Текст книги "Он строит, она строит, я строю"

Автор книги: Любовь Каверина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)

– Зоя Васильевна, я не понимаю задачи.

– Нечего тут понимать, решать надо. А ты ленишься, оттого и учишься через пень колоду.

Никто не верит, что я очень стараюсь. Все считают, что я ленивая. Даже мама сказала, что если уж наказание старой формой не помогло, то теперь уже ничего не поможет.

Про старую форму лучше не вспоминать – это такой позор! В прошлом году я как-то не заметила, что платье сзади протерлось до дыр. Целых два раза. Потому что, когда первый раз появилась дырка, бабушка поставила заплату и перевернула юбку задом наперед. Под фартуком было не видно. Но оно во второй раз протерлось.

Мама после родительского собрания меня предупредила, что если я еще раз принесу замечание в дневнике, она отправит меня в школу в старой форме. Как она не понимает, что замечания пишут всем?! Обезьяне еще больше, чем мне. У меня просто не получается тихо сидеть, сложив руки на парте, и ничего не делать.

Как я ни плакала под тахтой, размазывая слезы по квадратикам, мама велела мне надеть драное платье.

Сначала из раздевалки до первого этажа идти было ничего, там столько народу, все так толкаются, что не заметно, в чем ты. Потом можно было ползти по лестнице бочком, как краб, спиной к стене. Дальше – коридор. Лучше прижаться к окнам, чем натыкаться то и дело на двери чужих классов. Перебежка через проход, и за свою парту – раз. Когда сидишь, под тобой дыры не видно… Или видно? Почему Зоя Васильевна так странно на меня смотрит? Может, она умеет разглядеть дыры сквозь человека? Зачем она строгим голосом как веревкой вытаскивает меня к доске – спрашивать урок или показать всем мое платье? Прыгаю как в котел с кипящей водой. Закрываюсь сзади руками. Она убирает мои руки. Поворачивает меня то лицом, то спиной к классу.

Ну что они все смеются?! Они же ничего не понимают. Им сказали смеяться – они и рады. Вон у Обезьяны у самого форма чернилами залита и на локтях дыры, а он корчит рожи и визжит.

И потом, ведь бывают же бедные дети. У них просто денег нет на форму. Что ж тут смешного?

Жаль, что никто на свете, даже Сталин, не может разрешить детям не ходить в школу. А здорово было бы: сидишь дома, читаешь книги, слушаешь радио. Ведь дома можно в чем угодно ходить!

И еще жалко, что сейчас не лето.

Летом я была бы на даче. Полола бы с мамой клубнику или шла с папой на лесосклад узнать, не привезли ли горбыль. Горбыль нужен дому для опалубки. Если бы дом наш так и рос по нескольку кирпичиков в день, он бы никогда не вырос: уже и папа бы состарился, и я стала совсем седая с палочкой, мои дети превратились бы в старичков, а дом все рос бы и рос. А если из досок сколотить длинный ящик, засыпать его гравием с цементом – ух, как дом начнет вымахивать, прямо до середины окон. Только бы горбыль на складе оказался.

Дорога бежит перед нами длинная-длинная и вся белая от солнца. Даже глазам больно на нее смотреть. Сандалии хлюпают пылью, и из дырочек вылетают маленькие фонтанчики. Чтобы было не очень жарко, мы с папой играем в рифмы: стол-пол-частокол. Снимаю свое красное платье и вешаю его на шею: пень-лень-плетень. Если горбыля нет, придется всю ту же дорогу тащиться обратно, а если есть – удастся прокатиться на машине. Папа рассказывает фильм про Чарли Чаплина. Мне совсем не смешно: маленького человечка избивает верзила боксер. Губа распухла, под глазом синяк, но нужно выдержать хоть один раунд, чтобы получить деньги для слепой девушки. Гонг!

– Пришли. Слушай, красавица, где твое платье?

– Не знаю. Потеряла по дороге, наверно.

– Вот растяпа. Как ты только голову не потеряла?

Голову потерять нельзя, она – не снимается. Папа входит в контору и закрывает за собой дверь. Сажусь на ступеньки. Вкусно пахнет нагретым деревом. В чем же я теперь в город поеду, в трусах? Рядом садится загорелый, как негр, рабочий в комбинезоне. Насыпает мне в ладошку семечек.

– Чего грузить, хозяйка, будем?

– Горбыль.

– Много берешь?

– Целую машину.

– Куда тебе так много?

– Дом строить.

– Куда тебе такой маленькой дом? Вон конурка – тебе и хватит.

– А папа с мамой?

– Эвон ты как, о родителях печешься. Ну, зови тогда батьку. Грузиться будем.

На грузовике кататься – не пешком плестись. Тебя всю дорогу подбрасывает, как на качелях. Можно даже головой до потолка доскочить. Из окошка ветерок дует, по головке гладит, будто ты и не терял никакого платья.

– Пап, можно, когда мы приедем, я пойду к Шурке играть?

– Не знаю, в мое время дамы к молодым людям в гости без платьев не ходили.

– Он не молодой человек, а мальчишка.

К Шурке можно и в трусах. Они же не дачники. Так же строятся, как и мы, живут в сарае. А главное они тоже артисты. В балете танцуют.

Идти к ним близко – два шага. Шаг – через нашу кучу шлака, шаг – через их толстенные бревна. Два великаньих шага и три моих. На горку – раз, на бревна – скок, и в сарай – три.

– Э-э, да кто к нам пришел! Счастливый гость всегда к обеду. Садись, я тебе супу налью.

Шуркина мама смеется, будто я и вправду гость.

У нас такие же тарелки, с вишенками. И ложки такие же, со съеденными кончиками.

– Что, горячо? Осторожно, не ошпарься.

Шурка прижимает раскаленную ложку к столу, чтоб остыла, и я к столу, Шурка – к не струганной доске стены, и я к стене. Шурка – к моему лбу, я – к его.

– Раньше в деревнях, чтоб не жарко было, ели деревянными ложками и все из одной миски.

Шурка зачерпывает суп из моей тарелки, будто она общая, я – из его.

– А что, Шур, возьмем такую хорошенькую девчушку к нам в дом? Из нее помощница вырастет.

– Не-а, она маленькая, с ней возни много.

– Ишь ты какой, большой. Смотри лучше, когда на карьер побежите, чтобы она ногу не сломала.

Здорово Шурка умеет прыгать: прямо с обрыва в песок. Зато я лучше пещеры рою – со многими тайными выходами, переходами, коридорами, подвесными мостами.

– Спички захватила?

– Угу. Только, чур, всех партизан не убивать. Так не честно, раз мы в войне победили, значит, партизаны должны остаться.

– Всех, кого обнаружат каратели, они убивают.

– Но у нас дома больше спичек нет.

– Ладно, прячь партизан.

Конечно, Шурка старше меня, он запросто всех найдет. Может, спрятать часть партизан в коробке? Пусть подольше поживут. Кому хочется умирать, когда солнце и песок такие желтые, такие добрые. Они прямо спорят, кто скорее покрасит меня своей краской. Чтоб солнцу и песку не было обидно, я одному подставляю спину, другому – живот, потом переворачиваюсь: первому – живот, второму – спину.

– Пошли.

– Куда?

– На финское кладбище.

– Зачем?

– Посмотрим, может, черника поспела.

На старом кладбище тоже хорошо – там черника растет прямо со смородину. Ягоду в рот, ягоду в ладошку, еще в рот, еще в ладошку. Это для Шурки. Он ягоды не собирает. Он ищет мраморные плиты с надписями на чужом старинном языке. Найдет во мху, очистит ножичком и делает вид, что читает волшебное заклинание.

– Знаешь, что это? Эти плиты закрывают ход в подземный в замок.

Жаль, у нас с Шуркой сил не хватает их приподнять и отодвинуть. Очень уж хочется взглянуть что там.

– Шур, а если лопату принести и подкопать?

– Не-а, тут домкрат нужен.

Шурка щекотно слизывает ягоды с моих пальцев.

– Дом-крат – это чтобы дом поднимать. А если бы пришли твой и мой папа они бы подняли.

– Не-а, они сейчас на гастролях. Видишь буквы – они называются готические, сейчас таких нет.

Солнце просвечивает сквозь кусты, хочет взглянуть на плиту.

– _Шур, здесь не одна плита -вон и вон еще… не может же быть столько входов в подземелье. Наверно это был какой-то старинный город, на который напали варвары и разрушили его.

– Не выдумывай, раз это финское кладбище, значит, тут жили обыкновенные финны.

– А куда они делись?

– Их прогнали, потому что они были за немцев.

– Это ты не выдумывай – никто не может быть за немцев.

– Много ты знаешь…

– Шур, давай прикроем их ветками бузины, а то кто-нибудь придет и разломает такие красивые плиты.

Мы рвем ветки. Сто лет древний город ждал, когда мы придем и спасем его. Пусть еще немножечко подождет.

И все– таки даже, в городе, есть маленькие кусочки лета.

Например, в кабинете биологии, где сидят наказанные. Зеленые растения сидят в горшочках, как птицы в клетках и жмутся к окну Им скучно взаперти. Они выглядывают на улицу и думают, как бы убежать. А куда убежишь, когда кругом зима?

Еще немного лета спряталось в дворовой прачечной, где по субботам Катина мама стирает белье. Пар из огромных деревянных лоханей поднимается вверх к потолку и щекотным дождиком капает нам с Катей на лицо. По цементному полу бегут пенистые ручейки. Босые ноги женщин шлепают по белым реечкам, как по мосткам на озере. Распаренные красные руки катают с ребристой доски-горки простыни – жмых-жмых-жмых. Вот бы нам повозить в лохани руками, повзбивать пену.

– А ну, пацанята, марш отсюда. Нечего тут торчать. Вымокнете.

Есть еще одно место, где лето тоже никогда не кончается. Это конюшня.

Конюх старый и добрый: не гонит нас, разрешает протянуть лошадям сено. Приятно, когда большие мокрые губы погладят ладонь. Приятно разобрать на пряди челку и заплести четыре маленьких косички. Из-под густых волос опасливо косится черно-синий глаз.

– Ладно тебе, пойдем уроки делать.

– Кать, еще капельку. Только чтобы волосы не лезли лошади в глаза.

Лошадь встряхивает головой, проверяет, хорошо ли заплетено. Тянется мордой к моему лицу, фыркает. Это у нее «спасибо».

– Идем, что ты как маленькая.

Катя оттаскивает меня от лошади и выводит на пустую, холодную улицу. Еще день, а в окнах уже горит свет. Катя подходит к колоннам своего дома и задирает голову:

– Же-еня-я!

В окне мелькают Женины рыжие косы. У Кати глаза становятся хитрыми, на щеках появляются ямочки.

– Я всегда знаю, когда у сестры кто-то есть.

В комнате никого, кроме Жени, нет. Кто же у нее может быть? В такой маленькой комнате никого не спрячешь.

– Ноги вытерли?

– Угу.

Женя аккуратно расправляет дорожки на диване. На дорожках вышиты анютины глазки. Наверно, у Кати в семье тоже стараются сберечь кусочек лета.

– Садись скорее упражнение писать, нужно успеть, пока родителей нет.

Катя уже разложила на клеенке тетради и крохотными пальчиками выводит число.

– Кать, а где вы все помещаетесь спать?

– Папа с мамой на кровати. Мы с Женей на диване. А брат на полу. У нас полно места.

– Кать, а почему ты не похожа на Женю?

– Потому что я еще не доросла. За нашей Женей весь техникум бегает.

– Обижают?

– Ну что ты! В самом деле, тебе ничего сказать нельзя.

Как это Катя умеет – и писать, и говорить сразу? Я уже сто ошибок наляпала. Мне кажется, что она вообще только притворяется девочкой, а на самом деле – она взрослая. Как старенький карлик.

– Кать, ты уже?

– А чего возиться? Сделал дело – гуляй смело.

Катя садится на диван, берет пяльцы. Втыкает иголку – вытягивает, втыкает – вытягивает. Если я сейчас на цыпочках уйду, а потом через сто лет вернусь, она все еще будет сидеть на диване и вышивать крестиком розы. И совсем даже не вырастет, только на лице будет много-много морщинок.

– Кончили? Давайте закругляйтесь, обедать пора.

– Ничего, я дома допишу.

Темнеет. В парадной, наверно, совсем темно. Нужно поскорее проскочить лестницу, чтобы не налететь на Алексю-косоглаза. А то он шарахнет портфелем по голове или пихнет кулаком в живот. Может, подождать, когда кто-нибудь из взрослых в парадную войдет? Нет, долго. Лучше сразу в темноту, как бултых в воду! У своей двери одну руку держишь на звонке, делаешь вид, что жмешь на кнопку, другой ищешь по карманам ключи. Портфель коленками зажать, чтобы Алекся не вырвал.

Уф, чик– трак -в домике! Теперь никто не достанет!

Допрыгалась! Меня посадили на последнюю парту с Обезьяной.

Сидеть с Обезьяной плохо: только захочешь ему что-нибудь сказать, посмотришь на его наморщенный лоб и растопыренные уши и вспомнишь, что нельзя. Иначе про тебя скажут, что ты – такая же, как он.

– Ты репродуктор на булочной слышал?

– Чего?

– Ну, громкоговоритель на булочной целыми днями отстукивает, как перед Первым маем.

– Радиво, что ли? Как это отстукивает?

– Тук-тук-тук-тук…

– И чего?

– Ничего, случилось что-то!

Как с Обезьяной говорить, если он не понимает. Он, наверно, и «Русский дизель» не слышит. Как он гудит, гудит, будто не людей на работу созывает, а от боли воет.

– Ты знаешь, что такое паралич?

– Не-а, это чего?

– Болезнь такая. Мама сказала, что у Сталина отнялась правая половина тела. Я специально легла на диван, чтобы представить, как жить человеку, если у него справа не двигается ни рука, ни нога. Плохо жить. Даже не встать никак. Сразу падаешь.

– Слышь, ты, так нельзя про Сталина говорить. Тебя в тюрьму за это посадят!

– Ничего ты не знаешь!

– А вот и знаю – нас сегодня с уроков отпустят!

– С чего ты взял?

– На переменке нашей училке завучиха велела.

И что радуется дурак? Неужели не видит, что даже воздух в классе загустел, как клей?

– Дети, встаньте. Выровняйте ряды. Не трогайте крышки парт. У нас сегодня большое горе: умер Вождь Советского народа, друг и соратник Ленина, Иосиф Виссарионович Сталин!

– Нельзя такое про Сталина говорить!

Дурак Обезьяна! Не видит, что Зоя Васильевна плачет. И многие девочки плачут. У меня тоже щиплет в носу. Жалко Сталина. И Зою Васильевну жалко. Как же она теперь будет жить без Сталина?

– Что я говорил! Я так и знал, что нас отпустят! Ай-да домой!

– Нет. Я пойду к «Русскому дизелю».

«Русский дизель» все гудит и гудит. Главные ворота распахнуты. Никто не входит – не выходит. Люди стоят кучками и молчат. Многие обступили стенд с газетами. Протискиваюсь между телами и синей афишей с неприличным названием «Трубадуры». Тянусь на цыпочках к газете. Сзади меня кто-то приподнимает. Вижу фотографию Сталина в гробу. Висеть неудобно. Хочется плакать.

– Не напирайте, тут ребенок! Ты, девочка, чья будешь? Заводских?

– Н – нет.

Жаль, что мои мама с папой не работают, как все, на «Русском дизеле». Тогда мне можно было бы плакать вместе со всем заводом! Тогда я бы была частью этой огромной махины!

– Иди, девочка, домой, а то заблудишься.

Дома почему-то оказалась мама. Она раскладывала на столе отпечатанные на машинке листы.

– Мам, ты про Сталина знаешь?

– Знаю.

– А в школу я завтра пойду?

– Пойдешь.

– А завод будет работать?

– Конечно. Иди, вымой лицо и руки.

Хорошо, что завод всегда будет работать. Что бы ни случилось. И что мама вечером всегда будет дома. И даже, что школа с Обезьяной всегда будет, – тоже хорошо.

Но все– таки что-то после Сталина стало не так. Теперь я каждый день подходила с рабочими к стендам с газетами, смотрела на фотографии Мавзолея, седых мужчин в орденах, которые теперь были правительством, прислушивалась, как гудит завод. Рабочие тоже молча смотрели на фотографии, отходили, подходили снова, будто ждали, что что-то должно измениться.

По двору поползли страшные слухи. Казалось, из всех щелей повылезали убийцы и Страшилы.

Пришлось спросить у мамы.

– Мам, Берия – предатель?

– Нет.

– Он отравил Сталина?

– Нет.

– А почему Алекся во дворе орет: «Берий, Берий, Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков. Не хотел сидеть в Кремле – так лежи теперь в земле»?

– Не повторяй глупостей.

Сразу видно, что мама ничего не хочет мне говорить, потому что считает, что я маленькая. Она и папе не разрешает ничего при мне говорить. Стоит ему из газеты что-нибудь вслух прочитать, как она сразу показывает на меня глазами.

– Папа, Маленков предатель?

– Не говори, чего не понимаешь.

– Почему же его из правительства выгнали?

– Не выгнали, а заместили.

И папа ничего не хочет мне говорить.

Не знаю, но почему-то мне все время кажется, что если я не буду ходить каждый день к «Русскому дизелю», он остановится. А за ним перестанут работать все остальные заводы и фабрики в городе. И тогда вся страна начнет медленно умирать.

Странно, что никто этого не замечает. Одна только Алла с первого этажа говорит со мной не как с маленькой. Когда ее выпускают гулять с Сильвой, мы идем за сараи, садимся на корточки и делаем вид, что строим из щепок шалаш.

– Хочешь, я тебе самую-самую страшную тайну скажу?

– Хочу.

– Только смотри, никому-никому…

– Угу.

– Сталин – предатель.

– Ничего подобного: предатель – это тот, кто Сталина предал. Берия, например. А Сталин был самый главный, Как же он мог сам себя предать?

– Ничего ты не понимаешь, он всех людей в тюрьму сажал.

– Не всех, а только тех, кто хотел его отравить.

– Ну, подумай сама, как те, кто не живет в Москве, могут его отравить?

– Из других городов – это были шпионы.

– Вся страна шпионы и предатели? Так не бывает! Мы с тобой, например, не предатели, мы еще дети.

– Ну и что ж, что дети. За страну отвечают все: и те, кто на заводе работает, и те, кто учится. Вот Алекся-косоглаз или Обезьяна вырастут и тоже станут шпионами – раз они плохо учатся.

– Что ж ты хочешь, что б их тоже расстреляли?

Ой, не хочу, конечно. Хорошо, что она еще не сказала:«А сама-то ты как учишься?!»

Алла старше, умнее меня и почему-то, может быть, отдельно от всех. А я не могу. Я могу только вместе со всеми, вместе со страной.

Но все– таки какая-то тайна тут есть. Я ее чувствую. Но почему-то мне никто не хочет ее объяснить. Будто я здесь чужая.

– Хочешь, я тебе секрет покажу?

Нет у Ленки никакого секрета. Просто хвастать пришла. Вон на голове новый платок, значит, платком и будет хвастать.

– Ну, пожалуйста, брось свой журнал, и пошли в туалет. Я тебе что-то скажу.

– Мне нужно уроки делать.

– Не ври. Закрой дверь на крючок и спусти воду, чтобы Ксения не услышала.

Нет, кажется, у Ленки все-таки что-то случилось. Иначе у нее глаза бы не бегали, как мамина экспериментальная крыса по клетке.

– Ну?

– Что ну?

– Где же твой секрет?

– А что ты мне за него дашь?

– Нет у тебя никакого секрета.

– Подожди, не открывай крючок… Вот!…

Ой! Зачем Ленка сняла платок? Разве девочки бывают лысыми? Такой головы даже у стариков не бывает, у них остается хоть капельку волос на затылке.

– Что с твоими прекрасными косами?!

– Грибок. Болезнь такая. Тебе тоже придется идти к врачу. Это заразно. Может, и у тебя грибок.

– Нет!

– Да! У тебя тоже будет грибок! У всех в квартире будет!

Нет! Я не могу, чтоб мои мама и папа ходили с такой безобразной лысой головой! У меня– то ладно: все равно кос никогда не было! Но у них…Нет, к взрослым от детей грибок не пристает.

– … Не уходи… Пожалуйста…

Ленка по– старушечьи завязала под подбородком платок и села на стульчак. У нее даже лицо изменилось: раньше глаза были остренькими черными точечками, а теперь стали круглыми серыми и совсем без ресниц.

– Тебе больно было?

– Не-а. Намазали мазью, а потом щипчиками вытаскивали по волосинке.

Теперь ее в школе задразнят. С такой головой вообще в школу лучше не ходить. А вдруг это на всю жизнь? Всю жизнь дома не просидишь.

– Хочешь, я потрогаю твою голову?

– Потрогай.

Гладкая какая кожа. И теплая. Я думала противно будет.

– Давай в фантики играть.

– Давай. У тебя «Мишка на севере» есть?

– Нет.

– А мне бабушка целый килограмм принесла. У нас конфеты вообще в доме не переводятся. Но «Мишку на севере» я больше всего люблю.

– Не жиль. Ты на них дуешь, чтобы пальцами дотянуться.

– Это ты жилишь, у тебя пальцы длиннее. Про Гришина слышала?

– Нет.

– Его бабушка высудила из комнаты.

– Тебе его не жалко, он же твой дедушка?

– Ну и что, раз он пьяница, так и нечего… еще вещи из дома таскать начнет.

– Ему спать теперь негде. Я видела, как он спал у пивного ларька.

– Ну и что, раз у нас импортные вещи, так и нечего.

Мы играли в фантики, и я совсем забыла про Ленкину голову. Только когда она жилила, я говорила про себя: «лысая» и сразу же переставала на нее сердиться. Мы бы играли и дольше, если б в дверь не стала барабанить Ксения.

– Вылезайте кобылы, кому говорят! Ишь повадились туалет занимать! Места им другого нет!

– Подумаешь, уж и в туалет сходить нельзя.

– Эва, Соплюшка Германская, отвечать научилась! А ты чего глаза свои цыганские вылупила, тебя Никифоровна везде ищет!

– Зачем?

– Я почем знаю, за брикетами какими-то идтить. Батька твой выдумал – брикетами топить. Дров запастись не могут, а Никифоровна, бедная, таскай мешки на своем горбу.

Интересно, почему это торф горит? Он же ведь из перегнившего мха? Интересно, в болоте он мокрый, чавкает, а здесь сухой, плотными кирпичиками. Неудобно перед Никифоровной. У меня в сетке всего раз, два…четыре…шесть, а у нее целый мешок.

– Ты чего крутишься?

– Считаю, сколько нужно кирпичиков, чтобы натопить печку.

– Вашу-то? Много. Ваша печка с виду-то барская, а дров жрет ого-го! В мою, круглую, три-четыре полешка бросишь – и тепло, а перед вашей сто поклонов отобьешь, а она все чуть теплится.

– Зато у нее наверху корона.

– Вот и грейся с этой короны, а мне в деревню ехать надоть.

– Из-за меня? Потому что я плохо себя веду?

– Почему из-за тебя, у меня мать там больная брошена. Хотя и ты больно вольная стала. Зачем стекло в двери выставила? Ключ, чтой ль, опять забыла?

– Ага. Это самое маленькое стеклышко в двери, туда никакие воры не пролезут.

– Все равно непорядок. Сверзилась бы оттуда, башку себе размозжила. А Никифоровна отвечай!

– Нет, я осторожно: на сундук поставила стул, на стул табуретку, гвоздики отогнула и стекло вынула.

– Разбила бы стекло, да еще порезалась вдобавок.

– Не-а, я его в комнате аккуратно на шкаф положила, потом сама в дырку залезла и спрыгнула на диван.

– Вот и я говорю, вольная больно стала, хуже моего пацана. Вот уеду, а сердце за вас будет болеть: кто сготовит, кто за тобой присмотрит? Мать твою жалко. Все-таки на большой работе человек, недосуг ей с грязью возиться. Хоть бы бабка твоя приехала. Нечего ей в Калинине бока толстые коло мужа греть, помогла бы дочке.

Нет, бабушка не приедет. Она пишет, что всю зиму болеет. Ничего, мы и так справимся: обедать можно в столовой, белье в прачечную относить, а комнату убирать я маме помогу. Я лучше всех умею отмывать кафель на печке, вытирать пыль на шкафах, отдирать наждаком медный лист для дров. Мне только половую тряпку сил не хватает отжать, а то я бы и пол вымыла.

После отъезда Никифоровны папа сказал, что мы каждый день будем пить мечниковскую простоквашу. От нее люди до ста лет живут. Простокваша ничего, с сахаром или с вареньем вкусная. Только бутылки после нее отмывать – одно наказание. И бумагу туда заталкиваешь и мочалку, и с водой их трясешь, и ножиком из бутылки бумагу выковыриваешь – и хоть бы что. Все равно белые полоски остаются. А с полосами бутылки в магазине не принимают.

– Чегой-то вы все простоквашу пьете. Денег, что ли, нет?

– Она очень полезная. Мечников про нее целую книгу написал.

– А я ее и в рот не беру. Тянется как сопли.

Зачем Елена Яковлевна так говорит? Ведь она уже старая, ей надо больше всех пить простокваши, чтобы помолодеть. А нам с Ленкой – понемножку. Тогда все на земле сравняются и будут жить одинаково. И может, даже никогда не умрут.

Противные бутылки! Руки прямо в ледышки заморозили. Ладно, замочу-ка я их в тазу. Погуляю, а потом домою. А то: сколько простокваша жизни прибавляет, столько бутылки отнимают.

Хорошо во дворе за сараями: снег чистый, можно вылепить целую комнату. Вот здесь низенькая скамеечка, здесь стол. Валя или Блажа во двор выйдут, будем в дочки-матери играть.

– Девочка, тебе не холодно в таком легком пальтечке?

– Мне? Нет.

Это Валина мама. Неудобно ей сказать, что мне бабушка осенью под пальто теплый ватин поставила.

– Я и то своей Валюхе пальто с барашковым воротником справила.

А– а, вот в чем дело -все думают, что это летнее пальто, потому что мехового воротника нет.

– Родители-то у тебя, поди, обои прилично зарабатывают. Сколько отец домой приносит?

– Не знаю. Он мне не говорил.

– Да и так видно, что не бедные. Если б у меня столько денег было, я б своих девок как принцесс одевала.

Делаю вид, что меня позвали домой. Жалко, конечно, уходить, когда такой красивый дом получается. Но ничего, придет мама, попрошу ее пришить мне к пальто какой-нибудь воротник. И тогда опять стану невидимкой для взрослых.

Где ключ? А, вот он. Хороший ключик, не злой. Не потерялся. Ну-ка, есть кто-нибудь дома? Ага, папа с Артом. Им мешать нельзя. Они работают. Сочиняют репризы и куплеты для цирка. Куплеты должны быть смешные, поэтому папа очень серьезен. А Арт смешной и такой толстый, что не весь помещается на стуле. От его трубки, которой он размахивает, отсчитывая такт, кверху тянется дымок. Под потолком плавает джин и втягивает в себя эту тоненькую струйку.

– Ты мне опять глагольную рифму даешь – это не товар.

Я сажусь на диван и слушаю. Как они перебирают слова.

Чужим эта работа может показаться ерундовой. Папа проговаривает: «тара-рара-рара-быстро». А Арт поет: «па-ра-рара-ра-министра». А мне не смешно, я знаю, как трудно найти слово.

– Во-о, это совсем другое дело! Такую рифму сам бы ел, да деньги треба.

У папы все лицо собрано ко лбу, а у Арта распустилось к подбородку.

– Теперь давай: контора-пора-кора…

– Аврора! – вырывается у меня, хотя я прекрасно знаю, что нужно молчать.

– Интересно, почему это в интеллигентных семьях дети такие невоспитанные?

У папы такое лицо, будто он ест лимон, а у Арта такое, будто он ест арбуз.

– Ну что ты ребенка третируешь. Может, и правда попробуем: «Хозяйка, как Аврора»?

Папа молча вынимает из кармана три рубля и отправляет меня в столовую обедать.

В столовую идти не хочется. Там одни взрослые обедают. Кассирша, сидящая на вышитой крестиком подушечке, и официантка в кружевной короне смотрят на меня как на брошенного ребенка. Потом неудобно считать, какое блюдо сколько стоит и хватит ли трех рублей. Поэтому, чтобы не выбрать что-нибудь дороже моих денег, приходится каждый день брать одно и то же. Правда, с папой в столовую ходить еще хуже. Есть, конечно, можно все, что хочешь, но при этом папа шутит с официанткой и кассиршей, говорит им комплименты, и у меня от неприличия пропадает аппетит.

Может, сказать папе, что этим всем женщинам совсем не нравится, как он шутит, они не привыкли. А смеются – как от щекотки, когда вовсе не смешно, а никак не можешь не смеяться. Или лучше сказать ему, что потеряла деньги, и вовсе не ходить в столовую? Нет, наоборот, сказать, что уже пообедала и пойти смотреть, как строят новый дом на Лесном?

Странно, почему меня все считают вруньей, когда мне так страшно тяжело врать? Вот вырасту большой, буду говорить одну только правду!

Вот бы мне, как Ленке, заболеть.

Нет, конечно, не грибком, а так, чтобы в школу не ходить и чтобы все тебя жалели. Простудой хорошо бы: лежишь себе на маминой кровати, пьешь чай с лимоном и малиной и книжки читаешь. Нет, простудой не удается, потому что меня с детства закаляли. Еще на Лиговке папа брал меня теплую, сонную на руки и нес под ледяной кран на кухне. Бр-р-р, холодная струя била в живот, а потом сотней мокрых щупалец ползла в самые теплые места. После такой закалки не только болеть, но даже кашлять не получается.

Вот если бы только понарошку заболеть… Как тогда, в пионерском лагере…

В лагерь мне поначалу очень хотелось поехать. Я читала про костры, слушала песни про картошку и знала, что пионеры – это когда все вместе. «Ах, картошка-тошка-тошка, пионеров идеал-ал-ал…». Правда, мне до пионеров было еще целых три года, но раз это лагерь, то и мне должен был достаться кусочек пионерства.

«Тот не знает объеденья-денья-денья, кто картошки не едал-дал – дал!»

Оказалось, что лагерь больше всего похож на детский сад. Про картошку там не пели. Картошка там была в виде пюре, а еще росла вокруг нашей дачи. На нее нельзя было ни наступать, ни мячом попадать. А пели там «Солдатушки, браво ребятушки!», когда строем шли в столовую. Тоже хорошая песня.

Девчонки в отряде спорили, как Ленка, у кого платье больше раздувается, когда качаешься на качелях. А мальчишки бегали подсматривать, у кого при этом трусы видны.

– Гляди, как у меня раздувается, потому что у меня платье солнце-клеш, а у них у всех – только шестиклинка.

– А у меня?

– У тебя – вообще немодное. Сейчас такие не носят. У меня мама артистка, она мне и себе платья у портнихи заказывает. Айда в мальчишек мячом пуляться?

– Зачем их трогать? Они же за нами погонятся?

– А мы убежим. За кем мальчишки не бегают, те, значит, никому не нравятся.

Понятно. Если тебя мальчишки схватят и затащат в свою палату, тебя задразнят мальчишницей. Если за тобой не бегают – значит, ты дефективная. А как быть, если к тебе пристает только один мальчишка? Маленький, как жук, в черных шароварах и с облезлым носом? До чего он мне надоел со своими глупостями: то червяками кидается, то специально начнет лягушку мучить, чтобы я отнимала, то насплетничает всем мальчишкам, будто я без трусов хожу. Дурак! Просто мне бабушка сшила трусы из остатков от платьев, и они не видны. И нечего ложиться на дорожку, нечего подсматривать!

Жук– Жук -Майский Жук – проглотил большой утюг!!!

Ой! Что это все мальчишки за мной кинулись! Как сговорились! Так нечестно! За одной девчонкой всем гнаться! Тут и убежать-то некуда – одна картошка везде.

– Ой – ой, больно! Зачем вы выкручиваете руки? Я же вам ничего не сделала?

– Держи ее! Кусается!

– Отпустите! Куда вы меня тащите?!

Ой – к мальчишкам в палату!…Теперь случится что-то ужасное!

– Что справились?! С одной девчонкой – все мальчишки! Дураки! Троглодиты!

Я не знала, откуда у меня выскочили эти «троглодиты» и что они значат. Но мальчишки, как по команде, отступили от меня и уставились в пол. Сразу стало видно, что они и сами не знают, зачем меня в палату притащили, и что теперь со мной делать. Тогда Жук подскочил ко мне, завизжал что-то и задрал платье. Я закрыла лицо руками. Было слышно, как мальчишки, топая и толкаясь, вылетели из палаты.

– Ты чего тут стоишь? Горн на ужин слыхала? Идем строиться.

Пионервожатая вела меня по двору, и все девчонки стояли и смотрели на меня. Будто я больная.

– Ну, чего там, у пацанов, в палате? – спросила меня дочка артистки, с которой меня поставили в пару.

– Ничего особенного. Такая же комната, как у нас. И кровати так же заправлены.

Не верят. Никто не верит. Пропускают без очереди в умывалку и туалет. Ждут, когда я спать начну раздеваться. Думают, что у меня теперь все тело черным перемазано.

Вот бы у меня в сердце или в животе что-нибудь закололо!… В сердце, вроде, ничего: не помню, справа оно или слева… А в животе, вроде, колет. И тошнит немного. Здорово было бы, если б меня вырвало. Тогда все бы поверили, что я заболела. Ага, точно колет, вот здесь, наверху. И тошнит сильнее. Нужно пойти в умывалку, неудобно в палате грязь разводить.

Ура! Меня рвет! Теперь пионервожатая отведет меня в медпункт!

До чего же хорошо лежать одной в чистой маленькой комнате с марлевыми занавесками. Ни тебе строиться на обед, ни от мальчишек убегать. Лежи себе, читай целый день. Да еще чай с сухарями приносят. Только бы доктор, которая каждый день щупает мой живот, не догадалась, что я притворяюсь.