Текст книги "Он строит, она строит, я строю"

Автор книги: Любовь Каверина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

– В кино идешь?

– Под дверью подслушивала?

– Очень надо. У нас в комнате и так все с кухни слышно. С мальчиком?

– С подругой.

– Врешь.

– Сама ведь голос слышала.

– Звонят! Тебя! Бери скорее трубку!

Ой, как сердце стучит. Никакой гордости у меня нет.

– Слушаю?

– Кто это у вас столько на телефоне висит? Два автомата сменил.

– Не знаю. Может, ты попадал, когда Ларуся звонила?

– Ага, успела, значит? И что сказала?

– В «Первом Мае» идут «Летите голуби». Сеанс в четыре.

– Понятно. Послушай, а без этой комсомолки двадцатых годов мы не могли бы в кино сходить? Скажем, в «Выборгский»?

– Неудобно. Она узнает – обидится. Может, тебе в кино не хочется идти?

– Ты что, чокнутая? Я НЕ ХОЧУ ИДТИ С ТВОЕЙ ЛАРУСИХОЙ!

– Не кричи. Без нее неудобно.

– Неудобно спать на потолке и штаны надевать через голову! Ладно, бесполезно разговаривать. Жду тебя у «Выборгского» без четверти четыре.

Ти– ик-ти-ик-тик… Трубку повесил. Разозлился. Но ведь позвонил!

– Чо, не хочет с тобой идти?

– Ну что ты Ленка, подслушиваешь? Он не хочет, чтоб с нами шла моя подруга.

– Так не бери ее.

– Мы же с ней дружим.

– Ты чо, того? Совсем сбрендила? Он же тебя бросит.

– Нечего и бросать. Я ему вообще не нравлюсь.

– А кто ему нравится?

– Моя другая подруга – Ларка…

– Чего же он тогда тебе звонит?

– Сама не знаю.

– Вот и видно, что ты дура университетская!

Ленка права: ведь так просто сделать всем хорошо, а я не умею. «Без пятнадцати четыре» – едва-едва успею! Белье по боку. Пусть помокнет. Значит так: мчусь к «Выборгскому», и рысью тащу Пшеничного к «Первому Мая». К четырем успеем. А если он упрется? Тогда лечу к «Первому Мая», вру Лариске, что перепутала место и время, и тащу ее к «Выборгскому».

А если она упрется?…

Ленка ошиблась. Правильный диагноз: дура недоуниверситетская.

– Ты вчера алгебру сделала?

– Угу. Только, по-моему, второй номер неверно.

– А я как после кино пришла, мать сразу: Прошлялась, а уроки кто будет делать?» Ну, я ей: «Нам, между прочим, уроки не задали». А она: «Нужно будет сходить к вашему математику, спросить, как это он учит, что уроков не задает». Я ей спокойно так: «Иди, если хочешь». Она и заткнулась. Дай алгебру списать.

– На, возьми Ларусь. Только второй пример спроси у Ларки с Пшеничным.

– Чего у них спрашивать! Полюбуйся, сидят, целыми уроками анекдоты травят. Бессовестная она все-таки – взяла и села с парнем без спросу.

– Мы тоже с тобой сели вместе без спросу.

– Девчонкам можно. Все так сидят: Лаша с Алкой, Рита с Нинкой. И только Ларка одна с парнем. Если девчонки будут такое себе позволять, то, что с мальчишек требовать. Это «домашняя», что ли?

– Угу.

– Много переписывать. Слушай, подняла бы ты руку и сказала Ник. Миху, что весь класс «домашнюю» не понял. Ты же у него в любимчиках.

– У него нет любимчиков. И вообще, неудобно за «вэшников» говорить. Мы же их не знаем. Кстати, куда Сидоров с Боярковым испарились?

– В ремеслуху пошли. Куда ж им еще? У «вэшников» тоже полкласса отсеялось. Как они тебе?

– Пожалуй, не похожи на наших. Наши учатся, словно в электричке едут: сидят себе по двое в купе, кто читает, кто болтает. Конец года – остановка. Часть вышла. А на их место навалилась компания, самоуверенная, веселая, захватывают свободные места, туристские песни горланят.

– Ага, эти более дружные. И когда только Алка с Лашей успели к ним втереться?

– Алка их по Богданову с прошлого года знает.

– Ага, парни у них лучше наших. И еще наши индивидуалисты, а эти общественники: когда совет отряда выбирали – наши сидят, только бы их не выбрали, а эти везде своих протолкнули. А в Павловск? Мы когда-нибудь до них всем классом за город выбирались? То-то. Они и выглядят старше наших.

– Это потому что они в прошлом году были из сборных школ, и им пришлось завоевывать место под солнцем. А мы в этой школе уже старые. Копошимся каждый в своем мирке.

– Тебе уже исполнилось четырнадцать?

– Угу.

– Так чего ж ты галстук как маленькая носишь? Посмотри на них, все уже давно поснимали. Между прочим, нас в этом году в комсомол принимать будут.

– Здорово! Ларусь, а как ты думаешь, может, в комсомоле начнется настоящая жизнь, о которой мы в читали? Ну, когда людей объединяет общее трудное дело. Например, они всем классом едут на стройку, роют котлованы, живут в палатках…

– Чего нам на стройку переться, когда нас и так летом в колхоз на полтора месяца запихают. Там с непривычки знаешь, как напашемся. И потом, мы же вкалываем два дня в неделю на «Красной заре». Чего тебе еще?

– Ну, это совсем другое. Это не то, что в «Юности». Вот, например, сидим мы сейчас на географии…

– Жуть.

– Зубрим полезные ископаемые и перерабатывающие заводы…

– Мрак!

– И даже отдаленно не представляем себе ни рудника, ни завода. А поездили бы, собственными глазами посмотрели…

– Тебе географичка нравится?

– Не знаю, она еще новенькая…

– Вот-вот, только появилась – и уже завуч четвертых-пятых классов.

– Я так и говорила – новеньким нужно завоевывать мир.

– Чего ж, вид у нее подходящий. Жена офицера, я ее с мужем у гастронома видела. Около Пшеничного живет.

– Забавная у нее манера все делать многозначительно. Она даже указку берет не как простую деревяшку, а как маршальский жезл. Она, наверно, и дома пол моет с чувством собственного достоинства.

– Тебе от Ларки записка. Чего она пишет?

«Постарайся после уроков отвертеться от Ларуськи. Мне нужно с тобой поговорить».

– Ничего особенного. Просит алгебру списать.

– Развратная она: то с Пшеничным крутит, то с Папковым, то с нахимовцами по набережной шляется. И даже уроков не учит. Слушай, давай не дадим ей тетрадку.

– Неудобно.

– Ладно, пусть подавится. До конца урока все равно уже пять минут осталось, не успеет списать.

– «Вы мне писали? Не отпирайтесь, я прочел…»

– Как ты от Ларуськи отвертелась?

– Она сама домой торопится. У нее сегодня мать выходная.

– А тетрадку по алгебре зачем мне прислала?

– Соврала Ларуське, что ты просишь списать.

– Ну, до чего Ларуська прилипчивая! Примажется к человеку, а всех других так и норовит отпихнуть. Давно мы с тобой вместе не ходили…

– Мне казалось, что ты в последнее время с Ритой и Ниной сдружилась.

– Ритка стильная девчонка и неглупая. С ней можно было бы дружить. Но, понимаешь, она еврейка, а евреи – все очень скрытные. Вот понаблюдай за ней на уроке: она знает, но ни за что руку не поднимет. Спросят – ответит, не спросят – промолчит.

– Ты считаешь, что у евреев есть какие-то особые черты характера?

– Конечно. Русские – простые: что думают, то и говорят. А евреи – себе на уме.

– А что Нина?

– Не знаю. По-моему, она полностью под Риткиным влиянием.

– Рыбка-прилипала?

– Ага. Знаешь, чего я тебе написала? У меня второго октября день рождения. Я уже пригласила Ритку с Нинкой, Пшеничного, Папкова, Летунова, тебя…

– Меня еще нет.

– Тебя уже да. А Ларуську давай не будем приглашать: она своими нотациями весь праздник испортит.

– Нет, так нельзя. Она страшно обидится. Вы же чуть ли не с первого класса дружите.

– Ну ладно, может, ее еще мамочка не пустит.

– Куда мы идем?

– Давай рванем по набережной, через мост, на Марсово поле. Там, говорят, вечный огонь сделали.

– С портфелями?

– Портфели по дороге ко мне закинем. Скажем бабуне, что у нас собрание и айда на Марсово поле. Или ты Петропавловку предпочитаешь?

– Что ты! Лучше на Марсово поле.

– Да? А мне Пшеничный сказал, что ты обожаешь Петропавловку. Особенно ходить по ледяной воде, задрав юбку.

– Как ему не стыдно!

– Стыдно у кого видно. А видно было не у него, а у тебя… Между прочим, знаешь, где мы с ним были в воскресенье? Ни за что не угадаешь. В ЦПКиО. На лодках катались. Видала сейчас у мальчишек мода в черных рубашках ходить? Он был в такой рубашке. Ворот расстегнут, рукава засучены, ему идет. Загорелый и гребет бесподобно.

– В черной рубашке, по-моему, фашисты ходили.

– Какие фашисты?! Они в коричневых были. И вообще, ты бы еще чего подопотопнее вспомнила.

– Все равно: ему голубая больше идет. У него глаза голубые, а вокруг радужки желтовато-зеленая змейка.

– Успела рассмотреть? А еще что ты успела? Думаешь, ты ему нравишься?

– Нет. Не думаю.

– Правильно не думаешь. Ты его смертельно раздражаешь. Даже когда ты отвечаешь на уроке, он плечами передергивает.

– Зачем же он мне звонит?

– Он тебе завидует.

– Чему?!

– Твоей манере разговаривать с учителями. Вернее, тому, как они с тобой разговаривают.

– Как?

– Ну, как будто ты одна в классе сидишь.

– Просто я у них подопытный кролик. Они на мне проверяют новый материал.

– Если бы ты у них была просто в любимчиках, ну это понятно… А то у вас урок превращается в какой-то неурок.

– А во что?

– В разговоры не по делу… Вот Пшеничного и разбирает зло. Он тебя ненавидит и отстать не может.

– То же мне, нашла Рогожина и Настасью Филипповну.

– Только ты не подумай, пожалуйста, что я к тебе отношусь так же, как Пшеничный.

– Ну что ты!

– Вот посмотришь на тебя – ничего особенного: так… пошутишь или еще что… Но рядом с тобой чувствуешь себя умнее. И потом, ты интересно отзываешься о людях.

– Как?

– Ну, вот тебе нравится, например, новая русичка?

– Мне ее жалко. Она как черно-белая репродукция в учебнике.

– А мне нравится: молодая, современная. И урок пытается вести как Людмила Николаевна. Помнишь, она даже ходила к Людмиле Николаевне, училась у нее.

– После ухода Людмилы Николаевны школу можно заколотить, а на дверях написать: «Все ушли на фронт».

– С чего это? Остались другие учителя: Ник Мих, историчка…

– Да-а… Но меня так и тянет сесть у кабинета литературы и завыть по-собачьи.

– Да ладно тебе: Людмила Николаевна ушла от нас всего на год. Напишет диссертацию и вернется.

– Если бы… Слушай, давай запретим светить солнцу осенью. Это же сплошной обман. Должен капать мелкий, солоноватый на вкус дождик. Пусть покрасит дворцы расплывающейся серой краской. Пусть разгонит прохожих по парадным и телефонным будкам. Разрешим только вечному огню упрямо вылизывать плиты. Потому что его желтый цвет обещает новое весеннее солнце.

– Чушь. Ненавижу дождь! Давай поедем домой на трамвае.

– Как хочешь. Вон идет двадцать второй.

– Успели!

– Угу. Что ты меня так разглядываешь?

– Да вот смотрю: как в голове с детскими дурацкими косицами могут появляться всякие странные мысли?

– Ты полагаешь, ум женщины прямо пропорционален волосам и обратно пропорционален русской народной пословице?

– Посмотри на себя в отражение – ну кто сейчас носит так волосы?

Конечно, никто. Кроме тех, кто смертельно раздражает других. Смер-тель-но… Смерть наступила в результате острого раздражения. Полюбуйтесь на нее. Это она виновата в его смерти. Расступитесь, пусть подойдет к гробу. Пусть взглянет в глаза его матери и подполковнику отцу. Он был красивым мальчиком. Ему так шла черная рубашка. Он прекрасно греб на лодке. Но ее нелепой головы он не вынес.

– Все. Я решилась.

– На что?

– Сейчас же иду в парикмахерскую. И в знак глубокого траура велю на голо остричь волосы. Завтра в школе меня не будет. Без Людмилы Николаевны там все равно делать нечего.

– Слушай, ненормальная, а портфель?

– Зачем мне этот пережиток прошлой жизни? Можешь оставить себе на память. Прощай.

– Иди к черту!

Ого, сколько тут народу! Неужели у всех траур? Или все пришли за чудом? Ждут превращения головы во взбитый лаковый торт.

– Скажите, пожалуйста, кто последний?

– Тебе на маникюр?

– Нет, на стрижку.

– Тогда вот за ней.

За ней так за ней. Хотя, по правде говоря, не понятно, что с такой лысоватой головы можно еще состричь? Кстати, хватит ли у меня денег? С магазинными должно хватить.

– Ты что, девочка, пришла волосики обстричь? А тебя мама не заругаеть?

– Нет, она меня сама послала.

– Сейчас все стригуть, а потом жалеють.

Снявши голову, по волосам… Впрочем, снявши голову, можно примерить другую: вот эту, например, под барана, или ту – а ля отходы столярной мастерской.

– Следующий на стрижку!

– Иди, твоя очередь.

Ну– с, в последний путь! Зубодробительное кресло. Разоблачающий удар зеркал. Слюнявчик под подбородок.

– Ты чо голову-то в плечи вобрала? Как стричься будем? Под мальчика? Не бойся, волос у тебя мягкий, хорошо будет лежать.

Интересно, они тут меняют головы вместе с внутренним содержанием?

– Чего глаза-то зажмурила, видишь, тебе идет.

Интересно, чья это там голова в зеркале торчит, моя или чья-то еще?

– Иди, посуши волосы под феном. Да куда же ты поперлась? Там же касса!

Как голо без волос… Чего-то не хватает. Как будто часть тебя, бездыханная, осталась лежать на полу в парикмахерской. Отрезать легко, приставить обратно трудно.

– Ты чо, волосы обстригла? Во дает! Ну-ка повернись! А ничего!

– Лен, правда ничего?

– Конечно, так лучше. А то ходит, как кулема – волосья во все стороны торчат.

– Лен, кто такая «кулема»?

– Вот это ты и есть.

Ну и ладно. Только бы папа не заметил моей новой головы.

День рождения.

И кто его только выдумал? У меня ведь нет денег на подарок. Придется взять без спросу книгу из папиного шкафа. Авось никто не заметит.

А может, дни рождения существуют для того, чтобы надоевшие одноклассники в обычной квартире превратились в Пушкина и Лермонтова, танцующих на балу? Чтобы ехать в карете мимо освещенных факелами дворцов, слушать цокот копыт и шелест старинных платьев.

А вдруг Пшеничный не придет? Город балов станет мертвым, превратится в развалины.

– Телефон? Лен, скажи, что меня дома нет. Ну что тебе трудно?

– Ты чо, заболела?

– Нет. Вдохновляюсь идти на день рождения, а ничего еще не готово: молния не пришита, на капроне «стрелка», волосы после мытья во все стороны торчат.

– О чем ты раньше думала?

– Об историческом и художественном значении дней рождения в жизни обыкновенных людей.

– Знаешь кто ты?

– Знаю: недоуниверситетская дура. Но помочь ты мне ничем не можешь.

– А хочешь немецкие бусы?

– Какие бусы? А бабушка не заругает? Ну, давай примерим.

– А расскажешь потом, что на дне рождения было?

– Обязательно. Ведь все, кто возвращаются из далеких стран, делятся впечатлениями.

– А хочешь…

– Спасибо нет, не надо мне волосы начесывать. Ну, ладно чуть-чуть. Ой-ой, не дергай, волосы-то чай свои, не синтетические!

– Ради моды надо страдать.

– Некогда мне страдать. Заметно, что «стрелка» на чулках зашита? А молния ровная? Ну, пока, я побежала! Спасибо за бусы.

Дождь. Как раз для того, чтобы забрызгать капрон. Стоп. Я, кажется, знаю, зачем нужны дни рождения. На чужом празднике, если подойти к человеку близко-близко, взять его за руку и помочь перешагнуть через стену в мой мир, то он там останется навсегда.

– Так и думала, что ты опоздаешь. Проходи скорей, все уже в сборе.

– С Днем Рождения.

– Как тебе моя новая юбка? Видишь, на пуговичках и с разрезом. Последний крик – мама специально к сегодняшнему дню сшила.

– Красивая.

– Раздевайся. Я предков в театр выпроводила, а бабуня – свой человек, не помешает.

– Не хорошо, мы всю ее кровать мокрыми пальто закидали.

– Брось ты. На вот лучше расческу, а то у тебя причесон «не-одна-я-в-поле-кувыркалася».

Вот она заветная дверь в праздничный город. Кого попало, туда не пускают. Хорошо, я согласна вытерпеть любые муки, лишь бы не остаться снаружи, под дождем.

– Ритка хиляет.

– Чего вы тут с волосами возитесь, «вшивый домик» начесываете? Пошли скорее, а то все ждут. Мы с Нинкой, одни, как дуры, сидим на диване, а мальчишки стоят у окна и ржут. Пригнись-ка, я тебе сзади поправлю.

Горжусь, меня готовят к балу две самые красивые девочки в классе.

– Нинка хиляет. Одна Ларуська с мальчишками осталась.

– Ну и видок у вас, если кто войдет… Одна стоит на полусогнутых, а две другие ее сзади и спереди начесывают!

– Нинка права, хватит ее трепать. Айда в комнату. Летунчик принес роки на костях, сбацаем, пока у бабуни пирог подоспеет.

«Сезам, отворись!» Шаг, еще шаг, где это я? Все кружится перед глазами. Ага, вон Ларуська, нужно пробраться к ней и прислониться к стенке. А то упаду еще…

– Летунчик, слышь, кидай кости на радиолу.

– Бу сде.

Кожа на лице горит, как обожженная. Взглядами обожгли? Его взглядом? Да я и не вижу его. Нет, вижу. Кожей, которая саднит. Нужно спрятаться за Ларуську, пока пожар не утихнет

– Видала?

– Нет.

– Что «нет», нахимовца Ларкиного видела?

– Угу.

– Бессовестная она все-таки: мало того, что пригласила всех мальчишек, которым она нравится, так еще взрослого нахимовца с набережной притащила. Куда только ее мать смотрит?

– Ее мать смотрит оперетту.

– Вот этим она и пользуется.

Кожей щеки его вижу. Плечом сквозь платье вижу. Вот он подходит к приемнику, сплетничает с Летуновым. Конечно о ней. Оба делают вид, что разбираются в технике. А ну-ка спиной я могу его видеть?

– Здорово у Риты с Ниной получается! Да? Можно подумать, что они каждый день тренируются.

– Чего там «здорового», дрыгаются перед мальчишками, выставляются, а те и рады поржать.

Спиной тоже могу видеть. Вот он разглядывает рок-н-ролльщиц, ухмыляется снисходительно… Делает вид, что все это для него детские забавы. Никак не могу вспомнить, как звали ту женщину, которая видела пальцами…

– Ларусь, тебя нахимовец приглашает.

– Ничего, пусть поближе подойдет. Никогда нельзя показывать, что только и ждешь, чтобы тебя пригласили.

Странно, ткань даже от ультрафиолетовых лучей предохраняет. А от того, чтобы тебя все видели голой, не спасает. А вспомнила – Роза Кулешова! Она сквозь стекло пальцами буквы разбирала.

– Чего у тебя такой вид, будто кошелек потеряла, а потом нашла? Идем, рок сбацаем.

– Нин, я не умею.

– Идем-идем, научу.

– Неудобно, мальчишки глазеют.

– Да пошли они на фиг. Стоят по углам, как деревенские, один Ларкин нахимовец танцует. Он тебе нравится?

– Не знаю. Он забавно движется. Как приказчик на купеческом балу.

– Нормально танцует. Их в Нахимовском даже танцевать учат. Лар, скажи.

– Правда-правда.

– Все к столу! Бабуня пирог несет! Летунчик, командуй, чтобы все не стеснялись.

Роза Кулешова пальцами даже цвета различала. А я через два человеческих тела смогу Пшеничного увидеть? Смогу. Вон протягивает руку за пирогом.

– Летунчик, доставай, бабуня ушла.

– Ого, да тут кое-что покрепче чая есть. Кто это приволок?

– Ох уж эта «нонешняя молодежь»! Разве мы в их возрасте такими были?!

– Не говори, совсем распустились: пьют, ненашинские танцы пляшут, в бутылочку играют.

– В бутылочку еще не играли.

– Не играли – так будем.

До чего же я глупая была. Ждала в обыкновенной квартире увидеть сказочный бал. А здесь все то же самое, что и в классе: все треплются и все друг от друга на тысячу верст.

– Ура! Пустая. Пошли крутить.

– Чур, я первый.

– Давай-давай, только не зафинтили ее в сервант.

– Ага! Ларка с Пшеничным!

Ушли за дверь. Неужели они там станут целоваться? Или просто подмигут друг другу и вернутся? А остальные как? Странно, что у меня нет способности видеть сквозь стену.

– Чур, я кручу.

– Только не жилить.

– Кто жилит-то? Вон горлышко на нее показывает.

– Нет, не на меня, оно в шкаф уперлось.

– Потому что ты отодвинулась.

Та– ак, теперь мне на опыте предстоит выяснить, что все делают в соседней комнате. Хорошо еще с Папковым, а не с Пшеничным.

– Слышь, иди сюда. Садись на кровать. Мне вот чего надо тебя спросить. Ты Лебедкину давно знаешь?

– Да.

– Слышь, вот ты бы так могла: в первый раз и сразу целоваться?

– Н-нет.

– Нет, ты ответь. Может порядочная девчонка так себя вести?

– …

– Молчишь? Ладно, нечего ее защищать. Я и так знаю, что она то со мной лизалась, то через минуту с этим своим нахимовцем. Скажешь, нет? Все вы девчонки такие.

Что Ларка с людьми делает? Этот неповоротливый медведь прямо как пьяный. Неужели он действительно влюблен в нее? Или от обиды ревет? Чем ему помочь?

– Ну, вы даете! Нет, вы только на них полюбуйтесь: мы их ждем, ждем, а они расселись себе на кровати и любезничают.

– Подумаешь, посидеть нельзя.

– Крути Папков. Только осторожно.

Посмотрел на меня. Первый раз за весь день рождения. Не небрежно бросил взгляд, а внимательно оглядел с ног до головы. Будто первый раз видит. Неужели он думает, что мы с Папковым целовались?

Подошел к Риткиному креслу, сел на ручку. Начал с Риткой заигрывать. Вернулась Нина с нахимовцем. Ушла Ларка с Летуновым. Интересно, хоть кто-нибудь из них целуется?

– Летунчик, опять донышко на тебя.

– А горлышко на кого? Ого, с ней я еще не выходил!

Ударило в спину чем-то горячим. Ага, это его взгляд. Злющий-презлющий. Почему? Все же с кем-нибудь выходят? Он три раза выходил. След от взгляда жжет лопатки.

Летунов аккуратно прикрывает за собой дверь. Лица его не видно, слишком близко стоит. Приподнимается на носочки. Касается мокрыми холодными губами горящей щеки. Отступает на шаг. По-мышиному выскальзывает из спальни. Остаюсь одна. Тру щеку. Ощущение мокрых губ не стирается. Бреду отыскивать в недрах чужой квартиры туалет. Запираюсь. Бр-р-р, холодно. Намоченным слюнями платком с силой оттираю щеку. Соседи стучат в дверь. Возвращаюсь в комнату. Меня никто не замечает, все танцуют. Пробираюсь к одинокому стулу у окна. Делаю вид, что листаю «Огонек». Танец кончился. Пшеничный провожает Ритку к креслу. Подходит к моему стулу. Облокачивается на спинку. Делает вид, что заинтересован журналом. От его дыхания по затылку ползут мурашки. На щеке снова появляется ощущение мокрых летуновских губ. Стараюсь незаметно стереть. Появляется озноб. Едва его сдерживаю.

– У тебя что, сердце плохое?

– Почему?

– Ногти с синеватым оттенком.

– Н-не знаю.

– Ну ладно, читай, просвещайся.

Ушел. Выбросил меня из праздника. Окно черное-черное. В нем отражаются огни люстры и яркие платья.

Наверно, я сейчас похожа на нищенку из сказки Андерсена, которая прижимается закоченевшим лицом к стеклу и заглядывается на чужую рождественскую елку. Дурацкое ощущение: я внутри и прекрасно знаю, что никакого праздника нет. И я же снаружи зачарованно смотрю на танцующие пары. И знаю, что праздник есть. Только без меня.

Сон в руку.

То– то мне в последнее время снилось, что я ищу свою комнату в лабиринте чужих коммунальных квартир. Только во сне я перепутала немножко: искать нашу комнату придется не в чужой квартире, а здесь -под завалами новой мебели.

– Пап, что это?

– Я полагаю, вьетнамский гарнитур.

– Плетеный из соломы?

– Он тебя не устраивает? Я немедленно отправлю его назад.

– Во Вьетнам?

– Зачем во Вьетнам? В магазин.

– Никогда такой мебели не видела.

– Надеюсь, это не повод к тому, чтобы она не существовала.

– Нет, пусть существует…

– Вот спасибо. От имени кресел спасибо, от имени качалки, журнального столика и от месткома спасибо.

– Я только думаю, как же на этих креслах мы будем сидеть? Разве что привинтим их к потолку?

– Зачем же в них здесь сидеть? Мне казалось, что это дачный гарнитур.

– Но у нас еще нет дачи!

– Нет – так будет.

– И как мы его на дачу вывезем? Дороги-то развезло?

– Сейчас никак. А весной дороги просохнут, возьмем машину и отвезем.

– И ВСЮ ЗИМУ БУДЕМ ЖИТЬ КАК НА СКЛАДЕ? К нам же люди ходят.

– Скажите, пожалуйста, какие бабкины интонации пошли! И что же за высокопоставленные особы к нам ходят?

– При чем тут высокопоставленные…

– Вот что дочка: интеллигентный человек сам все поймет, а мещан будем гнать в шею.

«Мещане» – папе легко говорить. Взрослые могут разбираться: мещане – не мещане, а ко мне Лариски придут, увидят такую комнату и будут считать меня хуже других.

– У тебя, голуба, платье поприличней найдется?

– Только бордовое.

– Прикинь-ка. Хочу взять тебя с собой в ресторан.

– В РЕСТОРАН?

– Я пригласил одного режиссера с дамой сердца. Ну и нас двое… Надеюсь, ты с ножом-вилкой управишься? Не опозоришь старика отца?

– Неудобно как-то.

– Днем удобно. Мда-а, платье так себе. Нужно будет как-нибудь заскочить с тобой в магазин, подыскать что-нибудь «покультурней».

Платье еще что, вот чулки и ботинки вовсе страхолюдные. Но не скажешь же об этом папе. Наоборот, нужно как-то умудриться незаметно обуться.

– Да, и еще вот что, голуба: не забудь вымыть шею и привести ногти в порядок.

Поня– ятно, папа считает, что я грязнуля. Интересно, взрослые видели когда-нибудь личинку стрекозы? От этого чудища стали бы они требовать изящества и вымытой шеи? Нет. Личинка -она и есть личинка. Должна сидеть в болоте и лопать, что попало. Даже если б ей и захотелось взлететь на ромашку и отведать комарика-табака, ничего бы не вышло – крыльев-то нет. Крыльев нет, чулок целых тоже, и сапожная щетка куда-то провалилась.

– Ну, ты, милая, и собираешься! Как английская королева. Поторопись, душа моя, нам еще в тысячу мест надо заскочить.

– Я готова.

– Прекрасно. Сейчас заедем к одной литературной даме. Тебе, между прочим, полезно будет с ней познакомиться, она пишет детские книги. Кто знает, не окажется ли это в будущем и твоим хлебом насущным.

– Она далеко живет?

– Рядом с Исакием. Суперсовременная женщина, не чета тебе, квартиру в центре выменяла, машину купила, гоняет теперь как заправский мужик.

– Она одна живет?

– С огромной собачиной.

– Немецкая овчарка?

– Кто, пес? Вроде того. Она просила стишат подкинуть для новой книги. Посмотрим, может, что и выгорит.

– На трамвае поедем?

– Нет, на перекладных. Прибавь шагу, голуба.

– Я и так бегу.

– Плохо бежишь. Нам еще к машинистке надо заехать, рукопись взять. И может, в детский дом успеем заскочить.

– В детский до-ом?

– Понимаешь, пообещал я им, на свою голову, поставить новогоднюю елку, а теперь времени нет, и возиться не хочется. Была бы ты дочерью своего отца, помогла бы с репетициями.

– Я ведь ничего не умею.

– То-то и оно. Прибавь шагу. Машинистка на Мойке живет. Очень импозантная особа. Ходит в старинных цыганских шалях, курит в форточку, чтоб не мешать дымом канарейке, но печатает как бог.

Интересно, почему в одном и том же городе комнаты настолько не похожи друг на друга. Можно подумать, что, переходя из комнаты в комнату, перелетаешь из страны в страну.

У машинистки, например, вся комната завешана бархатными портьерами: окна, двери и, наверно, даже та маленькая форточка, в которую выдыхают дым. Сама она успевает курить, стучать на машинке, болтать с папой и подсвистывать канарейке. «Устраивайтесь поудобнее, моя милая, это настоящее кресло, не то, что современное сидение на жердочке».

Ш– ш-ш -только опустился в кресло, и тебя тут же засосало в мягкую трясину, из которой торчат только макушка и колени. Посидишь в такой комнате подольше и запросто забудешь, что на свете существуют трамваи, троллейбусы, метро.

Зато у детской писательницы все наоборот. У нее, как у Ленки, целых два импортных гарнитура. Только они не свалены друг на друга в одной комнате, а красиво, как в мебельном магазине, расставлены по двум комнатам. «Вы себе не представляете, чего мне эта мебель стоила: сначала меня по блату записали на очередь на югославский гарнитур. Два месяца отмечалась. Даже ночью. И вдруг завозят вместо югославского финский и немецкий. Какой взять? Оба чудные как в сказке. А-а, была не была, заняла денег и купила оба. И представляете – не жалею».

Подумаешь, и у нас теперь дома есть гарнитур, хоть и соломенный, но тоже импортный.

– Пап, ты будешь сочинять стихи для ее книги?

– Не знаю, надо рукопись посмотреть. Потрясающая женщина: одна без мужа такими делами ворочает.

– Она очень некрасивая.

– Она пикантная. В ней есть изюминка. Для того, кто в этом понимает толк. Шире шаг, голуба, опаздываем. Вот подружка режиссера – та совсем другого плана: женственная, мягкая, на мой вкус несколько пресная. Нужно сказать, что деятельные, энергичные мужчины часто предпочитают женщин именно такого типа.

А я – какого типа? «С изюмом» или «женственная»? Мама говорит – «размазня», ага, значит, женственная. Тогда мне, пожалуйста, мужчину деятельного: чтоб мчался на коне, сражался на шпагах, в общем, Жерара Филиппа.

Ну– ка, как бы Жерар Филипп вошел со мной в ресторан? Шляпу с пером -швейцару: «Примите у дамы манто и мокрые ботинки», – правильно, пусть не изображает из себя царственную особу. Выпад шпагой в сторону зеркал – пусть не таращатся. Легкой походкой в зал, официанту: «Не нужно меню! Несите все самое вкусное!».

Жерару Филиппу легко: ему стоит улыбнуться, как жареные-пареные цыплята сами с кухни прилетят. Но и я сегодня молодцом: бочком проскользнула мимо всех швейцаров, никто даже не заметил моих чулок-ботинок. За стол юрк и села паинькой. Локти прижаты к бокам, спина прямая. Нож – в правой руке, вилка – в левой. Рыбу ни в коем случае… понятно. Дичь можно руками.

Теперь нужно успокоиться и посмотреть, что же собой представляет настоящая женственность. Та-ак… волосы короткие. Глаза темные, блестящие. Намного моложе энергичного режиссера. «Ничего особенного», – сказал папа, а глаз не оторвать. Интересно, в чем секрет ее успеха у мужчин? В законченности. Каждый завиток на месте, каждый ноготок отполирован. Малиновая линия помады безупречна. Любопытно посмотреть, как она будет есть таким ртом и ничего не размажет?

– Я советую милым дамам заказать котлеты по-киевски. В проклятое царское время их подавали с косточкой, обернутой бумажным цветком, и назывались они тогда – дю валяй.

– Терпеть не могу киевских котлет. На них нажмешь вилкой, и масло брызнет прямо на платье.

Ну вот: пусть теперь кто-нибудь из Ларисок только попробует покоситься на нашу заваленную мебелью комнату, я им сразу: «Когда мы с отцом были в „Астории“, там подавали котлеты дю валяй. С нами был один режиссер, он первый раз эти котлеты видел, ка-ак ткнет ножом, а оттуда масло – фр-р, прямо на мой вечерний туалет».

Та– ак, котлеты по-киевски, естественно, отменяются. Цыпленка табака я уже ела, значит, должна с ним справиться… А вдруг он очень дорогой? В рыбе можно нарваться на кости -потом не расплюешься. Хорошо бы был омлет – и есть легко и достаточно аристократично, раз его французы придумали.

Господи, как же у меня живот разболелся от этого ресторана – прямо колики какие-то. Хоть бы не позеленеть и не скрючиться. А то заметят. Может, в туалет попроситься? Скажут, невоспитанная: прямо из-за стола в туалет. И потом, где я буду его искать? Шлепать по коврам в своих мокрых ботинках?

Ладно, вытерплю. И не такое терпела, когда распорола ногу. Главное внушить себе, что в блокаду людям хуже было, чем в ресторане. И тогда все пройдет.

Ого, дома кто-то есть!

Неужели мама так рано с работы пришла?

– Мама, можно тебя попросить хоть при ребенке не продолжать этот разговор?

Ага, «мама» – значит, бабушка, а «ребенок» – соответственно я. Понятно. Ссорятся. Как бы и мне не перепало.

– Что такого, что при «ребенке», я что, неправду говорю?

– Я уже не ребенок.

– Слушай, «неребенок», почему нужно обязательно переться в комнату в мокрых ботинках? Трудно разуться в коридоре?

– Об ком я болею, об себе, что ли? Я об ребенке болею. Что он для ребенка сделал? Ничего. Людей стыдно.