Текст книги "Тито Вецио"

Автор книги: Людвига Кастеллацо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

– Прежде, чем ты сделаешь то, что предписывает закон, позволь мне сказать тебе наедине два слова.

Претор недоверчиво взглянул на Аполлония.

– Не беспокойся, я не собираюсь умолять тебя о спасении. Разговор пойдет о некоторых твоих делах.

– Хорошо, говори. А ты, милая, – обратился претор к Флоре, – можешь быть уверена, что все будет сделано по закону. А пока я хотел бы, чтобы ты удалилась.

Флора вышла.

– Ну, теперь мы одни, – сказал Луций Лукулл, – правда ли то, что говорила эта женщина.

– Все это правда.

– Значит, ты – раб?

– Да… был рабом.

– Так она не солгала и ничего не приукрасила.

– Нет, не солгала, больше того, многого не рассказала. Знай, Луций Лукулл, что завещание, действительно, получено благодаря хитростям и интригам, а сам завещатель Марк Вецио умер не своей смертью, а от яда, приготовленного этой женщиной и поднесенного покойному моей рукой.

– В таком случае, это дело необходимо передать на рассмотрение суду уголовных триумвиров, – заметил претор.

– Да, я знаю, меня должны будут распять на кресте. Но я рекомендую тебе, Лукулл, подумать о себе. Ты останешься должен наследнику Марка Вецио восемьсот тысяч сестерций. Ты знаешь, что эти деньги уже давно следовало уплатить, так как срок начальных календ [180]180
  Начальные календы – так назывались календы каждого месяца, когда вносились подати и проценты.


[Закрыть]миновал. Ты ведь прекрасно понимаешь, Лукулл, что значит быть должником и не иметь возможности уплатить своему кредитору, который волен продать с публичных торгов твое имущество, объявить тебя несостоятельным должником и потащить тебя в оковах в рабочий дом. [181]181
  По римским законам кредиторы имели право заковать несостоятельных должников в кандалы, посадить в тюрьму, продать на рынке и даже изрубить на части. В действительности обычно практиковалась продажа имущества должника и отработка долга.


[Закрыть]Что же будет с тобой, если ты превратишься в должника Тито Вецио, твоего удачливого соперника, подлого осквернителя вашего брачного ложа.

– Несчастный! Как ты смеешь говорить мне такое?

– Тебе нужны доказательства? Вот они, читай!

И Аполлоний вручил претору письма Тито Вецио к Цецилии, полностью доказывающие ее неверность.

– Ну вот, теперь выбирай по своему усмотрению, – хладнокровно продолжал египтянин со своей неумолимой жестокой логикой. – Если ты погубишь меня, то и сам погибнешь, попав в руки своего соперника. Если же спасешь меня, то и соперника погубишь, и сам останешься цел. Да и отомстишь к тому же.

– Отомщу?! – вскричал Лукулл. – Неужели ты думаешь, что я удовольствуюсь тем, что увижу его нищим, протягивающим квиритам руку за подаянием? О, нет, клянусь честью, нет! Оскорбление, нанесенное моей чести, может быть смыто только кровью злодея-обольстителя, понимаешь ты, кровью? Человек, который принесет, мне голову Тито Вецио, может требовать все, что угодно.

– Я – именно тот человек, который тебе нужен. Наши чувства очень близки. Тебе, Лукулл, нужна голова Тито Вецио, а мне его имя и богатство. Итак, с этой минуты заключим союз? – добавил с наглой бесцеремонностью Аполлоний, протягивая ему руку.

Патриций Луций Лукулл забыл о той пропасти, которая разделяла его и клейменого раба. Он протянул Аполлонию свою руку и сообщники скрепили свой союз рукопожатием. Они были теперь готовы на все ради того, чтобы погубить Тито Вецио.

Всемирные победители не имели обыкновения прибегать к поединкам для решения вопросов чести. Для расплаты за оскорбления, нанесенные лично им или достоинству семьи, обычно прибегали к услугам наемных убийц, палачей, гладиаторов или каких-нибудь прихлебателей.

Здесь следует отметить, что главным стимулом как благородных, так и самых отвратительных побуждений в частной и публичной жизни римлян была женщина, эмансипированная не вследствие своего интеллектуального развития, а потому что среда, в которой они вращались, была распушена, отличаясь особенным цинизмом и развратом. То же самое можно сказать и о женщинах остального языческого мира: в них перемешалось и хорошее и плохое. Все эти Клавдии, Аспазии, Лукреции, Мессалины, Агриппины представляют удивительное явление в истории нравственного развития женщины…

Договор между новыми друзьями был заключен. Оставалось решить всего один вопрос: как поступить с Флорой?

– Я полагаю, следует найти способ, чтобы эта опасная свидетельница незаметно исчезла, – сказал претор Лукулл.

– Мне кажется, что ее надо немедленно посадить в тюрьму, причем содержать отдельно от других, – отвечал Аполлоний. – Мне необходимо поговорить с ней и узнать, что же вызвало столь внезапную перемену. Почему она из моей соучастницы превратилась в доносчицу. Кто знает, может мне удастся убедить ее снова помогать мне… хотя бы молчанием.

– А если ты не сможешь этого сделать, если она будет упорствовать?

– Об этом ты не беспокойся, Лукулл. Для достижения своих целей я, не задумавшись, отправил к праотцам моего достойного родителя. Если понадобится, за ним последует и матушка.

– Так ты действительно сын покойного Марка Вецио?

– Да, но рожден от невольницы, потому и раб. Впрочем, я чувствую в себе прирожденный дар победителя, и чтобы окончательно достичь цели, клянусь тебе, Лукулл, я не остановлюсь ни перед каким, даже самым опасным преступлением.

– Это и не удивительно. В тебе течет римская кровь. Ты очень похож на своего покойного отца. Хорошо же, я прикажу, чтобы эту женщину в крытых носилках отнесли ко мне. Сейчас позову ликторов.

– Одну минуту. Позволь мне сначала распорядиться, чтобы ее немедленно усадили в крытые носилки. Надо, чтобы собравшаяся у входа толпа ни в коем случае не заметила ее.

– Ты прав, мой предусмотрительный Аполлоний, прав, как всегда. Я начинаю думать, что с таким замечательным союзником мне не придется долго ждать удобного случая для того, чтобы отомстить Тито Вецио. Только не забывай носить на лбу эту повязку, скрывающую ото всех ужасное клеймо раба. И прошу, сделай так, чтобы оно и мне не попадало на глаза ни при каких обстоятельствах.

Спустя несколько минут из внутренних покоев дома старого Вецио вышли претор Лукулл, Аполлоний, ликторы и толпа писцов, клиентов и слуг. Вслед за ними четверо могучих каппадокийцев вынесли закрытые носилки.

В зале они увидели Тито Вецио, который по-прежнему стоял на коленях подле покойника.

– Это он! – возмутился Аполлоний. – Надо бы как-то выставить его отсюда.

– Непременно.

– Юноша, – сказал громко и торжественно претор, подойдя к Тито Вецио. – Тебе не следует находиться в этом священном месте. Претор Сицилии приказывает тебе немедленно удалиться и не оскорблять своим присутствием прах знаменитого потомка рода Вецио.

Сначала молодой человек не понял смысла этих грозных слов, но потом, увидев перед собой грозную фигуру римского претора, он встал, презрительно смерив его взглядом, и гордо бросил:

– Разве закон дал тебе право говорить так со свободным гражданином Рима? И с каких это пор сын не имеет права навеки проститься со своим горячо любимым отцом?

– С тех пор, как этот отец в своем духовном завещании лишил его наследства и решительно заявил, что некто Тито Вецио не имеет права называться его сыном.

Несчастный юноша зашатался от этого страшного неожиданного удара. Вслед за торжественным заявлением претора Лукулла о лишении наследства молодого Тито Вецио его отцом, со двора послышались страшные крики. Они доносились из носилок, которые дюжие рабы поспешили унести как можно дальше. Настала обычная тишина. Тито Вецио вышел во двор… Он навсегда покидал отцовский дом, который с этой минуты стал для него чужим.

Претор Лукулл и Аполлоний также вышли из дома и, не торопясь, отправились к носилкам. Бедный Аргус завыл еще громче и жалобнее, он чуял, что уже больше никогда не увидит своего молодого хозяина. Старый Марципор, видя, что его последняя хитрость не удалась, что все погибло и уже нельзя спасти его дорогого Тито, посыпал голову пеплом и, судорожно рыдая, лежа на полу своей конуры, время от времени шептал:

– Теперь всему конец! Пусть же придут Фурии и жестоко покарают меня за ложные клятвы.

ALEA JACTA EST [182]182
  Alea jacta est – кость (идеальная) брошена, то есть жребий брошен. По преданию именно эту фразу произнес Юлий Цезарь, решившись перейти Рубикон.


[Закрыть]

На следующий день уже всему Риму было известно о несчастьи, постигшем молодого Тито Вецио. У дверей его дома толкались заимодавцы и многие известные римские ростовщики, напуганные неясными слухами об окончательном разорении их должника.

Верный Гутулл, рудиарий Черзано, дворецкий Ситно и все домашние слуги, боготворившие великодушного и доброго юношу, бродили, повесив головы, как тени, и не знали, как утешить друг друга и своего господина. Несчастная Луцена, обливаясь слезами, горячо молилась у алтаря домашних богов.

Сам Тито Вецио быстрыми шагами ходил по библиотеке и ужас его положения, а еще больше положение горячо любимой им девушки, кипятил его горячую кровь, побуждая к самым рискованным и отчаянным поступкам. Благородный, всегда рассудительный молодой человек, постоянно избегавший насилия, теперь сам решился к нему прибегнуть. В голову приходили самые нелепые безрассудные планы.

– Меня покарала жестокая Фортуна, – рассуждал он. – Вот я и стал беднее любого нищего, которому еще вчера подавал сестерции! Без всяких средств, лишенный крова, осажденный безжалостными кредиторами. Что же мне теперь делать? Продать душу кровожадному честолюбцу Сулле, негодяю, стремящемуся уничтожить в моем дорогом отечестве даже признаки свободы? Или стать приверженцем свирепого опустошителя Мария и вместе с ним утопить в крови все святое, все родное и милое для меня? А я, безумец, лелеял в моей душе возвышенные планы, надеялся осуществить великие идеи Гракхов, думал стать поборником свободы моего отечества, защитником слабых от произвола сильных. Что же я могу теперь сделать, если меня самого закуют в цепи и поведут продавать на рынок за долги, а мою божественную Луцену снова обратят в рабство, потому что я не в состоянии выкупить ее у кровопийцы. А я, безумец, мечтал воплотить в жизнь мои идеи даже в самых отдаленных странах мира, осчастливить людей, а тут побежден, обессилен и прикован к скале, как Прометей, цепями нищеты и позора! А Луцена, моя несравненная Луцена, которую я люблю больше своей жизни, больше всех радостей мира, люблю так, как никого и никогда не любил, что будет с ней? Людская алчность и разврат превратят богиню красоты в несчастную, всеми презираемую женщину. Теперь я не в состоянии заплатить Скрофе обещанную сумму, у меня ничего нет, я обобран до нитки, лишен наследства, даже имени, которое до сих пор носил. Мои злодеи и ненавистники сумели втереться в доверие к моему отцу, убедить его, что я не его сын, и он, несчастный, поверил им и поступил так, как они хотели. Я все готов перенести – нищету, позор, унижение, но не отдам мою Луцену торгашу человеческим телом, вампиру, сосущему кровь несчастных женщин, превращающий их в развратных созданий. Нет, нет, этого я сделать не в силах, я чувствую, что схожу с ума от одной мысли о возможной участи моей Луцены. Сердце бешено колотится в моей груди, глаза застилает темное облако, в голове возникают страшные мысли. Я убью злодея, посягающего на честь и свободу моей Луцены, убью ее и себя самого, да, скорее соглашусь убить ее своими собственными руками, чем отдам в неволю и позорный разврат. Я убью мою милую, нежную Луцену, как Виргиний убил свою дочь, но торгаш и низкий развратитель Скрофа не получит ее обратно! Нет, я не могу допустить этого. У меня хватит решимости сделать страшный, роковой шаг. Подобно гладиатору во время боя я вынужден не просить и никому не давать пощады, мое спасение в моем безнадежном положении. Гладиатор! Какие адские силы кинули в огненное горнило моего мозга эту идею, около которой возникают определенные, пока еще неясные образы? Гладиаторы! А что, если я решусь, если я брошу искупительный клич… свободы и соберу всех подобных мне бездомных? Если юноша, лишенный крова, станет во главе всех, не имеющих имени? Я возьму на себя эту страшную задачу. И если мне удастся разрешить ее, страждущее, угнетенное человечество назовет меня великим… Я спасу этих несчастных, которых праздная, рассвирепевшая толпа римских граждан посылает на убой ради удовлетворения своих кровожадных инстинктов. Я сниму оковы рабства с невольников и очищу поле Сестерцио от их трупов. А если мне не удастся? Тогда люди назовут меня злодеем и сумасшедшим. Но что мне до суждений людей, стоит ли ими дорожить? Ради своих дурных инстинктов развращенная толпа готова пожертвовать и чужой и своей свободой. Итак, ко мне, все, окованные цепями рабства, все жертвы кровожадных забав свирепой толпы, ко мне, бездомные плебеи, которым некуда приклонить усталую голову! Итальянцы, не имеющие ни пяди земли, для всех вас Рим – мачеха, а не родная мать! Ко мне, несчастные жертвы, угнетенные ненавистной алчностью толпы, этих хищных волков, демонов грабежа, насилия и резни! Пусть для Рима, погруженного в разврат, мой призыв будет страшнее мести Кариолана, ужаснее клятвы Ганнибала.

Так рассуждал несчастный юноша, уже не ожидая ниоткуда для себя спасения. В это время вошел слуга и доложил о приходе молодого Квинта Метелла.

Встретившись, друзья обнялись и заплакали. Когда оба они успокоились и пришли в себя, Квинт сказал:

– Друг мой, сердись на меня, бей, но выслушай внимательно. Я хорошо осведомлен о твоем настоящем положении. Оно, правда, не очень завидное, но далеко не безнадежное, как считают многие, а быть может, и ты тоже. Я хочу дать тебе возможность спастись.

– Ты, Квинт?

– Да, я, и если ты не откажешься от моей помощи, то мы найдем нить Ариадны, с помощью которой ты выберешься из этого лабиринта. У тебя много долгов, но это совсем не страшно. Кто же из нашей молодежи не должен? В Риме имеется два класса граждан: должники и кредиторы. К несчастью, слух о лишении тебя наследства распространился повсюду и сильно переполошил твоих заимодавцев. Те, которые еще вчера были готовы ссудить тебе столько, сколько было твоей душе угодно, сегодня осаждают тебя. И так как ты на основании бессмысленного «Закона двенадцати таблиц» можешь оказаться во власти первого встречного мошенника, имеющего твою долговую расписку, то твой дом, имения, рабы будут проданы с публичных торгов, И у тебя, наверняка, не останется ни сестерция.

– И даже имени Вецио, – прибавил юноша со вздохом.

– Да, и даже имени не останется. Вот поэтому и следует предпринять меры и меры безотлагательные. Я хочу предложить тебе все то, чего ты лишился: и кредит, и богатство, и семью, и даже имя, такое же славное, как и Вецио, весьма древнее и почетное.

– Твое расположение ко мне, друг мой, – удивленно отвечал Тито Вецио, – ослепляет тебя. Ты, как я вижу, строишь воздушные замки и принимаешь их за настоящие.

– Напрасно ты так думаешь. План, который я хочу тебе предложить, вполне осуществим и не имеет никакого отношения к фантазиям и воздушным замкам. Конечно, при условии, что и ты окажешь мне содействие. Это является обязательным условием, без которого мой замысел, действительно, теряет всякий смысл.

– В чем же заключается твой замысел?

– Он заключается в том, что ты в самое ближайшее время женишься на красивой и богатой наследнице сенатора Скавра.

– Это невозможно!

– Почему? Извини, но я тебя не понимаю. Ты тонешь, а я предлагаю тебе верное средство спасения. Так почему же ты говоришь, что это невозможно? Да знаешь ли ты, что это лучший способ для тебя из самого несчастного человека в Риме превратиться в самого счастливого? Первая красавица вечного города, богатая, знатная будет твоей женой, а ты смеешь отказываться! Прости, но ведь это безумие. Ты, конечно, догадываешься, что речь идет о дочери сенатора Скавра Эмилии, которая давно тебя любит. Тебе также должно быть известно, что эта девушка помимо ее физических достоинств является образцом нежности и доброты. Не забывай, что кроме счастья быть мужем такого совершенства, ты, женившись на Эмилии, опять сделаешься главой римской молодежи. Пожалуйста, обдумай хорошенько все то, что я сейчас тебе сказал, и тогда я посмотрю, осмелишься ли ты столь же решительно повторять свое «это невозможно».

– Тебе, Квинт, как другу, я скажу совершенно откровенно: я люблю другую женщину, люблю до безумия, всем сердцем, всей душой, а потому и не могу жениться на Эмилии.

– Ты говоришь, что любишь? Значит, правда то, о чем мне рассказывали совсем недавно в термополии. Но, клянусь честью, я никогда бы не подумал, что ты можешь быть ослеплен до такой степени, что потеряешь всякую способность здраво рассуждать. Отказаться от Эмилии – это значит пойти на верную гибель вместо того, чтобы стать мужем красавицы из красавиц, прекраснейшей и милейшей девушки из всего римского общества. Это свежий, благоухающий цветок, ей только пятнадцать лет, она стройна, как сама Грация, и прелестна, как Венера. Лицо ее может служить великолепной моделью божественной красоты для любого великого скульптора. А цвет лица, глазки, носик, ротик, ножки, ручки! Великие боги, что может быть совершеннее этого удивительного создания?! И все из-за рабыни… даже непотребной женщины?! Право, можно подумать, что ты, действительно, сошел с ума из-за нее!

– Тебе, мой друг, простительно так думать, потому что ты не знаешь моей действительно божественной Луцены, с чьей красотой не может сравниться красота любой другой женщины, – восторженно отвечал влюбленный юноша, забывая весь ужас своего положения.

– А мне кажется, если бы даже сама Венера спустилась к тебе с Олимпа, но без сестерций, которыми ты мог бы оплатить долги, ты и от Венеры должен был отказаться и жениться на богачке Эмилии. Подумай, что тебя ожидает в самом ближайшем будущем.

– Я уже подумал и решил.

– Что же ты намерен делать? Неужели, действительно, отказываешься от брака с Эмилией?

– Повторяю тебе еще раз совершенно серьезно: я никого не могу любить, кроме Луцены.

– Тогда я даже не могу себе представить, как ты сможешь выпутаться из сложившейся ситуации.

– Выслушай меня, друг мой. Помнишь, когда мы были еще мальчиками, нас всегда сильно волновали рассказы об истории Гракхов. В порыве благородного восторга мы клялись подражать их примеру, взяв под защиту всех несчастных, угнетенных безжалостной тиранией римских олигархов.

– Да, помню. Ты обычно был Тиберием или Гаем, я – чаще всего Блоссием или Помпонием, [183]183
  Тиберий, Гай, Блоссий, Помпоний – Тиберий и Гай – братья Гракхи, Блоссий и Помпоний – их ближайшие соратники.


[Закрыть]Сцевола, обыкновенно, был Назиком или Опимием [184]184
  Назик, Опимий – Сципион Назик – организатор убийства Тиберия Гракха и его соратников. Луций Опимий – консул, руководивший войсками, разбившими сторонников Гая Гракха и убившими его самого.


[Закрыть]и всегда ужасно горячился. Помню, однажды я чуть было не убил его грифельной доской. Но какая связь между нашим детством и твоими намерениями? Извини, не понимаю.

– То, что пытались сделать Гракхи, намерен в ближайшее время осуществить я, призвав итальянцев восстать против тиранов и завоевать себе лучшее благо жизни – свободу.

– Несчастный, значит, ты затеваешь междоусобную войну? [185]185
  Междоусобная война – здесь война италийских народов с Римом за право римского гражданства.


[Закрыть]

– Да. И войну рабов.

– Войну рабов? Ты, Тито Вецио, герой Цирты, образец и слава римской молодежи решаешься говорить о том, что не придет в голову даже самому последнему из римских граждан. Это означает, что ты идешь на верную гибель. Возбуждать против Рима Италию, вести латинцев, самнитов, кампанийцев, марсов, жителей Этрурии и Апулии на всемирного властелина, чтобы вырвать у него силой римское гражданство, да это такое безумие, которому трудно найти примеры в мировой истории. И ты, римлянин, свободный всадник, патриций, военный трибун республики хочешь стать во главе рабов, подобно каким-нибудь Эвну, Антиоху или Клеону? [186]186
  Эвн, Антиох, Клеон – предводители восстания рабов на Сицилии.


[Закрыть]И заслужить проклятие современников и потомства?! Полно, Тито, опомнись, в своем ли ты уме? Как только поворачивается твой язык? Мне кажется, ты просто совершенно растерялся после всех обрушившихся на тебя ужасных несчастий. Ты, верно, забыл, что все враги Рима, как бы они храбры не были, не могут избежать позорной участи Югурты.

– Югурта был тираном и умер позорной смертью. Я же, напротив, буду сражаться за свободу и победителем или побежденным сумею жить и умереть с честью.

– За свободу? Ты думаешь, что такая святыня существует в извращенных умах невольников? Своеволие, резня, грабежи, насилие – вот идеалы той орды, которую ты хочешь двинуть против Рима. Бессмысленно свирепые в минуты кратковременного торжества, они покинут тебя во время опасности самым подлым образом. Разве невольник – человек? Сам Гомер сказал, что даже человек, родившийся свободным, теряет лучшую часть своей души, став рабом.

– Я мог бы опровергнуть все твои доводы, но ограничусь лишь тем, в чем полностью убедился сам, друг мой Метелл: та, которую я люблю, совмещает в своей душе больше добродетелей, чем все наши патрицианки, вместе взятые.

– К несчастью, болезнь, как я вижу, пустила в твоей душе чрезвычайно глубокие корни, – отвечал Метелл. – Я не стану тебя уговаривать и доказывать истину, которую ты не желаешь понять. Но послушай совет друга. Ты не хочешь жениться на Эмилии. Прекрасно, поступай, как знаешь. Но, по крайней мере, оставь позорную мысль жениться на рабыне, заставь умолкнуть злые языки, немедленно отдай Луцену Скрофе.

– Никогда!

– Ну, в таком случае, немедленно уезжай из этого дома, хотя бы на какое-то время, пусть утихнут пересуды и сплетни. Я между тем постараюсь найти тебе поручителя и успокою всех твоих кредиторов, а ты можешь отправиться в войска. Там перед тобой откроются все пути для блестящей военной карьеры. Потом твои друзья, да и кредиторы, используют все свое влияние, чтобы тебя сделали правителем какой-нибудь благословенной провинции, что дает возможность полностью расплатиться с долгами, вновь завоевать все те почести, которыми ты пользовался ранее и вернуть себе доброе имя, отнятое у тебя благодаря подлым интригам неизвестно откуда взявшегося иностранца.

Так уговаривал своего друга преданный Метелл, предлагая ему те же средства, которыми сорок лет спустя столь умело воспользовался Юлий Цезарь. Он, так же, как и Тито Вецио, наделал очень много долгов. Но кредиторы, вместо того, чтобы воспользоваться предоставленным им законом правом погубить Цезаря, дали ему возможность выйти из этого незавидного положения. Самую значительную поддержку божественному Юлию оказал Марк Лициний Красс, снабдивший его деньгами, уговоривший всех кредиторов отсрочить долги и способствовавший назначению Цезаря пропретором в провинцию Дальняя Испания. В этой провинции знаменитый римлянин сделал ряд удачных завоеваний, умиротворил провинциалов, привез значительные суммы в государственное казначейство, а главное – выплатил все свои долги до единого сестерция, после чего у него еще остались огромные средства, дававшие ему возможность устраивать впоследствии пиры для развратной римской молодежи и устраивать для народа спектакли, способствовавшие увеличению его популярности.

Но Тито Вецио был совершенно другим человеком. Он никогда не приносил в жертву своему честолюбию идею общественного блага. К тому же, самозабвенно любя Луцену, он не мог с ней расстаться, а поэтому, не задумываясь, отверг и это предложение своего друга.

– Ты все-таки продолжаешь упорствовать! – с горечью вздохнул Метелл.

– Дорогой Квинт, мое решение окончательно.

– Неблагодарный, жестокий Тито, – говорил с упреком Метелл, а в его глазах стояли слезы, – своим отказом ты лишаешь меня лучшего друга, который когда-либо был у меня. Ты бросаешься в страшную пропасть, куда я к несчастью, ни по моим убеждениям, ни по общественному положению, не могу за тобой последовать. Но я не хочу стать свидетелем твоей гибели. Я немедленно уеду из Рима в Галлию, не сказав никому из знакомых ни слова, даже не простившись с родными. Я знаю, мой отец никогда не простит мне того, что я вступаю в легионы, которыми командует его самый непримиримый враг. Но только это сможет отвлечь меня от страшных мыслей о твоей судьбе.

– Мой милый, мой дорогой, удивительный друг! – воскликнул растроганный Тито Вецио, обнимая Метелла.

– Тито, мой Тито, заклинаю тебя всем, что свято для нас обоих в этом мире, откажись от своих роковых замыслов, докажи, что ты по-прежнему ценишь старых друзей.

– Это невозможно, карты брошены, выиграю я – хорошо, проиграю – ничего не попишешь, зато сумею с честью умереть.

– Ну, в таком случае, прощай и, конечно, навсегда. Через час я уже буду далеко от Рима.

Трогательным было прощание друзей детства. Долго Тито Вецио не выпускал своего дорогого Квинта из объятий, но последний, сделав над собой неимоверное усилие, поспешил вытереть слезы и опрометью бросился вон из комнаты, словно не надеясь на свою твердость.

Тито Вецио не последовал за ним. Он опустил голову на грудь и глубоко задумался. Его глаза были влажны, на лице отражалась грусть, но вместе с тем и решимость. Спустя некоторое время он расправил плечи, провел рукой по влажному лбу, словно желая привести в порядок мысли, и улыбнулся. Страшно было значение этой улыбки: в ней выражалось непреклонное, окончательное решение выполнить задуманное им рискованное дело. Пройдя еще несколько раз по комнате, он позвал слугу.

– Позови ко мне Гутулла, Черзано и Стино, – сказал он.

– Господин, – отвечал слуга, – Луцена просит тебя повидаться с ней всего на одну минуту.

Тито Вецио на минуту задумался и ничего не отвечал, а потом велел передать Луцене, что он увидится с ней после того, как переговорит с приглашенными им людьми.

Слуга поклонился и вышел.

– Да, нужно решиться, – рассуждал юноша, вновь прохаживаясь по библиотеке. – Необходимо разорвать цепи, связывающие меня с прошлым. Я, как гладиатор, готовлюсь спуститься на арену судьбы, где между победой и смертью такое же расстояние, как между рукой и мечом.

Между тем в библиотеку вошли приглашенные Гутулл, рудиарий Черзано и дворецкий Стино.

– Друзья мои, – начал Тито Вецио, – вы, конечно, поймете, что я никогда не нуждался в такой степени в вашей помощи, как сейчас. Согласны ли вы всегда и везде оставаться со мной?

– Да, – отвечали все трое с удивительной решимостью.

– Хорошо. Тогда ты, Гутулл, отправляйся с этой дощечкой к старшему оружейному мастеру республики [187]187
  Римские оружейные мастерские принадлежали государству. Частные лица не имели права изготавливать оружие. Известные мастерские находились: в Павии – щиты, панцири; Вероне – дротики; Луке – щиты и мечи; Мантуе – кожаная амуниция.


[Закрыть]и скажи ему, чтобы приготовил для меня пятьсот полных комплектов вооружения для легионеров, десять тысяч дротиков и все остальное, о чем указано на дощечке. Ты, Черзано, сходи к Друзу и Помпедию Силону и передай им, что я жду их у себя сегодня вечером по одному очень важному делу. А ты, Стино, немедленно потребуй из моей ближайшей усадьбы всех лошадей и повозки. Ты, Гутулл, можешь идти с Черзано, а со Стино я еще должен переговорить…

– Что, приходил этот человек?

– Скрофа? Приходил.

– Ему, конечно же, не заплатили из-за разразившейся катастрофы.

– Нет, не заплатили.

– Согласен ли он подождать?

– Да, я его уговорил, он обещал отсрочить, но только с тем условием, что сумма долга увеличится до двухсот тысяч сестерций.

– А другие кредиторы?

– Сегодня они гораздо снисходительнее, чем вчера. Я подслушал их разговоры. Они рассуждали о твоей скорой свадьбе, богатом приданом и прежних почестях.

– Презренное отродье! Как ласточки прилетают весной, так и они спешат туда, где есть тепленькая нажива! Но этот год, друзья мои, окажется для вас неприбыльным. Довольно вам пить свежую кровь из вен республики. Пора разорвать оковы, которыми пигмеи опутали народ-исполин. Поземельные законы [188]188
  Поземельные законы – предложены трибуном Лицинием в 374 году до н. э. По ним каждому гражданину Рима запрещалось иметь более 500 югеров (125 га) земли.


[Закрыть]и новые уложения для граждан, права гражданства для абсолютно всех итальянцев, свобода рабам – вот великие и достойные задачи, внушенные мне любовью.

– Тебе ничего не угодно мне еще приказать, господин? – спросил Стино.

– Нет, пока больше нечего. Вот только скажи Пенулле, что я прошу к себе Луцену.

– Господин, позволь мне задать тебе один вопрос. Мы уедем из Рима или останемся здесь?

– Мы уедем из Рима и очень скоро.

– Тем лучше. А в какое же из наших имений – ближайшее к Риму…

– В Кавдиум, только туда.

– Значит, в Кампанию?

– Да, в Кампанию.

– И прекрасно. Пусть попробуют пожаловать туда эти бесстыжие ростовщики, и не будь я Стино, если не устрою им такой замечательный прием, который они запомнят на всю жизнь.

Преданный дворецкий произнес эти слова с таким воинственным пылом, что Тито Вецио невольно улыбнулся.

Спустя несколько минут вошла Луцена.

Она была обворожительно хороша. Легкая бледность лица, заплаканные глаза и утомленный вид делали Луцену не менее прекрасной, чем веселость и счастливая улыбка. Тито Вецио с особенным восторгом заключил ее в свои объятья.

– Ты плакала, моя прекрасная Луцена, – говорил молодой человек, целуя влажные глаза молодой девушки. – Прости, родная, вместо Элисия, который я тебе обещал, ты нашла у меня только горе и слезы.

– Напротив, это я должна умолять тебя простить меня, – отвечала Луцена, крепче прижимаясь к своему юному другу. – Это я принесла в твой дом несчастье и стала невольной причиной всех обрушившихся на тебя бед.

– Могла ли ты, несравненная Луцена, принести мне несчастье, если ты открыла передо мной такой мир блаженства, которому могут позавидовать не только люди на земле, но и сами олимпийские боги! Нет, мой единственный друг, если бы я не встретил тебя и не полюбил бы так, как люблю, то я был бы не в силах перенести страшные удары злой судьбы.

– Но если бы ты меня не полюбил, ты мог бы без труда поправить свои дела. Не пытайся отрицать истину, друг мой, мне все известно: Если ты хочешь вознаградить меня за мою беспредельную любовь к тебе, за те приятные минуты, которые я подарила тебе, и которые могут стать причиной твоей гибели, умоляю, брось меня, предоставь моей собственной судьбе и верь мне, мой Тито, как только твои друзья узнают, что мы расстались, они все вновь вернутся к тебе, и все твои невзгоды закончатся. Тито, мой чудный Тито, исполни просьбу женщины, любящей тебя больше своей жизни, и я не перестану благодарить тебя за невыразимое счастье от осознания того, что ты, мой единственный, спасен!

– Не требуй от меня невозможного, Луцена, не говори мне так никогда, если ты меня любишь. Могу ли я существовать, расставшись с тобой? Ты требуешь, чтобы я вырвал из груди моей сердце и жил! Да разве это возможно? С тобой, моя Луцена, я встречу смерть с улыбкой, без тебя моя жизнь станет в тысячу раз хуже смерти. И ты хочешь, чтобы я тебя оставил, чтобы был счастлив в этой вечной, мучительной агонии страданий. Нет, Луцена, ты меня не любишь.

– Боги моей родины! Вы, которые читаете в моем сердце все, словно на листе пергамента, скажите ему, люблю ли я его. Нет, милый Тито, я не давала тебе поводов усомниться в моей любви к тебе, но я желаю твоего счастья, я не хочу, чтобы по моей вине ты остался без наследства, бедным скитальцем, не знающим где приклонить голову, без крова, без имени, которое ты прославил своими великими подвигами. Я не хочу также, чтобы из-за меня ты утратил великие и естественные жизненные цели. Обо мне не беспокойся, мой чудный друг, смерть мне уже не страшна. Я принадлежала тебе, и этого достаточно, чтобы никто и никогда не смел даже попытаться овладеть мной. Если же этот роковой для меня момент настанет, я умру, вспоминая о тебе, мой Тито! Я не побоюсь смерти, потому что, расставшись с тобой, я уже буду жить не в настоящем, ни в будущем, а только воспоминаниями минувшего блаженства. А потому, друг мой, обо мне не беспокойся. Если судьбе не угодно, чтобы я была твоей, я не буду ничьей.