Текст книги "Он строит, она строит, я строю"

Автор книги: Любовь Каверина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

– Что за папку ты судорожно крутишь в руках? Что-нибудь еще из школы прислали?

– Нет, это… Я сказку сочинила.

– Сказку? Ну, читай. Только лучше бы ты мне ее оставила. Я с голоса плохо текст понимаю.

– Там все перечеркнуто…

– Хорошо было бы перепечатать. Ну-ну, слушаю.

Идиотка, влезла со своим «шедевром» к больному человеку. Не могла сама увидеть, что это все глупо. А длиннющая до чего! Барабаню-барабаню, а еще и до середины не добралась. Может, выпустить две-три страницы? А конец и вовсе в общих чертах пересказать?

– Не тарахти, я не успеваю следить.

Буль– буль, все равно, что озеро с Пшеничным переплывать. Захлебываюсь, пузыри пускаю. SOS! Нет не SOS. Ни в коем случае нельзя показать, что до берега не добраться. Тони, но делай вид, что переплыть озеро -плевое дело. Все! Клянусь больше никогда ничего не писать!

– Ну что ж, для первой пробы пера неплохо. Только нужно помнить, что жанр стилизованной сказки может легко перейти в банальность. Мне кажется, что начинающему писателю стоит обратиться к тому, что он знает лучше всего. Например, почему бы тебе не попробовать писать о школе?

– О ШКОЛЕ? Что же о ней можно писать?

– Как что?! Ведь подростки живут своей напряженной внутренней жизнью. У них происходят острые драматические конфликты на почве дружбы, любви. Тебе, знающей все это изнутри и обладающей наблюдательностью, легко будет все это описать.

– Подростки не живут СВОЕЙ жизнью. Они лишь копируют жизнь взрослых. И даже если бы у них и была СВОЯ жизнь, я все равно о ней ничего бы не узнала, потому что мы в классе на таком расстоянии друг от друга, что и на ракете не долететь.

– Тебе свойственно преувеличивать. Проблема подростков выдвигается современной литературой на передний план как в Америке – Сэллинджер, так и у наших писателей: возьми Василия Аксенова. Я советую тебе начать приглядываться к тем ребятам, которые тебя окружают, и вести нечто вроде журнала.

Итак, приговор вынесен, обжалованию не подлежит. Встаньте, классики в красивых переплетах. Стенные часы, остановитесь. Ах, вы и так стоите? Простите, не заметила. Пишущая машинка замри. Выслушайте приговор в скорбном молчании.

Первое. Сказка банальна.

Второе. Подсудимая не умеет видеть в Лаше, Алке, Ларисках и пр. уникальность подростковый души.

Третье. Предлагается запретить подсудимой занятия на поприще литературы. В крайнем случае, может попробовать себя в журналистике.

Стараюсь, хотя бы внешне, сохранить чувство собственного достоинства. Принимаю соболезнования окружающих. Благодарю кабинет Людмилы Николаевны, он был очень терпелив по отношению ко мне.

И вам, господин рояль, спасибо, нет, нет, что вы, я сама вижу, что не следовало этого писать. Господин дубовый стол? Не стоит беспокоиться, не провожайте, я прекрасно выйду сама. До свидания, резные стулья. Ну что вы, я совсем не обиделась. Это было просто ребячество – выносить свои тщедушные творения на ваш высокий суд.

Сказано писать о школе.

Значит о школе. А что писать? Рассказ? Роман? Нет, о школе лучше всего снимать кино. Помощник по свету, дайте, пожалуйста, над закопченным Лесным – яркое весеннее солнце. Так, хорошо. Наплыв камеры. Стадион. Живописные группы школьников возвращаются с урока физкультуры. Впереди в черных вельветовых куртках стайка мальчишек. Чуть позади – новенький небесно-голубой костюм сияющего Вити Волкова. Стоп! Эй, кто-нибудь, уберите из кадра Пшеничного. Вечно он вьется там, где можно развлечься за чужой счет! Объектив на третью группу! Прекрасно. Группа достаточно живописна. Сначала идут девушки в темных платьях и школьных фартуках. Это бывшие «вэшники». Затем темные платья сменяются белыми футболками и синими трусами. Бывшие «бэшники». Лашу – крупным планом, пожалуйста. В пол-лица улыбка с лошадиными зубами, могучий торс и полощущиеся на ветру голубыми знаменами трусы. Прошу оператора проследить, чтобы по яркости Лашины трусы ни в коем случае не уступали Витиному костюму.

Диалог.

– Ва-ань, а Вань, ну что ты все молчишь?

– Сказал бы чего, а?

– Или сыграл на балалайке.

– Зна-ай улыбается, словечка от него не допросишься.

– Ну, не хочешь на балалайке, давай рок спляшем. Я сошью себе трусы, как у Лаши, синие-пресиние – под цвет твоих глаз.

– Ва-ань, ты их не слу…, ты меня слу…, пошли в кино, а? В «Первом мае» такая кина идет – закачаешься!

– Про любо -овь?

– Спрашиваешь.

– Не, Вань, ты с ей не ходи, с ей пропадешь. Ты со мной иди. Я тебе мороженое куплю, хошь? Вот ты какое больше уважаешь – эскимо или трубочку?

– Молчишь? Правильно делаешь. Она тебя не любит. Это я по тебе сохну.

Ну, сколько можно травить человека?! Нет, не могу больше спокойно наблюдать. Соскакиваю со своего режиссерского стула и с мегафоном наперевес кидаюсь на Витину защиту.

– Вы бы свои пламенные чувства к Волкову поберегли до контрольной по математике.

– Ха, мы-то поберегем, а вот он ни за что списать не даст.

– Правильно. Он человек высоких принципов.

– Да он просто жмот. Морального кодекса строителя коммунизма не соблюдает: решил контрольную сам – помоги товарищу.

– Коммунизм еще не дошел до его сибирской деревни. Они там живут по старинке – честно.

– Да он просто кулак недораскулаченный.

– Если подходить экономически, то он из беднейшего крестьянства.

– Да ты на его костюмчик полюбуйся. Ва-ань, почем материальчик брали?

– На этот костюм ушли многолетние накопления семьи. И потом, смеяться над одеждой и физическими недостатками – ниже нашего интеллектуального уровеня.

Стоп! Стоп! Мое вмешательство в защиту Волкова сценарием не было предусмотрено. Вот и Нина недовольна таким поворотом сюжета.

– Чего ты к «бэшникам» прицепилась?

– По-моему, это они к человеку прицепились.

– Уж и потрепаться нельзя.

– У Волкова способности к математике. А больше ни у кого их нет.

– Ну и черт с ними, с его способностями, нам от них ни жарко не холодно. А вот тебя начнут склонять вместе с Ваней.

– А вдруг из Волкова выйдет великий математик, и он откроет какой-нибудь закон Вселенной.

– Ничего из него не выйдет. Он даже в институт-то – и то не поступит.

– Откуда ты знаешь?

– Да ты сама посмотри на его лопоухую физиономию. Где ему написать сочинение? Дерёвня.

Та– ак. Испортила весь съемочный день, а то и целую неделю. И к тому же Нина права, мне предстоит обструкция класса.

Никудышный из меня режиссер. Лучше бы Людмила Николаевна поручила эту работу Лаше. Вот Лаша запросто наснимает все, что угодно. Особенно, если на главную роль ей дать меня.

Итак, ДУБЛЬ-2! СВЕТ! Да-да, весеннее солнце можно оставить. Только вдоль прокопченных домов нужно поставить зеркала из комнаты смеха и снимать отражение. МОТОР! Темные вельветовые куртки извиваются в бешеной пляске. Над ними порхает, взмахивая руками, как ангельскими крылышками, Пшеничный. Следом катится пузатый голубой Витя-шар. Он подпрыгивает, помогая себе ушами, как крыльями, но оторваться от земли не может – мешает раздувающийся костюм. А это кто такой на длинных ногах и с коротким туловищем? Ой, не могу, это ж Алка. Скромно идет в массовке. А это, с жирафьей шеей и головой в барашковых завитушках? Ларка. А рядом с ней…

Голос Лаши в мегафон: СТОП! В чем дело? Почему заминка?

– Нет на месте Ларуси.

Голос Лаши: Ну и что, ее давно уже нет. Мать забрала документы и устроила в вечернюю школу. Кто позволил прерывать съемку?! МОТОР! Головастика крупным планом!

Мой выход. Ну, держитесь, американские звезды! Догоним и перегоним. Взгляд в зеркало. Так и думала. Огромная голова на коротеньких ножках. Ускоренная звукопись делает из моего голоса: ти-ти-ти. А из голоса хора: та-та-та.

– Ти-ти-ти – почему класс такой разобщенный мгновенно объединяется в осиный рой, если нужно на кого-нибудь напасть?

– Та-а-та-а-та – потому что ты, Головастик, дура и не понимаешь простейших вещей.

– Ти-ти-ти – а над Лашей почему никто не смеется, хотя она вряд ли красивее и умнее Волкова?

– Та-а-та-а-та-а – а ты посмотри на Лашину прическу, одежду, на то, как она умеет носить папку и сыпать через слово школьным жаргоном. Она же СВОЯ.

– Ти-ти-ти – и я своя. Я уже много лет в этой школе.

– Та-а-та-а-та – ты НЕ своя. Ты нам чужая.

Ну вот, я же говорила Людмиле Николаевне. Я не могу писать о школе. Здесь нужен кто-то более сильный, более умный. У меня не получается.

ГОЛОС ЛАШИ В МЕГАФОН: Эй! Кто позволил Головастику сутулиться!

– Лаша, ну как голова на ножках может ссутулиться? Это же придирки.

ГОЛОС В МЕГАФОН: Не умеет в моем фильме играть – пусть убирается! Незаменимых людей нет! Мы на ее место Аллу назначим! Грим для мисс Аллы!

ДУБЛЬ-3! МОТОР!

Урок начался, как обычно…

Ничто не предвещало его срыва. И тут вошел Николай Михайлович. Он слегка покашлял, но он всегда кашляет, прежде чем что-нибудь скажет. Дело было совсем в другом. У него был такой вид, будто за щекой, которая всегда болела и подергивалась, сейчас лежит вкусная конфета. Выражение его лица можно было даже принять за улыбку. Мы насторожились. Ник. Мих. никогда не улыбался. Поэтому даже до того, как он успел что-либо сказать, все уже были готовы повскакивать с мест и завопить «Ура».

– Ребята, человек в космосе! Наш! Советский! Юрий Гагарин!

– УРА-А! Домой отпустят!

Все начали беситься, и Ник. Мих. никого не останавливал, его вечный темно– синий костюм сиял. Можно было подумать, что это он сам запустил ракету.

– Айда в коридор! Там радио, послушаем.

Все высыпали в коридор. Школьное радио дребезжало, ничего разобрать было нельзя. Прибежала пионервожатая с табуреткой. Попыталась дотянуться до динамика. Мальчишки начали делать вид, что опрокидывают табуретку.

– Айда по домам!

Все высыпали на улицу. Я тоже. Мне нужно было понять, что произошло, а школа мешала. Ноги понесли прямо к «Русскому дизелю». Около «Русского дизеля» толпился народ. Как в день смерти Сталина. Люди подходили к газетным стендам, но тут же от них отходили. Наверно, в газетах еще ничего не было. На булочной отстукивал репродуктор. Женщины испуганно на него косились. Отвыкли, что он работает не по праздникам. Потом из репродуктора грянул марш, и на него перестали обращать внимание. Появилось ощущение Первого Мая. Отдельные группки людей стали расти, образуя единый поток, движущийся в сторону метро у Финляндского вокзала. Около газетных киосков образовывались завихрения и длиннющие очереди. Сначала слышалось: «Вечерка», «Вечерка», а потом непривычное: «Экстренный выпуск». Толпа заняла проезжую часть. Троллейбусы маневрировали, стараясь никого не задеть. Меня вынесло на эскалатор. И вдруг, как по команде, у всех в руках раскрылись белые крылья газет. С газетных страниц вспархивали новые слова: «Восток», «ракетоноситель», «первая ступень» «пятьдесят пять минут», «приземлился». Сравнивали портреты Юрия Гагарина: здесь он такой, а здесь вот какой, каждый гордился своим портретом. Подошла электричка, но в нее почти никто не сел. Казалось, что все специально спустились сюда, в метро, чтобы прочесть последние известия. Подошла вторая электричка. Ближние ряды дрогнули и потянулись к ней. Но как-то замешкались, будто собираясь обниматься и целоваться на прощанье. Задние ряды начали проталкиваться вперед и протискиваться в вагоны. А передние словно извинялись: «Ну, молодцы наши!», «Ах, черт их дери!». И получалось, что молодцы – это те, кто протиснулся и сел в вагон. Мне хотелось плакать и уговаривать всех, чтобы они навсегда остались такими.

Дома вся квартира сидела на кухне. Пили чай с еленыяковлевным тортом. Бабушка сидела за нашим столом, Ксения со своим мужиком затиснулись между столом и стеной, Елена Яковлевна с «техникумовским» и Ленкой посередине. Ленка раскачивалась на табуретке и смеялась. Техникумовский держал в руках газету. Ксения слушала и поддакивала.

– Тово самого, утерли америкашкам нос.

– Ты почем знаешь, что у них ничего нет? Можа, и у них чего есть, только они в секрете держут.

– Того самого, «в секрете». Было бы чего, они б на весь мир растрезвонили.

– И как он только не боялся тама один. Я б струхнула: а ну как назад ракета не завернет, летай потом незнамо где.

– Чего «боялся»? Ему опосля теперь столько денег отвалят – бери не хочу.

– Деньги хороши здесь, а там никакие деньги не помогут.

– А чего я слышала… Что Юрий-то этот, Гагарин, – не первый. Вот после Белки и Стрелки уже запущали одного, но он так и не вернулся. Сгорел бедняга.

– Того самого, чего один, не один, поди, летал. Только нам не говорили.

– Ска-ажут вам, как же, дожидайся.

– А и правильно, того самого, чего вам бабью говорить. Ни хрена не понимаете, а язык распускаете по всем углам.

– Ты больно понимать стал.

– Уж того самого, побольше вашего.

– Ну, раз такой умный, так растолкуй нам, глупым, чего их вообще туда запущают? Чего они в этом космосе не видали?

– А того запущают, что техника наша теперь самая передовая. Думаете легко космический корабль построить? Там ого-го сколько инженерам и ученым думать пришлось.

– «Ого-го» то «ого-го», да и стоит он, поди, ого-го! Такие денежки на ветер – пшик и нету.

– Ты свои денежки лучше считай, а государственные без тебя посчитают. Мы вот сидим, того самого, сегодня на кухне, чай с тортом гоняем…

– Ешьте торт, ешьте, свежий торт, хороший.

– Да не об этом речь. Вот сегодня сидим, а завтра, может, ракета на Луну полетит, а послезавтра на Марс. На Марсе-то, ученые говорят, такие же люди, как у нас, живут. Каналы строят.

– Во дает! Мы к ним прилетим и чего – «здрасте»?

– По-каковски это ты им «здрасте»?

– Да уж чего, того самого, если уж прилетим, так ихнего языка чтой ль не выучим?

– Будет вам страсти-то рассказывать. А вдруг они на Марсе какие уроды? Ведь приснятся потом.

– Уроды не уроды, а раз каналы роют, значит свои.

– Как бы американцы туда первее нашего не прилетели: сделают из марсиан фашистов, они нам покажут «своих»!

– Не прилетят первее. Теперь уж они нас догонять будут. Век не догонють.

– А все-таки, что не говорите, как подумаешь, что надо лететь на этот самый Марс – страх берет.

– Тебя, Ксения, не пошлют. Ты уж на кухне свой век доживать будешь. На Марс молодежь полетит. Как, молодежь, полетите на Марс?

– Полетим. Чего ж не полететь?

– Языкастая у вас Ленка, любому сто очков вперед даст.

– Нонешняя молодежь даже торт не кушають. Фигуру берегуть. Думают, им такими кильками легче в ракету проскользнуть.

– Ну, наша не такая боевая. Наша все больше сидит в книжку уткнувшись, читает незнамо чего. А то молчит, как бирюк. Копия ейного папочки.

«Бирюк» – это кто? Волк? Не похожа я на волка. Зря бабушка говорит. А молчу, потому что вслушиваюсь, пытаюсь понять, что же произошло. Вот ракета – это понятно: большой реактивный самолет без крыльев. Ей, чтобы лететь, не нужен воздух. Значит, она может добраться до любой планеты. Добраться может, но зачем? Любопытно? Ну да, интересно, если, скажем, листья на деревьях не зеленые, а фиолетовые, мыслят не потомки обезьян, а муравьи. Но ведь если ты открыл новую планету, ее же надо обустраивать, обживать, как дом. А как можно строить что-то в космосе, если на Земле еще столько горя, несправедливости? Что хорошего, если мы тут перепортили всю природу, а туда полетим на чистенькое, нетронутое? Некрасиво получится. Нужно сначала здесь, на Земле, превратить каждый уголок в город-лес, каждого человека избавить от нищеты, и только потом начать искать новые миры.

Глупо я устроена: у всей страны такой праздник, все так радуются, а мне грустно. Грустно, что сижу в такой день одна, и со мной сейчас нет моих мамы и папы. Грустно, что не могу выскочить на улицу, схватить всех людей в охапку и уговорить навсегда оставаться такими счастливыми. Грустно, что я ничего не могу сделать ни для Земли, ни для Космоса, ни для людей.

– Ба-а! Меня мама с собой на юг берет!

– Твоя мать богатая шибко стала, не знает, куда деньгами швыряться.

– Почему «швыряться», ведь она все равно в санаторий едет, а мне только и нужно койку снять. Это ж не так дорого.

– А он что, тоже койку снимать будет? Или вы ему дом наймете?

– Кто он?

– Художник ваш.

– Он не наш. Он Анютин.

– Нужна ему Анюта, как собаке палка. Он на ваши денежки зарится.

– Анатолий Петрович уже раньше нас уехал и живет в Ялте у друзей. А про деньги вообще нехорошо так говорить.

– Чо «нехорошо» – неправда, что ль? Вот помяни мое слово, прохвостом он окажется похлеще твоего батьки.

– Ты всегда все портишь. А сама даже не знаешь, что такое юг.

– Уж побольше твоёва знаю. Мне два раза путевку в Сочи профсоюз давал.

– Зачем тебе юг, если ты ни загорать, ни купаться не любишь?

– «Загорать»! Что я, чумичка какая?! У меня кожа всю жисть шевро, очень нужно ее портить.

– Вот видишь. Зачем же ты ездила?

– Лечиться. По моим болестям не два, а сто два санатория нужно.

– Жила на юге и ни разу даже в море не окунулась?

– Я ванны принимала. Мне специально от нервов прописывали. А в море – бр-р, вода холодная. Чо там делать?

– Ну что ты! Вода там как в бане! А волны, знаешь, какие! С дом! Только войдешь – волна тебя подхватит и понесет, покачивая как в гамаке!

– Ага, а потом ногу сведет, и пойдешь ко дну.

– Не сведет. А природа там, знаешь, какая – пальмы, мандарины, лимоны! И везде розы!

– Природой сыт не будешь и на себя природу не наденешь. Вот помяни мое слово: обдерет он вас, как липку. И бросит.

Невозможно с бабушкой разговаривать: ты ей про одно, а она про другое.

Впрочем, в чем-то она оказалась права. Как только я вблизи увидела «ТУ -104», так сразу поняла, какая дорогая вещь ЮГ. Чем выше взлетал самолет, тем стремительнее росла стоимость юга. Кресла, в которых можно полулежать, клубы облаков, которые, как бог, можешь гладить, курица на двойном подносе – все взвинчивало цену. Хорошо еще, когда приземлились, ни в аэропорту, ни по дороге в Ялту не оказалось пальм и мандаринов. А то хоть назад пешком иди.

Ага, вот и санаторий. Я его так себе и представляла: белые колонны, лестница, чтоб на ней всем фотографироваться, парк с магнолиями. Очень хорошо для мамы.

Ну, а МОРЕ где? Далеко? Ничего. По жаре? Ничего. Это ж МОРЕ, ради него можно и пострадать.

Ой! Ой– ой-ой! Это не то море! Это же суп из вареных раков! Везде-везде красные тела: на камнях, в воде, на топчанах… Фу, как некрасиво лежат. Специально выворачивают места, которые принято прятать. Никогда не думала, что на пляже может быть не песок, а камни. Неужели таким большим волнам не стыдно: за столько тысяч лет не могли перетереть гальку в песок? Хотя бы в такой, как у нас на даче?

– Ты что, дочура, все стремилась – к морю, к морю. А пришла и даже не раздеваешься?

– Мам, а у тебя в санатории такой же пляж?

– Нет, конечно, это дикий пляж, поэтому столько народу. В санатории пляж примыкает к очень красивому парку. Там все по режиму и медсестра следит, чтобы отдыхающие не жарились, сколько им заблагорассудится, на солнце.

– А мне нельзя на твой пляж?

– Боюсь, что нет. Я уже выхлопотала одно разрешение для Анатолия Петровича.

Ну вот, Анютин художник будет с мамой и на пляже, и вечером по городу гулять. А я совсем в чужом месте останусь одна.

– Не огорчайся, ты уже большая девочка, познакомишься с соседками по комнате, подружишься, и тебе будет гораздо веселее с ними, чем со мной.

«Подружишься» – а вдруг они совсем-совсем старые? И толстые, как вон та туша? Или решат, что я для них – малявка, и будут стараться от меня избавиться?

– Ну, ты, зайка, совсем размагнитилась. От жары тебя разморило, что ли? Давай быстро окунайся в море и пойдем, посмотрим, куда тебя определили по курсовке.

Ага, Петушихин домик? Как раз для меня. Мне всегда хотелось пожить в таком. Ага, белые занавесочки на окнах, три кровати под пикейными покрывалами, три коврика на стене. Только бы соседки оказались молодыми.

– Пожалуйста, учти: несколько дней уйдет на акклиматизацию и в первые дни валяться, как головешке, на солнце нельзя. Три минуты на спине, три минуты на животе, а остальное время под тентом.

Шесть минут на солнце, а остальной весь юг – в тени. И одиночестве. Нет, нехорошо так думать. Пусть мама отдыхает среди пальм и магнолий, у нее был трудный год. А мне только и нужно было: взглянуть одним глазком, какой он из себя этот знаменитый ЮГ. Теперь, когда Ларка начнет хвастать, я буду думать про себя: я тоже знаю, что такое юг.

– Тю-ю, ты откуда такая беленькая? Из Ленинграда? Я сразу угадала. У вас, ленинградских, такая кожа нежная, прямо светится. И одеваетесь вы как-то по-особому. Ты, поди, тоже здорово в моде разбираешься? Поможешь мне выбрать лакированные босоножки?

– Зачем же лакированные, они уже вышли из моды?

– Тю-ю, это у вас вышли, а у нас в Сибири только-только вошли. Куплю на каблуке, вот здесь и здесь переплетенные – дома все девки от зависти сдохнут.

– Лучше лодочки с острым носом. Они простые и элегантные.

– Тю-ю, «лодочки», никакого фасону в них. У нас в Сибири знаешь, как любят? Чтоб все до точки было. Видала, какой у меня загар?

– Че-ерный. Спина даже шелушится…

– Во, что значит дубленая кожа – три раза слазила! Знаешь, как я загораю? В воде. Меня парни пригласят на «спасалке» покататься, а я с лодки нырк, нырк – и гребу-у. Знаешь, как у нас гребут!

– Это очень вредно для здоровья. На юге нужно сначала три минуты на солнце, потом пять, потом десять…

– У вас вредно, а у нас – в самый раз.

– А кто вот на этой кровати живет?

– Офицерша. По первости, как приехала, все, губы поджав, ходила. А потом смотрю – туда, сюда, на танцы, в ресторан… ё-моё, думаю, это при живом-то мужике? Да у нас за такое вожжами баб охаживают, а не на курорты посылают.

– Может, это она просто так…

– Ка-ак же. Жди, «просто так». Сюда замужние просто так не ездят. Сюда ездят те, кому хочется чужих мужиков попробовать.

Вот он, оказывается, какой юг. Я и раньше замечала, что у тех, кто о нем говорит, в уголках губ проскальзывает намек на его развратность, но не придавала этому значения. А теперь сама вижу. Неужели это солнце, море, цветы виноваты? Нет, конечно. Люди нарочно распускают про юг слухи, точно паутину. И те, кто хочет ухватить хоть кусочек красивой богатой жизни, запутываются в этой паутине. Их влечет сюда. Примчавшись, они хапают неуёмно солнце, море, любовь, а потом расплачиваются. Чем? Ожогами и вожжами на спине?

– Ты что, мартышка, сидишь одна?

– Читаю.

– А где твоя подружка?

– На танцы ушла.

– Ты уже обедала?

– Да. Мы в первой смене.

– У меня к тебе, доча, вот какая просьба. Скоро у Анатолия Петровича день рождения, мне бы хотелось, чтоб ты мне помогла выбрать ему подарок. У молодежи все-таки и вкус современнее и мозг не так загружен. Хотелось бы придумать что-нибудь не банальное.

– Придумать-то можно, а вот что тут есть в магазинах?

– Нужно походить, посмотреть.

– Жарко слишком. Испечемся, пока ходим.

– Не так уж часто бывает день рождения, один раз можно и пожертвовать своим отдыхом. Что ты думаешь насчет красивой рубашки и галстука?

– Одежда… Как-то очень уж по-родственному. Лучше посмотреть что-нибудь в народных промыслах, а если здесь таких нет, то цветы. Представляешь, большущий букет роз… Темно-красные, такие тугие нераспустившиеся головки, и все в капельках влаги…

– Мужчине – цветы?

– Ну и что? Артистам же дарят. А он – художник. Для него самое главное – красота.

– На базар придется идти… С утра. По холодку. Может быть, одни цветы – слишком голо? Что-нибудь еще к ним прибавить?

– К розам ни «прибавить» ни «убавить» ничего нельзя. Можно только испортить!

– Ну ладно, я тогда раненько за тобой зайду, и мы вместе прогуляемся до рынка.

Вот ведь как получается: где-то рядом бродят дни рождения, усыпанные розами, где-то под магнолиями играет музыка, влюбленные танцуют, шепчутся, смеются. А я сижу прямо посередке юга, и никто не видит, не слышит меня. Весь праздник проходит мимо, мимо, будто я заколдованная. Даже загорела и то не по-южному: белее всех на пляже. В Ленинграде увидят такой загар, скажут: «Э-э, врешь ты все про море, поди, у бабки в деревне картошку полола».

– Что, дочура, скучаешь? А где твои соседки?

– У одной – отпуск кончился, она уехала в Сибирь, а другая перебралась к какому-то своему знакомому.

– Знаешь, что я придумала? Анатолий Петрович уезжает в Ленинград. Ему нужно готовить выставку. А мы с тобой давай проедемся на катере по Черноморскому побережью? Покажу тебе Алупку, Алушту, Никитский ботанический сад, Ласточкино гнездо, Воронцовский дворец.

– Ура-а! Вот и я дождалась ЮГА!!! А на катере это не очень дорого?

– Дорого, конечно, но всякое эстетическое воспитание требует денег. Это только твой отец думает, что прислал алименты и выполнил свой отцовский долг. Впрочем, он ни о чем не думает, его всегда волновали только собственные интересы.

– Мам, нехорошо так о деньгах говорить в семье.

– А не говорить о деньгах – это ханжество. Деньги очень дорого достаются, но без них мы бы никогда не увидели мест, которые являются раем на земле.

Интересно, я когда-нибудь буду зарабатывать столько денег, чтоб увидеть другие моря, горы, страны? Нет, наверно. Грустно.

– Мам, хочешь, расскажу смешную историю? Мы, когда были с сибирячкой на женском пляже, Хрущев плыл на катере на свою дачу. Когда женщины увидели его на палубе, они голые повскакивали со своих топчанов и, размахивая лифчиками, бросились к морю его приветствовать.

– Представляю, в каком восторге был Хрущев от такого зрелища.

– Вряд ли. Скорее всего, они с матросами попрятались по каютам.

Странное место Крым. Ни сочной травы, ни нежной листвы, ни запаха цветов. Пыльная каменистая земля, колючие кусты, крутые склоны. Гулять нельзя, можно только карабкаться. Плавать в диком месте тоже нельзя, водоросли цепляются, опутывают руки-ноги. Сколько же нужно пота, чтоб полить этот выжженный ад и вырастить из него райский сад?

– Здравствуйте, Елена Яковлевна!

– Уже вернулись? Надо же, как быстро время летит. Ну, как там на юге? Что-то ты мало загорела.

– Для того чтобы загореть, нужно целыми днями валяться на пляже. А мы с мамой путешествовали. Вы даже не представляете, какую красоту там создали люди на голых камнях. В одном ботаническом саду можно месяц гулять – и то все не пересмотришь.

– Ну-ну. И этот мамин новый хахаль тоже путешествовал с вами?

– Нет, Анатолий Петрович не ездил по Крыму.

– А он ничего, видать, самостоятельный мужчина. Я и Ксении сказала. Только тебе-то он не отец, а дядя чужой.

– Никто и не утверждает, что он мой отец.

– Родного отца забывать не следоват. Какой бы он ни был, а все отец. Я и Ксении сказала.

– Никто и не забывает.

– Ну-ну. Мать твоя, конечно, тоже женщина видная – враз себе мужчину нашла, но отец и есть отец – он завсегда один. А особливо такой: не кичится, что артист: как куда едет, так завсегда мне и Ксении подарочек.

– Я же говорю, что не забываю отца. Я к нему в августе в Москву поеду.

– А мать не заревнует?

– Конечно, нет.

– Ну-ну, и правильно. Ей надо личную жизнь обустраивать, а ты только помеха. Послушалась бы моих слов, была б промеж них, как ласковый теленок, – и того и другого бы сосала. Тот подкинет, эта – вот бедной девке и приданое. Да и Ксения говорит…

Наплевать, что Ксения говорит. И вообще, что чужие люди говорят. Если бы на одну чашу весов положили Крым и Москву, а на другую нашу семью, то семья бы запросто перетянула. Но только не ценой несчастья тех, кто сидит в одной чаше. Так я не согласна.

Что же нужно, чтобы близкие люди были счастливы друг с другом? Почему Ксения и Елена Яковлевна уживаются с такими жуткими мужьями, а мои папа с мамой не могут быть друг с другом? Может, это из-за меня или из-за дома, или из-за бабушки? А вдруг дело в Ленинграде – такой уж это несчастливый город? Ладно, поедем в Москву, поглядим что там и как.

Интересно, снится мне, что я уже в Москве? Нет, пожалуй, наоборот: я действительно в Москве, но никак не могу заснуть. Перед глазами стоят высотные дома и подпирают веки, не дают им сомкнуться. До чего же здесь все громадное, даже автомобили – и те кажутся в два раза больше ленинградских. А уж если из подворотни выйдет кошка, то прямо овчарка. Парадокс: снаружи все преувеличенное, а внутри – все преуменьшенное. Например, живем мы почти на улице Горького, но в крохотном дворике, а комнатка так и вовсе малюсенькая. Такой в Ленинграде ни у кого нет. Правда, папа как-то вмещается. И даже книг накупил от пола до спинки дивана.

Он вообще чувствует себя в Москве, как рыба в воде. Если в Ленинграде он успевал за день обегать десять мест, то здесь двадцать. Если в Ленинграде он руководил одной студией, то здесь тремя.

А ведь приспособиться к Москве вовсе не просто. На юге было просто: за койку плати столько-то, за груши на рынке – столько-то, за утюг хозяйке – столько-то. Здесь не так. Вот мы идем с папой обедать – не куда-нибудь, а в ресторан «Пекин». Да-да, прямо в высотное здание рядом с «Современником». Роскошный вестибюль, гардеробщики, портье, направо – зал с накрахмаленными скатертями, салфетки пирамидкой, хрусталь. Пойдет туда нормальный человек? Нет. А ты иди. Сделай вид, что ты всю жизнь сюда ходишь, и поверни НАЛЕВО. Дальше вверх по ковровой лестнице на четвертый этаж. И, пожалуйста: никаких тебе жареных собак, тухлых яиц и ласточкиных гнезд – обыкновенная столовая самообслуживания. Полпорции рассольника и блинчики с мясом.

– Запеканку еще будешь?

– Угу.

– Тогда давай одну на двоих, а кофе выпьем в каком-нибудь шикарном месте.

Обыкновенная Москва. Или вот журналы. В Ленинграде как? Газетный киоск. Очередь в полквартала. Что достанется, то и берешь. А здесь? Гостиница для иностранцев. Холл отделан деревом и медью. Главное – не поддаться панике и не сбежать от полированной роскоши. Папа с видом американской кинозвезды подходит к киоску и покупает все иностранные журналы по кино и театру. Уф! Можно сматываться? Ничуть не бывало. Идешь по коридору, утопая в ковре, поворачиваешь направо. Здесь опытные москвичи пьют черный кофе. Едят взбитые сливки и пиро-ожные.

– Не озирайся, как провинциалка. Держись за столом спокойно с самым естественным видом.

Папе хорошо говорить, а если пирожное с ложки плюхается в кофе, а кофе обжигает колени?

– Не сутулься. Горб вырастет.

Ага, горб – потому что Москва за шиворот выволакивает неумех из мягкого кожаного кресла и вышвыривает за дверь.

Бамс! Дверь захлопнулась! И чтоб открыть ее надо знать петушиное слово.

– Не копайся, голуба, нам надо вечером успеть на «Голого короля».

В Ленинграде билеты в Горьковский или Акимовский театры достать легко. Стоишь за месяц до начала спектакля пять-шесть часов в очереди и – пожалуйста. Культурное мероприятие. А здесь тебя посылают в «Современник» или на «Таганку» и велят ловить «лишний билетик».

Ка– ак же, поймаешь его! Тут такие акулы охотятся, что того и гляди слопают вместе с «билетиком», если его подадут, как милостыню.