перекусить. Поскольку на все церемонии ушло довольно много времени, солнце уже начинало садиться. Один из главных похоронных служителей взял зажженный факел и подал его Аполлонию. Как ближайший наследник усопшего всадника, египтянин подошел к сложенным дровам и, отвернув голову, поджег их. Сухие дрова, пропитанные специальными смолистыми веществами, мигом вспыхнули, черные тучи густого дыма заполнили двор, пламя взметнулось высоко вверх. Труп, завернутый в полотно из несгораемого амианта, сначала увеличился в размерах, потом обуглился и наконец под действием огромной температуры окончательно превратился в кучку пепла и костей.

Костер быстро догорел и погас. Плакальщицы достали из костра простыни, тщательно собрали пепел, положили в урну, добавив туда молока роз и духов.

Когда урна оказалась в фамильной усыпальнице Вецио, распорядитель погребения, взяв в руку лавровую ветвь, обошел вокруг зала, громко говоря:

– Пора уходить.

Лишь только собравшиеся начали расходиться, как со стороны дороги послышался конский топот, затем крики, поднялся переполох среди толпы зевак, находившихся рядом с усыпальницей. Выходившие из зала в ужасе остановились, не решаясь идти дальше, они были уверены, что это шайка разбойников, прискакавшая из леса Галлинария [193]193
  Лес Галлинария – лес близ Кум, убежище разбойников.


[Закрыть]и Понтийских болот, находившихся совсем близко от Аппиевой дороги. Трибуны, ликторы, музыканты, плакальщицы, танцоры бросились к дверям, спотыкаясь и падая друг на друга, швыряя во все стороны покрывала, обувь, факела, амфоры, сбегали в могильный склеп, прятались в гробницы, колумбарий, кто куда мог. Паника и суматоха царили ужасные. Действительно, бандиты леса Галлинария, воспользовавшись удобным случаем, могли вернуться в свое убежище с богатой добычей. Одежда, венцы, ожерелья из золота и драгоценных камней, которыми были украшены изображения предков покойного Вецио, вполне могли обогатить смельчаков, решившихся на набег в день похорон старого всадника.

Но к огромному изумлению публики разбойники не обращали никакого внимания на драгоценности и не пытались никого грабить. Их предводитель с несколькими товарищами вошел во дворик, где только что происходила церемония сжигания трупа, спустился в подземный склеп, взял урну с прахом умершего старика Вецио и вышел, никого не тронув и не причинив зла. Между тем фламин Остий, Ни от кого не бежавший по причине полного опьянения, увидел Черзано, с которым часто встречался в последнее время в таверне Геркулеса-победителя. Пьяный мастер жертвоприношений бросился к бывшему гладиатору и, с трудом шевеля языком, заговорил:

– Именем всех бо-гов… и б-бо-гинь! Це-рь-ано… любезный… друг… Цер… зано… Под-ож-ди… у меня там… ам-форочка… того настоящего… от похорон… Ты поп-робуй… только… увидишь… Куда спешишь? Ну… не торо-пись… капель-ку… о-дну этого… нектара… только… од-ну… чтобы… с-сделать… одол-жение… прия-телю.

Неся весь этот бессвязный вздор, жертвоприноситель на удивление цепко ухватился обеими руками за попону лошади, решительно не желая ее отпускать.

– Да оставишь ли ты меня, наконец, в покое! – нетерпеливо вскричал рудиарий.

– Нет… я тебе… не-не… от-пущу… пока… не выпь-ешь… со мной…

– Ступай же тогда в ад, отвратительное животное! – воскликнул Черзано и, видя, что его товарищи ускакали, а многие граждане, вооружившись чем попало, бегут к ним, ударил кулаком по лысой голове пьяного фламина с такой силой, что бедный толстяк упал на землю, обливаясь кровью.

Освободившись таким образом от вцепившегося в него пьяницы, Черзано повернул коня и ускакал.

– Держи! Хватай! Лови их, разбойников! – кричали сбегавшиеся со всех сторон люди.

– Хватайте их, вяжите.

– Где эти негодяи?

– Распять их, распять!

– Да, да, отправить их немедленно к Кадму. Пусть пригвоздит негодяев к крестам.

– Нет, четвертовать проклятых разбойников!

– Но позвольте, квириты, – рассудительно сказал один из прибежавших. – Прежде чем повесить, распять или четвертовать, надо поймать преступников, а где же они? Вы их поймали, хотя бы одного? Я, по крайней мере, ничего подобного не наблюдаю.

Эта, хотя и простая, но очень благоразумная речь подействовала на расходившихся квиритов точно ушат воды. И в самом деле, кого можно было вязать, допрашивать, казнить? Имелся только Остий, валявшийся на земле с окровавленной головой, а разбойников и след простыл. Квириты опомнились и притихли.

Между тем из всех щелей, в которые они попрятались во время общей суматохи, повылезали многие гордые патриции, в том числе претор Лукулл, Сулла и Аполлоний.

– Вели убрать эту пьяную тварь! – сказал Лукулл, указывая ликтору на окровавленного Остия, валявшегося под ногами. – И надо немедленно послать отряд верховых в погоню за разбойниками, пока они не успели скрыться в своих проклятых лесах, – продолжал претор.

– Догадываешься ли ты, Лукулл, кто предводитель этих странных разбойников? – спросил Аполлоний.

– Кажется, догадываюсь.

– И если это можно считать установленным, то наш красавчик с этой минуты вне закона.

– О, теперь нет никаких сомнений, что скоро мне представится отличная возможность отомстить.

– Что касается меня, то я в этом никогда не сомневался, – отвечал Аполлоний, – но, однако, необходимо принять безотлагательные меры. Ты все это дело должен описать, оформить и передать уголовным квесторам насилий. Я, между тем, постараюсь распространить слухи, что Тито Вецио учинил святотатство и убил фламина Остия. Завтра у квесторов окажутся все улики для начала уголовного преследования главы римской молодежи, который оказался святотатцем, убийцей и разбойником.

Лукавый злодей сдержал свое слово. Он распустил по городу самые нелепые слухи о Тито Вецио. Уверял всех, что он убил фламина Остия, ограбил фамильный склеп семьи Вецио, пристал к шайке разбойников, что пытается подстрекать рабов к бунту, и все за то, что его лишили наследства. Эти слухи с быстротой молнии облетели город и народ, еще совсем недавно обожавший своего африканского героя, народ, за который молодой всадник собирался положить голову, поверил нелепицам Аполлония. И даже те из них, которые своими глазами видели, что Тито Вецио взял лишь одну урну с горстью дорогого ему пепла, больше ни к чему не притронувшись, и они, в конце концов, поверили в появление на свет разбойника Тито Вецио. Ни один голос не раздался в его защиту. Все его проклинали и требовали применения к нему наказания, как к бандиту, убивающему и грабящему на большой дороге. И за эту бессмысленную, тупую и жестокую толпу мужественный Тито Вецио решил сложить свою благородную голову!