Текст книги "Он строит, она строит, я строю"

Автор книги: Любовь Каверина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

Другое дело Анюта. Вот кого дом боится! Она как дернет, как рванет – дом, как миленький, начинает расти. Но не знаю, правильно ли он с Анютой растет, не становится ли при этом чужим, не нашим?

Что, Василий, уши навострил: не одобряешь Анюту? Или принюхиваешься к мясу, булькающему в кастрюле? Насчет мяса ты прав, пора снимать с бульона пену. А вот для чего мы строим такой домище, на это ты ответить не можешь. Что ж, попробую объяснить тебе.

Дом, товарищ кот, – это жилье. Это и четвероногим понятно. Но у человека должно быть два жилья – летнее и зимнее. Зимой человек работает в городе, значит, и жить он должен там. Летом нужно жить рядом с природой, чтобы накопить в глазах сотни травинок, лепестков, пушинок одуванчика и выдержать долгую зиму. Зимнюю комнату человеку дает государство. Одну комнату на семью. Правда, мама говорит, что это не жизнь – в коммунальной квартире. Но так все живут. Или почти все. Зато летнее жилье человек должен построить себе сам. Какое захочет. Можно купить маленький разборный финский домик. И жить как Петушихинские дачники. Но папа говорит, что денег нет. Ты спросишь, почему купить маленький дом – денег нет, а строить большой есть? Видишь ли, кот, когда вопрос заходит о деньгах мы с тобой равны: мы оба ничего не зарабатываем, а значит, все считают, что мы ничего ни в чем не понимаем. А зря, у нас у обоих ушки на макушке, и мы умеем слушать.

Вот папа говорит, что строить дешевле, потому что строит он своими руками: «Пока человек молод и силен, он не имеет права пользоваться плодами чужого труда». Но мы все равно ими пользуемся: доски и кирпичи мы сами делать не можем? «Я строю все добросовестно, на века». А кто эти века будет жить? Он? Мама? Я? Не хорошо, когда вещь переживает человека. Получается, что она старше, главнее его. «Мой дом должен быть просторным, чтобы вместить всех гостей». Ради гостей перетаскать такую уйму песка и кирпича? Перелопатить сотни корыт цемента? Отдраить столько листов кровельного железа от ржавчины? Что же это за гости тогда получаются? И сколько же им придется ждать виллы, как в папиных иностранных журналах? Они ведь старые. Не доживут.

Вась, а что если эти коттеджи на фотографиях – не настоящие дома, а просто нарисованная художниками реклама? Ведь когда человек на самом деле строит дом, он громоздит одну уродливую глыбу на другую, разбрасывает вокруг мусор, куски, осколки. И только потом, в самом конце, человек приходит к природе и просит: «Пожалуйста, возьми построенное мною чудовище к себе, сделай его красивым». И тогда природа, сжалившись, оплетает, угловатые стены диким виноградом, заращивает валуны фундамента мхом. И дом становится частью природы.

Что, друг Василий, не доживем мы с тобой до такого благолепия? Опять принюхиваешься? Думаешь, готово мясо? Пора в него картошку запускать? Черт, горячая крышка, чуть не уронила! Да не беги, не беги ты, не на тебя же! Ты мне лучше вот что скажи: почему все-таки наш дом имеет такие толстенные кирпичные стены? Может, он хочет стать зимним городским домом?

Ну– ка Вася, не крутись под ногами. Допустим, лет через десять мы все-таки его достроим. Что же, нам придется на работу ездить электричкой и трамваем? Столько времени напрасно терять? Папа говорит, что за границей все так ездят. Ладно. Пусть. Во-первых, у них машины есть. Во-вторых, у них, наверно, слуги печки топят. Ты, кот, даже не представляешь, как тяжело было растапливать наш старый камин на Лесном. Сколько он жрал дров и едва-едва согревал одну комнату. А у нас-то здесь внизу будет целых три комнаты. Да еще кухня. Попробуй, натопи.

– Что это вы, господа, такую грязь на веранде развели?

Ой, что я тебе говорила – войдет Антонина Ивановна, сразу узнаешь, что такое воспитанный кот, воспитанная девочка и воспитанный дом.

– Пол весь забрызгали, очистки разбросали. Не порядок.

Давай, Вася, помогай скорее мусор убирать. Что, не хочешь?! Эх ты, испугался и сразу в кусты. То же мне, поклонник.

– Пойду, соберу свежей травы для салата, а вы пока накрывайте на стол.

Лож– ки-вил-ки-тарел-ки, мне чашка с отбитой ручкой, Антонине Ивановне -целая. Тебе, Василий, блюдце со щербиной, не обессудь.

– Первая трава – сплошные витамины. И одуванчики, и сныть, и чуток петрушки для аромата.

– Антонина Ивановна, сметаны в магазине не было.

– Ничего. Нам не привыкать. В двадцатые годы в Москве совсем голодно было, и большие начальники питались из спецраспределителя. Я сама, наблюдала, как жены генералов, передравшись из-за красной рыбы, тыкали друг другу в лицо рыбьими головами.

Слыхал, кот, наверно у Антонины Ивановны муж генералом был, раз она знает про спераспределитель. И наверно, его потом расстреляли, раз она никогда ничего о нем не рассказывает. И наверно, этот генерал был начальником моего дедушки, раз они давно были знакомы. Что скажешь? Ведь противно, когда тыкают в лицо рыбьими головами?

Давай– ка мы с тобой посуду помоем. Что?! Опять не желаешь? До чего же ты бесполезное для нашего дома животное! Впрочем, я тоже. Разве только как оправдание его вечного существования. Как-никак, а после мамы и папы я -следующее поколение.

Только боюсь, достраивать дом придется мне.

– Ну-с, как вы тут без меня? Совсем одичали?

– Я – нет, а дом – да. Смотри, в задней комнате отвалился кусок штукатурки, а здесь из щели сыпется шлак. Если не остановить – вся стена через щель вытечет. Останется одна оболочка.

– Действительно, дом без мужских рук пропадает.

– Да нет, мам, просто на Лесном нашу комнату подпирают другие комнаты, а тут…

– Вот я и говорю, моих женских рук недостаточно, чтобы подпереть такую махину. Я никого не хочу критиковать, особенно при ребенке, но, в конце концов, взрослый мужчина должен понимать, что если истекли все сроки сдачи дома комиссии, то нужно что-то предпринимать. Это легкомыслие и недисциплинированность.

Нехорошо у мамы получается: будто папа нарочно не заканчивает дом. Неужели она не видит, что у него нет времени. И моей работы в огороде не заметила, а ведь я так старалась. Нет, мне не обидно, пусть. Перекапывала я не ради похвалы. А чтобы дому от меня была польза. Но зачем же он, неблагодарный, ломает отношения в семье?

– Ну ладно, поговорили и хватит. Пора за дело приниматься. Я тут купила семена овощей, пойдем, посадим. А потом придется взяться за уборку строительного мусора за домом. При таких горах хлама у нас ни одна комиссия дом не примет.

Причем тут мусор? Без полов и штукатурки комиссия не примет, а не с мусором. И зачем что-нибудь сажать в огороде, если сейчас главная задача сдать дом? Тем более, что и дураку известно, что каждый раз из нашего огорода получается. Сейчас мама с хирургической точностью, по веревочке отмерит грядки, затем, рассчитав до сантиметра, проведет бороздки, затем на одинаковом расстоянии вложит в землю ровно по два семечка, а в конце каждого ряда воткнет бирочку: редис «Рижский», салат «Каменная голова», сельдерей «Ранний». А через две недели, когда она уедет на юг, по грядкам поползут длинные болезненные нити. Они начнут цепляться друг за друга, переплетутся в рогожку и зачахнут. Даже вкусные названия на бирках – и те смоет дождь.

– Мам, но мы каждый год разбираем эти завалы за домом, и каждый год они вырастают. Может, это физический закон, по которому строительный мусор тяготеет к нашей задней стене? Физические законы нельзя переделать.

– Никакой это не закон, а самая обыкновенная бесхозяйственность. Мусор должен быть убран, иначе он скапливает за домом снег, который потом тает и стекает в подвал.

Ладно. Больше никаких возражений. Натягиваю заскорузлые рукавицы. Иду выполнять сизифову работу.

Приветствую вас, господа обломки старого мира! Когда же это я вас в последний раз выволакивала? Ай-яй-яй, давненько это было. Вот, помню, годика, эдак, полтора назад трудились мы тут вместе с Асей. Я еще страшно злилась, что Асину работу мама хвалит, а мою будто не замечает. Как время-то бежит, а? Ася в этом году, можно сказать, школу кончила, а вы, почтеннейшие, ничуть не изменились. Вот с вами, рама от неизвестного окна, мы точно знакомы. Помню, разбивала вас на планки, чтобы было чем подпирать крыжовник. И вы, разбухшая дверь, и вы куски железа – все старые знакомые. Ай-ай-ай, извольте сейчас же отправляться наверх в мою комнату. Думаете, раз сарая нет, то на вас и управы не найдется?! Нечего за ступеньки-то цепляться, я теперь не слабее Аси.

Впрочем, зря я себя с Асей сравниваю. Мне за ней не угнаться. Ася уже стоит на черте, за которой начинается взрослая жизнь. Еще шаг – и она будет там, за чертой. Я останусь здесь, цепляясь за каждый камушек детства: восьмой класс, девятый, десятый… говорят, еще одиннадцатый сделают. А она кончит техникум и станет… продавцом.

Не– ет! Не могу поставить это слово рядом с именем Аси. Не получается. Продавец -это Ленкина бабушка со всеми ее колбасами, сосисками, тортами. «Техникумовсий» – это ее деревенский муж. А у Аси мама актриса.

Вот разве Ася хоть капельку похожа на Елену Яковлевну? Ни капельки! Вот входит она в магазин: длиннющие ряды прилавков – тут платья, там чулки, еще дальше – рыбой торгуют. Ася идет по залу, битком набитому покупателями. Все вещи на полках приглядываются, принюхиваются к ней. Новенькая? Новенькая. А что она умеет? Стихи сочинять. Ха-ха, сосиски лопаются от хохота: стихи! Платья размахивают рукавами: хи-хи, стихи, копченые селедки животики надрывают: хо-хо – поэтесса!

Не нужна Ася магазину. Люди, товары – все будет выталкивать ее оттуда. Она другая, не похожа на них. А если все-таки вдруг останется там, то закостенеет, превратится в куколку, из которой никогда не вылупится бабочка.

– Мартышка, как ты тут? Совсем в тени закоченела? Ого! Да ты, я вижу, развернулась! Надо же, столько хлама разобрала. Мне бы одной ни за что не управиться. Давай это бревно вместе поволочем.

Вдвоем и вправду легче. Мамины руки в порвавшихся резиновых перчатках очень успокаивают. Они как будто разглаживают беспокойство, вселяют уверенность, что мы можем справиться со всеми бедами.

– Мам, ты знаешь, что Ася собирается учиться на продавщицу в ювелирном магазине?

– Что ж, специальность это хорошая. Два-три года поработает, а потом сможет в торговый институт поступить. Со стажем это не трудно.

При чем тут «хорошая специальность»?! Для чужих – хорошая. А для моей Аси совершенно неподходящая. Торговый институт! Разве это место для поэтессы?

– Ася – девочка самостоятельная, не думаю, что коррупция может отрицательно повлиять на нее.

Этого еще не хватало! Действительно, украдут что-нибудь, а потом свалят все на Асю. И засадят ее в тюрьму. Как же я об этом сразу не подумала!

– Мам, а если уговорить Асю пойти продавцом книг? Книги никто не ворует.

– Ну что ж, вполне интеллигентная работа. Только вряд ли Ася откажется от блеска драгоценных камней.

Как мама судит Асю. Как совершенно постороннего человека. Неужели она все забыла?

– Устала я что-то, пойдем, зайка, посидим на солнышке, косточки погреем. Нам с тобой сегодня предстоит еще одна неотложная работа.

– Какая?

– Грейся. Потом скажу.

Хорошо как на крыльце. Солнце разнеживает каждую клеточку тела. Баюкает. Усыпляет.

Вот я опять совсем маленькая с мамой на лугу загораю. Она мне читает про замарашку, которая то ли от солнца, то ли от грязи загорела. И оттого что это немножко про меня, немножко про чужую девчонку -щекотно ладоням. Вдруг откуда ни возьмись бык. Мама говорит, что быки на красное бросаются, а на мне красное платье. И мы бежи-им! Немного боязно быка, но все равно весело лететь по лугу с мамой за руку.

Если б не гитара Раскина, можно было бы умчаться под красным парусом платья по зеленой траве в бесконечность…

– Мам, зачем Раскин так резко рвет струны? Можно подумать, что он хочет вырвать из них мелодию.

– Действительно. Бренчит целый день, никакого покою. Спел бы лучше какой-нибудь старинный романс. Ведь он прекрасно пел когда-то. Нет, тренькает, на нервы действует.

– Он, наверно, боится, что Шурка во второй раз не пройдет по конкурсу.

– Что ж, этого можно ожидать. При таком чудовищном конкурсе нужно обладать огромным талантом, чтоб тебя заметили.

– Но ведь Шурка с детства играл. Помнишь, то в кукольный театр, то в цирк.

– Значит, детских игр недостаточно, чтобы конкурировать со способными людьми.

– А вдруг он и вовсе никогда не поступит? Что же ему тогда тоже идти продавцом?

– Зачем продавцом? Есть много других творческих работ, которые не требуют специфического актерского таланта. Я бы на его месте не упорствовала, а поступила в какой-нибудь другой ВУЗ.

В «другой ВУЗ»? Но для Шурки нет никакого другого института, кроме театрального! И родители его не понимают, почему они могли быть артистами, а их сын нет.

– Ты что, мартышка, насупилась?

– Какая нам еще работа предстоит?

– Нужно разобрать твою комнату наверху, чтобы настелить пол и покрасить стены.

– Ой, я же только что все в нее затащила!

– Боюсь, как бы у нас с этой комнатой не было неприятностей. Дело в том, что в плане третья комната наверху не предусмотрена. А мы ее выкроили над сенями. Комиссия из-за этой клетушки может не принять весь дом.

– Но папа сказал, что для моей комнаты мы пригласим его друга, художника, и он распишет ее под джунгли.

– Мужчинам свойственна маниловщина. Полагаю, что джунглей у нас и так хватает на участке. А вот выкинуть из-за них дом государству в мои планы не входит.

Ну вот, теперь у меня своей комнаты не будет. Можно, конечно, и обойтись. Я привыкла. Но трудно привыкнуть к мысли, что эта, пусть ничья, комната будет просто-напросто покрашена, как все остальные комнаты на свете.

– Давай, зайка, прояви свои конструктивные способности, придумай, куда бы упрятать доски, фанеру, чтобы не натыкаться на них на каждом шагу.

– Может, на чердак?

– Неплохо придумано. Что значит свежий взгляд на вещи. Мой перегруженный наукой мозг вряд ли выдал бы такое быстрое и простое решение.

Знаю, знаю, зачем мама меня хвалит, она хочет, чтобы я еще больше работала. Это такая политика. Как на кафедре. Разве я отказываюсь? Нельзя мне иметь комнату – значит нельзя. Беру лист фанеры и тащу. Мда-а, решение мое с чердаком явно не гениальное. Не понятно, как без лестницы туда можно поднять столько строительного материала. Придется затаскивать на веревках.

– До чего ты стала сильная, мартышка, мне с моей чахлой мускулатурой просто не угнаться за тобой.

«Сильная», у меня уже все руки в занозах! И пальцы не разгибаются. Хоть бы на этом чертовом чердаке можно было выпрямиться во весь рост. А то походишь еще немного на полусогнутых и превратишься в гориллу.

– Спускайся. Пол нужно помыть. А то, когда будем красить стены, известковая пыль полетит на краску.

– Пол! Да он же из не струганных досок!

– Ничего, сначала шваброй, потом тряпкой. Нам ли бояться черной работы.

Кто говорит, что я боюсь. Но ведь нельзя же лишаться единственной в жизни собственной комнаты и при этом прыгать от восторга.

– Прямо не знаю, как бы я тут без тебя управилась. Если мы вот так каждый день пунктуально будем что-нибудь делать в доме, мы его успеем сдать этим летом.

«Сдать дом» – какое неприятное сочетание слов. Мало того, что оно означает «избавиться» от дома, оно еще и подменило собой идею законченности. Раньше, когда говорили «построить дом», всегда подразумевали сделать его таким, каким он виделся папе. А теперь и дом и папа отошли куда-то на второй план. Осталась безличная и страшноватая комиссия.

– Пожалуйста, не сутулься и не забудь перед сном вымыть ноги и тщательно вычистить зубы.

Ну, это уж одно из двух: либо в темпе сдавать дом, либо мыть ноги. И вообще, мне даже с табуретки не приподняться! Вот если бы у дома была совесть, то сначала я бы на него работала: вытаскивала мусор, мыла полы, а потом он раздевал бы меня, мыл теплой водой, укладывал спать. Можно было бы даже не баюкать, сама усну, как убитая.

– Что, девонька, нос повесила? Едешь с нами на лодке кататься?

– Вы с утра рыбу ловить?

– Слыхал, Арт, по-моему молодежь подозревает нас в безделье. Ну-ка, скажи ей, какую я вчера щуку поймал.

– Рыжему Васе на один зуб?

– Слыхал, Арт, по-моему, она насмехается над нами.

– Раскин, барышня права: щуренок твой и вправду был не больше ладони.

– Что-о?! Валя, Валю-юша! Скажи им, неверам, какую я вчера щуку принес!

– Во-о, с руку! Не щука, а кашалот.

– Слыхали? Родная жена не даст соврать.

– Валентина Петровна, а где сейчас эта щучища?

– Кот съел. Ты же знаешь, я не могу живую рыбу чистить.

– Съел в один присест? Тогда у вас не кот, а тигр.

– Арт, слыхал, теперь она над нашего кота осуждает.

– Придется тебе выловить еще одну щуку прямо на глазах у юной дамы.

– Я готов.

– Валентина Петровна, вы разве не поедете?

– Не берут меня. К сожалению, мужчины так устроены: чуть блеснет на горизонте юная красавица, так старая жена с радикулитом по боку.

– Краса-авица, говоришь? Дай-ка рассмотрю получше. Извольте, мадмуазель, пройтись во-он до той сирени. Так, теперь повернитесь. Двигайтесь непринужденно, не сутультесь. Что ж, пожалуй, Валюша права: ноги длинные, как у них у всех теперь. Но боюсь, несколько мягковата линия бедер. В балет брать рискованно, с возрастом эта линия имеет тенденцию расплываться. А? Как думаешь, Арт?

– Для меня таинственная притягательность женской красоты – это когда «всех линий таянье и пенье»…

– Вот и я о том: пластика движений играет не последнюю роль. Вот Валюша…

– Не задуряйте девочке голову. Мама дома?

– Нет, уехала на три дня в город.

– Тогда беги к Антонине Ивановне и попроси разрешения покататься со старыми развратниками на лодке.

– Я сейчас.

Та– ак! Значит, Раскин сказал, что у меня ноги толстые! Что я неуклюжая, как гиппопотам! Что у меня фигура хуже Лашинской! Ничего, я этим бедрам покажу, как с возрастом толстеть. Они у меня попрыгают! Поприседают по сто раз в день! Спина у меня, видите ли, колесом. Вжимаюсь, говорят, от неловкости в землю! Ничего, я научу ее с такой же естественностью, как травинка, тянуться вверх!

– Примчалась, молодчина. Я уж думал, ты и не догонишь. Эх, Арт, где мои осьмнадцать лет, чтоб вот так вспорхнуть мотыльком: одна нога тут, другая там!

– Ишь, чего, старый черт, захотел. Развратничал пятьдесят лет – мало показалось. Верните, видите ли, ему молодость, он за старое примется.

– Э-эх! Не понимаешь ты моей тоски! Думаешь, (не при девочке будет сказано) мне молодое тело нужно? Да мне стоит только мигнуть, и любая вертушка из кордебалета будет моей. Но ты скажи мне, где в них талант? Где ненасытная жадность до танца, как была у нас с Валей?!

– Отчего же мы тебя не понимаем, прекрасно понимаем. Как говорится: «седина в голову, бес в ребро», верно, барышня?

– Да, знаю, знаю, вы вечно по углам надо мною посмеивались: дурак, мол, столько баб ему на шею вешалось, а он с ребенком взял. И взял! И люблю Шурку больше, чем своего бы любил. Что, дочка, полыхнула глазами, не знала, что ли, что Шурка мне не родной? А-а, ладно, сболтнул сдуру. Держи банку, воду надо вычерпать.

Шурка? Не родной? Не похож он на неродного. Это я больше на подкидыша похожа.

– Э-э, Раскин, ты нам зубы не заговаривай – тебя не сын, а о молоденькие мамзели гложат: «О, моя утраченная свежесть, буйство глаз и половодье чувств…»

Ой, Арт, ну до чего же он толстый, чуть лодку не перевернул. Интересно, он хоть плавать умеет?

– Иди ты в задницу! Думаешь, меня бы кто постелью удержал! Накося, выкуси! Валя танцевала! Без нее танец был мертв, как колода!

– «… Я теперь скупее стал в желаньях. Жизнь моя, иль ты приснилась мне…»

– Не понимаешь ты моей волчьей тоски…

– Куда уж мне…

Ой, как Раскин покачнулся, когда садился в лодку. Чуть не упал. Движенья чересчур резкие. Удочку будто отшвыривает. Чем-то пахнет: вином или тиной от воды? Может быть он пьян? Не хорошо так думать о знакомых. Раскин – не бывший муж Елены Яковлевны. Тот напьется, завалится спать на кухне и начадит черными хлопьями от керосинки.

Раскин пьет, будто кромсает свое лицо прямо по живому. Остаются глубокие шрамы. Из-за чего он так? Из-за Шурки? Вряд ли. Если ты любишь сына, какая разница родной он или неродной?

– Ну-ка, подгребай, девонька, правым, подгребай, у меня, кажется, трепыхнулась.

Арт, наверно, все про Раскина знает. Или просто не пытается угадать другого человека. Поглощен, как маленький, своим поплавком. Хоть бы у него ничего не поймалось.

– Нет, други мои, вы только оглянитесь вокруг – благодать-то какая! Истинно Левитановская благодать. На такую красоту можно только молиться или воспевать ее стихами.

– В лодке молиться тесно. И неустойчивая она.

– Молиться, барышня, можно везде, где душа требует возвышенного.

С Артовой комплекцией трудно по правде в бога верить. И потом, он же университет кончал. Вот его жена и дочь – те похожи на монашек: плоские, натянутые, бесцветные. Почему-то он только один раз их привозил сюда. Можно подумать, что он их на лето запирает в городе в шкафу. Чтоб молились, или чтоб их моль не съела? Может, он и вправду верит в бога? Шурка говорил, что Арт по пятницам соблюдает пост. Ест только картошку и морковку с постным маслом. Наверно тяжело ему такому толстому?

– «Лениво дышит полдень мглистый,

Лениво катится река,

И в тверди пламенной и чистой

Лениво тают облака»

– Лермонтов?

– Великий Федор Иванович Тютчев.

Зря все– таки Арт верующий. В «Эстраде» кто-нибудь донесет, что их сочинитель конферансов богу молится, выйдет ему дореволюционный бог боком.

Взрослым хорошо, можно подумать, что на каждого из них сверху светит прожектор. Там, где они – там и жизнь. А вокруг меня полумрак. Я только и могу, что присосеживаться к чужому пятнышку света.

Вот было тепло, мама возилась на огороде, Антонина Ивановна пересаживала цветы, а я подлезала то к одной, то к другой помогать. Теперь льют дожди, мама в передней комнате смотрит в микроскоп препараты, Антонина Ивановна, в задней, правит рукопись. А я слоняюсь между бывшей моей комнатой и верандой и чувствую себя единственной лишней на всей земле.

– Не болтайся, мартышка, без дела, мешаешь. Займись-ка лучше полами, давненько они не мыты.

Вымыть полы? Отчего бы и нет. Берешь заскорузлыми от холода руками мокрую как жаба тряпку и тащишь ее по половицам. А следом за твоей тряпкой снаружи вползает вся уличная сырость, слякоть, плесень. Красота!

– Антонина Ивановна, можно я почитаю в вашей комнате?

– Отчего ж нельзя. Только девочка из приличной семьи должна больше внимания уделять чистоте и опрятности одежды. Я бы на твоем месте скинула сейчас платьишко и простирнула его на веранде.

– Угу. Сейчас.

Налью в тазик ледяной водички, разведу побольше мыльца, чтобы сто раз бегать вверх вниз к бочке с водой. Отожму, повешу на веревочку и буду голая ходить вокруг и дуть на него, чтоб быстрее просыхало.

– … да я ей сколько раз говорила, прекрасно он без вас выживет…

Ой, когда это мама успела к Антонине Ивановне перебраться? Кто без кого выживет? Плохо слышно. Может, дверь на веранде приоткрыть?

– … ну что она хорошего от него видела? Ведь когда работали, они же приличные деньги получали. А хоть одно импортное платье он ей купил, хоть раз свозил на курорт отдыхать?

Дверь может заскрипеть, и вообще неприлично разговоры взрослых подслушивать. О ком-то они очень знакомом говорят. Что-то вертится в голове то ли на «В», то ли на «П»

… ни одной пары выходных туфлей у нее не было. Старье чинила– перечинивала. Всю жизнь на себе экономила. А думаете, мужчины это ценят? Ничуть.

Вертится у меня в голове… вот-вот ухвачу, о ком это они. Неужели…? Как нехорошо. Получается, что мы сплетничаем.

– Вы правы, ей всю жизнь приходится нести тяжелый крест. Раскин с каждым днем пьет все заметнее, Шура пойдет учиться и станет отрезанный ломоть.

Ой! Зачем я только подслушивала? Теперь получится – хожу в гости, катаюсь на лодке, а сама думаю: «старье перешивает… пьет все заметнее… отрезанный ломоть». Будто о каких-нибудь Петушихах или о соседках на Лесном.

– А что удивительно: хрупкая женщина оказывается сильнее мужчины. Возьмите его: фигура – Зевс, мужественное лицо, львиная грива. А вот, поди ж ты, – сломался.

– Говорят, его за анекдот посадили?

– Нелепее всего, что донес на него его же приятель. Была в их труппе еще одна характерная танцевальная пара – некто Богдацкие. Может, слышали? Так себе пара, ничего особенного. А Раскины к тому времени уже лауреаты двух конкурсов – у них турне, премии. Этим тоже, видно, не терпелось вылезти в солисты. Вот они и расчистили себе жизненное пространство.

– Ну, до чего же бывают подлые люди! У женщины первый муж пропал без вести, война, блокада, маленький ребенок на руках, два года никакой работы.

– Между прочим, знаете, кто им помог? Черкасов. Он взялся похлопотать.

– Вот: великий артист и большой человек, а вокруг мелкие гадкие людишки! Кстати,…Богдацкие… Богдацкие… Она, случайно, не сестра Арта? Что-то такое я слышала.

– Вот именно. Я бы на месте Валентины Петровны на пушечный выстрел не подпустила бы эту семейку к своему дому. Что за странное непротивление злу?

– Бесхарактерность это. Никому нельзя – ни мужу, ни детям – позволять садиться себе на голову. Это их только развращает.

За один анекдот тюрьма? За один-единственный? У нас в классе все анекдоты рассказывают. Даже про Хрущева. И ничего. Неужели из-за нескольких ерундовых слов человека можно превратить в мокрицу и запихать жить под камень?

И что, с этим ничего нельзя поделать?

Можно. Но нужно сначала понять, как действуют силы зла, подлости, доносов.

Ну– ка, как все это было? Свет рампы жгуч и требователен. Музыка бережно подхватывает тела танцоров, кружит, подбрасывает вверх, плавно опускает на землю. Снова поднимает, качает, как на волнах, опускает в плеск аплодисментов. Движение и… холодная неподвижность каменных стен. Букеты цветов и… тусклый свет через решетку.

Стоп. Поняла. Черные силы действуют по контрасту: Тут свет – там мрак, тут красота – там убожество. Значит, чтобы спрятаться от них, нужно избежать контраста. Ну-ка, тряпка, ведро? На месте. Порошок? Полкоробки есть. Что, нечистая сила, забеспокоилась? Как начну драить пол, полетят клочки по закоулочкам! Вжик-вжик! Вжик-вжик!

Ну! Кому придет в голову хватать человека, который и так делает самую грязную работу. Зачем бросать его в каменный мешок?

Моем, моем трубочиста чисто, чисто, чисто, чисто. Та-ак, в наклонку. Та-ак, в уголках. Что, подлецы, призадумалась? Это вам не рыбьими мордами из спецраспределителя в лицо тыкать! А вот я вам еще пены добавлю! Попробуйте, подойдите по такому скользкому полу. Попробуйте, схватите! Ну, чья взяла?!

– Мартышка, ты что это такую грандиозную уборку затеяла?

Вот, Антонина Ивановна, что значит переходный возраст: то сидит, уставившись в одну точку, воды принести не допросишься, то пол-огорода в один присест перекапает.

– В наше время не слышали про переходный возраст. Лучшим лекарством от скуки была работа.

– Мне вот тоже всю жизнь некогда было скучать. Двадцати четырех часов в сутки не хватало.

– Пойду, сбегаю на колодец.

– Намокнешь.

– Клеенку на голову накину.

– Надо же, какой ты у меня помощницей стала. Смотри, чтоб тебя, такую хорошую, разбойники не украли.

Не украдут. Я злые силы перехитрила.

Полюбуйтесь, чьи это босые ноги шлепают по холоднющей глине? Кто это в таком заношенном платье и со страхолюдной клеенкой на голове? У кого плечи оттянуты вниз тяжеленными ведрами?

Можно такого человека бросить в тюрьму? Конечно, нет. А то она еще, чего доброго, там согреется, обсохнет, возьмет за руки тех, кто слаб и сломался, и выведет их в поля, леса, к солнцу.

Крутятся колеса грузовиков.

Буксуют в черной жиже. Ревут моторы. Звук ввинчивается в голову, как вой снарядов. Деревья выворачивает с корнем, и они медленно взлетают. Суетятся какие-то люди в мокрых плащ-палатках. Мамин голос их торопит. Наверно, доставили раненых в медсанбат. Солдат с перекошенным лицом требует у нее тягач. Хлопают на ветру сорванные с петель двери. Где папа? А-а, в городе. Фашистские танки идут прямо на наш дом. Своротили забор. Сейчас поползут на второй этаж. Лестница, миленькая, сузься, пожалуйста. Не пускай их. Слышишь, они поднимаются, гусеницами переламывают ступени. Хоть бы стены сомкнулись, чтоб танкам негде было развернуться. Они же задавят нас! Надо найти маму и бежать. Из окна веранды – на сосну, вниз, через заднюю калитку в лес…

– Доча, ты что грузовика не слышала? Ну, вы с Антониной Ивановной и спать! Кругом дым коромыслом, а им хоть бы что.

– Ты когда приехала?

– Вчера. Посмотри в окно.

– Ой, Раскин свою сосну спилил!

– Это не он. Это мы.

– Ты-ы?

– В другое окно взгляни.

– Доски привезли! Ой, забор у Петушихи съехал! Это тоже ты?

– Мы своим грузовиком его снесли. Одевайся скорее. Идем завтракать.

– Значит, ночью я действительно твой голос слышала? А мужчины кто?

– Один был мужчина. Шофер. Ты даже представить себе не можешь, сколько я натерпелась вчера с этими досками. До сих пор придти в себя не могу.

– Мы тебя вчера ждали-ждали, даже обедать не садились.

– Какой там обед. Еду из института, измученная, поезд битком набит. И вдруг меня кольнуло: зайду-ка на склад, вдруг доски привезли.

– Пол внизу настилать?

– Ну конечно. Твоего отца ведь не заботит, что дом без пола никакой комиссии не сдашь.

– Папа работает.

– Конечно, он только один и работает… Вот говорят, предчувствия нет. Есть. Полгода досок на склад не завозили. А тут, пожалуйста: прекрасные шпунтованные доски. Да еще горбыль на черный пол. Я туда, сюда – машины нет. Склад через час закрывается. А завтра – ищи свищи эти доски. Что делать? Выхожу на шоссе, голосую. Все машины мимо. У меня уже рука онемела махать. Вдруг подкатывает громадина с прицепом. Выскакивает шофер, молоденький такой парень. «Тебе, хозяйка, далеко везти?» «Нет, – говорю, – километров пять». «Доски, что ли?» «Доски», – говорю. «Я б тебе, хозяйка, подвез, да вот обещал одному тут рельсы подбросить». Смотрю, у него в кузове и вправду с десяток рельсов лежит. И что меня опять надоумило? Я ему: «А вы продайте мне рельсы. У меня балки в доме гниют, а заменить нечем». И представляешь, согласился. Только, говорит, грузиться надо по-быстрому, а то мне машину в десять сдавать. Ну, раз такое дело – машина, да еще с прицепом, – я и погрузила: доски, горбыль, олифу, глину. Выехали мы с шофером на шоссе. А он и говорит: «Дом-то у почты, что ли?» «Да, недалеко». «Значит, прямиком поедем. Я тут проселок через деревянный мост знаю. В миг обернемся». Я внутренне охнула: увязнем с таким грузом в глине. Но не посмела ничего сказать – а то еще ударится в амбицию. Доро-ога – ухаб на ухабе. Но я молчу. Доехали кое-как до деревянного моста. Я на него глянула и охнула: не мост, а одно название. По нему телега – и та не проедет. Но молчу. Парень мой мотором зарычал и вперед. Ну, думаю, плакали мои доски. Представляешь, медленно передние колеса въезжают на мост, кабина, кузов, прицеп… И вдруг под последними колесами – трах! И целый пролет проваливается. Все, думаю, в тюрьму с этими чертовыми досками попадем. А шофер мой – хоть бы что, схватил топор и давай рубить ветки на обочине. Темнеть начало, я дергаюсь: психанет парень, и укатит с моими досками. Битых три часа мы уже возимся. Но парень оказался порядочным, не бросил меня. Насилу сдвинулись с этого проклятого моста. Но все это были еще цветочки по сравнению с тем, что нас ждало впереди. Кое-как доползли до нашего спуска. Тьма, ни зги не видно. Стали доски разгружать, и вдруг чувствую – машина боком сползает под откос на Петушихин забор. Аккуратненько так его отодвигает и устремляется прямо к Петушихинской хибаре. Петушиха выскочила, орет, пинает грузовик. Шофер – мне: «Трос есть?» Где его в темноте найдешь, трос-то этот? К счастью, при моей аккуратности и привычке класть все на свое место, трос быстро отыскался. Приволокла парню проволоку и глазом не успела моргнуть, как он ее зацепил за раскинскую сосну. А дальше все было как в кино: ты не поверишь, громадину-сосну трос перерезал, как масло. Она постояла некоторое время, покачалась и прямо на глазах пошла вниз. Я к Раскину, стучу ему в окно, извините, мол, мы вашу сосну нечаянно сломали. И что ты думаешь? Раскин даже не побеспокоился выйти взглянуть. «Черт с ней, – пробурчал, – с сосной этой».