Текст книги "Он строит, она строит, я строю"

Автор книги: Любовь Каверина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Смерть деда. еще не написана.

Ася приехала!!!

Вот здорово! Поднимаешься по лестнице, еще ничего не знаешь. Снимаешь пальто, еще тоже ничего не знаешь, но уже чувствуешь – что-то есть… Заходишь на кухню, а там Ася! Сидит, как ни в чем не бывало. Болтает с бабушкой. Молодец бабушка, догадалась ее покормить.

Ну– ка, что в Асе нового? Волосы те же: две белых косы по бокам лица. Челка на бигуди накручена. Кажется, ресницы подкрашены, или у нас свет такой?

– Нравится мое новое платье? Это у нас вместо формы выдали. Кто хотел, вишневое брал. Кто хотел – вот такое, синее. К празднику еще обещали выходные выдать: шерстяные с вышивкой. Думаю, возьму зеленое. И пальто. По моде, в талию.

Да ну, бабушка, обязательно нужно на человеке платье пощупать? Даже поговорить не дает. Причем здесь «какое там питание»? Нормальное питание, четырехразовое. И воспитатели нормальные. С высшим образованием.

– Ася, пойдем в комнату.

– Нечего «в комнату». Дай человеку спокойно чайку попить. И сама садись обедать.

Ася, Асенька, пожалуйста, не надо. Перестань рассказывать бабушке, как тебе хорошо в интернате. Я же вижу. В интернате дети как горох, замоченный в блюдце. Горошины проросли, переплелись корнями и стебельками, а расти вверх не могут. Им для этого нужны земля, солнце.

– Спасибо, бабушка, я не хочу картошки с колбасой.

– Ау, внученька, потом сама будешь разогревать.

Прекрати, Ася, не будь больше такой интернатской. Если ты скажешь еще хоть одно слово, то навсегда останешься такой. Пройдет год, десять лет, а ты так и будешь рассказывать одними и теми же словами одни и те же истории.

– Перестань

– Что, Ася, перестать?

– Сама знаешь. Смотреть на меня как на больную собаку.

– Ася, я…

– Вот именно ты. Забыла, как каждый раз мы всматривались в пустые окна моей комнаты? Забыла, как сидели на холодном диване и ждали, когда темнота из углов окружит наш остров и заглотнет своей черной пастью. Как жевали кофе вместо обеда?

Ася права. Это я не уберегла ее от интерната. Я была плохой подругой. Вместо того, чтобы помочь Асе сражаться каждый день с холодом, темнотой, и одиночеством, я лишь разгребала пыль по углам. А потом, когда Асю отправили в интернат, я тут же приклеилась к двум Ларискам, внеся в их дружбу разлад. И почти забыла про Асю.

– А-а-а, вы телевизор купили? Давно? Что-то я его раньше не видела?

– Подумаешь, телевизор, теперь это чудо техники даже у Ксении есть. Она теперь как заправский мастер: то линзу выдвинет, то ручку покрутит. Дверь распахнет и орет Елене Яковлевне: «По мне так маленький экран в сто раз лучше. В нем все как на ладони видать, а в ваших – только глаза портить!»

– Как ее молодой-то, муж?

Надо же, даже Ксения в дело пошла. Не пойму только, кто из нас от кого за чахлую Ксенину спину прячется: я от Аси или Ася от меня?

– Да уж не легкая это работа караулить мужа, который на тридцать лет тебя моложе. Чем, полагаешь, она в данную минуту занята? Сидит, прикованная к окну, и неотрывно смотрит на улицу. Наколдовывает…уберегает своего Одиссея от Сциллы пивного ларька и Харибды винного магазина, от сладкоголосых Сирен и Цирцей, что превращают молодых мужей в поросят…Ведет его под белые рученьки прямехонько в оплетенную кружевом комнатку. Там задвинет его тяжелым столом в угол и начнет таскать из кухни раскаленные кастрюли, сковороды, миски. Так, чтоб места не осталось даже пошевельнуться. А после, отяжелевшему и распаренному Одиссею, только и останется переползти на диван и уставиться в телевизор.

– Ну, а второй муж, этой толстой?

Кажется, пошла в дело более широкая спина. Интересно, сколько за ней удастся просидеть?

– Техникумовский? Этот наделен большей свободой перемещения. К нему, правда, тоже поводок тянется от холодильника. Но через день, когда Елена Яковлевна работает в магазине, он может улизнуть из-под бдительного ока. – Зря старые жены не скооперировались и не устроили круглосуточную вахту по охране мужей.

Наконец– то Ася смеется. Очевидно мои репризы, посвященные семейному счастью соседей, имели успех. Жаль, что больше нечем заткнуть паузу между номерами. Молчать нельзя, а то Ася догадается, что нам за такое короткое время стало не о чем говорить. Хоть бы бабушка из кухни пришла. Она-то уж найдет, о чем расспросить, что рассказать.

– Вы чего это, девчонки, хихикаете?

– Да вот рассказываю Асе про мужей наших соседок.

– Э-э, не вашего это ума дело взрослых обсуждать. Я вам вот что, девчонки, скажу: в семье все от женщины зависит. Как жена дело поставит, так и будет. У меня Миша, бывало, галстука себе не купит, пока у жены не спросит. А ведь у себя на производстве большим человеком был. Приглядывать-то за ними само собой надо, чтоб не пили или еще чего. Но жена – всему голова. А твоя мать, Асенька, часом, не выпивает?

– Ба-абушка!

– Что «бабушка»? Артисты, сама знаешь, какого они поведения. Вот у нас тоже артист. Этот не пьет – не курит, а уж лучше бы выпивал. Чем так изуверски к семье относиться.

– Бабушка! Что значит «изуверски»? Откуда у тебя слово-то такое?

– Что «бабушка»? Я правду говорю. Вот написала в евоную парторганизацию, он хвост-то и поприжал.

– Ну, как ты так можешь?!

– Чего правду скрывать-то? Перед Асей нечего. Ася сама от артистов натерпелась, значит, должна понимать.

О– ой, помогла бабушка называется. Теперь не знаешь, за какую соломинку ухватиться, чтоб нам с Асей не утонуть. Телевизор, что ли, включить? При нем не обязательно разговаривать.

– Ой, девки, чего же вы сидите – сегодня же суббота!

– Ба, причем тут суббота?

– Так «Голубой» ведь «огонек»!

– Ася, будем включать?

– Давай.

– Люблю я «огоньки» эти. Посидишь с ним, посмеешься, на людей поглядишь.

– Себя покажешь.

– Чего себя-то? Им по ту сторону нас не видно. Чего ржете? Нечего над пожилым человеком смеяться.

Все. Не могу больше торчать в этом желеобразном состоянии, когда ты не ребенок и не взрослый. Противно чувствовать себя студнем – либо ты жидкость, тогда можно быть ребенком, либо твердая сталь – тогда ты взрослая сильная женщина. Вот сейчас, сию секунду, пока никто не обращает на меня внимания, я сосчитаю до трех и превращусь в…Ой, страшновато, что моя юность промелькнет без меня… Ничего. Обойдусь. Важно взять Асю за руку и отвести ее в нашу с ней комнату. И там сказать: «Ася, хочешь я тебя удочерю?». Я тебе обещаю, что никогда ни ради кого я тебя не оставлю. Ты будешь приходить после школы, видеть ярко освещенные окна и знать, что тебя ждут. Сегодня ждут, завтра, и всегда будут ждать. Я обещаю тебе помочь писать стихи. Буду гордиться, хвалить, переписывать. Только одной вещи не разрешаю тебе: становиться другой, не такой, как я тебя знала раньше».

– Ларусь, знаешь какой мне дурацкий сон сегодня приснился?

– Подожди, не рассказывай. Сначала разложи книги-тетрадки по столу, сядем, будто уроки делаем, тогда расскажешь.

– Математику приготовим?

– Ага. И еще знаешь что, спрячь-ка мою тетрадь по алгебре в свой портфель, а то она сейчас на обед придет, а у меня тройка по контрольной. Скажем, что Николай Михайлович еще не проверил.

Зачем так бессмысленно врать? Все равно же придется сказать, не сегодня – так завтра. И вообще, разве можно так бояться свою мать? Такая аккуратная, вся в ямочках женщина просто не может наказывать.

– Спрятала? Застегни портфель. Ну, рассказывай.

– Представляешь, сплю я и чувствую, что у меня должен родиться ребенок. Нет, я не толстая, как все беременные. Нормальная. Но все равно мне нужно спрятаться от всех, чтобы не узнали про ребенка. Вот я мечусь по темным улицам, за сараями, ищу, где бы укрыться, но нигде нет защищенного со всех сторон места. И вдруг прямо на земле лежит большое белое яйцо. Похожее на страусиное. Но я сразу догадалась, что это и есть мой ребенок. Прячу его под платье: бедненькое, оно же замерзнет, запачкается. Его немедленно нужно высиживать, а как человеку высидеть яйцо – скорлупа-то расколется? Тогда я легла прямо на землю за сараями, свернулась клубочком и обхватила собою яйцо. Оно стало согреваться: все теплее, теплее, в нем даже вроде начинает что-то шевелиться. Куда я его спрячу, когда ребенок совсем родится? Чем буду кормить? Вдруг слышу, кто-то идет. Люди с лопатами. Неужели они хотят меня вместе с яйцом зарыть в могилу? Или они хотят только яйцо разбить? Не дам! Нужно бежать, бежать. Бегу по какому-то парку, прячусь за кусты, деревья. Спотыкаюсь, боюсь разбить, охладить своего невылупившегося ребенка. И вдруг меня кто-то сзади хватает за ноги и я лечу в черную яму. Лечу, лечу, а дна все нет. Так и проснулась…

Как ты думаешь, если бы яйцо не пропало, кто бы из него вылупился?

– Наверно, не ребенок, люди из яиц не рождаются.

– Но ведь я твердо знала, что это мое крохотное существо. Часть моего тела.

– Глупости. А если бы урод какой родился?

– Все равно, наяву я бы ни за что не допустила, чтобы оно погибло.

– Господи, какая дурь тебе в голову лезет! Сама подумай, куда нам сейчас связывать себя ребенком? Нам сейчас нужно учиться, а остальное все придет в свое время.

– А если у меня совсем не будет ни мужа, ни детей? Вдруг это яйцо и было все, что мне отпущено в жизни.

– Рано тебе про это думать. Будешь про это много думать, станешь такой же развратной как Ларка.

– Нехорошо так про подругу говорить

– Может, и нехорошо, но уж очень она за мальчишками бегает. Представляешь, у нее Летунов даже дома был. Тебе нравится Летунов?

– Нет.

– И мне тоже нет. Подумаешь, папочка у него морской офицер. Зато он сам плохо учится.

– Мне Лара говорила про Летунова.

– А она тебе говорила, что ходит на набережную знакомиться с нахимовцами?! Это в седьмом-то классе, представляешь! Что же с ней будет в девятом-десятом классе? А ты еще согласилась с ней вместе писать сочинение.

– Она мне первая предложила.

– При чем тут первая? Если мы сейчас, две самых близких подруги, не удержим ее на краю пропасти, она очутится на самом дне.

– Какое дно!? Подумаешь, один раз попробовала курить…

– Что-о?! Она, оказывается, еще и курит? И ты все это время молчала! Покрываешь ее?! Не стыдно тебе?! Вот смотрела вчера фильм по телеку про учительницу?

– Нет.

– Ну, там она приехала в вечернюю школу работать, а там был плохой ученик. Пил, курил, прогуливал и все такое. Так она знаешь, как его в оборот взяла! Перевоспитала и все такое. Он еще потом в нее влюбился. А если бы она как ты: «подумаешь, курит»? Между прочим, я внешностью на ту актрису похожа. Правда-правда, волосы такие же светлые и вьются на концах, глаза серые и ресницы, смотри, длинные и загибаются. Я на многих артисток похожа. А у тебя нерусское лицо. Правда-правда. Волосы темные и глаза коричневые. Мама сказала, что ты, наверно, еврейка.

– Ну что вам евреи сделали? Гитлер их в газовых камерах убивал!

– Ты только не обижайся, я ничего такого про евреев не думаю. Вон Ритка, ведь еврейка, сама призналась, а отличница. Человек не виноват, в какой он семье родился.

Действительно, почему ко мне все лезут с еврейством, а Риту никто не трогает? Хотя она сама еврейские анекдоты рассказывает… Может потому, что Рита лучше учится? Да, оценки для меня сейчас почти не важны. Она лучше одета? У нее мама портниха, конечно, у нее все самое модное. Но у нас есть девчонки – вообще бог знает как одетые, Люська-мальчишница, например, и никто этого даже не замечает. Что же во мне такого неправильного, что сразу еврейкой обзываются?

– Слышала, как она потихоньку ключом щелкнула? Делай вид, что пишешь.

– А-а-а, уроки делаете? Молодцы. Ну, а за контрольную у вас какие отметки? Что, девочка, краснеешь? Двойку что ли получила? Дай-ка я твой дневник посмотрю. Ничего нет дневнике? В тетради должно стоять. Ну-ка, в портфеле посмотрю твою тетрадку. Та-ак… А это что такое?! Откуда у тебя Ларусина тетрадь? Обмануть меня захотели? Что в глаза не глядите? Стыдно? Ах, тут еще и тройка?! Я тебе, Лора, сколько раз говорила, чтоб не смела обманывать! Ведь прекрасно знаешь, что все равно дознаюсь! Нет, обязательно нужно обмануть! Ничего мерзавка не ценит! Стараешься для нее, стараешься, а она тебе за добро ложью. Ну, погоди, тварь бессовестная, дождешься ты у меня теперь нового платья к празднику! Попрыгаешь, упрашивая новые туфли купить.

Ой, какой ужас – разве можно дочку мерзавкой и тварью обзывать?! Из-за какой-то паршивой тройки! Да не нужны Ларуське никакие платья и туфли после этого! Вот сейчас встанет, уйдет из дома и никогда больше не вернется сюда!

– Вот тебе, дрянь, новые туфли! Вот тебе новое платье! А-а-а, чего рожу-то прячешь? Бережешь?! И ведь знаешь, что у матери сердце больное, нет, нарочно ее в гроб вгоняешь! Дрянь наглая!

Разве можно бить человека тетрадкой по лицу? Она сама дрянь наглая! Раз рылась в чужом портфеле! Что же я сижу как приросшая к стулу? Надо отобрать у нее тетрадь!

– Умира-аю! Сейчас сердце разорвется! Вот до чего ты меня довела!

– Мам, подожди, я тебе сейчас валерьянки накапаю.

Если у нее и вправду больное сердце, незачем было себя так доводить.

– Лар, может, «Скорую» вызвать?

– Не надо, я ей капли налила. Вскипяти лучше чай.

– Сейчас. Я мигом.

Где же у них тут спички? Ага, на полке. А заварка? Ага, в коробке. Везде порядок. Ни за что не подумаешь, что такая аккуратная, в ямочках женщина может так кричать и обзываться! А Ларуська хоть бы что – терпит, за каплями бегает.

– Заварила? Наливай! Да не в ту чашку! Вот в эту, большую.

– Ей же с сердцем плохо, какая разница?

– Она из другой пить не будет. Ничего, подожди, у нее сейчас обед кончится, и мы спокойно позанимаемся.

– Она на работу пойдет?!

– Тише. Говори шепотом.

Странно, Ларуська такая спокойная, будто у ее матери не сердечный приступ, а палец порезан.

– Слышишь, ушла…Чего ты такая красная? Подумаешь, покричала, это у нее от нервов. Зато потом мне платье купит. Садись, объяснишь мне пример по алгебре.

Нет, надо бежать домой. У меня такое ощущение, что с меня всю кожу содрали.Теперь не дотронуться будет, пока новая не нарастет.

– Ты после школы ко мне пойдешь?

– Боюсь, что нет. Мне мама велела пораньше вернуться. Мы с ней поедем зимнее пальто покупать.

– А-а, я думала, ты после того случая испугалась.

– Нет, что ты, у каждого же может быть больное сердце и нервы.

Догадалась Ларуська, что мне страшно к ним идти? После того, как в их двухэтажный домишко попала бомба, и от провинциального уюта остались битые кирпичи и вывороченное железо.

Странно, что я даже маме не рискнула рассказать про ту истерику… Ведь она бы нашла какие-нибудь медицинские слова, чтоб подправить стены в Ларуськином доме. Нет, мама стала бы просто выгораживать всех родителей, и Ларусиных в том числе. Ей легко меня переговорить. Но ведь так дом заново не построишь?

– Смотреть нужно, куда несешься!

– Извините.

– Не «извините», а драть вас некому.

Поздно нас драть. Мы уже выросли. Теперь нам самим придется, как сумеем, замазывать цементом дыры в стенах наших домов.

А– а, вон и мама идет! Не замечает меня. Ну-ка, пристроюсь к ней сзади, посмотрю, как она будет поворачивать с Карла Маркса к нам во двор. Красивая у мамы походка: все идут, будто воз тащат, а у мамы даже уличные туфли на высоком каблуке. И пальто красивое. Она его в Таллине у знаменитого портного шила. Сразу видно, идет дама, а не гадкий утенок вроде меня. Ну-ка, попробую идти, как тень: шаг в шаг. Нужно привстать на носочки. Не сутулиться. Портфель в левую руку. Правую чуть отставить.

И– раз-два-три раз-два-три… Ой! Опять мама сама с собой говорит. Если приблизиться вплотную, можно даже услышать. Она так теперь часто: если собирается говорить с папой о чем-нибудь плохом, несколько раз вслух репетирует. Ну не надо, мамочка, пожалуйста. Не надо говорить ничего плохого.

– Мам, давай я сумку возьму.

– А-а, это ты! Хорошо, что я тебя встретила. При твоей забывчивости ты вполне могла проторчать до вечера у подружек. А ведь зима на носу, как можно быть такой легкомысленной?

Интересно у мамы получается, будто это я виновата, что у меня нет пальто.

– Разбери сумку и разогрей все сама. Я пока переоденусь.

Молодчина мама! Купила в кулинарии блинчики с мясом и голубцы. Ага, еще пирог. Такие песочные ватрушки только около ее работы пекут. Не знаю, разогреть по блинчику и по голубцу или…

– Здравствуйте, Елена Яковлевна.

… или просто по два блинчика? Пожалуй, два голубца и…

– Клади, клади в сковородку больше масла. Что трясешься над каждым куском, как еврейка. В казенные голубцы лишнюю жиринку не положат.

Ну, что опять в мою сковородку с еврейкой лезут?! Почему не скажут: положи побольше масла, а то китаянкой станешь?

– Готово? Поставь тарелки на поднос, и пойдем в комнату. Не забудь чайник прихватить.

Спасибо маме. При ней Яковлевна не вздумает обзываться. Нужно будет как-нибудь незаметно расспросить маму, почему все так не любят евреев.

– Хлеб намазать маслом?

– Угу.

– Сметанки добавить?

– Угу.

Маме хорошо. У нее волосы светлые, глаза голубые, нос приподнятый, как у всех киноактрис и Ларисок. Ей, небось, никто не скажет, что она не такая как все. А я, наверно, в папу. Раз глаза коричневые.

– Что ты меня так разглядываешь?

– У тебя лицо усталое.

– Будешь с вами усталой. Не сутулься. На горбатой фигуре ни одно пальто сидеть не будет.

– Мам, а папин отец кто был?

– Строитель. В те времена это называлось подрядчик. Он рано умер. Вскоре после революции.

– Он был русский?

– Почему ты об этом спрашиваешь?

Влипла. Нужно как-нибудь выкрутиться. Свалю все на книги.

– Мам, я недавно читала книгу про фашистскую Германию, интересно, почему немцы так евреев ненавидели?

– Ну, они же были фашисты.

– А Сталин? Говорят, что Сталин тоже не любил евреев.

– Кто тебе сказал? Лучше бы ты не болтала, чего не понимаешь. Сталин, действительно, когда последнее время болел, считал, что кремлевские врачи, среди которых были и евреи, его не достаточно хорошо лечат.

– И за это всех евреев расстреляли?

– Не думаю. После смерти Сталина многих реабилитировали. Мне бы не хотелось, чтобы ты интересовалась такими вопросами. Ты недостаточно взрослая для этого.

Да– а, у мамы ничего не разузнаешь. Может, у папы спросить? Неудобно, еще подумает… Тогда у бабушки? Пожалуй, у бабушки легче всего что-либо выудить.

– Ладно, хватит копаться. Посуду вымоем, когда вернемся. Мне еще вечером нужно разобрать протоколы анатомических исследований. Поможешь мне с таблицами?

Ура! Мы с мамой будем работать над диссертацией! До чего же я люблю научную работу.

– Возьми английский, чтобы в трамвае позаниматься. И надень кофту. Холодно.

Сколько народу в Гостином! Можно подумать, что весь Ленинград прибежал сюда пальто покупать.

– Смотри, мартышка, чтоб тебя в этой толчее не задавили. Детский отдел, кажется, по Садовой, на втором этаже.

«Детский отдел»…Уже всем девчонкам покупают пальто во взрослом отделе.

– Точно, второй этаж направо. Надо же, какая у меня абсолютная зрительная память.

Во– от -как обрушить на меня Ларуськину мамочку и евреев – так я взрослая, а как про Сталина и про пальто – так пожалте в детский отдел.

– Вставай, зайка, в очередь, а я пойду посмотрю, что дают.

Очередь… Всегда за всем очередь. Стоишь как истукан часами на одном месте. Аж плечи ломит. За это время столько интересного можно было бы сделать. Нет, стоишь. А все почему? По глупости. Люди, вместо того, чтобы смотреть на человека, привыкли смотреть только на его одежду. И во-от обсуждают друг друга! Носили бы все одинаковую одежду. Тогда и ссор не было бы.

Ну, ничего, по радио каждый день говорят о волшебных возможностях химической промышленности. Скоро из нефти столько всего нашьют, что придется всех насильно заставлять покупать новые пальто и платья.

– Доча, ты где стоишь? За этой женщиной?

– Ничего подобного, гражданочка, здесь стою я. А где ваша очередь, я не знаю.

– Зачем таким безапелляционным тоном говорить заведомо абсурдные вещи? Я поставила ребенка вот за этой дамой. Вас тогда не было.

– Хорош ребенок – дылда такая! Могла бы и за очередью последить! Я никого вперед себя не пропущу.

– Это не этично – влезать без очереди. Но раз вы так настаиваете, мы пропустим вас вперед.

– Мне вашей «этичны» не надо, я и без «этичны» тут стояла.

– Вот ведь какой народ, ему уступили, так нет – все равно нужно нервы трепать.

– Чего «уступили» – моя очередь и баста!

– Знаешь, доча, я там посмотрела, твоего размера висит только два пальто: бордовое и коричневое. Сейчас примеришь, посмотрим, какое лучше сидит.

У Риты тоже бордовое пальто. В талию. Сейчас в талию – самое модное. Счастливая Ритка, ей мама шьет и не приходится в очередях толкаться.

– Вот, примерь сначала коричневое.

Ой, бордовое – как у Риты, в талию. А это коричневое просто балахон. И воротник из искусственной драной кошки. Сколько оно стоит? Четыреста пятьдесят. Взглянуть бы незаметно на цену бордового. Ого! Восемьсот пятьдесят. В два раза дороже.

– Ну, какое больше нравится?

– Коричневое.

– Коричневое так коричневое. Материал добротный. Немаркое. И как раз под цвет твоих глаз.

Я не хочу коричневые глаза! Хочу голубые, как у мамы! Ну почему не придумали операцию, перекрашивающую радужную оболочку? Ведь это так просто. Раз – и человек становится счастливым.

– Мороженое хочешь?

– Нет, спасибо.

– Как хочешь. Мне, знаешь, когда только новое пальто купили? Когда я только студенткой в Ленинград приехала. А до этого мне мать все перешивала из старья. Ты даже представить не можешь, в каком я провинциальном платье приехала экзамены сдавать. И ничего, сдала. На одни пятерки сдала. И потом лучше всех на курсе училась. Не в тряпках дело, а в работе.

Конечно, если у тебя глаза голубые, и ты отличница, то не в тряпках дело. А если к тебе все лезут, что ты не такая – самое время прикрыться модным пальто в талию.

– Запуржило как – того и гляди унесет.

– Первый снег. Красиво. Выбелило улицы. Разогнало тьму.

– Как раз и пальтишко во время подоспело. Завтра же в нем и иди в школу.

В школу? Нет, подожду. А то все сразу: новое пальто, новое пальто. Обсуждать начнут. А так оно немного полежит, и я со спокойной совестью изображу: «Где вы видите новое пальто? Да ему уже сто лет. Вы просто не замечали»,

– Мам, свет у нас в окнах. Папа уже дома.

– Ну и прекрасно. Ты, надеюсь, не забыла, что обещала мне помочь с протоколами?

Сейчас войдем, папа сразу: «Ну-ка покажите обнову». И пойдет критиковать наш с мамой вкус. Может, спрятать пока сверток на вешалке? Заметит. Или, если папа на кухне, проскользнуть в комнату и засунуть в шкаф? Поздно.

– Где это вы, девицы-красавицы, загуляли в такую пургу?

– Если бы ты хоть изредка брал на себя труд заботиться о гардеробе дочери, нам бы не пришлось в такую погоду мотаться по городу и толкаться в очередях. Но ты изволил оградить себя от прозы жизни, и поэтому твой вопрос мне кажется несколько праздным.

Гм, не попросил показать пальто. Только саркастически улыбнулся. Ну почему, почему люди не могут просто работать, просто учиться, просто покупать нужные вещи, просто дружить, просто жить в семье? Обязательно нужно ссориться, как в очереди?

– Садись, доча, поближе к лампе и раскладывай протоколы. Ты должна успеть за сегодня продиктовать пункты 1, 2, 3, 4 и 5. Готова?

– Угу. Протокол 1, пункт 1 – латеральнее основного ствола, протокол 2 – медиальнее основного ствола, протокол 3 – опять латеральнее…

– Устала? Чаю хочешь?

– Нет, спасибо. Почему-то отсутствуют 36 и 37 протоколы.

– Я знаю, я их на кафедре вынимала. Диктуй второй пункт.

– Протокол 1, пункт 2 – до 30 мм, протокол 2 – до 35 мм, протокол 3 – до 15 мм…

– Все, зайка, у тебя уже глаза слипаются.

– Ничего, дотянем до 5 пункта.

– Через силу не надо, путаться начнем. В этой работе важна точность.

– Ладно. Только четвертый пункт закончим.

Как я устала. Нет, не спать хочу, а именно устала. Боюсь, что мне никакой сон не поможет. Можно подумать, что мне восемьдесят лет, и я устала от жизни.

Вот бы все ученые объединились и придумали лучик, который, проникнув сквозь череп, отсекал в мозгу центры, в которых копится злость, усталость, глупость.

Дзи– и-инь-дзинь-дзинь!

– Я всегда так звонюсь. Чтобы бабуля знала, что это я. Она у меня трусиха: все ждет, что к ней кто-то явится – то ли черт, то ли бандиты. Ну, открывай же, бабуля! Это мы!

Только сейчас заметила, какая у Лары маленькая сморщенная бабушка! Конечно, такой бабушке приходится сидеть взаперти и всего бояться.

– Вот полюбуйся, мой братик. Ишь, хулиган какой, всю клеенку чернилами разрисовал, а бабушка старенькая оттирай.

Интересно, что значит иметь младшего брата? Предположим, у меня есть брат. Я прихожу из школы, он уже сидит за столом и делает уроки. И сразу: «Почитай, поиграй, реши». Хорошо.

– Выматывайся-ка ты гулять.

– Я еще уроки не кончил. Вот скажу папе, что ты меня все время выгоняешь.

Не– ет, плохо: начнет ябедничать, ссориться. Вот если бы у меня было много братьев и сестер, как у той беленькой девочки в первом классе, у нас бы была своя жизнь, не зависимая от взрослых. Кто-то старше, кто-то младше, один другому помогает.

– Бабуля, зачем ты ему подсказываешь? Он у нас и так лоботрясом растет.

– Да я ничего, я просто так посмотрела.

Хотя, пожалуй, в этой семье братик не помощник, а эксплуататор бабушки.

– Садись к абажуру поближе. С русского начнем? Какой номер упражнения? Ага, нашла. Слушай, тебе Новенький нравится?

– Новенький? Не знаю. Он забавно «г» выговаривает. Наверно, с юга приехал. Там все так мягко говорят.

– Из Севастополя. У него отец офицер. Слушай, бабуля, уведи ты его в спальню уроки делать. Он же нам мешает.

– Идем, идем, мой хороший, девочки большие. Не будем им мешать.

Нехорошо, что мы выгнали людей. Вовсе они нам не мешали. Делали тихонько свои уроки.

– А на внешность как?

– Кто?

– Ты что, совсем? Новенький!

– Ничего. Волосы светлые, глаза серые. Как все.

– Ну да, как все, а ресницы ты заметила? А ямочку на подбородке? Если хочешь знать, в него все девчонки уже втрескались.

– А я думала, что все за Летуновым бегают.

– Вспомнила! На него теперь только одна дура Мишина пялится. Между прочим, твоя распрекрасная Ларусенька ему записку написала.

– Кому?

– НОВЕНЬКОМУ!

– Что ты кричишь? Не могла она ничего писать. Ты ее мать не знаешь. И вообще, что писать? «Давай с тобой дружить»? Глупо.

– Ничего не глупо. Так все делают. Тебе имя Виталик нравится?

– Нет. Детское какое-то. От него карамельками пахнет.

– Сама ты карамелька. А знаешь, где он живет? Около Выборгского дома культуры. Ларуська специально туда гулять ходила, чтобы на окна посмотреть. Хочешь, пойдем, покажу тебе, где он живет?

– А как же уроки?

– После уроков.

– Неудобно, вдруг он в окно посмотрит и догадается, что мы ради него к Выборгскому притащились. Мы ведь там никогда не гуляли.

– Не гуляли – так будем. Он нам не указ. Кстати, о чем с тобой историчка на перемене говорила?

– Она хочет организовать в школе музей русской живописи и послала меня на курсы в Русский музей.

– Зачем?

– Чтобы потом водить экскурсии.

– И ты будешь ездить?

– Конечно.

– А мне можно с тобой?

– Почему же нельзя? Вместе заниматься в сто раз интереснее. И Ларуську уговорим. Представляешь, как здорово будет?

– Нет, Ларуську не стоит. Ее мамочка как пойдет допрашивать – сразу руки затрясутся, будто кур воровала.

– Можно попросить историчку с ней поговорить.

– Брось ты связываться. А слабо Новенького с нами позвать?

– Неудобно, да и не мальчишеское это занятие. Им не интересно.

– Слушай, а почему историчка тебя так любит, а англичанка терпеть не может?

– С чего ты взяла, что любит? Просто у исторички мне интересно на уроках, а у англичанки нет.

– Ага, я заметила, что она тебе оценки занижает.

– Воспитывает: боится, что я стану зазнаваться.

– Да ну, ты не такая. Между прочим, знаешь, сколько страниц я по твоей английской книге прочла? Шесть. Никогда бы не подумала, что можно запросто так на иностранном языке читать.

– Она же адаптированная.

– Ну и что? Мой папка как увидел, что я английскую книгу читаю, прямо обалдел. Даже обещал туфли подарить к Новому году, если я ее закончу.

– Конечно, закончишь, она же легкая.

– Представляешь, здоровски будет: едем мы с тобой в трамвае в Русский музей, а по дороге ля-ля-ля по-английски. Все: «Что такое? Иностранки!» А мы: «Донт андестенд ю»!

– Ну что ты, по акценту же заметно.

– Да кто там разберет! Кончила упражнение?

– Угу.

– Пошли к Выборгскому прошвырнемся.

– А математика?

– Успеется. Смотри какая погода! Когда еще такое солнце увидишь!

– И правда, здорово! Солнце и снег! Все вокруг белоснежное, незатасканное.

– БА-БУ-НЯ! Закрой за нами. Я часа через два вернусь.

– Зачем ты тетрадку взяла?

– Это не тетрадка. Это альбом. Я сюда хорошие стихи переписываю. Про Евтушенко слышала?

– Угу.

– Это самый современный поэт.

– А Людмила Николаевна сказала, что Андрей Вознесенский.

– И он тоже. И Рождественский. Хочешь, почитаю тебе что-нибудь про любовь?

– Угу. Только я стихи плохо понимаю.

– А чего там понимать? Слушай и все. А еще лучше их наизусть учить. Потом прочтешь их мальчишке, который тебе нравится. Вроде бы ничего особенного – стихи, их везде печатают. А на самом деле, это – «про это самое».

– Ну, читай…

– Нет, посмотри направо.

– Что я, не видела: обыкновенный Выборгский дворец культуры. Вечно на ремонте.

– А теперь посмотри налево.

– Обыкновенный дом.

– Нет, не обыкновенный. В нем Новенький живет. Пошли со двора, я тебе его парадную покажу.

– Вдруг он выйдет?

– Подумаешь. Мало ли куда мы идем.

– Нет, я не пойду. Мне еще сегодня на Кировский к бабушке ехать. Она опять заболела, и нужно продукты везти.

– Как знаешь. Только Ларуське не говори, что мы сюда ходили.

Глупое ощущение: будто меня к этому Новенькому тащат, как кота на дачу. Глаза у бедной зверюги вытаращены, из сумки он всеми лапами вырывается, а ему: «Потерпи, миленький, это для твоей же пользы нужно».

– Бабушка, ряженки нигде не было.

– Кефир, небось, купила? Знаешь ведь, что у меня от него в животе потом как в тракторе урчит: урр-урр. Домой заберешь. И не покупай его больше.

– Масло и яйца на кухню снести?

– Нет, между окнами положь. Целее будут. И вот что: натри-ка ты мне полы. Не люблю в грязи сидеть – это для меня нож острый. Вчера больная на карачках ползала, полы мастикой мазала.

– Подождала бы меня.

– Тебя дождешься. Неделю прошу: купи мне пчелиный яд. Все говорят, при моей болезни– это первое средство. А ты только: «Ах, забыла». Кому такая беспамятная жена нужна будет. Нашла щетку?

– Угу.

– С трюма начни. Трюмо больше всего блестеть должно: люди как входят – так перво-наперво на себя смотрят.

Ну– ка, какая у меня в зеркале физиономия? Дурацкая. Хорошо, что у нас дома большого зеркала нет, можно не знать, какая ты кикимора. Ну-ка, а бабушка? Какая она в отражении и какая в действительности? Пожалуй, там и тут разная: без зеркала лицо выглядит мягче. Может, и я без зеркала красавица писаная?