Текст книги "Тито Вецио"

Автор книги: Людвига Кастеллацо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Приказание тотчас было исполнено, принесли царскую корону. Она представляла из себя венок, обвитый лаврами, розами и другими цветами, с широкой пурпурной лентой, вышитой золотом. Корона была торжественно возложена на голову Альбуцио, который не замедлил воспользоваться подходящим моментом и с комической важностью принялся декламировать стихи из драмы Эсхила [57]57
  Эсхил – великий греческий драматург.


[Закрыть]«Римские граждане, внимайте словам, которые произносит глава государства, у кормила управляя рулем, не дремлите! Если все будет благополучно, ожидайте наград от богов, если же дело, к несчастью, погибнет, то отчаиваться не стоит, Альбуцио и Рим все исправят. Недоверие же ваше ко мне и великому Риму опасно».

В ответ на эту речь раздались оглушительные аплодисменты всей компании.

Затем послышались звуки музыки, возвещавшие о появлении первых блюд.

Кушанья первой смены состояли из яиц, латука, белых и черных оливок, спаржи, устриц, так называемых морских фруктов, грудинки, внутренностей цыплят, колбас, дымившихся на серебряных блюдах, слив, гранат, зажаренных в масле морских раков, птиц, приправленных медом и маком и сладкого вина. Эта закуска моментально исчезла.

Снова заиграла музыка и на стол поставили вторую перемену.

Повар Тимброн оказался вполне достоин своей славы знаменитого кулинара. Жареные зайцы, гусиные печенки и сами гуси, откормленные винными ягодами, разнообразные дикие птицы, оленина, головы и внутренности свиней в котелках, являвшихся одним из любимейших блюд римлян, и наконец, огромный кабан из Лукании, начиненный разными колбасами. И заодно каплун, фаршированный рыбой, и жирные дрозды в павлиньих яйцах. К ним подавались разнообразные соусы и приправы от самых нежных на вкус до обжигающе острых. Все это заставляло пирующих не раз отдавать дань удивительному искусству повара. В винах также не было недостатка. В промежутках между блюдами гостей обносили чашами с самыми лучшими винами, которые только производились или завозились в Италию в ту эпоху.

Под действием хмельного вина быстро развязались языки.

– Я провозглашаю Тимброна величайшим гением, – вскричал Альбуцио, – и клянусь, что с сегодняшнего дня не оставлю учения божественного Эпикура, в честь которого был дан этот восхитительный ужин.

– Я хотя и простой крестьянин, – скромно заметил Помпедий Силон, – и не особенно уважаю философские премудрости, но не могу не признать, что учение Эпикура весьма недурно и я готов стать его последователем.

– Наш медвежонок из Марсия начинает входить во вкус римского меда, забывая, однако, о ядовитых пчелиных жалах, – сказал Сцевола.

– Нет, в сотах Эпикура пчелы не жалят, – меланхолично заметил Альбуцио.

– Не слишком-то рассчитывайте на прочность наслаждений, – сказал старый Анций, – они ослабляют души и лишают человека способности переносить житейские невзгоды. Ученье Эпикура прекрасно в мирное время, когда человек может свободно развивать свои наклонности в соответствии с законами природы, но совершенно непригодно в эпоху разгара страстей и военной борьбы. Да, дети мои, старость моя, быть может, спасет меня и я буду избавлен от необходимости наблюдать за развитием жестокой и кровопролитной войны, но вам скоро придется проститься с прелестями жизни, забыть об учении Эпикура, о любви и сладострастии, снять тоги и облачиться в воинские доспехи.

– Вот почему я предпочитаю стоиков, [58]58
  Стоики – в садах Афин собирались ученики Эпикура, а под портиком (stoia) – ученики Зенона. Отсюда и пошло название стоики.


[Закрыть]а не Эпикура, – сказал Сцевола, – чтобы бороться, нужно иметь мышцы атлета, и ничто так не мешает преодолевать невзгоды, как страсть к наслаждениям.

– Простите, друзья мои, – заметил Тито Вецио, – но мне кажется, вы неправильно понимаете учение Эпикура. Разве этот философ не учил нас приспосабливать свои действия к требованиям обстоятельств? Мудрость нуждается в справедливости. Сердце наше надо подчинять требованиям рассудка, чтобы он управлял радостями и горем, чтобы ум был постоянным и спокойным властелином, тогда значительно увеличатся наши доблести и уменьшится горе. Чему учат стоики? Терпеливо переносить лишения, постоянно умерять свои желания – значит они предлагают качества, составляющие добродетель одних ослов. Старательно воздерживаться от страстей, ослаблять сильнейшие пружины души, значит отнимать у человека важнейшую и лучшую часть его способностей и дарований, которыми природа наградила его конечно же не для того, чтобы он их ослабил или подавил, а для того, чтобы ими пользовался. Стоическая система способна воспитывать людей, пригодных только к наивному бездействию и упрямому апатичному постоянству. Философия же Эпикура требует постоянного прогресса и зовет на великие дела.

– Браво! Браво! – вскричал Альбуций, аплодируя.

Сцевола усмехнулся, глядя на грекомана, разыгрывающего роль эпикурейца и при этом постоянно тиранившего себя прической, одеждой, обувью, выдерживая пытку модой со стоицизмом, достойным лучшего применения.

– А ты, оказывается, оратор, Тито, – сказал Луций, выслушав пламенную речь молодого эпикурейца. – Но скажи пожалуйста, что вы дали людям взамен их искренней и чистой веры в богов?

– Мы дали людям возможность самим выбирать свою судьбу.

– Но вы же отнимаете у них последнюю надежду.

– Нет, счастье, которое должны были принести людям досужие вымыслы о великих богах, гораздо легче найти в любви к ближнему и справедливости.

Альбуцио, понимавший любовь к ближнему по-своему, принялся нараспев читать известное стихотворение Анакреона «Одна любовь звучит» и, обратившись к слуге, сказал ему по-гречески.

– Подай мне вон ту чашу.

Слуга, не понимая слов приказа, стоял на месте. Альбуций встал, подошел и дал ему пощечину. Слуга вздрогнул. Тито. Вецио, улыбнувшись, сказал ему:

– Не бойся, бедный Мапа. Пусть эта пощечина, которой наградил тебя мой гость, даст тебе свободу. [59]59
  Отпуская на волю, господин давал своему рабу символическую пощечину.


[Закрыть]Отныне ты можешь располагать собой, как угодно.

– Значит благодаря моей пощечине на свет появился еще один отпущенник. Неприятный сюрприз для нашего города, в котором их и так расплодилось чересчур много, – брезгливо сказал аристократ.

– Странно, милый Альбуцио, ты провозглашаешь себя эпикурейцем и в то же время с таким презрением относишься к невольникам, которых наш учитель любил, жалел, и защищал всю свою жизнь, и после смерти даже завещал всех до единого отпустить на свободу. [60]60
  См. Диогена Лаэрция «Жизнь древних философов».


[Закрыть]

– А мне кажется, что такая точка зрения на природу рабства слишком опасна и создает массу неудобств, – сказал стоик Сцевола, который, как софист и консерватор полагал, что невольники, несмотря на то, что они точно такие же люди, являются законным имуществом своих господ. – Я бьюсь об заклад, что Вецио со своим прекрасным учением не сумеет нам подсказать чем же заменить это учреждение, которое мы унаследовали от предков и обязаны сохранить для потомков.

– Чем я могу заменить его? Мудростью, да, мудростью, кормилицей, данной нам нашей матерью – природой. Задача мудрости в том, чтобы облегчить жизнь, устранить все препятствия, бороться со страданиями и отдалить смерть. Ей надлежит удесятерить нашу силу, довести независимость до такой степени, чтобы ждать благодати от нее, а не от жертвоприношений богам невежества и суеверия.

Сказав это, Вецио щелкнул пальцами по столу, и через мгновение, будто по мановению волшебной палочки, стол опустился под пол, в то время как потолок зала открылся и сверху опустилась исполинская корзина, наполненная цветами, венками, ожерельями и браслетами. В то время комната наполнилась облаками душистых благовоний. Гости восхищенно оглядывались по сторонам.

– Что это значит?

– Неужели мы в царстве Цирцеи? [61]61
  Цирцея – волшебница с острова Эоя, превратившая спутников Одиссея в свиней.


[Закрыть]Лишь бы нас не превратили в животных.

– Что касается уважаемого Альбуцио, он только выиграет от такой метаморфозы, – вскричал Сцевола.

– А это что двигается из-под пола?

– Стол, уставленный сладостями и фруктами.

– Прекрасно, чудесно. А какая удивительная музыка!

– Тито, раскрой нам секрет, в котором мы напрасно пытаемся разобраться.

– Как открылся этот пол? Как исчез и снова появился стол? Откуда взялись облака благовоний? А ваза, друзья мои, вы забыли про вазу!..

Желая остановить этот поток вопросов, Тито Вецио предупреждающе махнул рукой.

– Друзья мои, мудрость, о которой я только что говорил, на минуту приподняла край своей хламиды. Чтите ее. Видите этот тяжелый, массивный стол. При помощи самой простой машины [62]62
  Использование таких машин вскоре стало очень распространенным среди богатых римлян.


[Закрыть]всего один человек легко поднял и опустил его. Другим, не менее простым механизмом открывается потолок. Привели в действие третий – и вот уже вся комната заполнена редким ароматом. А вот эта безделушки я прошу вас принять на память обо мне. Эти звуки, которые так понравились вам, не тяготят груди и горла невольников, их тоже производит всего один человек, ударяя по клавишам гидравлического органа. [63]63
  Описание этого инструмента встречается у некоторых античных авторов.


[Закрыть]Вот вам, дорогие гости, маленькое доказательство того, чего может достичь человек, когда в жизни своей он прежде всего опирается на мудрость.

– Ну, Тито, тебе принадлежит эта корона. Я только царь, а ты – полубог, – с искренним восторгом вскричал Альбуцио, возложив свой венок на голову Вецио.

– Ах, Тито, дорогой Тито, как бы я хотел стать взрослым, чтобы подражать тебе и делать так же много прекрасного, – вскричал, хлопая в ладоши, маленький Лукулл.

– Мальчик подает большие надежды! – сказал Помпедий – посмотри, какая у него восторженная физиономия. Не кажется ли тебе, – продолжал он, обращаясь к Гутуллу, – что он родился для подвигов, мужества, доблести и наслаждений?

Помпедий был хорошим предсказателем. Этот мальчик впоследствии действительно станет знаменитым полководцем, отличным философом и вместе с тем самым утонченным ценителем роскоши и наслаждений в мире.

Между тем слуга-распорядитель, нечто вроде управляющего или дворецкого, поспешно вошел в зал и, подойдя к Тито Вецио, что-то шепнул ему на ухо. Эта сцена не ускользнула от внимания гостей, прежде всего Метелла и Гутулла. Первый вопросительно посмотрел на молодого хозяина, а второй приподнялся было с ложа, но Тито взглядом показал ему, чтобы он оставался на месте.

– Извините, друзья мои, – сказал, вставая, хозяин, – но я вынужден на несколько минут покинуть вас. Альбуцио, которому я снова возвращаю корону, надеюсь, сумеет заменить меня.

Сказав это, Тито Вецио вышел.

– Это, верно, она, – подумал Квинт Метелл, наблюдая за уходившим другом.

– Должно быть, ничего опасного, – размышлял в свою очередь Гутулл, иначе он не заставил, бы меня остаться.

Тито, выйдя из триклиния, снял холстяной хитон, надел темную тунику и набросил на плечи коротенький плащ. Двое слуг освещали ему факелами дорогу через портик и сад к восточной части здания.

– Ты пригласил ее в маленький кабинет, Ойкос? – спросил молодой человек управляющего.

– Да, господин.

– Прекрасно. А теперь вы ждите здесь и ни под каким предлогом не входите, пока я вас не позову.

Ойкос и слуга поклонились, останавливаясь около двери маленького кабинета.

Переступив порог, Тито увидел молодую даму необычайной красоты с чудными блестящими глазами, классическими чертами лица и румянцем застенчивости и страсти на щеках. Как ни готовил он себя к этой встрече, но на мгновение остановился, пораженный этим чудесным видением.

– Цецилия Метелла! – наконец вскричал он.

Это действительно была она, неверная супруга претора Сицилии, тетка по мужу молодого Квинта и мать мальчика, сидевшего среди гостей, словом, прекрасная и ревнивая любовница Тито Вецио.

РАЗОРВАННАЯ ЗОЛОТАЯ ЦЕПЬ

Кабинет, в который была введена неверная жена претора Лукулла, действительно, представлял все удобства для любви и сладострастия. Находясь в лучшей, сокровенной и изящной части дома, этот прекраснейший уголок счастливых поклонников Венеры заставлял забывать все, кроме любви, нежного шепота, страстных вздохов и жгучих поцелуев. На деревянной двери таинственного кабинета было написано «Уйдите, непосвященные. Здесь живет счастье».

Комната была скрыта группой деревьев, и попасть в нее можно было только через искусно замаскированную дверь. Окна были так малы и слюда [64]64
  Слюда в древности заменяла оконные стекла.


[Закрыть]на них настолько толста и непрозрачна, что ни один нескромный взгляд не смог бы рассмотреть, что делается внутри. Даже сам Меркурий [65]65
  Меркурий – древнее божество, позднее причисленное к олимпийским богам. Олицетворял могучие силы природы, первоначально был богом скотоводства, покровителем пастухов, позднее бог торговли и прибыли, покровитель послов, путников, купцов.


[Закрыть]не в состоянии был бы точно описать обманутому мужу любовные проделки его богини красоты с сыном Марса.

Разостланные по полу мягкие ковры позволяли ходить абсолютно бесшумно. Стены не пропускали ни малейшего звука. Изящная и очень дорогая мебель звала к любви, неге и сладострастию. Кровать из золота и слоновой кости, с великолепными одеялами, набитыми пухом редких птиц, сама по себе казалась источником наслаждения.

Статуэтки и группы из мрамора и слоновой кости, позолоченной бронзы, произведения лучших греческих и римских художников изображали Афродиту, Леду, Данаю, граций и всю мифологическую и реальную историю любви. Амур с завязанными глазами, заостренным кончиком маленького копья указывал время на водяных часах, расположенных на плечах Хроноса. Инкрустированные стены, словно зеркала, отражали убранство комнаты, потолочные балки из ценных пород дерева. В комнате, несмотря на зажженную лампу, царил таинственный полумрак, приятно щекотавший нервы. Войдя в это святилище любви, Цецилия Метелла вспомнила незабвенные минуты блаженства, которые ей дарил обожаемый Тито здесь, в этом храме беспредельного счастья. Влюбленная женщина жадно вдыхала воздух, казавшийся ей пропитанным страстным дыханием ее милого. Все здесь напоминало минувшие часы блаженства, когда она воспаленными губами едва коснулась любовной чаши, но вскоре Тито уехал, и она осталась одна в целом мире. Теперь, когда она снова в храме блаженства, она выпьет до дна запретную, но сладкую чашу любви, и никто в целом мире – ни боги, ни люди, ни муж, ни ее ребенок – никто не будет в состоянии ей помешать. Горесть разлуки, оскорбленное чувство брошенной любовницы, адская ревность, репутация неверной жены и плохой матери долгое время нестерпимо терзали ее. Но, наконец, он вернулся, и она опять здесь, в том же эдеме, где познала несравненное блаженство, где впервые в жизни была по-настоящему счастлива.

– О, какая чудная минута! – прошептала Цецилия, почти в бреду оглядывая кабинет.

Именно в это мгновение вошел Тито. Он был поражен ее демонической красотой и несколько мгновений любовался блеском чудных глаз, розовыми полураскрытыми, сладострастными губами, жаждавшими поцелуя. Но, опомнившись, он тотчас сообразил, что на этот раз ему предстоит борьба с бывшей любовницей не на жизнь, а на смерть. Однако покончить навсегда с этой преступной и пагубной любовью, выполнить клятву, данную другу Метеллу, оказалось не так-то просто.

Со страстью необузданной вакханки Цецилия бросилась в объятия юноши и замерла в долгом, горячем поцелуе. Почувствовав жгучее дыхание красавицы, прикосновение нежных рук, крепко обнявших его шею, благовонный аромат ее духов, когда-то доводивших его до самозабвения, Тито Вецио вздрогнул и на мгновение в его молодой груди вспыхнуло пламя былой страсти, но мысль о данной другу клятве, страшных последствиях этой преступной любви его отрезвила. Он тихо отстранил от себя влюбленную женщину и сказал как можно спокойнее:

– Цецилия, мой бедный друг. Успокойся, молю тебя, сядь и выслушай. Ты знаешь, как я тебя любил, для меня, неопытного юноши, ты была первой страстью, твои прелестные уста раскрыли мне чудесную тайну любви, и я отдался ей со всем пылом моей юности. К несчастью, ты принадлежала другому, и наша любовь стала преступлением. Но страсть не рассуждает, она не знает препятствий, и ты мне отдалась. Некоторое время мы были безумно счастливы, но вскоре наше счастье было омрачено угрызениями совести, опасениями и страхом. Мы, усыпанные розами, наслаждались на краю бездонной пропасти. Однажды самый дорогой мне друг, неразлучный товарищ моего детства пришел ко мне и умолял со слезами на глазах, чтобы я больше не подвергал опасности честь и покой его дома. Он дал мне понять, что для многих наша любовь уже не является тайной, и что окончательное разглашение этой тайны убьет его отца и навеки разорвет связывающие нас узы дружбы. Приятель этот – твой племянник, Квинт. Он бы умер, если бы наша связь была предана огласке. Твой брат, один из знаменитейших граждан великого Рима, проливающий сейчас кровь в Нумидии, тоже не вынес бы позора и погиб, если бы со всех сторон ему твердили о твоем бесстыдстве. Но хотя слова друга и тронули меня, но моя любовь к тебе была сильнее всех прочих чувств, она помутила мой разум. Казалось, жизнь померкнет с твоим уходом. Умный Квинт понял это, он догадался, перед каким нелегким выбором я стою, и использовал последнее средство. Он напомнил мне о твоем сыне, этом невинном ребенке, жизнь которого окажется загубленной, если позор его матери станет достоянием всех сплетниц города. Сознаюсь тебе, дорогая Цецилия, эта мысль заставила меня сделать окончательный выбор, я больше не сомневался и поклялся, что уйду на войну, не повидав тебя, даже не послав тебе прощального письма, надеясь, что ты меня забудешь, или я паду в одном из сражений. С тех пор прошло два длинных года, наша любовь если не погасла окончательно, то тлеет еле-еле. Так зачем же нам разгребать пепел и раздувать пламя минувшей страсти? Цецилия, милая Цецилия, будем благоразумны и ради счастья близких, дорогих нам людей постараемся забыть прошлое.

– Чтобы я забыла тебя! – вскричала молодая женщина с выражением безумной страсти, – это невозможно. Со дня твоего отъезда у меня не было ни одной минуты счастья или хотя бы покоя. Мысль о тебе была моей мукой и вместе с тем единственным утешением в долгие, бессонные ночи и бесконечные дни. Среди шумных пиршеств, когда у моих ног пресмыкались самые блестящие представители нашей молодежи, я видела Тито, только моего чудного Тито, а ко всем остальным была слепа и глуха. Мужа я никогда не любила, а теперь презираю и ненавижу. В груди моей нет места даже для материнской любви – я равнодушна к судьбе сына. Эта непреодолимая сила незаконной любви охватила меня своим всепожирающим пламенем всю, с головы до ног. Тито, мой Тито! Заклинаю тебя всеми благами мира, не оставляй меня. Ты необходим для моей жизни, потому что я живу, только пока ты любишь меня, и если я потеряю всякую надежду, то жизнь моя не будет иметь никакого смысла.

– Дорогая Цецилия, – отвечал молодой человек, собравшись с силами, – твоя пылкая любовь заставляет меня открыть тебе секрет, который должен был уйти вместе со мной в могилу. Ты знаешь, что отец мой после смерти матери удалил меня из дома, запретив показываться ему на глаза. В свое время много говорили о жестоком и непонятном решении моего родителя, что, конечно, породило массу самых обидных предположений на мой счет. Я не оправдывался и никому не открыл истинной причины моего несчастья, чтобы не оскорбить памяти моей дорогой матери. Хочешь ли ты знать, почему при живом отце я оказался одиноким, заброшенным сиротой? Потому что мой отец был обманут. Моя мать, его жена, которую он до того времени любил и уважал, до замужества была влюблена в другого, и даже святость брачного ложа не уничтожила ее пагубной страсти и не заставила прервать преступную связь. Многие годы отец мой пребывал в неведении и только через восемнадцать лет, копаясь в драгоценных безделушках жены, нашел доказательства ее неверности, и с того времени он начал сомневаться, действительно ли я его сын. Цецилия, неужели ты хочешь, чтобы такая жизнь угрожала и твоему ребенку? Подумай, Лукулл никогда бы не простил тебе, если бы и его ожидала такая же ужасная судьба.

– Напрасные слова! – с отчаянием вскричала влюбленная женщина. – Пойми, умоляю тебя, моя любовь сильнее меня. Никакое другое чувство не в силах ее одолеть. Какое мне дело до моего мужа, брата, племянника, сына; моей чести! Ты один являешься для меня всем миром. Глубину моей любви ты не мог и никогда не сможешь измерить. Ты развлекался в сражениях, пожинал лавры, а я, говорю тебе, вечно была одна со своими мыслями о нашей любви. Пространство, разделявшее нас, не существовало для меня. Я мысленно улетала к тебе за море, была постоянно вместе с тобой в длинных, опасных походах по пустыням, в сражениях. Часто я представляла тебя раненым, и эта мысль леденила мою кровь. Я в отчаянья проклинала честолюбивый Рим, войну, славу и свои ненавистные семейные узы, сковавшие меня цепями жены и матери. Иначе бы я помчалась к тебе, перевязала бы твои раны, – постаралась бы вернуть тебе жизнь моими поцелуями, или сама бы испустила дух в твоих объятиях. Иногда воображение мое рисовало тебя подле прекрасной пленницы, и мое сердце разрывалось от ревности. Сознаюсь, я предпочитала видеть тебя раненым, даже умирающим, но только не решившимся на измену. И после всего этого ты проповедуешь мне холодную морали, рекомендуешь самоотречение и верность долгу. Ты разжег во мне пламя любви до необъятных размеров, лишил меня покоя, и потом убежал, рассчитывая, что это пламя погаснет само собой. Ты ошибся, мой дорогой Тито, такой огонь не гаснет прежде, чем уничтожит все окружающее. Ты говоришь, чтобы я не ворошила пепла, не раздувала пламени, значит, ты думаешь, что и моя любовь превратилась в пепел. Жаль, если ты так считаешь, она продолжает полыхать ярким пламенем! – вскричала Цецилия, забившись в истерике.

После некоторого молчания она продолжала, как бы в забытьи:

– Вецио советует мне забыть его, Вецио, для которого я пожертвовала честью женщины, жены и матери. Для которого я рисковала жизнью, будущностью, свободой, которого я обожала бы, будь он несчастным рабом или презренным гладиатором. Да если бы мой Вецио был в самом отчаянном положении, я бы с той же страстью боготворила его. А он мне советует забыть его, презирает меня, способен мне изменить. Ах, Тито, Тито, ты требуешь от меня невозможного. Для тебя я готова сделать все, что угодно, но разлюбить тебя я не в силах, это не в моей власти. Хочешь, я брошу свой домашний очаг, мужа, сына, родных, отечество и, переодевшись служанкой, последую за тобой на войну, в странствия, куда угодно и, верь мне, ты не встретишь существа покорнее меня. Я отброшу свою гордость и готова ради тебя на любые унижения. Тито, мой несравненный Тито, умоляю тебя…

Тут голос красавицы задрожал, в нем послышалась кроткая мольба и вместе с тем чарующая прелесть. На какое-то мгновение молодой человек забыл о предосторожности, позволил чувствам возобладать над рассудком. Напрасно он старался не смотреть на Цецилию, ее красота, выражавшая иступленную страсть, имела необычайную притягательную силу, прекрасные глаза то вспыхивали, то покрывались влажной пеленой, застенчиво прикрываемые темными шелковистыми ресницами, мягкие, нежные руки цвета атласа порождали необъяснимое желание оказаться заключенным в их объятиях, густые волосы выскользнули из головных украшений и в соблазнительном беспорядке рассыпались по голым плечам, белая грудь поднималась и опускалась, будто волны под порывами ветра, а полураскрытые уста продолжали молить о поцелуе. Цецилия в безумном порыве схватила юношу за руки и заговорила в последнем порыве всепоглощающей страсти.

– Люби меня, мой несравненный Тито! Забудем прошлое, настоящее, будущее, весь мир забудем: Раскрой мне твои объятия, дай снова ощутить, что есть блаженство на земле… Милый, люби меня!

– Цецилия, – проговорил юноша, едва владея собой, – милая Цецилия, ты бредишь, успокойся. Подумай. Теперь, быть может, даже в эту самую минуту, когда ты раскрываешь мне свои объятия, Лукулл подозревает…

– Пусть подозревает, пусть знает, лишь бы не мешал нашей любви. Горе всякому, кто осмелится оспаривать тебя у меня.

– Безрассудная, что ты хочешь этим сказать?

– Я готова на любое преступление ради того, чтобы владеть тобой, я, не задумываясь, сотни человек отправлю в преисподнюю… Стоит сказать тебе всего одно слово, и Лукулл… он больше не будет стоять между нами.

Эти слова Цецилии, говорившие о том, какой страшный замысел родился в ее голове, окончательно отрезвили честного юношу. Словно от ядовитого аспида, с ужасом и отвращением он отшатнулся от Цецилии и воскликнул:

– Прочь от меня, презренная, отныне не может быть ничего общего между мной и женщиной, задумавшей тайное убийство! Между нами теперь пролегла бездна. Мысль об этой позорной любви будет преследовать меня всю жизнь, – говорил юноша, оттолкнув свою бывшую любовницу.

Цецилия медленно встала на ноги, поправила волосы, горделиво расправила плечи и со злобным смешком сказала:

– Так вот как! Ты меня отталкиваешь, ненавидишь, краснеешь при воспоминании о своей любви, называешь змеей. Безумный! Тебе ли осуждать меня, тебе ли презирать ту, которая, любя, пожертвовала всем ради тебя, которая готова была на любое преступление. Иди, мой прекрасный Тито. Я больше не задерживаю тебя, видишь, эти слезы, минуту назад капавшие к твоим ногам, уже высохли, будто упали на раскаленное железо. Вернувшись к своим друзьям, скажи им, что ты меня оттолкнул, бросил, опозорил, раздавил, словно змею, ползавшую у твоих ног. Но берегись, Тито Вецио. Змея еще не раздавлена окончательно, она еще сумеет тебя ужалить!.. Теперь и я вижу, что между нами пролегла бездонная пропасть. Вели подавать мои носилки.

Сказав это, гордая матрона вышла из комнаты.

На несколько минут Тито Вецио погрузился в тягостные размышления. Но, взяв себя в руки, он отправился к гостям в столовую. Поравнявшись с одной из статуй портика, изображавшей благородную фигуру великого греческого философа, он остановился и сказал: «Я благодарю тебя за эту победу, о божественный Эпикур. Сегодня я убедился в премудрости твоего учения. После этой победы я чувствую себя словно обновленным. Ты был прав, говоря, что добродетель дает радость и наслаждение. Я навсегда разорвал узы, связывавшие меня с женщиной, способной на самые ужасные преступления, и легко, отрадно теперь у меня на душе. Она грозит мне местью. Но змея не так опасна, когда нападает в открытую. Куда страшнее, если пригрел ее на груди. Любовь этой ужасной женщины была бы гораздо большим злом для меня, чем ее ненависть. Если же мне суждено стать жертвой ярости Цецилии, пусть будет так. Я погибну с улыбкой на устах и с венком мученика на голове».

Сказав это, Тито Вецио еще раз сменил наряд и возвратился в столовую.

При его появлении Гутулл вздохнул с явным облегчением. Все остальные гости иронично улыбались, перешептываясь друг с другом относительно новых подвигов молодого хозяина, отсутствие которого они объясняли любовным свиданием. Но серьезный вид Тито Вецио вскоре убедил их в обратном, и намеки на любовное свидание прекратились. Метелл как будто понял, что произошло в кабинете друга и поблагодарил его выразительным рукопожатием.

– Ну, царь Альбуцио, – сказал, улыбаясь Тито, обратившись к грекоману, – теперь ответь мне, как ты управлял народом в мое отсутствие?

– Не по-царски, – отвечал Альбуцио и поспешил продекламировать по такому удобному случаю несколько цитат из Гомера.

– Впрочем, в этом не было необходимости. Мы без тебя успели проглотить целую гору устриц, улиток, сыру, фруктов, конфет и множество других лакомств. Как видишь, на столе уже все уничтожено, и если твой изумительный повар не отложил для тебя чего-нибудь, ты, должно быть, будешь проклинать нас за наше обжорство.

– А почему вы не разломили этого Приана? [66]66
  Приан в антической мифологии фаллическое божество плодовитости и продолжения рода.


[Закрыть]

– Потому что считали это святотатством.

– В таком случае, пусть это сделает Тимброн.

По знаку хозяина его замечательный повар искусно разрезал Приана, и на стол посыпались орехи, финики, виноград, винные ягоды, конфеты, а красное вино, символизировавшее кровь, полилось в чаши.

Гости, уже не опасаясь подвергнуться за свое святотатство в аду танталовым мукам, принялись поедать как самого бога, сделанного из сладкого теста, так и все, что оказалось внутри его.

– Вот видите, друзья мои, – сказал Тито Вецио, принимаясь за сладости, – временная отлучка нисколько не сказалась на моем аппетите.

– Да, но зато ты не услышал чтения нашего Ацция, – заметил Сцевола. – Нам представилась возможность послушать прекрасный отрывок из лучшей его трагедии. Должен сказать, это действительно что-то необыкновенное.

– Да, жаль, а что он читал?

– Одну сцену из «Медеи», когда волшебница, которой изменил Ясон, упрекает неверного любовника и грозит ему местью.

При этих словах Тито Вецио побледнел и слегка вздрогнул, потом провел рукою по лбу, как бы желая освежить его, и залпом выпил целую чашу вина.

– А, может быть, наш многоуважаемый поэт не откажется еще раз прочесть эти превосходные стихи? Прослушав их еще раз, мы не получим ничего, кроме удовольствия, – отозвался Друз, справедливо считавшийся одним из самых больших знатоков настоящей литературы.

– Нет, зачем же два раза подряд читать одно и то же, это только испортит ваше впечатление от стихов, лучше в другой раз, – торопливо возразил Тито Вецио. – Не правда ли, – продолжал он, обращаясь к драматургу, – ты не откажешься прочесть мне одну из твоих трагедий.

– С удовольствием, мой дорогой Тито, но скажу тебе – для сцены писать не стоит. Рим требует канатных плясунов, гладиаторов и скоморохов. Публика не понимает серьезных произведений и не хочет понимать. Вот какая-нибудь непристойная «Ателана» [67]67
  «Ателана» – фарс, написанный сочным народным языком.


[Закрыть]производит фурор, потому что она цинична, и в ней Макус, Баккус и Мандукус [68]68
  Герои этого фарса.


[Закрыть]говорят на жаргоне черни. Нет, лучше метать бисер перед свиньями, чем создавать для римского народа драматические произведения. Мы живем во времена Петрония из Болоньи, [69]69
  Автор «Ателаны».


[Закрыть]а в Андронике, Плавте и Теренции нет более никакой необходимости.

– Это все от того, что недостаточно изучается греческий язык, – воскликнул Альбуцио. – Настанет время, когда весь Рим откажется от своей грубой латыни и будет говорить только совершенным, гармоничным языком Гомера и богов. Так как это их язык, что давным-давно доказано Зеноном. [70]70
  Известно из папирусов, найденных в Геркулануме.


[Закрыть]

– Пусть боги Рима уничтожат и прорицателя и прорицание. Главное, что наша родная латынь понятна богине Виктории, а когда богиня Виктория перестанет понимать римский народ, то, пожалуй, улетит к какому-нибудь другому, – сказал Сцевола, сам не подозревая того, насколько верно он предсказал трагические события грядущего.

– Греция тоже имеет свою славную историю. Хотя мы и завоевали ее, тем не менее нельзя не позавидовать, например, удивительным походам великого Александра, – заметил Друз, большой поклонник славы.

– Что касается меня, то я завидую таким великим мужам Греции, как Гомер, Софокл, Платон, Фидий, Сократ, Аристотель, Эпикур. Можно назвать еще несколько десятков великих имен, навеки прославивших отечество. Но как можно завидовать солдату, уничтожившего свободу, как на своей родине, так и во всем мире, убившему лучших друзей, способному только на разрушение. Отечество Александру не обязано ни одной разумной мыслью.