Текст книги "Бескрылые птицы"

Автор книги: Луи де Берньер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц)

23. Убежище Тамары

Ходжа Абдулхамид сидел на скамеечке перед закутком Тамары, а за спиной у него хрупала соломой Нилёфер. Временами кобыла пыталась ухватить край перекинутого через плечо шерстяного плаща, и тогда имам, ласково укоряя, пихал ее в морду. Он не видел лица Тамары с вечера казни, решив, что так оно лучше. Не то чтобы ходжа придавал особое значение традиции носить покрывало – в селах никто лица не закрывал, иначе невозможно работать. В их городишке женщины занавешивались из тщеславия, желая показать, что ведут праздную жизнь. Абдулхамид привык к женским лицам в обрамлении удобных платков, которые предохраняли голову от пыли и оберегали волосы как нечто особенное, что дозволено видеть лишь мужу. Имам избегал смотреть на Тамару, потому что красота женщины пробуждала желание прикоснуться к ней, а неизбывная печаль в глазах тревожила, наполняя душу грустью. Вдобавок Тамара была не старше его дочери Хассеки, что после происшествия тоже вызывало беспокойные мысли.

– Не хотите ли мастики, Тамара-ханым? – спросил Абдулхамид, просунув руку за драпировку. – Наверное, ужасно скучно лежать, как морковка на просушке. – Забирая золотистые кристаллы, ее пальчики щекотно заскребли ладонь, что напомнило прикосновение зубов и мягких губ Нилёфер. – Мастика с острова Хиос, – зачем-то добавил имам. – Самая лучшая, насколько мне известно.

Разговор и так не клеился, да еще свербила мысль, что его вообще не стоило начинать. Если придет Айсе, имаму сегодня точно достанется на орехи.

– Надеюсь, вам лучше, Тамара-ханымэфенди, – сказал Абдулхамид, прислушиваясь, как девушка с хлюпаньем жует смолу.

Из-за полога раздался слабый, придушенный голос:

– Зачем вы помешали убить меня?

– Не стоит жалеть о чужих добрых поступках, – парировал имам; он любил поговорить о принципиальных вещах.

– Какая жизнь меня ждет?

– Я сам об этом думал, – признался Абдулхамид.

– Родные меня убьют, если вернусь к ним, – сказала Тамара. – Что ж мне теперь – нищенствовать и жить в гробницах, как Пес? А Селим умер.

– Помни, дочка, миндаль расцветает среди зимы.

– Не будет мне жизни, – промолвила Тамара. – Вечно мне мучиться под стопой Сатаны.

Ее слова потрясли Абдулхамида.

– Не поминай нечистого!

– Я виновна, – просто ответила Тамара.

Имам зажал уши.

– Не говори этого при мне! Не желаю слышать! Я не позволю превратить себя в свидетеля! Запрещаю!

– Я виновна, – повторила Тамара.

– Ничего не слышу! – выкрикнул Абдулхамид и запел первую пришедшую в голову песенку:

 
Дом мой – клетка,
Постель из камня.
Такая вот судьба.
Я тебя поливал,
Но ты увяла Амма-а-а-а-а-а-н!
 

Он замолчал и открыл уши.

– Я… – начала Тамара, но имам тотчас снова завыл, украшая исполнение каденциями, на что, сказать правду, был не способен:

– Амма-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-н!

Он задохнулся и слегка обиделся, услышав приглушенное хихиканье.

– Я… – произнесла Тамара, и Абдулхамид опять завел:

– Амма-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-н!

Тяжело отдуваясь, он замолчал. За пологом царило зловещее молчание. Абдулхамид понял, что Тамара с ним играет. Наконец она сказала:

– Мне уже не так плохо.

– Я как соловей, правда? – пошутил имам, и Тамара рассмеялась.

Тут ходжа Абдулхамид понял, что сзади, кроме Нилёфер, стоит кто-то еще. Глянув через плечо, он поспешно встал. Рустэм-бей подошел неслышно и теперь оглаживал шею кобылы. В другой руке он держал палочку, которой похлопывал по голенищу сапога. Как всегда горделивый и щеголеватый – блестящие напомаженные усы, за кушаком пистолеты и ятаган с серебряными рукоятками, вычищенная феска, но ходжа видел, что гость безутешен.

– Хороша у вас кобыла, – сказал Рустэм. – Я всегда считал ее красавицей. Счастлив, кто владеет такой лошадью.

– Она и вправду замечательная, – согласился Абдулхамид. – Только капризная, но я ей прощаю.

– Как Тамара-ханым? – Рустэм изображал полное спокойствие.

– Поправляется. Организм молодой, за последние две недели ей стало немного лучше. Но боли еще есть.

– Я сейчас впервые услышал, как она смеется.

– Да, у нее милый смех.

– Я оставил на пороге немного денег, – сказал Рустэм. – Компенсация за ваши хлопоты.

Имам опешил:

– Совсем не нужно…

Рустэм жестом его остановил:

– Мы не разведены. Муж платит за жену. – Он снова погладил лошадь. – У нее и вправду милый смех. – Не сказав больше ни слова, Рустэм вышел.

Абдулхамид посмотрел ему вслед, отметив, что даже в намеренно горделивой походке аги сквозит убитость.

Он сел на скамеечку и глубоко вздохнул. Из-за полога снова раздался слабый голосок Тамары:

– Муж приходил? Я узнала голос.

– Он все еще любит тебя.

– Ничего он не понимает в любви, – горько вздохнула Тамара.

– Как и ты, дочка, как и ты, – сухо буркнул имам и начал седлать Нилёфер.

Меж тем у Айсе вызрели свои планы насчет поправлявшейся Тамары. Она не была жестокосердой, но уход за падшей женщиной – большая обуза, когда других дел невпроворот, а средств мало. Нет, она не стремилась выдворить Тамару, просто хотела, чтобы все вернулось в привычную колею, когда не нужно напрягаться и невозмутимо противостоять сплетням тех, кто тычет пальцем и, прикрывшись рукой, пошучивает: мол, ходжа возьмет распутницу второй женой, либо сдаст внаем чужакам.

Пробравшись сквозь шумную толчею улиц, Айсе вышла к задам дома Поликсены. Стукнула в ставень, разулась и поставила чувяки в нишу, вырезанную в крепкой стене, где угнездилась обувь всевозможных размеров и видов. Хорошо знавший семью сразу мог определить, кто дома, а кого нет.

Поликсена высунулась из окна, радостно взвизгнула и замахала руками:

– Мерхаба! Мерхаба!

Они с Айсе дружили всю жизнь: в детстве вместе возились в дорожной пыли и подскакивали на коленях у бабушек с дедушками. Обе в шесть лет даже чуть не умерли от дифтерита. Женщины обнялись и вошли в дом, затеяв радостную трескотню ни о чем, неизменно сопровождающую подобные встречи, даже если они случаются каждый день.

С ахами и охами они уселись на оттоманки и принялись лузгать фисташки с дынными семечками; шелуху бросали в жаровню, успевая приголубить с полдюжины ребятишек. Айсе схватила Филотею и так крепко сжала в объятиях, что та поморщилась.

– Какая же ты замарашка, мой тюльпанчик! – ласково ворчала Айсе, пальцем грубовато стирая грязь с лица девочки.

– Всюду ей нужно сунуться! – сказала Поликсена. – Никакого от нее покою!

– Она у нас красавица. В жизни не видела такого прелестного ребенка, честно!

– Кругом так говорят. Вся в мать. – Поликсена с притворным самодовольством стала прихорашиваться.

Айсе рассмеялась и погладила руку подруги.

– Конечно, так оно и есть, – сказала она и возобновила нежную атаку на девочку. – Уж такая прелесть, уж такая миленькая, прям затискать хочется!

– Перестань, – сказала Поликсена. – Она и так задается – стоит и любуется собой в луже. Господи, а что будет, когда до зеркала подрастет?

– Говорят, маленький Ибрагим в нас влюблен? – Айсе ущипнула Филотею за щеку. – У крошки принцессы есть воздыхатель!

– Бедняга, совсем голову потерял! Ходит за ней верной тенью.

– Как мило! Может, и поженятся.

Кашель из темного угла уведомил, что несокрушимый прадед Поликсены Сократ с его неизменным ходом мысли пребывает на своем всегдашнем месте.

– Ну, все, – шепнула Поликсена. – Сейчас старый хрыч опять задвинет речугу.

– Знаете, мне девяносто четыре года, – надтреснутым, дребезжащим голосом сказал старик, перебирая четки.

– А, дедушка! – Айсе подошла и почтительно чмокнула его в холодную пергаментную руку. – Девяносто четыре года! Надо же!

– У меня двенадцать детей.

– Ох, дедушка Сократ! Подумать только!

– Шестьдесят внуков.

– Неужели? Вот это да!

– Еще сто двадцать правнуков.

– Ой, дедушка!

– И даже двадцать праправнуков.

Поликсена, улыбаясь, подтолкнула Айсе и шепнула:

– Вот сейчас!

Старик подался вперед:

– И знаете что?

– Что, дедушка? – послушно спросила Айсе.

Старик ангельски улыбнулся, передернул плечами и заявил:

– Все они говно!

Айсе с Поликсеной рассмеялись, а старик просто лучился довольством – рот в колючей седой щетине разъехался чуть ли не до ушей с отвислыми мочками. Дед поднял трясущийся палец с намотанными четками и ткнул в Поликсену:

– Она думает, я шучу.

С этими словами он вернулся в свой сумеречный мир с бесконечно повторяющимися воспоминаниями.

– Старый хрыч! – пробурчала Поликсена. Ее слегка смутила новая концовка речи, прозвучавшая впервые.

С улицы донеслась очень громкая и невероятно заливистая птичья трель, совершенно невозможная для пернатых. Айсе удивленно вскинула брови. Поликсена махнула рукой, звякнув соскользнувшими с запястья браслетами:

– Опять Мехметчик с Каратавуком вызывают друг друга свистульками.

– Вот уж парочка! – воскликнула Айсе. – Мехметчик повсюду носится в красной рубашонке, будто он малиновка, а Каратавук в черной изображает дрозда. Непременно кто-нибудь грохнется со своей свистулькой и распрощается с зубами.

– Без зубов оно и проще, – заметила Поликсена. – Пусть хоть все вышибут, лишь бы угомонились.

– С другой стороны, – задумчиво продолжила Айсе, – когда ж еще побеситься, как не в детстве?

– Как там прелюбодейка? – спросила вдруг Поликсена. – Скоро ты с ней развяжешься? По-моему, ты просто святая. Чего с ней делать-то?

– Для нее только одно место, – ответила Айсе. – Но, боюсь, она этого еще не поняла.

– Вот уж судьба! Но по заслугам.

– Она не такая уж плохая, – вступилась Айсе.

– Не плохая! После того, что натворила?

– Я хочу сказать, в ней нет злобы. Все равно, у нее теперь одна дорога, и жутко, как подумаю, что сказать об этом придется мне.

– Может, все-таки сама дотумкает? – поджав губы, предположила Поликсена.

– Иншалла, – с надеждой сказала Айсе. – Слушай, выручишь меня? Окажи небольшую услугу.

– Я не стану приглядывать за шлюхой, если ты об этом. Не дотронусь до нее, и не проси!

– Нет-нет, я хочу, чтобы ты попросила за меня вашу Деву Марию Панагию. Вот деньги. – Айсе порылась за поясом и достала монеты. – Поставь за меня свечку, поцелуй икону и попроси Панагию скорее исцелить Тамару-ханым, чтобы я зажила прежней жизнью. Между нами – и ни единой душе не говори, а то мне конец, – меня тревожит, что Абдулхамид так часто с ней разговаривает. Она смеется, а мне беспокойно. Вот так женщина и завоевывает сердце мужчины – заставляет поверить, что с ним весело.

– Ох уж эти мужья! – воскликнула Поликсена. – Наверное, Господь шибко ненавидел женщин. – Она взяла монетки и положила на низкий столик подле блюда с фисташками. – Конечно, я попрошу Панагию. А ты, пожалуйста, привяжи лоскуток к гробнице вашего святого и попроси, чтобы мой прадед прекратил свои шутки.

– Ты сама можешь привязать лоскуток, – сказала Айсе. – Все привязывают. Я даже еврея видела, ну того, с потешными глазами, что на одной улице с армянами живет. Может, это и христианский святой, кто его знает. – Она помолчала и жалобно спросила: – Сделаешь прямо сейчас?

Женщины под руку отправились к церкви Николая Угодника, заступника девственниц и детей. Усевшись под солнышком на паперти, Айсе ела фиги и смотрела вдаль на долину с речушкой, убегавшей в море. По рассказам, в далеком прошлом там был торговый порт с величавыми кораблями, но потом в бухте появилась отмель, и река съежилась, оставив плодородную почву в уплату за потерю торговли. Абдулхамид арендовал у Рустэм-бея небольшой надел, куда ежедневно наведывался, чтобы собрать упрямых черепах, объедавших его посевы. Он отвозил их в мешке за холм, надеясь, что они больше не вернутся. Айсе подумалось, как нелегко быть замужем за таким добрым человеком, поскольку есть очень большая разница между «добрым» и «здравомыслящим», и здравомыслящий человек не станет тратить время на возню с черепахами и падшими женщинами.

Поликсена вошла в церковь и перекрестилась. Она поцеловала икону, положила монеты Айсе в ящик, взяла свечку и, запалив от горящей свечи, установила в серебряной чаше с песком. Еще раз перекрестилась и воззрилась на икону. Говорили, ее написал сам святой Лука, а принадлежала она Николаю Угоднику. Серебряный с позолотой оклад оставлял открытыми только лица и руки Богородицы и Младенца. Особо почитаемая икона называлась Панагия Сладколобзающая: у Марии нежное лицо, карие глаза и золотое сияние вокруг головы, на сгибе руки она держит младенца Иисуса, а он ручонками обхватывает ее за шею. В верхних углах образа ангелы со слегка осоловевшими ликами молились, скрестив руки на груди. Сия трогательная картина сотворила множество чудес, и не удивительно, что в нее свято верили столетиями.

Поликсена еще немного полюбовалась образом, и на нее снизошел молитвенный настрой.

– Матерь божья, – начала она, – пособи Айсе в ее тяготах. Она хоть и неверная, но хорошая, и в тебя верит, так что греха нет, правда? Пожалуйста, сделай так, чтобы Тамара-ханым сама все поняла и Айсе не пришлось ничего говорить, потому что это ужасно. Прошу, помолись за всех нас, сохрани моих детей и прими мой поцелуй.

Поцеловав икону, Поликсена вышла из церкви и сощурилась от яркого солнца.

– Как думаешь, она тебя услышала? – спросила Айсе.

Спустя две недели, в пятницу, она вывела Тамару из стойла Нилёфер. Молодую женщину пошатывало от слабости, а еще от отчаяния и дурных предчувствий, однако она понимала, что другого выхода нет, и не сопротивлялась, когда супруга ходжи вела ее за локоть.

Глядя прямо перед собой, Айсе не обращала внимания на зевак, что тыкали пальцами и отпускали замечания. Люди бросали дела, пялились на двух женщин, а потом шли следом. В результате образовалась толпа, как на похоронах. «Тамара-ханым, Тамара-ханым», – пробегал шепоток. Все ее узнали, хотя плотная шаль полностью скрывала лицо Тамары, когда она с опущенными от стыда глазами брела рядом с Айсе. Бесчестье юной женщины никого не оставило равнодушным, и печаль окутала городские камни, подобно мелкой белой пыли в те дни, когда ветер дул из Аравии.

В сопровождении безмолвной толпы женщины прошли по улице, где жили армяне, через площадь, где под платанами старики дожидались бабушку Смерть, мимо колодца, где во время казни, повернувшись спиной, сидел Рустэм-бей, мимо мечети с двумя минаретами, где служил ходжа Абдулхамид, мимо корявого навеса, где Искандер крутил гончарный круг, мимо церквушки, где в стропилах жил филин, мимо склепа, где хранились омытые вином кости христианских мертвецов, и дальше по резко свернувшей улочке к последнему одиноко стоящему дому с плоской крышей, фасадом, увитым розами, и окнами в решетках, скрывавшими темные внутренности.

Айсе стукнула в тяжелую дверь борделя. Толпа молча стояла на почтительном расстоянии: мужчины смотрели угрюмо, женщины поглядывали искоса, прикрываясь чаршафами, как щитами. Затянутое кованой решеткой оконце в двери, прямо перед носом, со скрипом отворилось. Изнутри выплыл густой запах табачного дыма и амбры, ладанного дерева, лимонного масла, мускуса и пачулей, выглянула пара огромных серых глаз, меланхолических и густо подведенных, и низкий голос произнес:

– Милости просим.

– Я привела Тамару-ханым, – убито сказала Айсе.

Палец с накрашенным ногтем поманил к окошку. Тамара подошла, ухватилась за дверь и, стараясь унять бешено колотящееся сердце, умоляюще взглянула в сочувственный серый глаз.

– Что тебе нужно, сестра? – спросил низкий голос.

– Убежища, – шепнула Тамара.

Проститутка вздохнула:

– Мы ждали тебя, сестра.

24. Я Филотея (5)

Я собирала зелень, забрела очень далеко, но почти ничего не нашла, ее мало в это время года, и сильно задумалась, а потом испугалась, потому что вдруг услыхала шорох и подумала: ну как это Маркала или какой другой демон, они же любят пустынные места, но это оказался Ибрагим, и я села на камень, потому что шибко испугалась, вдруг это демон, и демоны все крутились у меня в голове, потому что только позавчера мы отпраздновали Крещенье и сожгли Сифотиса, чтобы избавиться от несчастья и гадости.

Мы привязали веревку к двери нашего дома и протянули ее к дому Искандера, потом засунули в кувшин кошку, закупорили и подвесили посредине веревки, а затем развели костерок из колючек и веток и с одного конца подожгли веревку, она оборвалась, кувшин упал и разбился, а кошка выскочила и убежала, и вот так мы избавились от Сифотиса, и все пели и плясали вокруг костра, а потом взяли угольки и пошли окуривать все дома и хлевы, и народ собирал подарки, и Ибрагим болтался со всеми, когда пришли окуривать наш дом, потом улучил минутку и потрогал меня за грудь, и я со стыда чуть в обморок не грохнулась: а если б увидали?

И вот когда через день после Крещенья он пришел на скалу, я отвернулась и не захотела с ним разговаривать. Он подождал-подождал и ушел, а я пожалела и побежала на верхушку скалы посмотреть, как он уходит, тут он обернулся и увидел меня, и я смутилась, но он только по-всегдашнему помахал и пошел дальше.

25. Байки по дороге в Смирну

В мае стоит восхитительная погода, но иногда наступает жара, и тогда дороги источают мельчайшую белую пыль, что забивает глотки и ноздри путешественников, коркой засыхая на потных боках лошадей. Пыль висит над морем, скрывая Родос от взоров карийцев, а жители Киликии не видят Кипр – остров, где все рискуют влюбиться. Весенние цветы потихоньку вянут, и уже давно прилетели жуланы, что готовят себе на деревьях кладовые и казнят пойманных зверьков, натыкая их на шипы. Снега предпринимают тактический отход к пикам Тавра, а уцелевшие волки уходят в горы вместе с разбойниками и дикими оленями, что следуют за отрастающей молодой травкой.

В марте еще дождливо и ночи холодны, дороги развозит красно-серой грязью, и ветер, известный как «Эль Хоссом», вздувает экваториальный шторм, который бушует восемь дней кряду. На выпасах Сивас Кангала громадные мастиффы в ошейниках с железными шипами устраивают ночные побоища с коварными рысями и безрассудными волками, а в северные болота и леса еще не вернулись птицы черныши.

В апреле, когда дни солнечны и нежарки, а проливные дожди приятны, Рустэм-бей известил, что собирается с вооруженной свитой в Смирну, прославленный город неверных, и многие жадно ухватились за выгодную возможность послужить в его охране.

В те дни округа кишела головорезами, в основном из дезертиров. Происки Великих Держав и давнее неистовство Балкан втягивали османское государство то в одну, то в другую истощающую, кровопролитную и деморализующую войну. Рекруты вдруг понимали, что их забрали на неопределенный срок и закинули на чужбину за сотни миль от дома, где женщины рвали жилы, отчаянно пытаясь в одиночку управиться с хозяйством. Сотни тысяч Пенелоп порою вечно ждали мужей, которых судьба швыряла из беды в несчастье. В довершение бед, христиане, добившиеся равных прав, больше не освобождались от воинской повинности, как в старину, и теперь дикие места Анатолии кишели преступниками, многие из которых сносно освоили искусство жестокости, а воровали все. Изредка их тревожили жандармы и военные экспедиции из Константинополя, но путешествовать по большим дорогам в одиночку было небезопасно, и Рустэм-бею, решившему по весне отправиться в Смирну, предстояло хорошенько подготовиться, дабы избежать неприятностей.

Он никому не говорил, зачем едет. В его мире не принято было раскрывать друг другу душу, да и не имелось такого человека, кому ага мог бы довериться, однако правда была в том, что Рустэм-бей искал женщину. Короткое супружество с Тамарой поселило в нем смутное представление о том, какими могут быть отношения мужчины и женщины, и он всем существом – сердцем, желудком, чреслами, горлом – стремился к чему-то, что даже себе самому не мог сказать словами. Он желал с кем-нибудь слиться и чувствовал себя садом, где сейчас цветут лишь картошка, амброзия и переросший лук, но где истинный садовник смог бы увить шпалеры виноградной лозой и выманить из земли тюльпаны. Было бы слишком просто сказать, что Рустэм-бей желал романтической любви, ибо в действительности он искал недостающую часть себя, а это совсем не одно и то же, хотя порою нам чудится, что разницы нет. Рустэм вбил себе в голову: если удастся найти любовницу-черкешенку, шаловливую, с яркими губами и светлой кожей, бесподобно музыкальную, умелую и энергичную в постели, его жизнь переменится. Бессонными ночами, под изводящие, безжалостные трели соловьев он рисовал в воображении лицо и руки черкесской одалиски, что озарит его жилище, как луна. В Смирне он купит часы, и не одни, этакие туфли из отличной кожи и черные брюки, превосходный сюртук и новую красную феску. Затем поездом отправится в Константинополь и появится там не в облачении уездного царька – мешковатые шальвары, жилетка и арсенал за кушаком, – но истинным джентльменом с ухоженными усами, и вернется домой с подобающей его положению красавицей, которая станет единственной женщиной в округе, точно знающей, который час. Если Аллах сочтет нужным и позволит ему отыскать воистину потрясающую женщину, он выстроит новую мечеть на южной окраине города и оплатит ее содержание.

В то раннее утро над площадью стоял оживленный гул – сходились путники со скотиной, провиантом и постельными скатками. Жилистый гончар Искандер собирался идти пешком, как и сборщик пиявок Мохаммед, который сговорился с Али-снегоносом, что ослица повезет урожай пиявок в обмен на небольшую часть барыша. Али появился раньше всех: он проживал с семьей на площади в огромном дупле платана, который теперь мог похвастаться пристройкой с крышей и настоящей дверью.

Левон-хитрюга – аптекарь-армянин, один из самых ловких городских торговцев, – прибыл с тремя верблюдами, груженными товарами, которые он накопил зимой, проведя с полсотни небольших осмотрительных сделок, а теперь собирался обменять на лекарства и снадобья, косметику и афродизиаки.

Стамос-птицелов, как всегда, красноносый и сопливый, принес клетку, где сидела пара прелестных цветастых щурок. Птицы с длинными серыми клювами и голубыми, как Эгейское море, грудками, с черными ободками вокруг глаз и черными воротничками, переливались зеленым, кремовым и желтым. Стамос рассчитывал получить за них хорошие деньги в каком-нибудь из роскошных домов, выстроившихся вдоль гавани Смирны, что окупило бы путешествие и поиски корма в колючих подлесках на обочинах дороги. Эти птицы сначала забивали насекомых и лишь потом ели, а мертвые мошки их, как выяснилось, совершенно не интересовали. Стамос улыбался при мысли, что слугам богачей придется искать живой корм ежедневно, пока птицы не сдохнут.

Леонид-учитель тоже отправлялся в путешествие пешком и уже представлял страшные волдыри и близкую усталость. Он собирался навестить родных, хотя в их семье не особенно любили друг друга. Главным же было участие в собрании тайного общества, которое плело византийские интриги, ставя целью возвращение Греции земель, захваченных оттоманами столетия назад. Британия более не горевала по французскому престолу, Испания не требовала возвращения Нидерландов, а Португалия не имела притязаний к Бразилии, но всегда найдутся те, кто не может позволить прошлому исчезнуть, и среди них сербы, которые вечно будут мучиться мыслью о потере Косово, и греки, которым никогда не даст покоя падение Византии. Леонид был одним из них и далеко не одинок. Его преследовали прекрасные видения, в которых Константинополь вновь становился столицей греческого мира, и, как у всех подобных мечтателей, эти фантазии зиждились у него на незыблемой вере, что его народ, религия и образ жизни превосходят другие и потому должны быть приняты всеми. Такие люди, даже столь ничтожные, как Леонид, двигают историю, которая, в конечном счете, не что иное, как мрачное сооружение, возведенное из человеческой плоти, искромсанной во имя великих идей.

В караван набралось человек двадцать, движение предполагалось в традиционной манере – от одного караван-сарая к другому, на каждый переход – день пути. Возглавляет караван верховой на ослике. Вожак двигается средним шагом, нещадно дымя цигарками и любуясь окрестностями. В данном случае человеком на ослике стал персонаж, известный под именем Велед-жирнюга. Он был идеально шарообразным, его короткие ножки торчали под прямым углом к ослиным бокам, а рябая физиономия выдавала раннее знакомство с оспой. К счастью для ослика, ростом Велед был не больше четырех футов, и потому не являлся чрезмерной обузой, несмотря на то, что тех же четырех футов достигал по экватору.

В ответ на призывы с минаретов правоверные совершили утренний намаз, и караван был готов отправиться в путь, однако ничего не произошло. Велед с осликом тронулись вперед, но головной верблюд не шевельнулся. Велед развернул ослика и пнул верблюда в бок.

– Сукин сын! – не без дружелюбия гаркнул он. – Ну что еще?

Верблюд глянул с печальным высокомерием. Велед снова ему наподдал, но с тем же результатом.

– Не идет чертяка, – объяснил вожак путникам, словно те не видели. Велед свернул цигарку, прикурил и театральным жестом вставил верблюду в ноздрю. – Теперь порядок, да? – спросил он. – Можем отправляться?

Животное поднялось и удовлетворенно вздохнуло, затягиваясь самокруткой. Велед обернулся к путешественникам:

– Он всегда идет за мной и привык к дыму цигарок. Ему понравилось, и теперь он шагу не ступит, если сначала не дам курнуть.

– Дорогой получается верблюд, – заметил Стамос.

– Однако хороший, – бросил через плечо Велед, и караван тронулся в путь.

– А что будет, когда цигарка догорит? – спросил Искандер. – Нос не обожжет?

– Когда начинает припекать, он ее вычихивает. Скоро увидишь. Раз он так высморкнул, и охнарик шлепнулся ослу на задницу. Я сообразить не успел, как оказался на земле, а осел превратился в облачко пыли вдали. Но вообще-то он славный ослик. – Велед потрепал осла по шее и повозил рукой меж ушей. – У них такие уши приятные!

Сначала свита оживленно болтала, но не прошло и часа трудной ходьбы, как путники приумолкли. Одни не отрывали глаз от земли, будто надеясь найти монету, другие озирали окрестности, словно впервые видели Тавр, розовые маки и каперсовые кусты в полном цвету. Но все бросали взгляды на Рустэм-бея, потому что большинство мужчин обоих вероисповеданий уже попробовали в борделе его отвергнутую жену Тамару. Рассказывали, она подпускала к себе лишь при закрытых ставнях, а ощущение от пребывания в ней было сродни сну, в котором ищешь сам не зная чего. Мужчины, словно заразившись одиночеством и безмолвием, выходили обескураженные рассеянным взглядом ее влажных глаз, мерцавших в темноте, и впадали в тоскливую грусть. Мало радости в том, чтобы попользоваться господской женой – вот оно как обернулось. Люди гадали, знал ли ага о происходящем, слышал ли об очередях к неподвижному безучастному телу, шевельнулись ли какие чувства в его гордом сердце.

Путники перебрасывали мешки с плеча на плечо, а Леонид-учитель уже наполнялся раздражением и обидой. Стамос-птицелов хватал мух на прокорм своим птицам, Левон-хитрюга снова и снова просчитывал в голове вероятную прибыль от путешествия. На первой остановке у пруда с куполообразной крышей сборщик пиявок Мохаммед глотнул айрана [33]33
  Айран – напиток из кислого молока с водой.


[Закрыть]из кожаной фляги, отер ладонью губы и сказал:

– У меня идея.

– Ну уж нет! – вскинулся Али-снегонос. – Знаю я тебя с твоими идеями. Да избавимся мы и от этой, иншалла. Твои идеи следует настрого запретить под страхом смерти. Я удивляюсь, что Пророк, мир ему, не предвидит весь ужас твоих идей и не запрещает их заранее.

– Но это хорошая идея, Али-эфенди, – возразил Мохаммед. – Она заслуживает одобрения и награды.

– Хорошая идея не становится хорошей от похвалы автора, – сказал Искандер, проводя пальцем по лбу под краем тюрбана. Он делал так всякий раз, когда считал, что разродился особенно удачной поговоркой.

– Значит, никто не хочет услышать мою идею? – обиделся Мохаммед.

– Я тебя выслушаю, – сказал Рустэм-бей. – В конце концов, у помещика свои обязанности перед арендаторами.

– Ладно. Нам предстоит долгое, скучное и утомительное путешествие, и я предлагаю: пусть каждый расскажет какую-нибудь историю, чтобы время скоротать. – Мохаммед торжествующе огляделся, а путники вскинули брови и переглянулись.

– Превосходная идея, – одобрил Рустэм-бей. – Когда доберемся до Смирны, лучшему рассказчику я отдам новый ятаган. – Он ткнул пальцем в Мохаммеда: – Идея твоя, тебе и начинать.

– Мне? Я не хочу быть первым, я только предложил.

– Поздно! – Али потер руки. – Все решено.

– Я не стану рассказывать никаких историй, – буркнул Леонид.

– От вас мы этого и не ждем, – сказал Рустэм. – Да нам и не нужны истории от неверного зануды с кислой физиономией. В жизни и без того хватает горечи, чтобы еще вас слушать.

Леонид помрачнел и ушел вперед, а остальные окружили Мохаммеда. Его подталкивали и подначивали, пока он не объявил:

– Я знаю хорошую историю о ходже Насреддине.

– Слышали уже! – хором крикнули Али и Стамос.

– Таких историй полно, – сказал Мохаммед. – Эту можете и не знать. Однажды ходжа Насреддин ехал на осле, а седло держал на плечах. Его спросили: «Ходжа, почему вы не сядете в седло?», и Насреддин ответил: «Бедняга ослик устал, и я решил везти седло вместо него».

– Мы знаем эту историю, – сказал Искандер.

– Ее все знают! – воскликнул Али.

– Могли и не знать.

– Она, наверное, самая известная, – возразил Левон.

Рустэм-бей слегка рассердился:

– И ты называешь это историей? Всем известная байка, которой хватило на двадцать шагов! При такой скорости понадобится сто тысяч историй, пока доберемся до Смирны. Есть у кого-нибудь приличный рассказ?

– Я знаю еще одну – почему кочевники не едят капусту, – предложил Мохаммед, но остальные со стоном замотали головами, и он, ужасно огорченный, вздохнул: – Ну, как хотите.

– У меня есть история, – выступил Али-снегонос. – Мне ее рассказал пьяный дервиш, уверяя, что это быль.

– У пьяных дервишей самые интересные рассказы, – сказал Искандер. – Правда, половина из них – полная бессмыслица. Ну давай свою историю, и будем надеяться, она окажется лучше предыдущей.

– Это история о доброй женщине из Мекки. Очень богатая и почтенная, она владела двумя сотнями верблюдов и, поскольку муж умер, сама вела дело, развозя повсюду пряности и медные горшки…

– А глиняные? – перебил Искандер.

– Насколько я помню, глиняные тоже, а еще финики и сушеные фиги, прекрасные ткани, Кораны в золотых окладах, а также украшения для жен Султана и прелестные шкатулки из ливанского кедра.

– Вот это больше похоже на историю, – заметил Рустэм-бей.

– Значит, живет эта женщина на окраине Мекки, являя собою прекраснейший на свете образец женского целомудрия. Ни разу в жизни ее не посетила грязная мысль, и даже ее дерьмо пахло розовой водой и корицей.