Текст книги "Он строит, она строит, я строю"

Автор книги: Любовь Каверина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

– Лазоревка Плеске. Редкий гибрид зеленой и белой лазоревки. Очень осторожная птичка.

– Нет, что ни говорите, а стоит вам зацепить кусок настоящего… неважно, из какой области: литературы, искусства, науки, природы – как это любого, самого неподготовленного возьмет за душу.

Вот, значит, что может уравнять всех: старых и молодых, богатых и бедных – создание чего-то настоящего. А что если я, не умеющая есть расплющенного цыпленка, создам что-то настоящее, меня тоже все будут любить? Вот здорово!

– Зайка, чайник, наверно, вскипел. Нужно кофе поставить.

– Нет уж, позвольте мне, милые дамы, вам этого не позволить. Сегодня шеф– повар – я, и в меню у нас кофе по моему собственному рецепту.

Господи, как я устала. Даже глаза слипаются. Отправили бы меня как маленькую спать. Я бы в подушку как в теплое озеро нырнула и поплыла. Надо мной бы гудели голоса: бу-бу-бу…как ветер на пихтовой горке.

– Клюешь носом, малышка, ничего, потерпи, скоро вся наша кино-шатия– братия разбредется по домам, и отдохнешь от нас.

– А мне, милая барышня, хотелось бы вот что вам посоветовать: вот вы сидите тут умненьким совенком – глаза по плошке, ушки торчком – наши разговоры на ус мотаете. А вот завели бы вы дневник да записывали то, что видите и слышите. Уйдем мы со сцены, уйдет наше время, кто его запомнит, кто сохранит?

– Что, малышка, улыбаешься чеширским котом? Послушалась бы старого трухлявого писателя. Придет твое время, и хочешь – не хочешь, к тебе перейдет наша палочка-эстафета. Задумаешься ты, с чего начать? Ан и пригодятся тебе заметки о нас.

Писать? Зачем писать? Что же я, писателем буду? У меня и ума-то никакого нет. И таланта. И в людях я ничего не понимаю. Вот я чувствую, что Кинооператор не похож на других гостей, а чем – не пойму. Одет не так? Для мужчины это не особенно важно. У его жены волосы выкрашены перекисью водорода? Ну и что. Зато он дружил с Виталием Бианки. Положу-ка я ему еще Сталинского варенья. А остальное унесу на кухню. Потом, без гостей, его доем.

– Мартышка, совсем спишь? Принеси-ка с кухни лимон. Только обдай его кипятком и тонко порежь.

Да– а, гостям хорошо, они скоро уйдут. А у нас еще целых три таза посуды. Нет, как хотите, а я больше не могу. Сейчас лягу посреди кухни прямо на пол и улечу к лазоревкам…

– Что же ты? А лимон?

– Вот.

– Ну и накромсала. Иди-ка ты лучше за шкаф, ляг на тахту и спи.

– Спасибо.

– Чего ты такая сонная? Что ты в воскресенье делала?

– На дачу ездила. А вечером у нас были гости.

До чего же у Ларуси в квартире сдобный запах. Так и хочется просто сидеть и нюхать его. Можно подумать, что он идет не из кухни, а источается накрахмаленными скатертями, занавесками.

– Я заметила, что у тебя воротничок у формы не сменен. Только не обижайся, если я тебе правду буду говорить, иначе – какая же это дружба? Даже в книгах пишут, что стоит хоть в чем-нибудь капельку соврать, как отношения между людьми сразу загнивают.

– Говорить людям всю-всю правду?! Зачем же им причинять боль? Ведь помочь при этом мы ничем не можем?

– Правда – это и есть помощь. Я вот не могу как Ларка: чуть что – соврет. И тут же с тобой ля-ля-ля, как ни в чем не бывало.

– Я не замечала, чтобы Лара врала.

– Не замечала, потому что в тебе принципиальности нет. А я вот люблю честность. Ты мне тоже говори, если у меня какие недостатки. Ничего тут такого нет, недостатки можно исправить.

– Это не недостатки,.Просто все люди по-разному устроены.

– Вообще-то ты мне нравишься: учишь английский язык, культурная, никогда плохих слов не говоришь, но при всем при этом ты какая-то неухоженная. Платье всегда сзади лоснится, воротничок пришит кое-как. Ты только на меня не обижайся, но когда ты раздевалась в медкабинете, я заметила твою сорочку. Это же просто ужас, застиранная, вся расползается по швам – ее давно пора на тряпки пустить. И о чем только твоя мать думает? Она же врач.

– Нет, не врач, она в институте преподает и пишет диссертацию. И вообще она тут ни при чем, я сама неряха. Мама мне сто раз говорила: отпарь форму, постирай воротничок!

– Вот видишь! Когда я на врача выучусь, войду в палату: халат накрахмаленный, белоснежная шапочка, все больные сразу поверят, что я хороший специалист. А будь я хоть сто раз знающая, но приди в старом мятом халате, никто и лечиться у меня не захочет.

Ларуся права: и рубашка, и платье, и пальто у меня настолько стары и малы, что в них неудобно даже раздеваться. Прямо хоть дома сиди. «Зима-лето попугай, сиди дома, не гуляй, чисти картошку, ешь понемножку…».

– Не трогай собаку. Видишь, у нее шерсть на спине вылезает от старости. И вообще, хватит болтать, давай скорее закончим математику. Мне нужно идти на кружок.

– На какой?

– «Первой медицинской помощи». Пойдешь со мной? Тебе тоже нужно знать, как обрабатывать раны, как делать перевязки. Вдруг опять война начнется.

– Не начнется. И потом неудобно, я же там никого не знаю.

– Подумаешь, скажем, что ты со мной. В конце года у нас будут соревнования, сначала районные, а потом городские. Здорово, правда?!

ДОСААФ? Раньше я слышала это слово, но не думала, что это просто подвал в старом доме. Обыкновенный медкабинет. Такой же, как в школе. Доктор, наверно, уже старая. Объясняет, как с помощью зеркальца отличить больного от мертвого. Странно, неужели это и так не видно, кто живой, а кто мертвый? Медсестра, наверно, молодая. Хотя в этом сером подвале трудно разобрать возраст. Вот для чего зеркало бы пригодилось. Только большое. Повесили бы его на стенку и все одновременно в него заглянули. Тогда, как на портрете, можно было бы понять, кому сколько лет.

– Ну, кто еще хочет попробовать сделать повязку на голову? Ты, что ли, черноглазая? Давай. Сначала петелькой, потом пряменько, теперь внахлест, еще петелька. Молодец, с твоими пальцами только хирургом быть.

– А у нее мама врач.

– А-а. Ну, давайте, девчата, помогайте сворачивать бинты.

Нет, наверно, медсестра все-таки молодая, раз все время смеется. И наверно, никогда не смотрит на себя в зеркало. Иначе бы увидела, какая она низенькая, толстенькая и нос картошкой.

– Холодно, девчата, правда? Сидим тут как крысы. Я уже все на себя нацепила. Во, глядите: кулема-кулемой. Халат – раз, кофта – два, платье – три, под ним фуфайка – четыре, майка – пять, да еще снизу столько же.

Что тут смешного, если ты на работе мерзнешь? Почему она не понимает, сколько нам лет, почему разговаривает, как с равными.

– Ничего, девчата, сейчас домой притопаю, чайку с булочкой попью и на боковую. Да! У меня в буфете даже подушечки в сахаре остались. Красота! Люблю вкусненькое. А на триста пятьдесят ре не очень-то шикнешь, сами понимаете. Но мне хватает. От получки до получки как штык. Иногда, правда, кровь сдаю. Но чтоб в долг брать – ни-ни. Сами знаете: сегодня возьмешь, завтра отдашь – и опять без копейки. Лучше уж так. А что? Мне суп-второе не обязательно: есть – хорошо, нет – чайку попью. Главное только, чтоб не в сухомятку. От сухомятки все болезни и есть.

Удивительно, она меня первый раз видит, а так откровенно про себя рассказывает. Даже про зарплату и про еду? У нас дома я до сих пор не знаю, сколько мои родители зарабатывают, а она сразу же – триста пятьдесят.

– Эх, скорее бы лето, девчата, в пионерлагерь поеду… Там хорошо, на всем готовеньком. За два месяца рублей четыреста сэкономлю – пальто справлю. А то у меня демисезонное еще хорошее, целое, а зимнего нет. Пальто справлю, потом в институт документы подам. Я уже три раза в медицинский поступала и все проваливала. В этом году на подготовительные курсы ходила. Может, поможет? Если нет, перейду в институт работать, там медсестры тоже нужны. Поработаю годика два, меня все знать будут. Глядишь, и протолкнут в институт.

Ой, в институт! Она же никогда не поступит! У нее для этого ничего не подходит: ни лицо, ни фигура, ни одежда! Вот она – Ларуськина «правда»… Разве такую правду когда-нибудь скажешь?!

– Я везучая. Вот смотрите, в трамвае колечко нашла. С камушком. Может, и золотое. Да нет, наверно, стекляшка. А все равно красивенькое. Переливается…

– Все, девчата, свет гасим, пора домоюшки. Приходите в следующий понедельник, я вас уколы научу делать.

Опять смеется. Она наверно просто так устроена. Как лампочка: испускает лучи и никогда не поглощает их.

Интересно, ей все равно кому говорить – нам или белому шкафу с инструментами. Ведь лампочке тоже все равно, кому светить. Вот сейчас она выключится. А мы с Ларусей пойдем дальше по Карла Маркса, потом домой, и наша жизнь будет продолжаться, как ни в чем небывало.

– Ну что, понравилось? Будешь со мной по понедельникам сюда ходить?

– Как-то неудобно. У меня такое ощущение, что я в чем-то виновата перед этой медсестрой.

– С чего это? У нее своя жизнь, у нас своя.

– Наша жизнь еще вся впереди, она может сложиться самым невероятным образом. А ее жизнь уже позади.

– Глупости. Она любит свою профессию. Хочет поступать в институт. Перед ней открыты все двери.

– Закрыты. Все. Кроме двух: обитая железом, с надписью ДОСААФ, и дверь в маленькую комнату с большим буфетом, где ее сиротливо дожидаются несколько подушечек в сахаре.

– Фантазерка ты. Откуда ты можешь знать про ее жизнь, если только один раз ее видела? Давай лучше сядем за уроки, а то скоро мать придет, начнутся расспросы.

Странно, у Ларуси «фантазерка» – это ругательство, как у бабы Мани. Но я же не виновата, что вижу как Боярков, Лаша, Алка закостенели куколками, и им никогда не удастся прорваться сквозь панцирь и превратиться в бабочек. Не виновата, что Асю засадили в интернат, и там она как деревце с оборванными корнями не живет, не умирает. Вот сказали бы мне: отдай свой палец – и Ася вернется. Я бы вот этот мизинец… нет, лучше мизинец на ноге – так незаметнее – отдала. И жизнь стала бы справедливее.

Лара заболела.

Вот и хорошо. То есть не это хорошо, а что можно теперь пойти к ней и посмотреть ее комнату.

– Ты, девочка, к Ларочке нашей? Хворает она, сердечная, третий день с температурой лежит. Да ты не стесняйся, проходи.

Вот какая, оказывается, у Лары квартира: не как у нас, и не как у Ларуси, а как бы квартира в квартире. Сначала входишь – длиннющий коридор. Как на Лиговке. А потом еще дверь в другой коридор. Маленький. Направо дверь в комнату, прямо другая и еще кладовка без окон и дверей. В кладовке иконы, иконы… там, видно, «бабуня» живет. Страшно, наверно, спать без окон? Как в гробу.

– Девочка, хочешь нашу залу посмотреть? Видишь, пианина, на ней Ларочку маленькую учили.

Гостиная на Ленкину комнату похожа, только не так завалена германской мебелью. Те же фарфоровые безделушки в маленькой стеклянной тумбочке. Интересно, как она называется?

– Бабуня, кто там?

– Подружка твоя, уроки принесла.

Как встрепенулась «бабуня»… Можно подумать, она боится, что Лара ее заругает за то, что она похвастала гостиной.

– Вот здорово, что ты притопала! Что в школе? Нет, подожди, не говори.

Уйди, бабуня, ну что ты тут все крутишься. Поболеть спокойно не даешь. Что? Я же сказала – не хочу бульона, что ты ко мне с ним пристаешь. Иди, иди к себе.

– Уф! Выкатилась. Ей ужасно хочется послушать, о чем мы говорим. Старенькая, вот и скучно одной. С соседями не поболтаешь, у нас сплошные шизики живут. Не веришь? Вот правда-правда. Один парень есть, так он, когда все с кухни уйдут, прямо руками из чьего-нибудь супа мясо вытаскивает. Голодный он. Раньше, когда с теткой жил, она его кормила, а потом тетка умерла. И теперь все свои кастрюли по комнатам прячут.

Здорово Ларка болеет: в специальной спальне, под белоснежным пододеяльником. И болезнь у нее не то, что у меня – насморк, – ла-рин-гит. Такую болезнь каждый бы захотел.

– Знаешь, чем от тебя пахнет? Мандариновыми корочками. Самый новогодний запах, правда?

Влипла. Бессовестная – сожрала по дороге мандарины, которые несла больной подруге. И сидит, как ни в чем не бывало. Раз-мыш-ляет: хорошо или не хорошо с бабушкой как со слугой обращаться, или: кормить – не кормить голодного парня всей квартирой. Хоть бы руки догадалась вымыть!

– Слушай, тебе Летунов нравится?

– Не-а, он похож на барчука.

– Ничего ты не понимаешь, за ним все девчонки бегают. Знаешь, кто у него отец? Капитан дальнего плавания.

– Ну и что?

– Хочешь, кое-что тебе скажу? Только ты никому, слышишь, особенно Ларуське. А то она сразу по всему классу пойдет трезвонить.

– Хорошо, не скажу.

– Летунов у меня дома был. Не веришь? Вот, смотри.

– Что это?

– Сигареты. Иностранные. Отец его из-за границы привез.

– Подумаешь. У папы такие же есть. В музыкальной шкатулке. Для гостей.

– Ничего не подумаешь, мы с ним курили. Он говорит, что давно курит.

– Врет, наверно.

– А еще он мне вот что дал.

– Что это?

– Презерватив, дурочка. Иностранный. Хочешь, разрежу пакетик, покажу что внутри.

– Нет.

– Думаешь, я развратная?

– Нет, что ты!

– Знаешь, кто по-настоящему развратный? Ларуська! Не веришь? Она только с виду правильная, как комсомолка двадцатых годов, а сама – хуже меня. Ты знаешь, что она на набережную ходит? С нахимовцами знакомится.

– Непохоже. При такой матери, как у нее, ни за что из дома незамеченной не выскользнешь. И потом, она сказала, что это ты на набережную ходишь знакомиться.

– Да врет она: и тебе и своей матери. Мать только из дома, а она собаку под мышку и на набережную. Спроси, у кого хочешь: хоть у Ритки, хоть у Нинки – тебе все скажут.

Нехорошо получается: обе Ларисы чуть ли не с первого класса дружат, а я между ними вклинилась. Теперь они друг на друга наговаривают. Каждая пытается меня на свою сторону перетащить.

– Лар, можно я тебе задам дурацкий вопрос? Только, если ты не захочешь, ты на него просто не отвечай.

– Ну?

– Лар, почему ты стала со мной дружить?

– Не знаю… Наверно, потому, что рядом с тобой у меня другие слова появляются. Правда-правда. Не то, что бы я раньше их не знала, но просто: так как ты – больше никто не говорит.

– А знаешь, мне Боярков сказал, что я выдумываю слова.

– Дурак твой Боярков. Слушай, а зачем ты английским занимаешься? В школе его и так пять лет долбят.

– В школе – это не язык, это засушенная мумия фараона. Язык должен быть живым. Он рождается в тот момент, когда кто-нибудь на нем говорит и умирает, как только начинается урок

– Здорово. Слушай, знаешь какая у меня идея? Давай мы вместе по твоим тетрадям и книгам будем заниматься английским!

– Давай! Нам вдвоем в сто раз интереснее будет.

– Вот видишь, до твоего прихода мне даже в голову не могло прийти, английским заниматься, а теперь кажется, что это нормально. Представляешь, моя мама, как узнает, что я дополнительно чем-то занимаюсь, мне даже платье новое сошьет. Вот увидишь.

Я тоже заметила, что когда Ларка со мной, она не такая, как с Ларусей и не такая как в классе. Мне иногда даже кажется, что со мной она притворяется. Но так нехорошо думать о человеке. Скорее всего она просто состоит из кусков различного материала: из металла, дерева, ваты… И к каждому человеку поворачивается другой стороной. Поэтому все ее и видят по-разному. А я не умею со всеми быть разной, и хоть и стараюсь, чтобы всем было со мной хорошо. Одним кажется, что я холодная, другим – жесткая, третьим – бесформенная. И удивительно еще, что обе Ларисы не рассердились на меня и не выгнали в одиночество и пустоту.

– Вставай, мартышка, будильник звенит.

– Угу.

– Не «угу», а вставай, в школу опоздаешь.

– Угу.

– Ну не валяйся, хватит. Пятнадцать минут девятого.

– Ого!

Здорово я вчера уснула, даже не заметила, как папа пришел. Нужно занавесить лампу полотенцем, а то от письменного стола лучики доберутся до папиного дивана. Ну-ка, какая я в зеркальце после сна? Может, похорошела после такого длинного путешествия в другой мир? Нет, не видно. Свет падает прямо в зеркальце и оттуда выплывает что-то мутное, косматое. Это у меня волосы так после Асиной прошлогодней стрижки отросли. В косицы заплести? Глупо. Хвост сделать? Скажут стиляга, буги-вуги танцует. Правда, Рита ходит с конским хвостом, и ничего. Ладно, сделаю, маленький заячий хвостик и завяжу лентой, он совсем будет не виден. Лента жеваная… Погладить, как Ленка делала, на горячем чайнике?

– Здравствуйте, Елена Яковлевна.

– Вроде у тебя родители культурные, а ты как турка,: не умывшись, сразу завтракать. Да еще стоя.

– Я не завтракать, я только посмотреть хотела.

– И смотреть нечего, девочка должна первым делом умыться, а потом уж по кастрюлям шарить.

Бр– р, вода холодная. Котлета бр-р-р, жирная. Картошки подогреть? Не хочется. Булку с маслом? Вроде, у папы на полке сыр завалялся? Взять? Разве что кусочек, а то он все равно засохнет.

– Кто ж так в школу-то собирается? Смотреть на тебя тошно: лицо ополоснула, кой чего всухомятку похватала. Что, мать-то твоя и встать не может, в школу тебя собрать? Я, бывало, свою Ленку каждое утро снаряжала, она у меня как картинка ходила.

Ого! Без пятнадцати! Еще постель не убрала. Куда запропастился этот чертов передник? Ничего в темноте не разглядишь. Шкаф скрипит, не разбудить бы папу с мамой. Без десяти! Ботинки, черт, мокрые после вчерашнего дождя. Вроде все взяла. Неудобно, алгебру вчера не доделала. Ладно, сегодня Николай Михайлович будет пол урока оценки за контрольную комментировать. Успею доделать.

Уф, успела! После звонка, но до учителя!

– Боярков, ты домашнюю по алгебре сделал?

– Не-а.

Действительно, нашла, у кого спрашивать.

Афанасьев – «два в треугольнике», Артамонова – «три в кружочке», Боярков – «два в квадрате», Васильева – «два с восклицательным знаком»… Мне, наверно, «три в кружочке». На самом деле – это «четыре с плюсом», просто Николай Михайлович никому выше «трех» не ставит. Сама не знаю, когда у меня пропал страх перед этими огромными примерами на упрощение. Вначале на них посмотришь – неприступная крепость. Напыжишься, чтобы отвалить от стены глыбину, а она – раз и сама отойдет. Сразу видно, что она нарочно была приставлена, для устрашения. И дальше как по маслу: все на все делится, все со всем сокращается. Все валуны в песок рассыпаются и остается простая, всем известная формула. Смешно даже, что Николай Михайлович нам ее сразу не показал, а заставил столько возиться.

…Лебедкина – «три в квадрате» (ага, у Ларки «четыре»), Леденев – «два с минусом», Колесов…

Нужно послушать, что у Ларуси, если «тройка» в треугольнике, ее мать опять начнет ее пилить, а на меня смотреть, будто это я у нее балл украла.

– Ты чего, Боярков?

– Пиши. Сказано номер 432 писать.

– А чего ты такой злой?

– Параша.

– «Два в квадрате»?

– Чего же еще?! Я ему все написал, а он только и знает «два в квадрате», да «два в квадрате». Вон у Лаши, я смотрел, все то же написано, а ей – «в кружочке».

– Может, у Лаши ход решения верный, а в подсчетах ошибка?

– Нет, у нее так же. Я смотрел. И вообще, нет таких оценок: «в квадрате», «в кружочке»… Два – ставь два, три – ставь три, четыре – четыре. Директор про такое узнает – он по головке не погладит.

Ого, как Боярков заговорил! Сам правильного решения от неправильного отличить не может, а туда же: Николаю Михайловичу директором угрожает. И как у него язык поворачивается такое сказать. Николай Михайлович такой, какой он есть, и никто на свете не имеет права ему приказывать.

– Пиши.

– Сам пиши.

– Старикан и тебе парашу влепит.

«Старикан» – неужели Боярков прав, Николай Михайлович старый? Глупости. С нами, дураками, повозишься – еще не такие морщины на лице пробороздятся. И щека еще больше начнет дергаться. Мама говорит, что у Николая Михайловича воспаление лицевого нерва… Вот была бы у него такая жена, как мать Лаши, ходила бы вокруг него на цыпочках, да пирожки на подносе приносила. Нет, вряд ли у него такая жена. Скорее всего, такая же измотанная, как он, с шаркающей походкой и вечно простуженным горлом. Эх, взять бы его сейчас в теплые ладони и перенести из класса в Летний сад: там золотые корявые ветви деревьев чертят на сером низком небе геометрические фигуры и графики. Шел бы сейчас учитель по прямым дорожкам мимо статуй, шуршал кленовыми листьями и решал небесные задачи.

– Звонок скоро.

– Угу.

Странная мысль: освободить учителя от школы. А что же в ней останется? Ведь школа – не Боярков, не парты, не меловая пыль на досках… Нет, школа это и есть учитель. Вот был у нас в прошлом году физик, и везде на всем земном шаре и даже в космосе существовал такой предмет – фи-зи-ка. В этом году он взял и ушел. Раскрыл чемодан, сложил туда физические законы, как куклы кукольного театра, щелкнул крышкой, – и физики больше не стало. Нигде.

Нет, уроки физики остались, но это лишь, дом без стен, театр без кукол. И что самое смешное, никто, по-моему, даже не заметил, что произошло. Все так и сидят, как сидели, и с умным видом смотрят на доску, где когда-то ставились чудные сказки.

– Звоно-ок!

Во, побежали. Будто их всех из клетки выпустили.

– Ларусь, ты идешь на физику?

– То есть как это – не идти? Прогуливать что ли?

– Понимаешь, когда был Борис Анатольевич, я чувствовала себя веселым умным щенком. Он забросит мячик куда-нибудь подальше в кусты, и я мчусь со всех четырех лап его отыскивать. Принесу в зубах и жду: хоть бы он его еще куда подальше кинул. А у Валентины Ивановны я лежу как камень на дороге, она об меня только спотыкается.

– Причем тут Валентина Ивановна? Она хорошая учительница. Требует с нас, чтобы мы потом экзамены на пятерки сдали.

Мда– а, кто сказал, что у Ларуси своих мыслей не бывает? Мне вот экзамены в голову не приходили. Хотя, конечно, это тоже часть школы. Вот мы выходим из этих коридоров, кабинетов, стен, закрываем за собой тяжелую железную дверь. А физика, математика, химия остаются мертвым царством заспиртованных лягушек, треугольников, вольтметров. Нет, пожалуй, мы тоже школа.

– Эх, девушки, что не говорите, а прежний физик был шикарный мужчина. Только, если правду, физики я у него не знала.

«Шикарный» – нашла тоже Ларка слово… Что это, одежда что ли? И где вообще обе Лариски берут свои слова? В магазине готового платья? Или на улице среди автобусов, машин? Скорее всего, на улице, потому что они пользуются ими как трамваем: скок в первый попавшийся вагон и покатила до ближайшей остановки. Получается быстро и гладко.

А мне приходится слова самой искать. Копаешься, придумываешь, а скажешь – получается коряво, по-детски. Только Людмила Николаевна разрешает мне прямо на уроке подыскивать слова и никогда не одергивает, если глупо получается. Но у Людмилы Николаевны особенный урок. На обычном уроке учитель сидит как фараон в глиняном саркофаге, на котором высечено НАДО: надо выучить, надо пересказать… Оно, конечно, привычно, но скучно. А с Людмилой Николаевной приходит незнакомка, закутанная в покрывало, ее зовут МОЖНО. Можно, если любопытно, заглянуть под покрывало, можно не знать, а придумать ответ, можно сочинить свое произведение, можно по-своему закончить хрестоматийное.

Не очень– то в классе эту незнакомку любят. Зато тетка НАДО своя в доску.

– Звоно-ок!

Опять вопят. С урока звенит – вопят. На урок – опять вопят. И даже не замечают, что с каждым ударом колокола переносятся из мира НАДО в мир – МОЖНО.

– Видела?

– Что?

– В каком свитере Людмила Николаевна пришла? Не то, что другие – до сих пор в допотопных вязанных кофтах ходят. Сейчас самое модное – такой вот свитер и иностранная монетка на цепочке. Правда, Людмила Николаевна современная?

Удивительная у Ларки способность по одному только свитеру правильно определить человека. А мне, пока я проползу гусеницей с листка на листок, чтобы составить представление о дереве – вон сколько времени требуется. «Со-вре-менная»… Со – впадающая со временем. С каким? Со временем страны? Со школьным? С моим? Только не со школьным. В школе не бывает времени. Время должно идти вперед, а в школе оно идет по кругу. В тот же самый кабинет приходит новый класс и учит те же самые тычинки-пестики. Время страны? Я его не могу чувствовать, раз не жила в прошлом и будущем. Для меня оно совпадает с моим: то есть практически стоит…

Эврика! Людмила Николаевна потому современна, что она не совпадает с чьим-то временем, а создает его сама. А мне что делать? Научиться совпадать с ее временем? Или научиться создавать свое?

– Ты чего, Боярков?

– Тебе записка.

«После школы отвертись как-нибудь от Ларуськи и пойдем ко мне. Мне нужно тебе кое-что сказать».

Ой, как неприятно. Я знаю, что Ларка скажет: «Людмила Николаевна разрешила писать сочинение вдвоем, не пиши его с Ларуськой, а пиши со мной». Странно, почему каждая из Ларис любой ценой должна оттянуть меня к себе и не пустить к другой?

– Звоно-ок!

– Чего ты сидишь?

– Устала.

– Подумаешь. А где Ларуська?

– Ушла домой. У нее сегодня ДОСАФ.

– А-а, ну и прекрасно. Пойдем ко мне уроки делать. Между прочим, я вот что хотела тебя спросить: почему ты сегодня с Людмилой Николаевной так странно разговаривала?

– Как странно?

– Ну, как будто бы ты ей ровня.

– Ничего подобного. Это она со мной разговаривала, будто я знаю и умею столько же, сколько она. А на самом деле мои мысли чахлые, едва на ногах стоят, а Людмила Николаевна старается их поддержать.

– Все равно ты выставляешься, споришь с учителем.

– Я не спорю. Это просто такая форма работы. Представь себе, что каждый вопрос – это гора. Я начинаю на нее карабкаться. А учитель – раз – еще вопрос, и на моем пути пропасть. Я обхожу, карабкаюсь дальше – раз, на моем пути лес. Стараюсь сквозь него продраться, опять – раз вопрос, а это уже скала.

– Зачем же все это нужно?

– Так Людмила Николаевна тренирует нас.

– А сочинение?

– Что сочинение?

– С кем ты его будешь писать?

– Не знаю.

– А я знаю: завтра же к тебе подойдет Ларуська и предложит с ней писать. Я ее знаю. Ей лишь бы за чей-нибудь счет проехаться.

– Неправда, она не такая.

– А ты понаблюдай за ней. Вот ты скажешь что-нибудь остроумное, она сразу же подхватит и десять раз повторит, будто это она придумала.

– Ну и что? Может, она действительно раньше меня хотела это сказать, только не успела.

– Как же, не успела. У нее до дружбы с тобой и в помине не было чувства юмора. Ну ладно, не хочешь сейчас решать, отложим до завтра. Только завтра, пожалуйста, все серьезно продумай и подойди ко мне на третьей перемене, чтобы сообщить о своем решении.

– Почему на третьей?

– Секрет.

Вот ведь, не было печали – черти накачали. Кто бы мог подумать, что написать сочинение в сто раз легче, чем решать, с кем его писать. И почему это отношения между людьми тяжелее и запутаннее, чем школьные предметы? Почему нельзя просто дружить, просто любить, просто жить в семье? А обязательно мучиться, решать, выбирать?