Текст книги "Он строит, она строит, я строю"

Автор книги: Любовь Каверина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

– Мы с папой вчера в Астории обедали

– Еще не легче! Слыхала, он ребенка уже по кабакам таскает!

– Мама, Астория – не кабак. Ты там никогда не была и не знаешь.

– Да меня озолоти – я в ваши рестораны не пойду. Чего я там не видала!?

– Давай прекратим этот разговор. Я тебя только попросила о письмах, но вижу, зря все это затеяла.

– Нечего меня и просить, читала и читать буду. Письма от любовниц, значит, незаконные.

– Мама, ты даже не поняла, что там написано.

– Ничего, может я и дура, зато в райкоме партии люди поумнее вашего сидят.

– Не впутывай в семейные дела общественные организации.

– Это вы все впутываете. А в райкоме быстро разберутся, кто такой ваш артист.

– Мама, я тебя прошу.

– И просить нечего. Ты глаза-то разуй: можно так жить, как вы живете? Мало того, что вся комната книгами захламлена, так он еще страшилищ соломенных натащил.

– Это, между прочим, плетеная вьетнамская мебель.

– Тебя, соплюшку, никто не спрашивает. Ты об себе лучше подумай: женихи уже ходят! Срам такую комнату показывать!

– Вполне приличная мебель для дачи.

– «Дача, дача!» Да пропади она пропадом, ваша дача! Вот помяните мое слово: не примут ваш дом. Отберут, я тогда спокойно в гроб лягу.

– Прекрати, мама, неприятно слушать.

– Что, не любите правду? Правда вам глаза колет! А я говорила и говорить буду: не допущу, чтоб у научного работника муж неизвестно с кем шлялся. То ли дело: ты на работу, и он на работу. И разговоры общие, и деньги тоже. Я свому Мише бывало…

– При чем тут деньги? Я тебя только о письмах просила.

– Ну и черт с вами! Живите, как турки. Пусть люди на вас пальцем показывают!

– Мама!

– Измотали мне все нервы своим идиотством! Ноги моей больше здесь не будет!

Хлопнула дверью. Пошла Ксении на нас жаловаться. Теперь либо заболеет, и придется к ней ездить на Карповку, либо вернется через полчаса, как ни в чем не бывало.

– Мам, из-за чего такая истерика?

– Ты хоть не приставай! Мне теперь в таком состоянии на заседание кафедры идти.

Жалко маму. Как я люблю ее чуть дрожащие руки с пересохшей кожей! Такие руки должны целовать все Жерар-Филиппы мира. Чтобы они никогда не дрожали из-за того, что наша комната не нравится чужим людям.

Да и кто они такие «чужие»?! У папы с мамой одни «чужие», у бабушки вторые, у меня третьи… Ах, вам не нравится круглый стол – пожалуйста, лишнее отпилим. Ах, вам, наоборот, круглый диван – пожалуйста, приставим недостающие части. А вам что? Книжные полки выкинуть? Шкаф повернуть на бок?… На всех «чужих» ведь не угодишь.

– Одна сидишь? Мать-то где?

– Бабушка, давай я тебе валерьянки накапаю. У нас еще анальгин с цитрамоном есть.

– Не надо мне ваших цитрамонов. Мать, спрашиваю, куда ушла?

– На заседание.

– Конечно, бабка тут хоть сдохни. А она хвостом верть и нет ее.

– Что же ей из-за тебя работу пропускать?

– Не надо было доводить. Иди коклеты, пока горячие, ешь.

– Спасибо, не хочу. У меня английский.

– Успеется твой английский. Когда в желудке пусто, и голова не работает.

– Не «успеется». Я и так уже опаздываю.

– Ау, внученька, вся в батьку упрямством пошла. Всю жизнь люди добрые будут с тобой мыкаться.

«Всю жизнь»… как бабушка может знать будущее? Ее жизнь – в прошлом. А наша, как дом, – в будущем. Поэтому нам неважно, что сейчас все не доделано, везде строительный мусор, потому что потом все будет хорошо и красиво. Жалко, что бабушка нашего «потом» не увидит, она бы так не расстраивалась сейчас.

Который час? Нет, не опоздаю. Разве что на Литейном мосту трамвай, как обычно, застрянет.

Вот английский, например, он мне не для «сейчас», а для «будущего». Сейчас он мне в школе только помеха. Но вот выучу ли я его – вот вопрос. Раньше мне и в голову не приходило сомневаться – конечно, выучу. А в последнее время мне кажется, что от меня требуется языковое море вычерпать ситом. Чем больше учу, тем больше убеждаюсь, что сито – вещь дырявая. Еще пока туда еду, ничего – надеюсь, что можно как в сказке дырки глиной залепить. А на обратном пути драгоценная влага кап-кап-кап – будто слезами вытекает.

– Привет. Чой-то ты больно поздно на английский едешь!

– Ой, Пшеничный, как ты на Литейный попал?

– А что для неленинградцев Литейный закрыт?

– Нет, просто я тебя здесь никогда не видела.

– Опаздываешь-то почему? Опять в ресторане обедала?

– ГДЕ? Это тебе Ленка наврала?

– Нет, твоя бабка сказала. Карту по истории сделала?

– Да. То есть, нет. Почти…

– Понятно. Так я и знал. Слушай, у меня тут есть случайно лишняя карта. Тебе нужна?

– Спасибо. Неудобно как-то…

– Неудобно, я тебе уже говорил, что делать.

– Красивые карты у тебя получаются. Цветной тушью. Никто в классе так не умеет.

И предлагать так никто не умеет. Небрежно, будто это пустяк. Неужели это он специально для меня чертит уже третью карту? И на Литейном оказался не случайно?

– Чего там уметь. У меня мать картограф. Так я тебя подожду после английского у твоего дома? Пойдем, пошляемся по Лесному.

– Хорошо. Я только учебники заброшу наверх и отпрошусь у бабушки.

– Тогда до семи. Пока.

Ой, дома оказывается не бабушка, а папа. И не в духе он. Запросто может к Пшеничному не пустить.

– Пап, я пойду с девочками погуляю? Они меня внизу ждут.

– Темно на дворе. Нечего по ночным улицам болтаться. Садись за уроки.

– Пап, ну я только на минуту на улицу выскочу. Карту по истории у девочек возьму.

– Мешаешь работать. Ты же видишь, я печатаю.

Что же делать? Как Пшеничного предупредить? Может, не одеваясь, выскочить в подъезд? А если он еще не пришел? Может, подождать семи и бросить записку в форточку? А вдруг он не у окон будет стоять, а у подъезда? Листок нужно взять побольше. Двойной из тетради. А что писать? «Не пускают»? «Заболела»? «Непредвиденные обстоятельства»? Не все ли равно? Лишь бы записка долетела.

– Пап, душно. Я открою форточку?

– Открой, голуба, открой… И вот что, почитала бы ты моих последних двадцать страниц. Может, опечатки поправишь. И вообще… покритикуешь старика отца.

Ого, какое доверие – прямо как взрослой! Нет, скорее даже как редактору. Сейчас надуюсь, как пузырь, и с треском лопну.

Получил ли Пшеничный записку?

Наверно нет. Вот уже шесть дней, три урока и десять минут, как он не звонит, не подходит, не разговаривает. И все из-за какой-то нелепой записки. Вот это и называется ударом судьбы.

– Ларусь, какой номер объясняют?

– 112.

– … Теперь от частного случая перейдем к общему виду. Я сейчас попрошу быть особенно внимательными. Предположим, что прямая АВ не является медианой, тогда СЕ…

Бедный Ник.Мих., за что его-то так ударила судьба, за что его продали в школьное рабство? Зачем цепями приковали к перемазанной мелом доске? Кто его слушает? Эти? Вон те? Может быть, я? Нет. Меня тут нет.

– … В этом случае высота ДЕ равна прямой АВ и делит СД пополам, следовательно…

Николай Михайлович! Перед лицом этих бессмысленных лиц я Вам торжественно обещаю: никогда не оставлять вас одного тянуть лямку нового материала и поднять Ларуськины знания до уровня мировых стандартов.

– … что ж, звонок помешал мне раскрыть зависимость между медианой и высотой, зато освободил вас от необходимости совершать столь непосильную интеллектуальную работу…

– Ларусь, ты что-нибудь поняла?

– Ты же знаешь я в геометрии ни бум-бум.

– Давай мы прорешаем все задачи, которые запустили?

– Где?

– Да где угодно. Хотя бы у меня.

– У тебя нельзя. Мать не пустит. Она ни за что не поверит, что мы не шляемся, а математику делаем.

– Тогда к тебе?

– Ко мне нельзя. У меня отец уже месяц в запое.

– Как это?

– Сама, что ли, не знаешь: приползет домой на карачках, плюхнется на сундук и воет.

– Как воет?

– У-у-у-у. Плачет, сопли размазывает. Хоть бы работать куда устроился. Так нет же: идти сторожем или гардеробщиком ему гонор не позволяет, а на другую работу – у него язва.

Ну вот, второй пункт моего «Торжественного обещания» разбился, как любовная лодка – о быт.

– Ты сразу домой? А если Пшеничный гулять позовет?

– Скажу ему: «Я вас люблю, к чему лукавить, но я другому отдана и буду век ему верна».

– Кому это «другому»?

– «Торжественному обещанию».

– Треплешься? Его в третьем классе пионеры давали.

– Правильно. А теперь настало время выполнять.

– Треплешься.

Да– а, черта с два его выполнишь! Если у тебя отец сидит на сундуке и воет: у-у-у-у… Какие уж тут мировые стандарты!

– Боярков, ты? Напугал! Откуда ты взялся?

– Я у тебя в парадном был.

– Зачем?

– Лестницу твою видел… Я теперь на Русском Дизеле вкалываю и учусь в ШРМ.

– Где?

– В школе рабочей молодежи

Господи, разговариваю как идиотка. От него, что ли, заразилась?

– Трудно работать?

– Не-а, хорошо зарабатываю, мамаше помогаю.

– Когда это ты успел заработать, еще только ноябрь?

– Я ж с июня…

– А-а-а…

– Я еще на Русском Дизеле в клуб записался. Учусь играть на баяне. Там всех бесплатно принимают.

Что он будто отчитывается передо мной? Играешь на гармошке – прекрасно, учишься в вечерней школе – замечательно. Я-то тут при чем? Можно подумать, что я виновата, что он отсеялся из нашего класса.

– Ну, пока, Боярков. Мне велели прийти сегодня пораньше убрать квартиру.

– Пока…

Провожает меня своими бесцветными глазами-присосками. Ну что он, в самом деле! Не могу же я всех отсеявшихся впихнуть в свое «Торжественное обещание», оно же лопнет по швам!

Ой, накаркала! Что, что там еще в маминой записке? Ага: «… живешь, будто к тебе сто слуг приставлено (это в том смысле, что квартиру не убираю), и стыдно не навещать больную бабушку». Мама права: вроде я и видела, что под завалами мебели пыль скопилась, но как-то руки не доходили. Ладно, придется бабушку с комнатой внести в «Торжественное обещание»: сейчас в темпе вымою полы, потом на Кировский к бабушке.

А алгебра с геометрией как же? Ничего, в дороге позанимаюсь. Ну-ка, швабра, тряпка, ведро, что еще? Ах да, кастрюлю с водой на газ.

Ну и пылища! Прямо шуба на тряпке вырастает. На шкафы не полезу. Там, авось, мама не заметит.

– Слышь, красавица, тебе звонють.

– Мне?

– Кому ж еще. Это вам с батькой все телефоны пооборвали.

– Елена Яковлевна, у нас всего один телефон. И скажите, пожалуйста, что меня дома нет.

– Будет ломаться-то, бери трубку. Долго мне ждать?

– Мне правда к бабушке нужно.

– Обойдется твоя бабка, а то так и просидишь всю жизнь в поломойках.

– Спасибо, что трубку повесили.

– Чо, «спасибо»? Хоть бы у матери своей поучилась: на нее посмотришь – всегда одета, причесана, сразу видать, что из благородных. А ты что?

– А я из пролетариата.

– Вот и видно, что культуры никакой.

Ого! Пятый час! Сколько времени потеряла. Отдраивание пола переносится на завтра. Сейчас только-только переодеться, схватить алгебру и бежать.

А, черт! Алекся-косоглаз на лестнице!

– Чо загордилась? Здороваться надо.

– И тебе Алекся культуру подавай? Пусти, мне некогда.

– Не пущу. Куда несешься?

– На Кировский.

– Врешь.

– Значит на Карповку.

– Врешь.

– Я-то не вру, а вот ты торчишь тут целыми днями, скоро в сфагнум превратишься.

– В ЧИ-ВО-О?

– Сфагнум – мох такой! Пусти! Слышишь, дверь в парадном хлопнула!

– Ну, попадешься ты мне, я тебе такой мох покажу!!!

Трус! Трус и дурак! Из-за этой косоглазины трамвай упустила. Теперь жди полчаса. Ладно, не нарушать же из-за Алекси «Обещание», придется здесь на остановке зубрить формулы сокращенного умножения, а в трамвае уже задачи порешаю.

– Девочка, «двадцатка» до Невского идет?

– Не знаю.

– Что ж ты, здесь живешь и не знаешь?

– «Двойка» идет.

– Так бы сразу и сказала.

– Я же занимаюсь.

– «Занимаешься», а культуры никакой.

Господи! Что они все пристали со своей культурой?! Что я им сделала? Трамвай! И, кажется, не забитый, можно будет хоть сидя пописать.

Дзинь– зинь-динь, хорошая лошадка трамвай, за три примера и одну задачу до бабушкиного дома домчала.

Дзи– инь! Как же бабушка мне откроет, если она больная лежит? Дзи-инь!

– Чего звонишься?! Не слышим, что ли?! Ноги-то суше вытирай! Совсем совести у тебя нет: бросила бабку на Анюту и носа не кажет.

– Мама ведь два дня назад здесь была.

– Я не про мать, а про тебя. Я что нанималась за твоей бабкой ходить?! Сама же знаешь, какая она у вас барыня: булка ей не булка, молоко не молоко!

– Сейчас схожу все куплю.

– «Куплю»… чо вечером в магазинах-то найдешь?!

Что Анюта раскричалась? Сама ведь смеялась над бабушкиными болезнями: «Она чуть на батьку кляузу накатает, так сразу в постель и охает!». А теперь ругается.

– Ну, здравствуй, внученька, здравствуй! Вот и сподобилась я твоего прихода. Думала, так и придется умирать на чужих руках.

– Как умирать, у тебя же только спина болела?!

– Ой, нету силушки терпеть такие адские боли! Всю поясницу прямо на куски разрывает!

– Давай сбегаю, врача вызову?

– Да что эти врачи в моих болезнях понимают?! Ты лучше вот что: сходи в столовую, принеси мне щец и коклеток. Я горяченького похлебаю, мне от сердца-то и отойдет.

– Бабушка, давай я сварю тебе.

– Не надо мне твоей стряпни. Иди, куда тебе говорят. Возьми на кухне бидон и кастрюлю. Сумка на вешалке. Денег-то сколько тебе нужно?

– Не знаю.

– А надо знать. Деньги счет любят. В кассе обязательно всю сдачу проверь. Потому что у них привычка: хоть десять копеек да не додадут.

– Кроме столовой ничего больше не надо? Может, в аптеку или в булочную?

– Ну, в аптеку сходи. Купи слабительное и анальгину три пачки. А батон Анюта завтра свежий купит.

Ого! Аптека в одном конце Кировского, столовая – в другом. Ну ладно, туда бегом, а обратно… да-а, со щами не больно-то побегаешь. Придется вечером попозже лечь, чтоб успеть алгебру сделать.

– Чо так запыхалась, волки за тобой гнались, что ли?

– Нет, просто торопилась.

– Бабке анальгина купила? Удивляюсь я на нее, глотает лекарства ящиками. От них и здоровый-то заболеет. Устала бегамши-то? Иди на кухню, я тебя блинцами покормлю.

– Я только бабушке…

– Подождет твоя бабка. Ей чай не на работу.

Странная Анюта, только что кричала на меня, а теперь «блинцами» угощает? Ой, и Колюня ее тут же. Расселся, блин густо вареньем намазывает.

Забавно он на меня смотрит, будто я птица заморская. Вот-вот вспорхну и в форточку вылечу.

– Садись, не стесняйся. Во-от сюда, к Колюне поближе. Я тебе сметанкой полью.

– С вареньем, если можно.

– Хорошее у меня варенье, вишневое. Замуж выйдешь – всегда мужу вишневое вари. Они, мужики, вкусненькое-то любят.

– Я же еще в школе учусь.

– Что такого, что в школе? У нас вот в парадном дворничихи дочка. Венерка, что ли? Колюня, как ее?

– Вероника.

– Во-во. Задастая такая девка, кому хошь сто очков вперед даст. Вот она понимает: щас времечко упустишь – потом одни разведенные да уроды останутся. Я тебе как дочке добра желаю. Потому что ты вроде как убогая: отец с матерью есть, да каждый со своей работой возится. Вон ты, что килька, тощая.

Как Анюте не надоест. Я ее «задастую» философию уже тысячу раз слышала. И время, которое хотела для уроков сэкономить, на дурацкие блины потратила.

– Бабушка, я анальгин принесла.

– Ну-ну, положи на тумбочку. А в тарелке что? Блины Анюта прислала? То-то я чую, как она на кухне чадит. Ставь сюда на стул, пока тепленькие поем. А ты иди щи разогрей.

– Тебе щи в тарелку с цветочками налить?

– Нет, с каемочкой. Что батька-то на меня злится?

– Он ничего не говорил.

– И правильно, нечего ему сказать. Я все по справедливости делаю. Хорошие щи. Дома с такими полдня проваландаешься. Щец поем, потом ты мне спину потрешь. Анюта какое-то новое лекарство достала. Со змеиным ядом… Говорит, всем помогает.

– В змей превращаться?

– Не умничай. Мать-то про меня что-нибудь говорила?

– Нет.

– Правильно, нечего им сказать. Последнее здоровье на них угробила.

– Здоровье беречь надо, а не «гробить».

– Тебя, соплюшку, не спросила. Ладно, не трать больше мази. Больно уж дорогая. Собирайся-ка домой. Темень на дворе поди.

И вправду совсем темно. Хоть бы дождь пошел. В дождь не так страшно в городе: пьяных меньше и не пристанет никто. А то скачешь как заяц от витрины к витрине. Примазываешься к каждой проходящей женщине, чтоб подумали, что мы вместе. Здесь-то, на Кировском, еще ничего. А как я на Лесном через двор пробираться буду?

Эх! Почему у меня все не по киношному выходит?

На всех экранах первая любовь, первая любовь… сады цветут, птички поют, а у меня сплошная каторга! Сидишь на уроке, как преступник: ко второй колонке не повернись, на четвертую парту не взгляни, Ларке записку не смей! Ни глазком, ни мыслью – ни-ни! Ибо у Алки во лбу рентгеновская установка – вмиг просветит и выявит затемненные Пшеничным участки.

Вот интересно: у самой роман с «вэшником» Богдановым – ей можно. А другим нет. Почему? Потому, что у нее все правильно, как в кино. При таком романе в школу приходишь и самым добропорядочным тоном всем докладываешь, где встречались, куда ходили, что его мама сказала, что твоя.

А кто не «в ту степь», тот по утрам пробирается к парте бочком. И если невзначай услышит некое имя, краснеет и оправдывается.

Нет. Никто не спорит: рыжий «вэшник» лучше Пшеничного. Он и конным спортом занимается и светится увлечением физикой: «Нет, троглодиты, вы себе даже не представляете, что такое современная физика. Стоит мне доказать, что с увеличением скорости космический корабль укорачивается, вы все опупеете».

Не понятно только, кто это тут «опупеет»? Лаша? Ларуська? Алка? Да-а… в лучшем случае Алка одарит конного физика улыбкой, с которой взрослые женщины слушают лепет младенца.

Но все же стоит признать, что в Алке для Богданова есть какая-то магнетическая сила.

Между прочим, она первая раскусила Пшеничного. «Как рано мог он лицемерить…» – в том смысле, что назвала бабником.

Ой, что это я тень Пушкина тревожу, когда у нас на повестке дня Лермонтов? Итак, в сегодняшнем сочинении я должна решить: в кого из своих героев – Печорина или Грушницкого – великий Михаил Юрьевич вложил душу Пшеничного.

– Ты чо сидишь-мечтаешь?

– Я думаю.

– Думать нечего. Пол-урока прошло, а у тебя пустой лист.

– Понимаешь, Ларусь, не могу я для новой русички сочинения писать.

– Сочинения пишут не для учителя, а для оценки.

– Я только для Людмилы Николаевны умела писать.

– Вот и сиди в двойках, пока она не вернется. Ты образ Печорина взяла?

– Нет, Грушницкого.

– Почему?

– Печорин для меня слишком жесток. А Грушницкого жалко. Разве он виноват, что беден и не мог получить такого же воспитания, как Печорин. Что ему еще остается, как не быть слепком с людей более высокого слоя. И стыдно Печорину унижать такого человека.

– Не выдумывай, в учебнике написано, что он отрицательный герой.

– Людмила Николаевна преподавала не по учебнику.

– Не выдумывай. Валентина Павловна очень хорошая учительница, все понятно объясняет. А вот ты ее нарочно доводишь.

– Я-а?

– Да, ты! Она что-нибудь трудное у класса спросит и смотрит на тебя. А ты нарочно руку не поднимаешь. Что, съела?

– Девочки, прекратите разговаривать. Скоро звонок, и у вас остается только сорок пять минут, чтобы дописать сочинение и тщательно проверить ошибки.

– Звонок! Ты что, спишь? Смотри, даже я уже четыре страницы накатала, а у тебя чистая тетрадь.

– Да ладно тебе. На следующем уроке наскребу страничку другую из своей пустой головы.

Не нравится мне манера новой русички исподтишка намекать, что Людмила Николаевна только разглагольствовала и не научила нас работать с текстами. А вот она готовит нас к сочинению в институт. Такие намеки в башках учеников взойдут развесистыми лопухами хамства.

– Сочинение, ребята, вы написали хорошо.

Удачный прием, чтобы подлизаться к классу.

– … Правильно раскрыли тему.

Ну, я, положим, и не думала ничего раскрывать. Я ее закрыла.

– Наиболее полно образ Печорина представлен в сочинениях Мишиной, Ревзиной, Лебедкиной.

Ага, понятно. Быстро, однако, все усекли, что теперь требуется: дуй по учебнику, но вставляй через абзац – я думаю, мне кажется…

– Вышеназванные ученики умеют пользоваться как произведением, так и справочной литературой.

Еще один хороший прием: не сказать обо мне ни слова. Не ругать, не хвалить, а просто не заметить. Понятно. В следующий раз беру в библиотеке сложную критическую статью и тщательно ее перекатываю. Не для того, чтоб «доводить училку», как Ларуська сказала, а чтоб не дать ей разрушить то, что с таким трудом выстроила Людмила Николаевна.

– Почему это некоторые ученики позволяют себе сидеть, сложа руки, и не слушать, когда я задиктовываю план? Им что, не нужно знать, что я завтра буду спрашивать? Между прочим, «лишние люди» – это не вопрос далекого прошлого: смотрите, как бы ваше поколение не оказалось лишним.

– Ничего себе! Это мы то «лишние»? Ларусь, слыхала? Да у нас вся жизнь впереди!

– Не болтай. Слушай, когда учитель объясняет.

Не буду. Не буду слушать.

– Чем вы живете? Отрыжкой полупереваренных политических разговоров. К чему все эти публичные съезды-разоблачения? Чтоб лишить вас веры в идеалы. Чтобы вы превратились в циников. К чему, спрашивается, было выставлять старенького Ворошилова на позор? Пусть он даже в чем-то и ошибался. Но ведь народ с его именем победил фашистов.

Странно, почему она на меня злится не за сочинение, а за какого-то Ворошилова? Ну да, видела я кусочек съезда по телевизору. Только там речь шла не о Ворошилове, а о культе личности Сталина. Сталин действительно посадил многих невинных людей в тюрьму. А при чем тут наше поколение? Как можно сказать, что мы никогда никому не будем нужны?

– Валентина Павловна, разве циники это плохо?

– Конечно. Циники – это люди, которые во всем видят только бесстыдную сторону.

– А я читала, что циники или киники были древнегреческими философами. И что Диоген, который жил в бочке, тоже был киником.

– Ты меня не поняла, я совсем о другом. Между прочим, ты девочка умная, но если не начнешь обращать внимание на свою грамотность, делать работу над ошибками после каждого сочинения, то не поступишь ни в один институт.

– Здорово ты ее срезала.

– Кого?

– Ну, Валентину-то.

– Ты, Пшеничный, так говоришь, будто я нарочно хотела ее обидеть.

– А то нет? Как ты ее подцепила этим циником в бочке! Она такого отродясь не слыхала.

– С чего ты взял?

– Да что по ней не видно было? Ты только сказанула про этого грека, она аж пятнами покрылась и сразу в сторону: про грамотность, про то, про се…

– Ну и напрасно я вылезла. Можно подумать, что она виновата, что в ее захолустье никто как Диоген не ходил по рыночной площади с фонарем и не искал Человека.

– Пожалей, пожалей ее, она тебе за следующее сочинение два балла влепит.

– Рядом с произведением Михаила Юрьевича мое «сочинение» большего и не заслуживает.

– Правильно Валентина тебя терпеть не может за выпендреж.

– Валентина меня терпеть не может за Людмилу Николаевну. За то, что я вижу, как она притворяется, что следует за Людмилой Николаевной, а сама тащит класс совсем в другую сторону.

– А тебе-то что до класса? Ты же не училка?

– Через пять лет должно наступить наше время. Если каждый будет думать только о себе, оно никогда не наступит. Так и останемся жить в чужом времени.

Зачем ты смотришь на меня такими ледяными глазами. Что я тебе сделала?

Я же, как нищая, выпрашиваю у всех хоть капельку тепла. Ну, хоть какого-нибудь, хоть киношного. И ни-че-го.

Хватит. Пора взрослеть. Пора как рыцарю облачиться в непробиваемые доспехи.

Ну – таз на голову, копье на перевес, и вперед, Россинант! В наше время!

Преступление и…

Нет, стоп. Сначала нужно выяснить, было ли преступление? И кто преступник?

Конечно, если судить по НАКАЗАНИЮ, то раз четвертовали меня, значит, виновата я. Но если брать Уголовный Кодекс школы, то никакого преступления вообще не было. Все всю жизнь друг с друга списывают, все друг другу подсказывают – и ничего. Нормальное школьное существование. Почему же из-за меня такой сыр бор?

Если уж на то пошло, то преступление было совершено вообще не сейчас, а полгода назад, когда Пшеничный впервые предложил начертить вместо меня карту по истории. Какое ж это преступление, которое тянется, тянется, а потом раз – и казнят?! И все из-за какого-то двухминутного разговора?

Звонок уже прозвенел, когда Пшеничный вдруг подошел к моей парте.

– Ты опять карту не сделала?

«Опять»? Почему «опять»? Я их давно перестала делать. Да и не нужны они никому, кроме исторички. Человек она хороший – почему не порадовать чистенькой домашней работой.

– Не боишься парашу схлопотать?

Конечно, нет. У меня двойки не может быть по истории. Что же он тогда хотел этим сказать?

– Не бои-шь-ся пара-шу…

«Не боишься»… Он хотел меня испугать? Он знал заранее, что произойдет? Или он вообще все это подстроил?

Стоп. В начале карты означали: я их для тебя делаю, значит, ты мне нужна. Но потом они почему-то перевернулись: я их для тебя делаю, потому я тебе нужен. И раз ты от меня зависишь, я могу тебя уничтожить.

Унич– то-жить меня? За что? Что я ему плохого сделала? Или все-таки он, как и я, просто не понял, чем это может обернуться?

– Слушай, я свою карту уже сдал, и видишь, ее вернули с пятеркой. Если аккуратненько по линии мою фамилию отрезать, а твою подписать можно еще раз сдать. И не надо будет больше возиться.

НОЖНИЦЫ! Вот улика! Он их заранее принес, чтобы «аккуратненько отрезать».

Ну, хорошо, не нравлюсь я ему (Ларка говорит «смертельно раздражаю»), но как он мог так точно рассчитать, какую реакцию это вызовет у Раисы Давыдовны? Я-то ее почти четыре года знаю, и то не могла даже представить себе, что может произойти из-за какой-то ерундовой карты?

– Так ты сдашь мою карту?

– Не знаю, неудобно как-то…

– Да ладно, чего тебе возиться, я сам сдам.

И все. Несколько ничего не значащих слов, и из-за них прямо на уроке плачет учитель. И какой! Ведь она на войне партизанкой была!

– Я сам сдам…

Я даже не удосужилась в нее заглянуть.

«Я верила в тебя». Так Раиса Давыдовна и сказала: не тебе, а «в тебя»! Господи, ну кто в школе не списывает – он, она, они? Как можно верить в гусениц, которые еще неизвестно когда превратятся в людей? «Считала тебя человеком кристальной чистоты»… Кого? Меня? Лгунью и обманщицу, которая полгода получала оценки не за свой труд? «Воспользовалась моим слабым зрением и решила выставить перед классом на посмешище: смотрите, мол, как эта, выжившая из ума, училка не заметит, что ей подсунули чужую работу» – такое мне даже в кошмарном сне не могло привидеться. Я в тот момент вообще не думала про учителя, я думала про Пшеничного.

«Как можно быть такой жестокой?» Не жестокой, а тупой. И поделом мне, что казнят на медленном огне.

Теперь каждый урок глаза Раисы Давыдовны смотрят мимо меня в стенку. Я для нее хуже, чем фашистский предатель. Я – ПУСТОТА. Страшная пустота, в которую скатились ее долгие годы жизни и труда.

– Ты чо плачешь? Не бери в голову. Подумаешь, пара по истории. Тебя даже дома и ругать-то не будут.

– Ларусь, ты не понимаешь…

– Очень даже понимаю, я тоже в последнее время плаксивая стала… Мать что скажет – у меня сразу в носу начинает свербеть. Жуть. Но я себе распускаться не позволяю, чуть что – командую: три к носу! И ничего, помогает.

– Мне теперь ничто не поможет.

– Наплюй. Ты лучше вот что скажи: ты двадцатого ко мне придешь?

– Зачем?

– Ну вот, «зачем», у меня же в субботу День рождения. Все сделаем как у Ларки. И ребят тех же пригласим. Кроме нахимовца, конечно.

– А твои родители?

– Я матери намекнула, она обещала, что увезет отца в гости. В общем, не боись, все чин чинарем будет.

До чего же я противна сама себе. И самое отвратительное это то, что, прекрасно зная, чего стоит Пшеничный, я все равно буду ловить каждый его взгляд, каждое незначительное слово. Ловить не умом, не сердцем, а кожей.

Обидно, что нельзя подчинить себе даже такую примитивную вещь как кожа…

«А за окном то дождь, то снег, и спать пора, и никак не уснуть. Все тот же двор, все тот же смех, и лишь тебя не хватает чуть-чуть». Между прочим, «тебя» – это вовсе не Пшеничного. Вернее, не только Пшеничного. Мне не хватает всех вообще и каждого в отдельности. И не «чуть-чуть», а очень основательно.

Глупо, если кому сказать: мне дома не хватает, не хватает родителей, друзей, праздника, школы, любви… Прямо как хлеба в блокаду. Люди рядом, а их не хватает. «А за окном то до-ождь, то сне-ег…» Из-за чего, собственно, я тут подоконничные страдания развожу? Чего хочу?

Горький сказал, что человек создан для счастья, как птица для полета. Значит, счастье это нечто естественное. Крылышками хлоп-хлоп – и в небо! Ну, попробуй!

Хлоп– хлоп -и кубарем вниз!

– Не слышишь, что ли, тебе по телефону трезвонють!

– Спасибо, Ксения Никитична.

– Не «спасибо», а самой надо к телефону подходить. Ноги-то, чай, не отвалятся!

– Ларусь, ты? Тебе вчера за наш сабантуй не попало?

– Это не телефонный разговор. Ты не могла бы ко мне сейчас придти?

– К тебе?! Сейчас?! Это из-за вчерашнего?

– Я не могу разговаривать.

– Но ведь у нас и вправду ничего такого не было.

– Скорее!

– Хорошо.

Так и чувствовала, что нам этот дурацкий День рождения боком выйдет. И хоть бы было из-за чего расплачиваться. А то всего лишь нелепое подражание, так называемой, современной молодежи. Ни уму, ни сердцу.

– Здравствуйте, мне Ларуся сказала, что вы…

– Проходи, деточка проходи,. Посмотрим, насколько честные подружки у нашей Лорочки. Учти, я все знаю. Так что тебе же лучше не запираться.

– Я не запираюсь.

– Вот и прекрасно, рассказывай. Только не ври.

– Но у нас правда ничего не было.

– Ничего?! А вино?! А Рок-н-ролл?! А Мальчики?!

– Просто дурацкая игра.

– Игра?! Четырнадцатилетние соплюшки напиваются, занимаются развратом, и это называется игрой.

– Мы не пили.

– Кто же пил? Сама же сказала, что вино было.

– Не знаю.

– Может, скажешь, и рок-н-ролл не танцевали?

– Танцевали. В шутку.

– Нечего сказать, хороши у вас шуточки! Может, и по углам обжимались тоже в шутку?

– …?

– Что ты молчишь? Попалась? Думаешь, взрослых нет, все шито-крыто будет? Ошибаешься, милая. Я под тобой на три метра вижу.

– В трех метрах под нами наносные отложения.

– Что-о?! Не родилась еще умница, чтоб меня обманывать! У меня и не такие сопли по скамейке размазывали!

– По какой скамейке?

– Вот по такой скамейке! Ходишь за этими дрянями, ходишь, ничего для них не жалеешь: только растите честными, только не обманывайте. Нет, стоит отвернуться, как они нашкодничают и тут же отвертятся.

– Мы не…

– Молчать! Я не позволю!

– Зачем вы так…

– А-а-а, сердце… умираю! Ну, чего бельма-то бесстыжие вылупили? Приятно смотреть, как человек задыхается?! Хотите, чтоб я сдохла?!!

– Может, лекарство какое…?

– Ой, рука! Рука отымается! Ларусенька, что же ты стоишь?! Капли! Грелку скорее! Уми-ра-ю!

– Лар, давай «скорую» вызовем?

– Тише ты. В комнате все слышно. Нужна будет «скорая», она сама пошлет. Знаешь, как она смерти боится.