Текст книги "Он строит, она строит, я строю"

Автор книги: Любовь Каверина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)

– В Москве. Знаешь, какая там жара была.

Почему я не сказала Нине про юг? Постеснялась хвастать? Отчасти. А, скорее всего, потому, что меня гложет какое-то предчувствие. Боюсь, что за такое лето мне придется расплачиваться какими-то крупными неприятностями.

– В Москве-то где ты жила? В гостинице?

– Угу. Прямо на улице Горького. Сплошной интурист: везде полированное дерево, ковры, металл.

– Врешь!

– Угу. Вру.

Никак не понять, с какой стороны надвигается опасность. Нужно успеть ухватить ее за хвост и отбросить как змею. Может, за два хвоста? За московский и южный? Раз – и связать их вместе! Нет, никак не притянуть их. Это они тащат меня в разные стороны, стараются разодрать пополам.

– Брошенные мы с тобой в этом году.

– Как это «брошенные»?

– Ну, все ушли. Мы одни остались пылиться в этой дурацкой одиннадцатилетке.

– Куда ушли?

– Ритка с Олежкой – в вечернюю школу, Ларка с Пшеничным – тоже, чтоб лишний год не торчать. Остались от класса рожки да ножки.

– Лаша – ножки, Алка – рожки?

– Угу. Раньше хоть, какой никакой, а класс был. Теперь каждый сам по себе: пришел, отсидел, ушел.

– Как в трамвае. А Пшеничный куда уехал?

– Они в Дачном квартиру получили.

– Ого, далеко! Там, наверно, еще не скоро телефоны поставят.

– Между прочим, мы тоже на очереди стоим. Через два года будем жить в отдельной квартире.

– Счастливая.

– Чего, «счастливая», может, вас тоже на очередь поставят.

– Вряд ли, у нас комната большая.

Если б еще хоть папа с нами жил, может, и поставили бы, а так…

– Нин, а ванна у вас будет?

– А как же. Сейчас во всех новых квартирах ванны.

– Здорово! Представляешь, в каждой квартире собственная ванна, собственная кухня и собственный туалет!

– Прямо как у Лаши!

– Знаешь, теперь, когда старый класс развалился, я даже на Лашу смотрю с нежностью. Она была символом 9«б». По ней нас все узнавали: «А-а, это там, где Жирная, понятно…» Теперь символ остался, а класса нет.

– Ну, пошла фантазировать, сейчас Лаша приобретет космические масштабы. Про Ник. Миха. слыхала? Он тоже ушел из школы.

– Не может быть!

– Из-за нового директора.

– Ничего себе «новый». Он второй год.

– Раньше его не видно и не слышно было, а теперь разоряется: «Выровнять ряды! Подтянуться! Прекратить разгильдяйство!»

– Точно. Как на Николаевском плацу. Из-за этого солдафона и остальные учителя разбегутся.

– Ага. Он уже химичку выпер на пенсию. Заметила, по школе новый химик ходит, колобок такой?

– Угу. Жалко химичку. Привыкли мы к ней, как к Лаше.

– Ты лучше меня пожалей. Мне без Ник Миха – завал! Ни за что в институт не сдать.

– Без Николая Михайловича школа просто рухнула. Одни стены, разгораживающие коридор на стойла. Теперь нас с метками на ушах начнут перегонять из стойла в стойло.

– А повеселее ты ничего придумать не можешь?

– Повеселее? Пожалуйста. Разрешите представиться: мы – первый в стране выпуск после одиннадцатилетки. Наше образование поднято на космический уровень! По окончании школы каждая Лаша поступит в университет и так двинет научный прогресс, что затрещат мировые стандарты. Америка разинет рот и ближайшие двадцать лет будет догонять нас как паровоз ракету.

– Не знаю, где там от Лаши затрещит, но поступать в институт всем, кто перешел в вечернюю школу, будет в два раза легче, чем нам. У них практически не будет конкуренции.

– Вот видишь, ты сама думаешь о грустном.

– Наверно, из-за дождя. Какой сентябрь отвратительный.

Кап – на нос, кап – на щеку, кап – прямо по макушке, неужели это из-за Пшеничного так муторно? Раньше сентябри для меня были самые счастливые, а этот – прямо, как промозглая зима. Сейчас приду домой: пусто, холодно, ничего делать не хочется.

– Ой! Мам, ты дома? Одна разбираешь протоколы? Без меня?

– Да, я сегодня осталась дома поработать. Мне нужно с тобой поговорить.

Неужели я что-нибудь натворила? Мама таким тоном со мной говорит только, когда я провинюсь. Вроде, в последнее время ничего такого не было?

– Давай я помогу с протоколами.

– Чуть позже. Садись рядышком на диван.

– Ничего, я здесь постою, а то я с улицы, холодная.

– Ты теперь совсем взрослая, и мне нужно с тобой посоветоваться. Как ты смотришь на то, что мы с Анатолием Петровичем поженимся?

Нет! Не надо со мной советоваться! Я еще не взрослая! Советоваться можно только с тем, от кого что-нибудь зависит. Кто может помочь. А мне и с собой-то не справиться.

– Конечно… если тебе так лучше.

– Видишь ли, в моем возрасте и при моем положении партию составить очень трудно, а Анатолий Петрович – человек, интересный, художник…

– Конечно, конечно…

Какое же это советование? Разве мама спрашивает про нашу с ней жизнь? Она спрашивает про свою отдельную жизнь. Я в ее жизни ничего не понимаю.

– Я рада, что ты так хорошо приняла это известие. Не то, что твоя бабушка. Ты себе представить не можешь, что она устроила. Стала закатывать истерики, взбудоражила всех соседей, угрожала, что повесится! В конце концов, написала письмо мне на работу. Представляешь, это родная мать называется! Хорошо еще, секретарь парторганизации – мой хороший знакомый, не дал письму никакого ходу. А то совершенно неизвестно, как все могло обернуться.

Значит, это правда, что мама уедет к Анатолию Петровичу. Как же она там справится? Одну студию пока убираешь, полдня пройдет, а еще квартира, еда, посуда. Котлетами из кулинарии ведь его кормить не будешь. Он не привык.

– А как же диссертация?

– На первых порах будет трудно.

– Я могу приезжать помогать.

– Конечно, конечно, только разумнее, если ты останешься жить в этой квартире. Потому что, если ты переедешь к нам, сюда моментально вселится твой отец.

– Он сюда больше не приедет.

– И моя жизнь еще неизвестно, как сложится. Вполне возможно, что эта комната мне опять понадобится. Да и о тебе нужно подумать, ты уже большая, выйдешь замуж, тебе тоже понадобится жилплощадь

– Но ты же будешь иногда сюда приезжать?

– Ну, разумеется! Ты же моя дочь. Кровные узы – самые сильные. Деньги на твое содержание я буду давать каждый месяц бабушке. Или два раза в месяц, как тебе удобнее?

– Все равно.

– Или, если захочешь, пусть бабушка с тобой поживет.

– Попробую сначала одна.

– Вот и прекрасно. Я в твоем возрасте приехала из глухой провинции в Ленинград, поступила в институт и тоже жила абсолютно самостоятельно.

Мама – сильная, волевая, а я – нет.

Ладно. Стыдно распускаться. Ася с пятого класса живет одна, Ларуська давно замужем и укатила на север, а я все держусь за мамину юбку.

Жутко представить, как я каждый вечер буду сидеть одна. Не будет сил ни уроки делать, ни убирать, ни готовить. Останется только лежать целый день, свернувшись на холодном диване.

Но– но не распускаться! Сожмешь волю в кулак и встанешь!

И в школе придется изворачиваться, чтоб не догадались, что у меня уже двух родителей нет.

Ладно. Не впервой прорехи семейной жизни тряпьем прикрывать.

А как проскальзывать между Ксенией и Еленой Яковлевной, чтобы не лезли с вопросами?

Превратишься в тень, станешь человеком-невидимкой.

Нет. Не могу. Уже сейчас меня начинает обволакивать серая пыль. Сначала ноги, руки. Потом всю запеленает толстым слоем. Потом совсем погребет, как под пеплом Везувия…

И когда через тысячу лет меня раскопают археологи, никто не будет знать, что я умерла от одиночества.

– Бабушка, звонят! Пойди, открой!

– Опять лакей полную корзину принесет. И куда только все ложить будем?

– Бабушка, это не лакей, это посыльный называется. И в студии сколько угодно места. Можно пока на стулья доски положить.

– Черт с ним, как он называется! Денег жалко! Столько денег на лакеев угробили, а кормить людей нечем!

– Как же нечем, смотри сколько деликатесов.

– Декальтесами твоими сыт не будешь. Декальтесы в одну минуту слизнут, а в желудке опять пусто.

– Бабушка, ты не понимаешь, это специальный такой прием – а ла фуршет. Люди не есть придут, а поздравить.

– Чего выдумываешь-то, кто это без стульев поздравляет?

– Гости будут стоя пить вино, есть бутерброды, разговаривать.

– Ну-ка, постой весь вечер на ногах, да еще на больных! Срам! На всю свадьбу шесть стульев! Своих нет – так у соседей бы одолжили.

– Но ведь за границей все так делают.

– За границей, у них, может, ноги другие. А наши постоят-постоят, поудивляются на дурость хозяев, а потом начнут таскать стулья от соседей.

– Бабушка, это же будут интеллигентные люди, им не надо рассиживаться наедаться.

– Небось, вашим «интеллигентным» кур да уток жареных подать, так они их в унитаз не спустят!

– При чем тут унитаз? Если ты мне не поможешь, я до вечера не успею столько бутербродов наделать.

– Не буду я этих уродов лепить. Отродясь такого не видала!

– Почему уроды? Смотри, как красиво: полоска икры черная, полоска красная, полоска кеты розовая, полоска масла желтая. Что значит художник!

– У-у-у, проплакала я все глазоньки из-за дочки-кровину-ушки! Ой, умоляла ее да не выходить за худо-ожника! За клоуном жила, горе мыкала, теперь за худо-ожником несчастная намается!

– Бабушка не причитай как на похоронах! Мажь хлеб маслом.

– У-у-у, пове-ешусь, нацеплю на шею уда-авочку и повешусь! Мать сыра земля даст успокоение моей ду-ушеньке!

– Не стыдно тебе, ты еще при людях такое заведи. Придет мамина кафедра, художники из комиссии, и ты нас опозоришь.

– Кого это я когда опозорила?! Да у нас с Мишей не то что там задрипанные художники – начальники главка молочных поросят кушали. И ничего! Не отравились. Так что я культуру побольше твоёва понимаю.

– Конечно, понимаешь, только не мажь столько масла. Мамина свадьба – просто уникальная: она объединит людей науки и искусства. Это же открытие новой эпохи.

– Как же, наоткрывают они с пьяных глаз.

– Перестала плакать, ну вот и умница. Теперь возьми большой нож и режь булку вот так: тонко-тонко. А я буду ломтики укладывать и украшать.

– Чего «тонко-тонко», люди подумают, что мы даже хлеба для них пожалели.

– Не подумают, они знают, что так принято.

– Кто знает? Художники? Да они как с голодного острова – на водку-жратву навалятся – и нет пятисот рублей. Сглотнут как одну копеечку. А отдаривать чем будут? Скатертями да вилками? Куда их потом? В комиссионку?

– Нехорошо считать чужие деньги.

– Как это чужие?! Мои деньги, кровные. На пенсии сэкономила. Свои они давно профукали на югах да на мебелях.

– Бабушка, режь булку, не успеем.

– Не успеем – и черт с ним! Пусть твоя мать приходит и сама расхлебывает кашу, которую заварила. Стыдно сказать, бабе сорок шесть, почти профессором работает – и ей, видите ли, свадьба понадобилась! Тьфу, невеста липовая!

– Почему «липовая»?

– Как же не липовая, я в шестнадцатом замуж выходила, даром, что из рабочих, у меня в приданом две шубы было: одна кенгуровая, другая – пумовая, белья постельного, рубашек голландского полотна с филейной вышивкой, одеял, подушек…не пересчитать!

– Сейчас из кенгуру и пумы шубы шить – варварство.

– Ну, раз ты не людей, а зверей жалеешь, так и выходи замуж с голым задом.

– Бабушка!

– Что «бабушка»! Не буду я больше твои дурацкие бутерброды вертеть! У меня от них спину как клещами разрывает! У-у-у, смерёдушка моя пришла!

– Не надо, бабушка, плакать. Ты просто устала. Ляг, полежи.

– Чует мое сердце, не переживу я этой свадьбы! Нет, не переживу-у-у!

– Сейчас принесу свое пальто и укрою тебя. Поспишь немного и сразу почувствуешь себя лучше.

Дура, зачем сказала, что из кенгуру шуб не шьют, пусть себе бы перечисляла, сколько у нее пододеяльников да наволочек было. Вот теперь одна осталась. Скоро мама из загса приедет, а у меня ничего не готово. И бутерброды пошли какие-то нестандартные, Анатолий Петрович увидит – скажет, что дорогие продукты испортила.

Эх, разныться бы, как бабушка и сбежать домой. Но нельзя. Пока гости первую порцию бутербродов едят, нужно успеть нарезать вторую, третью. Потом чай, чашки уносить-приносить. А грязная посу-уда! Лучше не думать. Ой, капнула соленая капля на розовую рыбу. Ничего, соленое на соленом не будет заметно. Ой! Совсем глаза прохудились! Нужно бежать под холодный кран, а то заметят.

Теперь громко-громко себе командовать: хлеб-масло, сыр-колбаса! Быстрее! Хлеб-масло – сыр-колбаса! Еще быстрее!!! Хлеб-масло – сыр-колбаса!!!

Ну вот. Слезы и ушли обратно в глаза. Работаем, как Чаплин на конвейере! Гаечный ключ – поворот. Гаечный ключ – поворот. Суп влился в рот – рот промокнули.

– Ва-ань, а Вань, дашь контрошу списать?

– После Ник Миха, ты у нас единственная надёжа.

– Не, Вань, ты ей не давай, ты мне дай. Я тебе за это петушок на палочке куплю.

– Нужен ему твой петушок, ему чо посерьезнее надо, да Вань?

– Могём и посерьезнее. Как, сговоримся, Вань?

– Ну что ты за тварь бессловесная, с тобой как с человеком, а ты знай лыбишься.

– Да бросьте вы его, он теперь без Ник Миха пустое место. Новенькая математичка ему покажет четверку в кружочке. Всю дорогу в дураках ходить будет.

– Чо без Ник Миха? Он мне велел приходить.

– КУДА?

– К нему заниматься.

– К НЕМУ ДОМОЙ?

– Нет, посмотрите на этого единоличника! За что деревенщине такое счастье?

Опять Алка за свое принялась. Пора останавливать.

– Алла, способности не зависят от того, в деревне человек родился или в городе.

– ТЕБЯ про способности не спросила! Что, уело, что не будешь больше в любимчиках?

– Я ни у кого в любимчиках не ходила.

– Расска-азывай! А хочешь, скажу, чего ты за Ваню заступаешься? Этот дурак в тебя втрескался, а у тебя и радости полные штаны.

– Тебя это не касается.

– Зато за тобой одни уроды бегают.

– Какие уроды?

– Что я не вижу на Красной заре: тебя на сборку пошлют – и хромоножка заводской на сборке, тебя в упаковочную – и он тут как тут вертится.

– Он не урод. У него чудные наивные глаза пятилетнего ребенка.

– Вот-вот, весь в тебя.

– Что ты ко мне прицепилась?

– А ты заплачь! Больно нервная стала. Лечиться на Пряжке пора.

– ЗВОНО-ОК!!!

Посмотрела бы я, какие у Алки нервы были, если б она тоже ночи напролет не спала. Одно то, как я спать укладываюсь, уже заслуживает Пряжки.

Цирк! Человек вместо того, чтоб спокойно улечься на тахту или диван, бегает полночи с раскладушкой и примеривается, где бы ее поставить, чтоб от всех стен подальше. Пол вокруг раскладушки обводит керосином. Раму дверей обливает кипятком. Нормального одеяла и матраса не признает – подстилает зимнее пальто, укрывается демисезонным. Как в блокаду.

Дальше – еще смешнее. Сто раз за ночь нелепый человечек вскакивает и ползает с фонариком по постели, отыскивая кровопийц. Когда находит преступника, слюнявит клочок газеты и цап – ловит его. Даже убить клопа у человечка не хватает мужества, и он несет его спустить в унитаз.

Обхохочешься. Только кто бы из весельчаков мне объяснил, откуда эти несметные полчища клопов взялись? И почему они напали на меня именно тогда, когда уехала мама?

Не только клопы, но и соседи стали принимать космические масштабы. Раньше, при маме, сидели тихонькие, чай пили, не лезли ни к кому. А при мне вдрызг распустились: пьют, орут, дерутся. Выломали в комнате замок, разбросали наши вещи из шкафа. Украли вино, которое остались еще от папиных гостей. Не жалко бутылок. Противно ощущение оплеванности.

Что, дочка клоуна, слезу на радость Алке собралась пустить? Хочешь предать независимое племя детей артистов? Небось, Ася не разнылась бы, она и в двенадцать лет умела одна выживать. Нет, ты вспомни, спиной вспомни леденящую кожу ее черного дивана. Мурашки от надвигающихся чудищ – шкафов. Крохотный островок света от настольной лампы, задавленный темнотой. Зловещие рожи в мутном трюмо.

Я бы на ее месте свернулась клубком, жевала сухой кофе и ждала, когда, наконец, пройдут бессмысленные годы детства. Ася была не такой, она не ждала счастливого будущего. Она кусалась и царапалась, как зверек, который за дешево не отдаст свою жизнь. И смеялась над теми, кто лез к ней со своей жалостью.

Вспомнила? То-то же. А то, подумаешь, два-три клопа промаршировали через ее комнату! Что сразу в крик? Нужно шевелить мозгами, а не слезы по промокашке размазывать.

Вот они идут рядами топ-топ, как римские легионеры, форсируют любые преграды: раз-два. Стоп! А плавать они умеют? Нет. Клопы – твари сухопутные. Значит, нужно ножки раскладушки поставить в корыта с водой. Раз-два, левой, раз-два левой! Но у меня только одно корыто. А у раскладушки три ноги, значит, нужно три корыта! На месте стой, раз-два! Где взять еще два? Купить? Просить у бабушки мамины деньги, а потом окажется, что клопы очень даже любят купаться? Одолжить одно у Ксении и еще одно у Елены Яковлевны для эксперимента? Представляю, как они после этого начнут ко мне лезть. Клопы после соседей покажутся божьими тварями.

НАПЛЕВАТЬ! Даешь корытную флотилию против вражеских полчищ!

– Ты чего, уставилась в одну точку и улыбаешься? Физичка на тебя уже третий раз посмотрела. Сейчас влепит пару.

– Думаю о роли корыта в борьбе человечества за независимость.

– Ты хочешь сказать за чистоту?

– Нет. За человеческое достоинство.

– И какова эта роль?

– Не столь велика, как об этом пишут в учебниках. Корыто и даже два корыта ничего не дадут без силы духа и находчивости.

– КВНа насмотрелась?

– Угу.

– Слушай, ты мне своим корытом напомнила. Меня мать уже который день просит постирать в прачечной белье. Да мне ее и самой жалко – кормит, обстирывает двух великовозрастных лодырей: моего папочку и братика! Но как подумаю, сколько простыней жмыхать в лохани!

– Вы еще стираете в дворовых прачечных, в деревянных огромных лоханях?

– А вы?

– Нашу прачечную давно снесли.

– Давай после уроков пойдем к тебе заниматься. А то у меня с математикой – завал, с физикой – завал и вообще…

ОГО!

Кло– опы! Кру-угом! Ксения с мужиком -напра-аво! «Техникумовский» – нале-ево! Ровняйсь! Смирна-а! К нам гостья пожаловала!

Проходи, Нинок, не стесняйся. На стены прошу не смотреть, это подтеки от кипятка, которым я шпарила клопов. Нет, нет! на диван не садись, он весь обсыпан дустом. К тахте не подходи, будешь чихать. Вот сюда на стул, пожалуйста. Если за стенкой раздастся грохот – не вскакивай, это у Ксении ежедневное жонглирование мебелью. Что? Кто визжит, как недорезанный поросенок? Не бойся, это Елена Яковлевна гонит из дома техникумовского мужа. Нет-нет, ничего с ним не будет: погуляет, вечером вернется.

Итак, что у нас на повестке дня? Тригонометрические функции? Замечательно. С них и начнем.

– Нин, ты себе не представляешь, у меня дома просто лазарет: бабушка – на диване, мама – на тахте, отец – на раскладушке. Грипп. Я целый день мотаюсь между кухней и аптекой, так что заниматься там совершенно невозможно. Давай лучше пойдем в Выборгскую библиотеку, там есть читальный зал – тихий, уютный. Прекрасно можно делать уроки.

– Не-а, я в библиотеке не привыкла. Отвлекаюсь.

Странно, а я привыкла. Раньше в Выборгском для меня был только большущий зал, куда нас пионеров приводили со знаменами приветствовать гостей. Потом киношка – неудобная, хуже, чем в «1 Мае». Потом местом, куда нельзя, но очень тянуло: рядом с домом Пшеничного. Теперь после ремонта Выборгский стал гостеприимным: расставил кресла, диваны – поджидает, не заглянет ли кто посидеть в чистоте, почитать, поболтать. Даже жалко вечером уходить от него в сырость, бесприютность.

Какая осень в этом году промозглая. Или ноябрь в Ленинграде можно считать зимой? Сейчас пронесусь пулей через темный двор, влечу на второй этаж и захлопну за собой двери квартиры: «чик-трак»! И мокрые черные щупальца улицы не смогут до меня дотянуться! Только бы соседи уже разошлись по своим телевизорам.

– Ты, того самого, чо разбегалась? У-у, егоза на тонких ножках. Небось, того самого, некому за тобой приглядывать, вот и носишься.

– Здравствуйте.

– Замерзла? И погреть, того самого, некому. Лопаточки торчат остренькие, как у пичужки.

– Разрешите, пожалуйста, на кухню пройти, чайник поставить.

– Чайку, это, того самого, хорошо. Я сам люблю, когда с холоду. У-у, нецелованная, небось, с мальцом каким простояла, что так дрожишь?

– Нет, из библиотеки шла.

– Я сам, того самого, люблю, когда пугливенькие. Чо, чо упархиваешь? А чайник?

Все. Не пойду больше на кухню. Пусть чайник хоть распаяется. Заберусь под все пальто и буду греться. А вдруг этот «техникумовский» ко мне ночью, когда все уснут, прокрадется? Дверь ведь теперь не запирается? Может, придвинуть стол к двери. Нет, лучше диван, он тяжелее. Ну-ка, бегемотище, хочешь покататься? Раз-два взяли! Не сдвинуть. Значит, все-таки стол, а на него взгромоздить стулья. Если он их и отодвинет, так хоть с грохотом.

Ну и комната! Кошмар! Как в такой можно жить?

Суд совести.

Суд должен рассмотреть следующий вопрос: считать ли семнадцатилетнего человека, не сумевшего самостоятельно справиться с трудностями жизни и вызвавшего на помощь бабушку, трусом и дезертиром.

Простите, а чья совесть судит? Как чья? Моя. Нормальная, закопченная, как ленинградский снег, совесть.

Ну что ж, вопрос требует всестороннего рассмотрения.

Первое. Приходится с прискорбием признать, что Ася в моем положении продержалась в десять раз дольше, чем я.

Второе. Бабушка, перейдя ко мне жить, в два счета разделалась с тем, что для меня оказалось непреодолимой трудностью: с соседями и с клопами.

Третье. На уроках больше не мечтаю о счастливых ночных плаваньях на раскладушке, погрузившей ножки в три корыта. А занимаюсь.

Вывод. Постыдное наслаждение такими благами цивилизации, как одеяло, подушка, простыня, перевесило стремление к самостоятельности.

Прошу высказаться свидетелей. Начнем с девушки с несколько всклокоченными волосами.

Первое чудо – освобождение от клопового ига свершилось прямо у меня на глазах: пришли две женщины в белых халатах, опрыскали комнату. Остались лишь вылинявшие подтеки на обоях – следы легендарных времен, когда клопиные орды штурмовали крепостные стены, и их головы поливались крутым кипятком.

Суд принял к сведению данные показания. Теперь вы, девушка в сильно застиранном халате.

Второму чуду у меня нет разумного объяснения. Разве что, заподозрить бабушку в таланте укротителя тигров. Мне так и видится, как она подходит с хлыстом к Ксениному мужу, открывает ему пасть и спокойно кладет туда свою голову. Или бьет хлыстом: алле-гоп! И Елена Яковлевна, вытянувшись в колбасину, прыгает через обруч. Представить трудно, но приходится признать, что «техникумовский» перестал блокировать выход на кухню и в туалет, в квартире, если не совместные чаепития с тортом, то, по крайней мере, покой и тишина.

Второй свидетель был несколько нечеток в изложении фактов. Посему Суд заключает: два ноль в бабушкину пользу. Подсудимая, что скажете в свое оправдание?

Пожалуй, только то, что жизнь с бабушкой не привела меня в состояние Лашинского ожирения. Напротив, поставила меня под угрозу голодной смерти. Ибо, как только мамины деньги полностью оказались в бабушкиных руках, в жизнь вступил излюбленный бабушкин закон – экономия.

Госпожа Экономия распорядилась на обед покупать селедку, из головы которой варить суп, а хвост подавать на второе. Против хвоста какие могут быть возражения? Но суп из голов? Сначала я пыталась убедить бабушку, что суп – вообще национальный предрассудок, англичане прекрасно обходятся без него. Но патриотичной Экономии англичане были не указ. Пришлось объявить скрытую голодовку в знак солидарности с европейской кухней: «Спасибо, я уже у Нины ела. Спасибо, не хочется, голова болит». Если бы Экономия ограничивалась только супом, то суп – не клопы, его можно перехитрить. Но, к сожалению, Экономия распоряжается всем: на трамвай у нее проси, на кино – проси… А на курсы по истории искусств в Эрмитаже и не проси. Все равно не даст.

Суд считает, что раз подсудимая поступилась независимостью ради мещанских благ, то можно было бы год-два потерпеть и без культурного развития.

Да, Ваша Честь, я понимаю: из уважения к старшим и т.д. и т.п…

Но как быть, если именно в этом году в ДК Первого Мая впервые читают цикл лекций по истории итальянского неореализма. Вдруг это вообще единственный шанс увидеть эти фильмы? Не могу же я из-за госпожи Экономии остаться на всю жизнь без итальянского кино.

Прошу Суд Совести принять во внимание явку в суд с повинной и приговорить меня за каждый выпрошенный на кино рубль к укусу пятью клопами. Итого: за десять лекций – пятьдесят клопов.

В одну прекрасную ночь пусть все пятьдесят выстроятся в шеренгу по пять и начнут по команде взбираться с ног до головы. Когда первая шеренга коснется подбородка, прозвучит – ПЛИ! и все пятьдесят жал вопьются в мое преступное тело. После этого я со спокойной совестью буду продолжать смотреть мировые шедевры.

Это все, о чем вы хотели заявить Суду?

Боюсь, что нет. Я вынуждена сознаться, что систематически обманываю свою старенькую единственную бабушку. Веду двойную жизнь, ищу алиби. И все для того, чтобы не позволить Экономии променять мою будущую жизнь на шкаф с зеркалом, диван-кровать, холодильник.

К сожалению, бабушка не понимает, что значит поступать в Университет. Какой там конкурс. Сколько требуется перечитать литературы. Для нее «заниматься» означает сидеть за письменным столом и водить ручкой по бумаге. А если, упаси бог, ляжешь на диван с толстенным романом – сразу: «Бездельница! Уткнулась в книжку, когда в доме делов полон рот!»

Приходится мероприятие «уткнулась в книжку» переносить в Выборгский читальный зал. А дома врать про школьные дежурства и комсомольские собрания.

Итак, Суд принял во внимание чистосердечное признание. Подсудимой предоставляется последнее слово.

Прошу Высокий Суд не считать меня трусом и дезертиром, обжорой и неженкой, вруньей и бессердечным человеком. Впредь обещаю продолжать заниматься по вузовским учебникам, не дерзить бабушке, ежедневно письменно переводить три страницы из Голсуорси, закончить обещанную Людмиле Николаевне фантастическую пьесу о школе.

Суд рассмотрел дело об отказе от взросления и самостоятельности и приговорил обвиняемую к лишению свободы на год и шесть месяцев условно.

В случае невыполнения взятых на себя обязательств, Суд приговаривает обвиняемую к средневековой казни: привязать посреди кухни к позорному столбу, и позволить соседям швыряют в нее шипящими котлетами и обливать мыльной водой из лоханей.

У всех что-нибудь да есть.

У кого новый муж. У кого отдельная квартира. У некоторых счастливчиков, кроме бабушки, есть еще и родители. А у меня ЖЕНИХ. Нет, не в том смысле, что он меня любит, и не в том смысле, что я… Я-то как раз – наоборот, до сих пор хожу на привязи вокруг телефона и жду, не позвонит ли случайно Пшеничный из своего далекого дома.

А в том смысле ЖЕНИХ, что Анюта решила, что если ее «младшенького» срочно не женить, то он сопьется. И я, по ее мнению, самая подходящая жена. Подходящая не в том смысле, что я добрая, красивая, умная. Относительно моих умственных способностей и всего прочего Анюта не заблуждается. Но для нее это вовсе не недостаток в невестке, а достоинство – «послушнее будет».

Кроме этого достоинства у меня, как считает Анюта, есть и еще два: во-первых, комната «с обстановкой», во-вторых, дача.

Интересно, «Колюня» разделяет взгляды матери на меня, как на дурочку и богачку? Или, все-таки, видит короткие рукава моего пальто, разношенные вдрызг ботинки и застиранное платье?

Может, ему хоть немного интересно со мной разговаривать? Сомнительно. Еще в те времена, когда бурная деятельность Анюты была направлена на наш дом или на маминого мужа, Колюня смотрел на меня, как на папуаску. И только и ждал, когда я выкину что-нибудь дурацкое.

В качестве жениха Колюня выглядит солидным, обстоятельным, как купец. И только иногда в глазах проскальзывают иголочки настороженности: а вдруг я все-таки ляпну что-нибудь «не того».

Так как же мне быть с ним, с женихом моим нежданным – негаданным? Если бы он хоть доверчив был, как Витя Волков, я бы чувствовала ответственность за него, старалась поделиться всем, что знаю, почитала бы ему свою пьесу. Может, вместе нам бы удалось вырваться из засасывающего болота тупости, и забраться на кочечку повыше? К свету, к солнцу?

Но нет, Николай в меня не влюблен. «На внешность» я еще, пожалуй, туда-сюда, но как про литературу заговорю, так у него на лице: «ври-ври дальше», или: «охота тебе такой тягомотиной заниматься».

Как бы там ни было, я не имею права оставлять его с иллюзией моего «богатства». Для этого нужно показать ему, что такое наша дача не летом, когда развал и опустошение прикрыты листвой, а сейчас, в стужу. А что? Снегу намело по колено. Прекрасный предлог для поездки на лыжах. Намерзнемся. Долго будем выбивать разбухшую дверь. Попытаемся растапливать печку. Наглотаемся дыму и, мокрые, потащимся на станцию. Если одного наглядного урока будет недостаточно, можно будет соврать, что дача вообще не наша, а половина ее принадлежит Антонине Ивановне. Или еще что-нибудь.

Решено.

– Бабушка, увидишь Николая, попроси его зайти ко мне. Нужно попросить его переставить крепления на лыжах.

– Некогда мне твоими любовями заниматься, я домой еду пенсию ждать, а не женихов ловить.

– У нас что-нибудь к чаю есть? Если гость придет?

– Чего спрашиваешь? Не знаешь, что ли, как мы живем. Откуда у нас деньги на декальтесы?

– Ну, хоть бы блинчиков испечь с вареньем?

– Мне что твое варенье с неба падает? Одному на мебель иностранную дай, а у самого за душой ничего, кроме гонора, другой на платья для приемов каких-то дурацких, третьей варенье с блинчиками. Я что, деньги рожаю?

– БАБУШКА! Ты вспотеешь в пальто, простудишься.

– Без тебя соплюшки знаю, что мне делать. Садись сейчас же за уроки!

– Уже сажусь.

– Вот и садись.

– Вот и сажусь.

– Ау, внученька. Родители непутевые, а ты еще хуже.

Господи, неужели мне теперь всю жизнь придется жить с бабушкой?! Пожалуй, перспектива выйти замуж выглядит менее удручающей. Хотя, с другой стороны, бабушка права: какая из меня жена? Возьмем, к примеру, Ксениного мужика. Ему и нужно-то всего – миску щей да картошки с грибами. И то Ксения целый день топ-топ-топ в своих валенках, из комнаты в кухню, из кухни в комнату. А «техникумовскому» уже «и чтоб хозяйка и чтоб уют» подавай. Ну, а если муж – художник? Ему ведь не просто обед, а «декальтесы», не мещанский уют, а современный интерьер нужен. Сколько уборка этого «интерьера» бессмысленно времени сожрет! Страшно подумать.

Вот и получается, что если поступить в университет, то меня даже на Ксениного мужика не хватит.

Нужно постараться как-то объяснить это Николаю. Иначе получается сплошной обман.

– Здравствуйте, Николай, как вы догадались, что…

– Да бабка твоя сказала. Ух, и боевитая у тебя бабка, приехала шороху навела, с матерью моей поцапалась. Ага. И тебя сначала выругала, потом велела к тебе ехать.