Текст книги "Он строит, она строит, я строю"

Автор книги: Любовь Каверина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

– Бабушка, что такое «репрессирован»?

– Не морочь голову глупостями. Собирайся лучше. У родителей твоих заботушки никакой: уехали, а бабка, как всегда, отправляй сиротинушку в лагерь.

– В тот же самый лагерь? В Зеленогорске?

– Тот самый. Для таких вот артисток, как ты.

– Ба, знаешь, я прямо как предчувствовала, что в лагерь поеду. Мне каждую ночь снилось, как по городу маршируют пионеры: в белых рубашках, алых галстуках, с горнами, с барабанами. Не такие пионеры, как я или кто-нибудь в нашем классе, а настоящие, про которых в книгах пишут. Бам-бам-барабам! Выходи к нам, вставай в строй – станешь тоже настоящей пионеркой! А что? Я теперь могу. Я теперь на четверки и пятерки учусь. Ты слушаешь? Только во сне мне никак на улицу было не выбраться. Все плутала по каким-то коридорам, натыкалась на запертые двери…Будто меня заколдовали и не пускают в пионеры.

– Фантазерка, вся в батьку. Собирайся, кому говорят!

Зря это бабушка – в лагере обязательно должна быть пионерская работа. Тем более что теперь меня возьмут в средний отряд.

– Ася-я! – Асенька! – Как ты сюда попала?

– Ну что ты вопишь? У нас же родители в профсоюзе работников искусств.

– Нет, это же просто чудо – приехать, бог знает куда, и сразу встретить тебя! Будто только что вместе сидели принцессами в париках перед зеркалом – потом раз – и вместе очутились пионерками в лагере!

– Я здесь уже второй месяц торчу.

Ну вот, я как дура: «Ася! Ася!», а она смотрит на меня как на чужую. Будто ждет, что я сейчас всем про нее разболтаю. Подумаешь, она соврала, что учится в седьмом классе, подумаешь, ее записали в первый отряд. Ну и что? Я никогда никому ничего не скажу. Только зачем делать вид, что она и вправду большая, а я маленькая? Ну и ладно, буду в своем отряде дружить. Вот хотя бы с Мариной. Мы с ней познакомились в поезде. Она сказала: «У тебя законная кофта. Махнемся со мной». Я сразу поняла, что ее кофта лучше: у нее русская, а у меня нерусская. И прямо в поезде поменялась с ней кофтами.

– Дуры, в друг-дружкиной одеже ходят!

Это Жаба про нас с Мариной. И когда он успел заметить?

Нас с Мариной за один стол с ним и Черным посадили. Черный – это не кличка, а фамилия. Зато Жаба – кличка. А похож: толстый, в зеленой лыжной куртке. И еще лезет.

– Жердина!

Это он про меня. И не стыдно ему обзываться? На себя бы посмотрел. Красавец! Да еще перед Черным выслуживается.

– Чего ты терпишь? Хочешь, я этому толстяку тарелкой прямо в морду залеплю?

Марина никого не боится. Жаба не посмеет ей соль в компот бросить или в суп плюнуть. И еще она умеет много лагерного, чего я не умею. Например, она умеет танцевать. Конечно, не так, как Ася. Ася в сто раз лучше танцует.

– Ася, научи меня танцевать.

– Чего тут уметь, смотри на других и делай, как они.

А в глазах: «Брысь, малявка». И шушукается со старшими девчонками.

– У меня не получается. Ты потанцуй со мной, покажи.

– Я с девчонками не танцую.

Конечно, зачем ей с девчонками танцевать, когда ее все время мальчишки приглашают.

А Марина сама предложила:

– Давай научу. Шагай под такт: раз-два-три, раз-два-три… Черного видала? Вон там, около двери стоит. Законные у него глаза. И ресницы длинные. Он тебе нравится?

Не нравится. Ругается, сплевывает, Жабу подначивает – обыкновенный хулиган.

– Давай к нему поближе подтанцуем. Да не наступай ты мне на ноги. Видала, Черный выше всех ростом у нас в отряде. Только немного пониже Длинного из первого отряда. За Длинным все девчонки из первого отряда бегают.

Не все. Ася ни за кем не бегает. Сейчас она даже не танцует. Она изображает загадочную даму: сидит на стуле, нога на ногу, и, прищурив глаза, смотрит на мальчишек, как на дураков. К ней подходят приглашать, а она только головой качнет, мол, не танцую, и вам этого не понять.

Смешно: мы с Мариной танцуем вместе, а смотрим в противоположные концы клуба. Она следит за Черным, я – за Асей. И каждая старается развернуть другую так, чтобы было удобней наблюдать за своим объектом.

– Эх, Черный испарился. Наверно, в настольный теннис побежал дуться. Айда в теннис играть.

Не удивительно, что Ася меня стыдится, Ни танцевать, ни в теннис играть, ни разговаривать по-лагерному – ничего не умею.

– Марина, ты меня в теннис научишь играть?

– Чего там учить: берешь ракетку и шарик от себя отталкиваешь. Эй, кто последний? Мы на новенького. Жаба, ты?

– Сама жаба… Черный последний.

– Черный никогда не бывает последним. Заруби себе на носу. Черному только до ракетки добраться, и он сразу первый.

– Слушай, Жердина, а правда, что ты по ночам девчонкам про машину времени заливаешь?

– Ничего не заливаю. Про машину времени Герберта Уэллса написал. Можешь сам прочитать.

– Слушай, Жердина, расскажи, а? Иди сюда на бревна, мы подвинемся.

– Я лучше «Затерянный мир» Конана Дойля расскажу. Только это долго.

– Валяй,Жердина. Все равно до ужина делать нечего.

– Слышь, Жаба, еще раз Жердиной обзовешься – в морду схлопочешь.

– Слыхала, за тебя сам Черный заступился, ну-ка дай им жару, как в палате!

Надо же, мальчишки слушают. Как девчонки. Интересно, хватит у меня книжного запаса на месяц? Та-ак, всего Конана Дойля, потом всего Уэллса, потом Беляева, мальчишкам можно и Джека Лондона. Пожалуй, хватит.

Жаль, Ася не приходит на бревна. Увидела бы, как мальчишки меня слушают. Вон Жаба даже рот открыл. А Черный всех отогнал, рядом сел. Я бы в сто раз лучше рассказывала, если бы Ася была тут.

– Видала, как Черный на тебя смотрел? Честное пионерское, он в тебя втрескался.

Нужен он мне!… Впрочем, было бы здорово, если бы он на танцах только меня приглашал. Чтобы Ася видела, что я тоже с мальчишками танцую. Нет, лучше даже не Черный, а Длинный, за которым все старшие девчонки бегают.

– Марин, сколько дней до воскресенья осталось?

– Два дня. По мамочке соскучилась?

– Нет, ко мне бабушка приедет.

Бабушка обязательно привезет что-нибудь вкусное. Я все отдам Асе. Ведь к ней никто не приедет.

– В воскресенье будет бал-маскарад. Ты какой костюм собираешься делать?

– Не знаю.

– Давай карточных дам: я – пиковая дама, а ты – бубновая,

– Как это?

– Ну что ты карт не видела? Ромбиком таким красным. Соберем простыни на нитку, к ним пришьем бумажные пики и буби. Волосы распустим – законно будет!

В воскресенье бабушка не приехала.

Приехал папа. Кто же думал, что он так быстро с гастролей вернется? Скептически оглядел мой карточный костюм: юбка расползлась, ромбики помялись, волосы в разные стороны торчат – улыбнулся. Пошел к молоденькой воспитательнице, стал ей, как всем, говорить комплименты. Потом оказалось, что он в клубе будет рассказывать про Вьетнам.

Не знаю, для кого он согласился выступать: для меня или для воспитательницы? Если для меня, то мне от этого только хуже будет, узнают, что он мой папа, весь лагерь начнет глазеть и обзываться.

После тихого часа нас строем привели в клуб. И посадили перед первым отрядом.

И тут я увидела Асю. На ней был настоящий маскарадный костюм – «Кот в сапогах». Шляпа с пером, сапоги выше колен, на шее бант, на боку шпага. Значит, она давно готовилась к маскараду? И мне ничего не сказала!

Смотрит в мою сторону, шепчет что-то старшим девчонкам. Либо про мой дурацкий костюм, либо про то, что на сцене сидит мой папа.

– Марин, давай после лекции убежим из клуба.

– Еще чего. А танцы!? Столько готовились. Видишь, даже Черный в костюме пирата.

Марина ничего не понимает. Впрочем, что ей, она и в простыне выглядит красивой. Жаль, Черный не приглашает ее танцевать.

– Гляди, к тебе Длинный из первого отряда идет.

Чего этому Длинному от меня надо? Неужели Ася ему проболталась!?

– Это твой батя сейчас выступал?

Почему– то вру, что это не отец, а дядя. Запутываюсь. Краснею как дура.

– Ладно тебе… так бы и сказала, что это материн любовник. Идем, что ли, потанцуем.

– Н-нет, я не умею.

– Ладно тебе ломаться.

– Н-нет, у меня н-нога вывихнута.

– Ну и черт с тобой, чокнутая.

Крадусь из клуба, стараюсь пригнуться, чтоб никто меня не заметил.

– Мя-яу!

– Ася!

– Ты почему с Длинным не пошла?

– Да они все просто так, из-за папы приглашают.

– Ну и что. Пошла бы и потанцевала. Отец уехал? Жаль, я хотела с ним поболтать.

– Ася, почему ты меня все время избегала, а теперь сама подошла?

– Не выдумывай. Хочешь, я попрошу воспитательницу, и она возьмет тебя с нашим отрядом в двухдневный поход? Соврем, что ты тоже в седьмой перешла, а тебя по ошибке во второй отряд записали.

Медуза! Червяк бесхребетный! Ася поманила – ты и бежишь на задних лапках! Можно подумать, ты нужна ей! Ей Длинный и старшие девчонки в сто раз дороже!

– Ты чего? Плачешь?

– Нет, мне соринка в глаз попала.

– А эта, которая кот в сапогах, ушла? Воображуля номер пять, разреши по морде дать! Айда в наш отряд в «кис-кис-мяу» играть. Там тебя уже все ждут.

– Сейчас, только переоденусь и лицо вымою.

Почему в лагере все так любят в кис-кис-мяу играть? Все хотят, чтобы им достался «разговор наедине». И о чем они разговаривают, когда выходят за дверь? Спрашивают: ты больше любишь картошку или макароны?

– Води, води, на новенького!

– Кис-кис-мяу?

– Брысь!

И все– таки это, не совсем дурацкая игра. Здесь как бы разрешается, кому с кем можно дружить. А кому вообще не с кем. Одним все подыгрывают, другим нет. Вон Жаба мухлюет, чтоб я с Черным вышла. Зря старается. Я вожу, я и подыграю Маринке с Черным.

– Кис-кис-мяу?

– Мяу!

Что, Жаба, съел? Ладно, не злись, буду подыгрывать так, чтобы все было справедливо. Например, тебе Жаба, кого подыграть? Гм… пожалуй, Маринку, Маринке – Черного, Черному – меня, мне – Асю, чтобы выйти с ней в кис-кис-мяу за дверь, и сказать, что она не имеет права никогда ни на кого меня променять. И чтобы она поклялась! Нет. Ася предпочтет Длинного… И никакой справедливости не получится. Может, Асе вместо Длинного Жабу дать?

– Уснула? У тебя с Жабой «разговор наедине»!

Подумаешь, с «Жабой». Вот сейчас выйду с ним за дверь и начну ему рассказывать про карлика, который с помощью лекарства превратился в красавца. Пусть не думает, что он хуже всех.

– Тебя как зовут?

– Сама знаешь – Жаба.

– Нет, а по-настоящему?

– Что ты ко мне пристала?! Ты знаешь, кто ты? Ты – вреднюга! Всем все портишь!

– Я не порчу, я наоборот хочу, чтобы всем было хорошо!.

– Ну и дура! Ясно?

Ясно. Ну, ничего, скоро лагерь кончится. Бабушка меня домой заберет. И я начну жизнь с новой чистой страницы. Без клякс, без помарок: волосная – с нажимом, волосная – с нажимом…!

– Бабушка, ты без меня на дачу ездила?

– Не ездила и не поеду. Ноги только ломать на вашей даче. У меня и так вся душа об твоей матери изболелась. Где это видано: кандидат наук – и кирпичи таскает! Срам! Людей бы постеснялась!

Как странно наша квартира выглядит после лагеря. Комната кажется совсем чужой.

– Так без воздуха все лето в городе и жила?

– На кой мне ваш воздух? Воздухом сыт не будешь. Это отец твой на воздухе помешался. Семь лет из-за чертовой дачи семью в бескультурьи держит и все твердит: воздух, воздух! Я в тридцать четвертом одна строилась, без мужика, и такой домино отгрохала – залюбуешься: пятистенок, крыша железом крыта…

– Ты уже сто раз рассказывала. А где умерший дедушка был?

– Его в Москву на двухгодичные курсы для инженеров-практиков отправили. В Калинин он уже вернулся начальником треста.

– А где теперь этот твой дом? Немцы разбомбили?

– Причем тут немцы. Они Калинин без боя взяли. Мне после войны по блату план застройки города показали, смотрю, а дом мой – в черте сноса. Я его быстренько и продала.

– Не хорошо так – людей, получается, обманула.

– Это меня обманули. Деньги все мои в девальвацию попали, и я с пшиком осталась.

– Что такое «девальвация»?

– Это когда все шиворот-навыворот делают: пол стелют, когда крыши и в помине нет.

– Не хочешь говорить – и не надо. Ба-а, а почему рулоны обоев в шкафу лежат?

– Вечно, куда тебя не спрашивают, нос суешь.

– Ничего не сую. Мне же нужно чемодан после лагеря разобрать. Ты что собираешься нашу комнату ремонтировать?

– И то сказать – стыдоба, как вы живете: Курилка все обои прокоптил, а твоему отцу и горюшка мало. Все люди давным-давно печки поснимали, а вы всё как турки какие!

– Камин ломать будешь?!

– Да какой это камин?! Обыкновенная печка-голландка. Да кабы печка путевая была, а то мешок дров сожрет, а тепла никакого. Нет уж, раз теперь провели центральное отопление, то и жить надо по-культурному!

– Нельзя без папы ломать, он не разрешит.

– Как же, дожидаться евоных денег будем! У меня, чай, свои есть. И потом, он тут не командир, не евоная комната. Въехал на площадь жены – и помалкивай.

– Бабушка! Как так можно говорить!

– Тебя не спросилась, как мне говорить и что мне делать! Между прочим, я уже и мастеров наняла. Обои-то видела? Совремённые. Теперь цветочками не в моде, теперь все лапками да кружочками покупают. Я вкус-то, чай, понимаю.

– Это называется абстрактный рисунок.

– Наплевать, как называется, важно, чтоб культурно было.

– И на кухне тоже будут ремонтировать?

– И на кухне тоже. Уже договорились платить с человека: с Ксении – за двоих, с вас и Елены Яковлевны – за троих.

– С Елены Яковлевны за одну. У нее же Ленка в Германии.

– Ка-ак же, «в Германии»!… Очень она там нужна своим германским родителям.

– А кто третий? Собака?

– Ка-ак же «собака»! Эта дура старая тоже привезла себе мужика из деревни. Теперь друг перед дружкой выхваляются с Ксенией.

Совсем бабы с ума посходили, на кой черт им эти мужики сдались! Корми их да грязь за ними выволакивай! Терпеть не могу мужиков! Я б и в молодости ни за что второй раз замуж не вышла, если б не дрова пилить-колоть да воду таскать. А в такой-то квартире: вода, отопление, газ да еще мужика терпеть! Да пропади они все пропадом!

– Он тоже молодой, как у Ксении?

– А то нет! Он ей, поди, во внуки годится. И как только не противно – деревенский мужик потеет рядом, фу! Идем лучше обедать, я, тебя ждамши, таких коклет нажарила, что твои поросята.

О! Елена Яковлевна с новым мужем на кухне. Неловко как-то при них обедать после того, что бабушка про них наговорила.

– Здравствуйте.

– Здрасте…Я вот Юрашеньке говорю: чего мне на пенсию-то идтить: руки-ноги работають, я у прилавка весь день хоп что отстою. Получше иной молодой…

Ничего себе «молодая»! Совсем старая. Даже смотреть неудобно на ее сморщенное лицо рядом с гладким красным лицом чужого мужчины.

– Сейчас в торговле все труднее работать. Чуть что – обязательно подкопаются. Вот у нас одна – три года условно получила. И хоп что! Оттрубит свои три года на заводе и обратно в торговлю вернется.

А муж у Елены Яковлевны не такой огромный, как у Ксении. Он в нашу кухню лучше вписывается. Хотя по стрижке сразу видно, что из деревни.

– Конечно, чего тебе, это самое, – на пенсию. И для себя работаешь, и государству, это самое, польза.

Надо же! Этот муж, оказывается, умеет разговаривать!

– Я, это самое, если, как следует, возьмусь, то держись! Мне не надо, как другие, я, это самое, с ними и сам не пойду. Зато уж если чего – сделаю как штык!

Очень даже разговорчивый. Хотя и не понятно, о чем говорит.

– Да вы у нас, Юрий Трофимыч, совсем молодцом – не пьете, не курите. Такого мужа по нашим временам поискать.

О! Теперь и Ксения выползла. Почти все в сборе. Только с чего это она к чужому мужу подлизывается?

– Что правда – то правда, хозяйственный мужчина: крант починил, туалет справил. Сразу видать – хозяин.

– Иной мужчина всю жизнь в городе живет, артистом себя считает, а в квартире – что он есть, что его нет. Во-от лишь бы книжки свои читать!

Здра– авствуйте! И бабушка туда же -только что ругала Елену Яковлевну за мужа, а теперь получается, что деревенский мужик – лучше моего папы! Неужели она не видит, что все просто притворяются, что чай пьют? А на самом деле только и ждут, чтобы вскочить, зарычать по-звериному и кинуться друг на друга! Новоиспеченные мужья выхватят из-под себя табуретки и по столам – трах! По холодильнику – бум! По плите – треск! И все будет вдрызг уничтожено.

– Мой Юрашенька не просто так, он собирается в техникум поступать. На вечерний. Выучится, специальность будет. Для мужчины специальность – первое дело.

– А чего? Зря, это самое, без дела болтаться.

Какой «Юрашеньке» техникум? Ему и ремесленное училище-то не осилить. Неужели Елена Яковлевна не понимает этого? У нее же зять летчик и дочка в Германии?

– Елена Яковлевна, а где Лена?

– На музыке. Сейчас придет.

Ну ладно, Ксения и Елена Яковлевна – уже старые, им нечего бояться, а как же Ленка? Она же только что из Германии приехала, как же она тут жить будет?

– Покушала, детка? Еще коклетку хочешь? Нет? Ну, иди в комнату, не хорошо девочке взрослые разговоры слушать.

Каким сладеньким голоском бабушка при чужом мужчине запела. С такой бабушкой чай хоть без торта пей.

– Привет, твоя бабка на кухне?

Легка Ленка на помине.

– Ты у Ксении заметила? Ну, умора! Она, наверно, сажей брови намалевала. А щеки, щеки – губной помадой подвела. Ну, чисто мумия! А знаешь, как теперь в Германии все девушки волосы носят? Вот так: всё назад гладенько и резинкой перехватывают. Конский хвост называется. Правда, похоже, что лошадка хвост подняла и собирается кое-что сделать? А это видела?

– Что это? Чулко-трусы?

– Сама ты «чулко-трусы», это «колготки» называется. Я теперь в школе нарочно по лестницам буду вдоль перил ходить. Мальчишки захотят трусы подглядеть, головы задерут, а я им: пожалуйста – ничего не видно.

– Юбка у тебя красивая.

– Сейчас в Германии все такие короткие юбки носят. Называется «мини». Видишь, здесь клеш. А под ним нижняя юбка. Во как стоит! Знаешь, из чего она? Из перлона. Пощупай.

– Приятная на ощупь.

– А новый танец умеешь? Рок-н-ролл? Хочешь, научу? Берешься вот так за руки и скачешь: тара-ра-рам, тара-ра-ра-ра-ра-ра… Ну, скачи же! За мной в Германии, знаешь, как все мальчишки бегали!

– Не ври.

– Вот и не вру. И еще знаешь, что бабуля мне купила?

– Что?

– На букву «Т», угадай.

– Тыкву.

– Сама ты тыква. Телевизор. Вот погоди, бабуля с Юрашей по магазинам смотаются, я тебе покажу.

Те– ле-ви-зор… Раньше телевизор был только у дедушки. Там всегда балет показывали. И во дворе, в окне одноэтажного общежития. Зимой, когда становилось темно, мы скатывали большущие снежные комья и приваливали их к стене. Чей комок под нетерпеливыми ногами развалится, тот и выбыл. Его место уже занято другим. Иногда сердитая вахтерша пускала нас в красный уголок. И тогда можно было забраться на стул в первом ряду и из мокрых распаренных пальто скакнуть через маленькое серенькое окошечко прямо в чужую жаркую страну. Там жили другие люди -красивые, сильные. Они обнимали тебя за плечи, рассказывали про все-все свои радости и беды и позволяли дружить с собой.

А Ленке зачем телевизор? Или новому Юрашеньке? Им и так хватает и дружбы и семьи.

Хотя нет. Не так. Холодильник, пианино, телевизор… они как бы защищают своими блестящими боками нашу квартиру от страшил. Только кто-нибудь захочет заорать, кинуться на других – а холодильник тяжелой дверцей – стоп! Замахнешься – сразу грохнешься об полированный шкаф! При таких дорогих вещах не зарычишь: «Старая карга!», приходится говорить: «здрассте, техникум, государство».

Так что зря я раньше думала, что «культурная» мебель нужна только бабушке и Елене Яковлевне, оказывается, она очень даже полезная для всей квартиры…

– Опять в книжку торчишь! Думала, тебя хоть в лагере к порядку приучат. Скоро в школу, делов полон рот, а у тебя и заботушки никакой. Вот уж правду говорят: яблоко от яблони недалеко падает. Вся в батьку.

Занятия в школе начались с того, что всех пересадили.

Девчонок с мальчишками и наоборот. Ну и ладно. Все равно Ася не захотела бы со мной после лагеря сидеть. Если не с Асей, так пусть хоть с Боярковым сажают.

Вот, накаркала! С Боярковым и посадили! С двоечником похлеще Обезьяны. Обезьяна хоть смешное что-нибудь скажет, а этот пискнет, как мышь, и замолчит. Нарочно поставила на скамейку между нами портфель, чтоб не залезал на мою территорию. Так он и не подумал залезть, уткнулся в свою промокашку и рисует на ней какие-то закорючки. В спину опять Алка карандашом тычет. Надо же, опять ее сзади меня посадили.

– Тили-тили тесто – жених и невеста, по полу катались, крепко целовались!

Подумаешь! Как будто она или ее толстая подружка Лашина не с мальчишками сидят.

– Боярков, дай мне, пожалуйста, резинку.

Дает.

– А карандаш?

Дает. И даже охотно. Будто рад, что я попросила. Придется портфель убрать. Странно, пока на уроке с Боярковым сидишь, забываешь, что он плохо учится. Обыкновенный человек – как все. Но стоит только встать из-за парты – так он превращается в двоечника. После перемены меня так и тянет снова взгромоздить портфель между нашими территориями. Но делать этого нельзя. Потому что Боярков сразу же побелеет. Все люди краснеют, а он белеет. И от этого кажется, что ему как-то особенно плохо. А вот посидишь с ним немного, попросишь ручку или карандаш, и его двоечность потихоньку проходит. Почему так?

– Дура, целый метр ленты в косицы вплела, чтоб казались подлиннее. А косы-то, косы – крысиные хвостики.

Вот Алка помнит, что я в другой школе двоечницей была – и лезет. Хотя теперь я в сто раз лучше ее учусь, а уж толстой Лаши – и подавно.

Интересно, откуда Алка все про всех знает? Про свою подружку Лашу, что ее мамочка чуть ли не каждый день в школу бегала, оценки у учителей выклянчивала. И кто где живет. И даже про учителей: кто замужем, а кто нет. Я знаю, откуда я что-нибудь знаю – из книг, а откуда Алка? Причем, мое знание как бы не считается, оно глупое, и даже немного стыдное, хотя именно за него и ставят хорошие оценки. А у них с Лашей – нужное, умное знание. Хотя, вон как Лаша у доски плавает: пыхтит, как паровоз, во рту слова какие-то булькают, а всего лишь учебник пересказывает.

– Чего на меня уставилась, когда я на уроке отвечала?

– Я не уставилась, просто слушала.

– Глаза у тебя – ну, прямо еврейские, как посмотришь ими – у меня все слова путаются. Да ладно, я не обижаюсь. Хочешь, зови меня просто Лаша, я тоже не обижусь.

– Не хорошо как-то.

– Да ладно тебе… Думаешь, не знаю, что тебя Аська бросила. А ты плюнь. Нечего с ней дружить. Она такая развратная, что просто ужас. И мать ее хороша – бросила ребенка и не следит.

– Откуда ты про Асю знаешь?

– Да мы с ней рядом живем. Ее мать и моя иногда разговаривают.

– И ты у Аси в комнате была?

– А то нет.

– И у зеркала сидела?

– Очень надо… Это у нее мать артистка, вот она у зеркала и торчит. Артисты знаешь, какие развратные! У тебя, говорят, отец тоже артист?

– Нет.

Почему я раньше не видела, какие у Лаши огромные лошадиные зубы, и как она легко ими перемалывает чужую жизнь?

– А кто у тебя отец?

– Инженер.

– А-а-а.

Почему я перед какой-то дурой стою и краснею, не могу пошевелить расползшимся языком. Почему не могу запретить даже упоминать Асю или ее маму? Размазня я! Предательница!

Скорее бы звонок на урок. Забыть про Лашин, Алок, Боярковых и с нетерпением ждать, когда физик задаст вопрос, на который никто не знает ответа.

На уроке я превращаюсь в охотничьего щенка, которого натаскивают на поиск дичи в труднопроходимых местах. Меня как будто с поводка спускают. И я мчусь, что есть духу, по кустам, по болотам искать утку, за которой послал учитель. Я должна первой схватить ее зубами и с собачьей гордостью принести ее в класс.

– Выскочка!

Почему же «выскочка»? Вон другие тоже тянут руку, пытаются угадать ответ.

– Неряха! Платье рваное!

Ой, Алка права, надо же было так подскочить, чтобы зацепиться за парту. Теперь придется весь год в зашитой форме ходить.

– Выслуживаешься перед учителями!

– Как это выслуживаюсь? Из-за оценки, что ли? Неправда. У меня там и так одни пятерки стоят.

– Воображуля!

О! Точно – щенок по кличке Вобр Жуля. Ему: «Жуля, на место!» А он прыгает от избытка восторга и тычется всем в колени. Ждет, что его погладят.

Ну, не хотите гладить – не надо, только посмотрите, как весело и ловко у него все получается. Даже математика. Раньше, когда была арифметика, бедняге Вобру Жуле приходилось таскать в зубах огромные числа: то их умножал, то делил, потом забудет какую-нибудь единицу в уме – и, пожалуйста, начинай все сначала. Это было все равно, что охотничью собаку запрячь в упряжку саней. А в алгебре: «Вобр, след!». Опустил морду к влажной, покрытой листьями земле, ухватил кончик первого уравнения и от буквы к букве, от уравнения к уравнению перебирает лапами, пока не отыщет решения. И в геометрии тоже: мчишься по прямой – катет, свернул – гипотенуза, еще свернул – угол в сорок пять градусов. Ищи, пес, ищи!

Хорошая математика, добрая к Вобру Жуле. Даже Асю к нему привела.

– Ты уравнение решила?

– Угу.

– Поможешь мне?

– Угу.

– Пойдем ко мне после уроков, я тебе что-то покажу.

– Угу.

И снова мы, будто никогда и не уходили отсюда, сидим перед волшебным зеркалом. Оно разгоняет по темным углам глупые обиды. Высвечивает сквозь дымку чьи-то незнакомые лица. Может быть, наши, а может, каких-то заморских принцесс…

– Посмотри, я начала писать роман.

– Не может быть. Книги только взрослые пишут. Как мой папа. Так он везде ездил, ему есть про что писать.

Ася берет круглое зеркальце, ловит им зайчик и пускает его внутрь мутной зеркальной комнаты. Там на маленькой банкетке гримируется актриса. Ее длинные волосы закрывают плечи, струятся по бархатному платью. Она вглядывается в увеличительное зеркало, ей кажется, что там, в отражении, она видит свою пропавшую дочь. Она не смеет плакать, чтобы не испортить грим. Она подносит зеркальце к самым глазам. Вот она разглядела разбойничью пещеру, вот острая сабля брошена на сундук, вот кто-то связанный в углу. Неужели это ее дочь?

– Действительно, Ася, почему дочь не позвала на помощь?

– Откуда же я знаю, это ведь ты рассказывала.

– Нет, ты, ты первая начала.

– А почему у тебя глаза мокрые? Плакса-вакса-колбаса, кислая капуста! Съела дохлого кота и сказала вкусно!

– Все равно, книги пишут только взрослые.

– Ну и наплевать. Холодно. Давай чай с кофе пить. Мать как раз перед отъездом новую пачку купила.

– Куда твоя мама уехала?

– В Гагры. Как же, надо ведь нового мужа отдыхать везти. А ко мне в лагерь можно и не показываться… Чего там, телячьи нежности! Ты не думай, мне от нее ничего не нужно, только перед людьми стыдно.

– Зачем ты так? Твоя мама больна, у нее огромные мешки под глазами.

– Ах, какие мы добренькие! Всех-то мы жалеем!

Пусть. Пусть Ася надо мной насмехается. Только не над своей мамой. Потому что не бывает «другая мама» или «плохая мама». Стоит только подумать, что мамы нет, ну совсем нигде на свете, так сразу чувствуешь, что тебя тоже нет. Ты умерла. Растворилась.

– Ася, это же ТВОЯ МАМА.

– Ну и что? Давай я тебе лучше волосы расчешу. Из меня, наверно, хороший парикмахер бы вышел. Люблю с чужими волосами возиться.

– А роман?

– Баловство все это. Ошибки молодости. Если б я была такой хорошенькой, как ты, я бы…

– Насмехаешься?

– Ничуть. Ты только подать себя не умеешь.

– Как это «подать»?

– Ну, вот у мамы в театре есть одна актриска, на нее без косметики посмотреть – выдра-выдрой, а намажется, волосы уложит – и, пожалуйста!… Слушай, давай я тебя постригу. У тебя волосы мягкие, пушистые – хорошо будет.

– Я же их столько отращивала! Ну ладно. Только чуть-чуть.

– Вот видишь, как хорошо получается. Сейчас сзади подровняем. Так. Теперь челку. Посмотри на себя – вылитый паж! Еще бы бархатные штаны и плащ! Бери накидку с кровати, попробуем сыграть.

Неужели Ася и с Лашей пишет романы и играет в театр?

Не буду я после Лаши. в зеркало смотреть. Это все равно, что чужие объедки доедать.

– Ася, зачем ты Лашину к себе приглашала? Она же сплетница.

– Ну и что?

– Не надо ее. Ты от нее заразишься.

– Чем это?

– Лашинством.

– Ну, уморила! Ну, нашла болезнь! А ты сама этим не заразишься?

– Нет.

– Почему?

Как мне объяснить Асе, что я стою на земле, а она идет по проволоке. Я никуда не могу упасть. А она все время падает: то вправо, то влево.

Ведь не скажешь же ей, что она только играет взрослого независимого человека, а на самом деле она тоже не может без мамы. И готова уцепиться за каждого, кто ей покажется добрым.

У меня маму тоже всё старается отнять.

Больше всего, конечно, кафедра.

На кафедре я была. Когда ключи от квартиры теряла и не могла попасть. И еще когда мама разрешала там в душе мыться.

Такая кафедра кого хочешь утянет к себе. Вестибюль огромный, как в театре.

Войдешь – толпа студентов поднимается по мраморной лестнице, белые халаты вытекают откуда-то сбоку: справа, слева. И все они идут на занятия к маме. Где же мне с ними тягаться?

Кафедра студентов пускает, а передо мной – чур– чура! Не нужна я ей. Поэтому мама выносит белый халат, чтобы я незаметно проскользнула в ее кабинет. Я стараюсь не смотреть по сторонам, чтобы не натолкнуться глазами на заспиртованные ноги и головы. Нет, я их не боюсь. Просто отдельная от человека рука или нога очень некрасивы.

В кабинете у мамы хорошо – один кактус во все окно чего стоит. А рыбки? А книжный шкаф и диван из резного дуба? Это неправильно, когда на работе у человека лучше, чем дома.

– Хочешь, можешь посмотреть в микроскоп, пока я буду на заседании. Только не перепутай препараты.

Смотрю в микроскоп. Коричневые пятна на стекле превращаются в разноцветные кружочки, овалы, линии. Я знаю, это препараты для маминой докторской диссертации. Диссертация отнимает маму не только на кафедре, Но и дома. Много часов, пока мама сидит и пишет, с ней нельзя разговаривать. Правда, в последнее время мама разрешает мне помогать разбирать фотоснимки по номерам, диктовать ей таблицы. Это уже намного веселее, чем сидеть, закрыв рот. Особенно в воскресенье, когда моросит дождь, очень уютно сидеть с мамой под настольной лампой и помогать ей писать диссертацию.

– Сентябрь, доча, кончается, а мы с тобой ни разу не проведали дачу. Там, поди, весь подвал залило, полы сгниют.

Как! Теперь и дача хочет отнять у меня такое уютное воскресенье!

– Куда это вы, на дождь глядя, потащитесь? Самой неймется, так хоть ребенка бы пожалела: вон у нее ботинки-то прохудились и пальто на рыбьем меху.

Бабушка права, что мы там без папы сумеем сделать? Только вымокнем. Бр-р-р!

– Вот помяните мое слово: искалечитесь вы на своей чертовой даче! На всю жизнь искалечитесь!

– Мама, прекрати причитать. В этот дом слишком много сил и денег вложено, чтоб вот так взять – и все бросить.

– Строите не по-людски, оттого и закончить не можете. Курам на смех, дом на зиму без крыши оставили!

– Мама, ты всю жизнь жила за чьей-нибудь спиной и не можешь понять, что у меня нет ни сил, ни времени «по-людски» все делать.