Текст книги "Бескрылые птицы"

Автор книги: Луи де Берньер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц)

15. Доказательство невиновности (4): весточка Мариоре

Следующим вечером Лидия-яловка снова пришла в склеп и поставила Мариоре свечку. Затем поднялась на холм к кладбищу, достала лопату, неприметно спрятанную в подлеске, и пошла зарывать могилу. Вместе с плотоядной землей в яму летели свечные огарки и увядшие цветы.

– Ах, Мариора! – вздохнула Лидия. – Теплого тебе солнышка и легких дорог.

Она подставила лицо лучам заходящего солнца и пообещала себе запомнить этот момент, потому что кто его знает, когда светило снова взойдет.

В то же самое время Поликсена, которую для моральной поддержки сопровождала Айсе, постучалась в дверь Леонида-учителя. В руке она держала ивовую клетку, где по-прежнему металась кругами пойманная мальчишками дуреха-голубка. Предусмотрительные женщины захватили с собой Филотею, чья миловидность несомненно растопит даже твердокаменное сердце Леонида-учителя. Неподалеку с занятым видом болтался Ибрагим, никогда не спускавший с девочки зоркого собственнического взгляда. У двери висела клетка с щеглом, и женщины, дожидаясь, пока учитель откроет, совали сквозь прутья пальцы, посвистывали и щебетали.

Отворив дверь, Леонид тотчас сообразил, что его снова втянут в какую-нибудь нелепую затею и придется потакать сумасбродным идеям упрямых людей. С разумными просьбами никто никогда не обращался, и при виде женщин у него ухнуло сердце. Учитель терпеть не мог турецкого языка, но в городе все только на нем и говорили, уснащая речь обрывками из персидского, арабского и греческого. Леонид пребывал в неизбывной тоске по Смирне, которую воспоминания и привычка к недовольству превратили в фантастический город великой цивилизации, будто он точно так же не кишел разнообразными левантийцами и турками. Учитель опустил взгляд на Филотею, которая, стоя на одной ноге, сложила руки на макушке (одна из многих бессмысленных поз, излюбленных детьми), и на сердце у него потеплело. «Какие яркие глаза», – подумал он.

– Мир вам, – хором сказали женщины, а Леонид, поправив на носу очки, строго спросил:

– Что нужно? Я весьма занят.

– Услугу, – вскинулась Поликсена. – Всего лишь услугу. Мы вам кое-что принесли.

Айсе подтолкнула Филотею со свертком, где лежали оставшиеся с прошлой ночи медовые лепешки, и та сунула его учителю. Леонид чуть улыбнулся. Недавно он ознакомился с последней европейской теорией в области просвещения, где говорилось, что девочки должны получать начальное образование, поскольку матери первыми всерьез влияют на сыновей, из чего следует, что ученики с большим успехом постигали бы науки, если б женщины начинали подготовку мальчиков еще до школы. В подобных вопросах Леонид придерживался передовых взглядов, и ему подумалось, как было бы чудесно вести класс девочек, да еще таких неотразимых, как Филотея. Появился бы шанс научить будущих матерей говорить на чистом греческом, что, возможно, облагородило бы речь их сыновей.

– Говорю же, я очень занят. – Голос Леонида был трескуч, словно в глотку ему набились сухие листья. – В чем, собственно, дело? Надеюсь, это ненадолго. – Он машинально погладил Филотею по головке. Девочка скосила глаза и перепрыгнула на другую ножку.

Сбивчиво, вперемежку с ахами и охами Айсе, Поликсена изложила цель своего визита, повергшую Леонида в изумление, – с такими странными просьбами еще никто не обращался.

– Вы серьезно? – спросил учитель. – Или это шутка такая? Ничего подобного я не слышал.

Поликсена, пораженная, что образованный человек не знает простых вещей, постаралась сохранить терпение.

– Ну пожалуйста, – просила она. – Не так уж это сложно.

– Вы хотите, чтобы я написал на этом голубе?

– Да, всего лишь.

Айсе и Поликсена надеялись взглянуть на легендарный беспорядок в доме учителя, но, к их огорчению, Леонид велел ждать в дверях. Вернувшись с ручкой и чернильницей, он сказал:

– Покончим с этим здесь.

– Я не хочу, чтобы вы писали чернилами, – твердо заявила Поликсена. – Пишите этим. – Она вручила Леониду закупоренный пузырек с причудливо скособоченным горлышком.

– Но это вода! Кто же пишет водой?

– Макайте перо и пишите, – полыхнула глазами женщина: ее уже раздражали досадные отнекивания учителя. – Это не вода, а слезы.

– Слезы?!

– Да, слезы. Когда маму похоронили, я каждый день приходила на кладбище и плакала. Это мои слезы.

Не в силах скрыть удивления, Леонид поднял пузырек на просвет.

– Боже праведный! – воскликнул он. – Я и представить не мог, что люди до сих пор этим занимаются!

– Многие так поступают, – сообщила Поликсена. – Но мало кто собирает столько слез.

– Мое дело, конечно, маленькое, но не у всех такие хорошие дочери, как надо, – присовокупила Айсе.

Покачивая головой и сопя, Леонид покорился женщинам, которые достали из клетки несчастную голубку и успешно ее обездвижили. Айсе двумя пальцами зажала птице ноги, а Поликсена ладонями прижала крылья. Выгибая шею, голубка отчаянно озиралась, Филотея обеими руками держала пузырек, а Леонид, обмакнув перо, приготовился писать. Поликсена продиктовала:

– Так. «Любимая мама, мир праху твоему, ибо все увидели, что ты невиновна. Твоя дочь Поликсена, которая шлет тебе эту весточку и никогда тебя не забудет».

Леонид поморщился: послание было составлено на возмутительной смеси паршивого турецкого и дрянного греческого. Мелькнула мысль: пиши что угодно или вообще ставь закорючки – бабы не догадаются. Но учитель подавил в себе непрошеное высокомерие и, обмакивая перо в пузырек со слезами, добросовестно вывел послание на птичьей спине, хотя получалось так-сяк – на перьях толком не напишешь, и не видно, что уже написал.

– Ваша мать умеет читать? – спросил он.

– Нет, – ответила Поликсена.

– Тогда как она это прочтет? – Леонид дернул ртом и снисходительно вскинул бровь.

Женщины переглянулись, и Поликсена, жалеючи посмотрев на учителя, терпеливо объяснила:

– В садах по ту сторону реки грамотные найдутся, кто-нибудь ей прочтет.

– Буквы же не видны.

– Мертвые умеют читать слезы.

– Понятно, – в некотором смущении сказал учитель, опуская бровь. Ему хотелось узнать, почему Айсе, супруга ходжи, не попросила мужа написать послание, но, испугавшись долгих и путаных объяснений, он сдержал свое любопытство. Леониду не приходило в голову, что Айсе, как все женщины, предпочитает часть своей жизни сохранить от мужа в тайне.

Когда визитеры с голубкой ушли, учитель вернулся в дом и раскрыл сверток. В нем лежал небольшой, но соблазнительный сладкий клад: лукум, тулумба татлиси и везир пармаги. У Леонида потекли слюнки, он устроился на стуле и, запихивая в рот сладкие лепешки с оладьями, размышлял: «Невероятно! Ведь это наследники Александра, Константина и Сократа! Совсем как дети!»

Айсе, Поликсена и Филотея отправились к церкви. Айсе ждала у ворот, а мать с дочерью, прошли к уже закопанной Лидией могиле. Поликсена велела дочке открыть дверцу клетки, а сама быстро схватила и осторожно достала голубку.

– Ну смотри, – очень серьезно сказала она, глядя птице в глаза. – Не вздумай сразу лететь к муженьку и подружкам. Разыщи мою мать, удостоверься, что кто-то прочитал письмо, и тогда делай, что хочешь. Я узнаю, как ты все исполнила – мама расскажет мне во сне. Если обманешь, будет плохо – твои детки превратятся в ворон, а когда помрешь, земля тебя не примет. Ну, лети, красавица!

Поликсена поцеловала голубку между крыльев и велела Филотее сделать то же самое. Девочка удивилась: на вид мягкие перышки оказались твердыми и упругими. Поликсена подбросила голубку в воздух. Птица взлетела, кругами поднимаясь все выше, а женщины махали ей вслед и кричали: «Счастливого пути!» Поликсена запрыгала от радости:

– Она полетела на восток! Видели? На восток!

Она подхватила спорхнувшие с высоты два мягких перышка и велела дочери сохранить их на память.

Филотея висла на руках Поликсены и Айсе и болталась корзинкой, когда те спускались с холма, радостно обсуждая, как все хорошо получилось. Проходя мимо дома Леонида-учителя, Айсе округлила глаза и прошептала:

– Невероятно! Такой образованный мужчина, а не знает, как отправить весточку усопшим.

16. Мустафа Кемаль, пехотный лейтенант, год 1474 (4)

Далеко от Эскибахче – триста миль через горы, минуя Денизли, Ушак и Бурсу, за Мраморным морем – Мустафа Кемаль учится в военном училище в Стамбуле. Идет 1899 год, и гордый юный македонец, который в детстве, играя в чехарду, отказывался сгибаться и говорил: «Если хотите, прыгайте через меня в полный рост», теперь всего лишь незаметный провинциал, ошеломленный буйным модернистским распутством в христианской части города и средневековой оцепенелостью и упадком в мусульманской.

Жизнь в училище тяжела. Тут заведено, что сержанты бьют курсантов, если те не обращаются к ним «эфенди», а кормежка хуже, чем в английской общественной школе. Газеты, книги и спиртное запрещены, насаждается исламское благочестие, в Рамадан следует непременно поститься. А в христианской части города полно газет, баров и борделей. В кафе «Пти-Шан» подают виски, а еще есть многолюдные бары «Йонио», «Стефан», «Яни», куда частенько заглядывают армяне, греки и невероятный левантийский сброд. Мустафа приятельствует с Али Фуатом – курсантом из хорошей семьи; они совершают лодочные походы, практикуются в риторике, ездят на острова и спят в лесу в палатке. Али знакомит друга с ракы́, и Мустафа, пригубив, восклицает: «Какой чудесный напиток! Он пробуждает желание стать поэтом!» Водка определит судьбу Кемаля. Она станет его снотворным, поможет преодолеть застенчивость, придаст вдохновения, осложнит отношения с людьми и в конце концов прикончит. Мустафа продолжает читать труды великих французских мыслителей и задумывается о необходимости что-то предпринять для спасения своей страны от чужеземцев и от нее самой. У него появляется привычка к усиленным ночным размышлениям, что порождает бессонницу. Он поклоняется одновременно Наполеону Бонапарту и Джону Стюарту Миллю [25]25
  Джон Стюарт Милль (1806–1873) – английский философ, экономист, общественный деятель. Идеолог либерализма, основатель английского позитивизма; разработал индуктивную логику, дорабатывал классическую теорию политэкономии. В вопросах этики объединял принцип утилитаризма с альтруизмом.


[Закрыть], позаимствовав у последнего идею о том, что все моральные и политические поступки должны осчастливливать максимальное число людей. По окончании учебы Кемалю присваивают лейтенантское звание и зачисляют в штат училища, а он, бессовестно используя оборудование департамента ветеринарии, начинает выпуск подрывной газеты, цель которой – разоблачение коррупции и злоупотреблений властей. Начальнику Мустафы предписано его остановить, но тот намеренно закрывает на все глаза. Султан превращается в удивительного недопеченного тирана с параноическим сомнением в себе и бездеятельной нерешительностью, с такой обреченной на провал мешаниной миротворчества и абсолютизма, что даже его собственные офицеры более ему не преданы.

Мустафу производят в капитаны, и он с друзьями снимает квартиру в армянском доме на площади Беязит. Они, как все молодые люди, говорят о революции и собирают запрещенные европейские книги, но в один прекрасный день их же приятель, попавший в обширную султанскую сеть шпиков, выдает их полиции и заманивает в кафе, где всех и арестовывают.

Обращаются с ними плохо, но Али Фуат, несколько утратив связь с реальностью, с достоинством и апломбом заявляет следователям: поскольку он носит военную форму, никто чином ниже Султана не имеет права его бить. Мать Мустафы убеждена, что сына казнят, а тот в довольстве проводит время в тюрьме за чтением и сочинением стихов.

Проводится следствие, и власти приходят к убеждению, что Мустафа и Али Фуат – просто глупые мальчишки, которые со временем перебесятся и станут хорошими офицерами. Принято решение направить одного в Адрианополь [26]26
  Адрианополь – греческое название турецкого города Эдирне.


[Закрыть], а другого в Салоники, и им предоставляется право самим договориться, кто куда поедет. Приятели договариваются так быстро, что власти подозревают неладное и обоих отправляют в Дамаск. Али Фуат и Мустафа Кемаль проводят последний день в Стамбуле, накачиваясь виски, и затем австрийский лайнер везет их в Бейрут. Поездка занимает целых восемьдесят дней, отчего кажется, будто пароход двигают не машины, и пойманная стайка сардин.

17. О чтении и письме

Каратавук, второй сын гончара Искандера, и Мехметчик, сын Харитоса и брат Филотеи, сидели рядышком на утесе над городом. Их послали собирать кизяк, но они сначала подглядывали за Псом, а потом кидались камешками в разбитую бутылку, которую установили в развилке миндального деревца. Теперь зеленые осколки окончательно расстрелянной бутылки опасно поблескивали на земле, а мальчишки решили, что можно еще маленько поваландаться.

Из кожаных фляжек они налили в свистульки воды и стали состязаться, кто выдаст трель протяжней и заливистей. Внизу городские жители на секунду отвлекались от дел и прислушивались, а зяблики с коноплянками подпрыгивали на жердочках в своих клетках и обеспокоенно крутили головами.

Устав от музицирования, Мехметчик бережно спрятал глиняную малиновку за кушак, взял палочку и принялся писать в пыли у своих ног.

– Что ты написал? – спросил заинтригованный Каратавук.

– Свои имена, – ответил приятель. – Никое и Мехметчик.

– А где какое?

– Где длиннее – Мехметчик, имя-то длиннее, дурень.

– Сам дурак. А почему это означает «Никое», а вот это – «Мехметчик»?

Мехметчик нахмурился: как объяснить такую простую вещь?

– Означает, и все, – наконец сказал он. – Из этих букв составляется «Никос», а из тех – «Мехметчик».

– Жалко, я не умею читать и писать, – вздохнул Каратавук.

– А чему вас тогда в школе учат? Что вам ходжа Абдулхамид рассказывает?

– Мы изучаем Пророка и его триста достоверных чудес, проходим Авраама, Исаака, Иону, а еще Омара, Али, Хинда, Фатиму и святых. Иногда нам рассказывают о битвах Саладина [27]27
  Салах-ад-дин (Саладин, 1138–1193) – египетский султан, возглавлял борьбу мусульман против крестоносцев.


[Закрыть]с варварами. Еще читаем вслух Святой Коран, потому что должны знать наизусть аль-фатиха.

– Чего это?

– Начало.

– А какое оно?

Каратавук закрыл глаза и стал декламировать:

– Бисмилла аль-рахман аль-рахим [28]28
  Во имя аллаха милосердного и всемилостивого… (тур.)


[Закрыть]… – Закончив, он открыл глаза, отер лоб и заметил: – Это трудно.

– Ничего не понял, – пожаловался Мехметчик. – Но звучит красиво. Это человеческий язык?

– Конечно, человеческий, дурак. Арабский.

– А какой он?

– На каком арабы говорят. И Аллах тоже, поэтому надо учить наизусть. Там чего-то такое про милосердие и Судный день, и про указание верного пути. Если что-то не так, или ты беспокоишься, или кто-то заболел, надо только прочитать аль-фатиха, и все, наверное, будет хорошо.

– Я и не знал, что Бог говорит на разных языках. Отец Христофор обращается к нему на греческом, но мы его тоже не понимаем.

– А вы что учите?

– Больше вашего, – важно ответил Мехметчик. – Про Иисуса, сына Марии, и его чудеса, про святого Николая, святого Дмитрия, святого Менаса и других святых. Про Авраама, Исаака, Иону, а еще про императора Константина, Александра Великого и Мраморного императора [29]29
  Имеется в виду греческая легенда о Мраморном императоре, которого ангел унес в пещеру, откуда тот однажды вернется, чтобы изгнать угнетателей.


[Закрыть], про битвы с варварами и Войну за независимость. Еще учимся читать, писать, складывать и отнимать, умножать и делить.

– Значит, аль-фатиха вы не учите?

– Если что не так, мы говорим «Кирие элейсон» [30]30
  Господи, помилуй (греч.).


[Закрыть], и еще есть красивая молитва.

– Какая?

Мехметчик зажмурил глаза, невольно подражая другу, и прочитал:

– Патер имон, о эн тис уранис, агисфито то онома су, энфето и василиа су…

Когда он закончил, Каратавук спросил:

– Про что там? Это тоже какой-то язык?

– Греческий. На нем мы говорим с Богом. Точно не помню, там что-то про отца нашего, который еси на небеси и оставляет нам хлеб насущный, и не вводит нас во искушение. Не важно, что мы не понимаем, главное, Бог понимает.

– Может, греческий и арабский – один и тот же язык? – размышлял Каратавук. – Потому Аллах нас и понимает. Я вот – то Абдул, то Каратавук, а ты – иногда Нико, а иногда Мехметчик. Имени два, а нас с тобой по одному. Наверное, и язык один, а называется то греческим, то арабским.

– Не знаю, – неуверенно ответил Мехметчик. – Надо будет спросить.

– Покажи мое имя, – неожиданно попросил Каратавук. – Напиши его на земле.

– Какое ты хочешь: Каратавук или Абдул?

– Пиши «Каратавук».

Мехметчик ногой стер свои имена в пыли и палочкой вывел новое имя. Каратавук взволнованно смотрел на буквы; очень странно – он как будто надежнее утвердился на свете. Потом взял палочку и старательно скопировал надпись.

– Смотри! – гордо сказал он. – Я написал свое имя!

Мехметчик оценил работу скептически:

– Так себе получилось.

– Научи меня читать и писать! – загорелся Каратавук. – И еще этим штукам – прибавлению-отниманию. Придешь из школы – и расскажешь мне, что узнал.

– Ваша школа лучше нашей, – возразил Мехметчик. – Вы с ходжой Абдулхамидом сидите поддеревом на площади, он добрый и смешит вас, а мы корябаем на досках и торчим в темноте с Леонидом-учителем, который дерется и обзывается.

– Я хочу читать и писать, – твердо заявил Каратавук. – Вы, христиане, всегда богаче нас. Отец говорит, это потому, что вы умеете читать и писать, прибавлять и отнимать, и оттого ловко нас обманываете. Еще он говорит, что мы учимся только главному – как попасть в рай, а христиане пользуются всем хорошим на земле, потому что обучаются и другим штукам. Я тоже хочу научиться другим штукам.

Мехметчик нахмурился:

– Предупреждаю: если я возьмусь учить тебя чтению и письму, придется лупить тебя по башке и ругать за бестолковость. Потому что так учат.

– Если лупанешь чересчур сильно, я дам сдачи, а ты обещай никому не жаловаться. Обещаешь?

– Ладно, – согласился Мехметчик. Он нашел в кустах другую палочку и вручил приятелю. – Сначала нужно выучить азбуку, потом каждый день будешь учить новые слова, а после займемся сложением – оно проще всего.

Каратавук жадно смотрел, как друг царапает на земле букву «альфа». Потом Мехметчик выпрямился, легонько дал приятелю подзатыльник и велел переписать. Затем еще раз наградил затрещиной и сказал, как эта буква произносится.

18. Я Филотея (3)

Смерть как хочется рассказать, только никому не говори, а то умру. Сегодня я собирала зелень, а Ибрагим стоял неподалеку и молча смотрел на меня, а я не нашлась, что сказать, и мы просто глядели друг на друга, а потом он ушел, но сначала подал мне знак рукой, вот так.

19. Предательские сандалии

Все произошло из-за сандалий, из-за этих проклятых сандалий, хотя появлялась и другая обувь. Ага Рустэм-бей стоял у входа на женскую половину дома и, взявшись за щеколду, созерцал сандалии перед дверью, извещавшие, что у жены гость и входить нельзя.

Иногда стояли запыленные стоптанные сандалии из покоробленной мягкой кожи. В дождь они становились темными и жесткими. Временами на них появлялись новые заплатки и стежки, менялись ремешки. Не большие и не маленькие, сандалии свидетельствовали о непримечательной, серой и скромной жизни владельца, но вызывали в Рустэм-бее острую ненависть. От их вида стучало в висках и мрачно сжимались губы.

Порой перед дверью выставлялась пара красивых расшитых туфель, принадлежавших жене, в чем Рустэм-бей был абсолютно уверен. Вспоминалось, как в первые месяцы совместной жизни он привез туфли из Смирны, а жена приняла подарок с вежливым равнодушием, и на его глаза навернулись детские слезы огорчения, которые он сдержал, сохраняя достоинство и показное безразличие. Рустэм так надеялся, что туфли пленят ее своей мягкой красной тканью, прошитой желтым шелком и золотой нитью, но жена пользовалась ими лишь для оповещения, что у нее якобы гость. Поначалу Рустэм тешил себя надеждой, что их брак будет не просто официальным танцем чужих людей, что превращается в нечто большее лишь за совместной заботой о детях и по прошествии времени. В Смирне у него были знакомые семьи, где между мужем и женой существовала чудесная близость, какой и он хотел, когда женился. Он был современным человеком, а если нет, то определенно стремился им стать. Рустэму было неуютно, и он раздражался от того, что в Эскибахче казался себе невероятно искушенным человеком, а в Смирне или Константинополе оказывался совершенно не в своей тарелке; в общем, он так и не обзавелся друзьями, с кем было бы легко. Дома он общался с крестьянами и арендаторами, а в чужих городах ему неизбежно казалось, что над ним втихомолку посмеиваются. Все знакомые помещики страдали от такого же коварного одиночества, и Рустэм наивно рассчитывал, что женитьба на дочери одного из них поможет заполнить взлелеянную жизнью пустоту.

Ради Тамары он превратил женскую половину дома, приятную, но простую и без излишеств, в домашнюю гавань с драпировками теплых красных тонов, с прохладными сквозняками, которые благоразумно регулировались жалюзи, и полированной мебелью из грецкого ореха, инкрустированной атласным деревом. Он даже купил стулья и кровать, доставленную частями на двух непокорных верблюдах. Тамара попыталась спать в кровати, но терпение лопнуло, и она вернулась к привычному тюфяку на полу. Прекрасную кровать разобрали и сунули в сарай, где обычно хранились метлы и ведра. В отсутствие стола на высоких ножках стулья выглядели чужеродными и излишними. В результате их составили в углу, чтобы Тамара с гостями могли пользоваться оттоманками, как все нормальные люди. По правде сказать, Тамару интересовали только вещи из ее приданого, будто ей хорошо было лишь в окружении знакомых предметов из отчего дома близ Телмессоса.

Больше всего она ценила свой джезвэ – медный кувшинчик с длинной ручкой, в котором мать варила кофе. Матушка лучше всех в семье готовила напиток, и после ее смерти джезвэ по праву перешел к Тамаре, занимавшей в домашнем рейтинге кофеваров второе место. Новобрачная Тамара ставила джезвэ на ночь в изголовье постели и, проснувшись порой от ужаса, что она теперь – мужняя жена, хватала его и прижимала под одеялом к горлу, словно через прохладный металл могла снова почувствовать сухую ласковую руку, так часто державшую кувшинчик, и увидеть серые глаза, внимательно следящие за поднимающейся пенкой. Тамара готовила кофе маминым способом – на кучке белого пепла посреди горячих углей, чтобы варился как можно дольше, и иногда ей, оторванной от дома и родных, казалось, будто в нее вселяется дух матери.

И вот Рустэм-бей стоял у входа на женскую половину и, держась за щеколду, смотрел на сандалии. Он прекрасно знал, кого любит Тамара, – с самого детства она обожала своего кузена Селима. В семье этого совершенно не скрывали, чтобы не вышло обмана, но родные заверили Рустэма: блажь пройдет, Тамару убедили, что кузен ей не пара, и она, почтительная и послушная дочь, выйдет за человека, выбранного для нее мудростью старших.

В других обстоятельствах семья с радостью согласилась бы отдать Тамару за ее избранника, но Селим, этот пороховой бочонок в человечьем облике, был так ненадежен и неуправляем, что его собственные родители, страшась позора, никогда не дали бы согласия на брак с девушкой из уважаемого семейства. Будь жива мама, она бы все повернула в пользу Селима – так думала Тамара, но, конечно, заблуждалась. Красивого и обаятельного мальчика еще в раннем детстве безошибочно отметила печать плохого конца.

Невысокого роста, чуть неуклюжий, но подвижный и резвый, он обладал ослепительной улыбкой, которая с пугающей ясностью передавала его опасный нрав и обескураживала тех, кто видел ее впервые. Он походил на собаку, что, приближаясь к прохожему, виляет хвостом, но явно готовится напасть. Маленький Селим порой ходил нестриженым, ибо мать боялась, что он выхватит у нее ножницы. У него и вправду случались вспышки ярости, переходившие в припадки бешенства, и тогда отец, страшась вполне обоснованно, хватал беснующегося ребенка поперек туловища и тащил во двор, где бесцеремонно окунал в поилку для скота. Проклиная себя за вынужденную жестокость, отец держал сына за горло под вязкой водой, и только перспектива неминуемой смерти приводила мальчика в себя.

Имам рекомендовал отдать ребенка в школу, чтобы научился читать вслух стихи Корана, ибо слово Аллаха облагораживает, но Селим, с поразительной легкостью заучивавший сладкозвучные, но непонятные арабские строчки, оставался неисправим. В городе греческие врачи решительно заявили отцу, что с дикостью ребенка ничего поделать нельзя, раз не помогают битье и домашний арест. «Возможно, само пройдет, – говорили они. – У детей так бывает».

В общем, почти так оно и произошло, только вот Селим медленно превращался из взбалмошного психованного ребенка в юношу с роковым шармом и полным отсутствием принципов. Тамара всегда благоговела перед своенравным мальчиком, но теперь попала под его юношеские чары, и Селиму, разумеется, достало проницательности заметить ее безрассудную влюбленность. Ему хватило одного ее обожающего взгляда на празднике Байрам, чтобы ближайшей ночью оказаться у нее под окном и нашептывать сквозь ставни слова любви. Звучный удар саблей плашмя, полученный от Тамариного отца, стал последним воспоминанием Селима о родном городе. Ему пришлось скрыться, семья от него отреклась, но мысли его занимало не унизительное бесчестье, которым он, пойманный на злодеянии, покрыл себя, а размышление над полученным горьким уроком: пытаясь кого-то соблазнить, удостоверься, что шепчешь в нужное окно.

Тамару изгнание возлюбленного опустошило, и у Селима временами ныло сердце, когда он вспоминал ее прелестное личико. Семья Тамары решила прервать ее мучительную тоску и найти ей подходящего мужа, чья уравновешенность не вызывает сомнений. Родные желали ей лишь счастья и добра, а потому пришли в восторг, когда Рустэм-бей признался в своем серьезном интересе к Тамаре. Он был правнуком откупщика, чье состояние и земли чудесным образом перешли к потомкам в целости и сохранности. Прадед, как все откупщики, был личностью нечистоплотной, порочной и грубой, но времена давно переменились, и Рустэм-бей, безусловно, считался честным и уважаемым человеком, который заботится о своих арендаторах и поместьях больше, чем принято.

Тамара понимала, что о лучшем муже и мечтать нельзя, и потому вышла за него, покоряясь здравому смыслу и фатализму. Однако после первой брачной ночи Рустэм-бей с мрачным смирением осознал, что может овладеть ее телом, но никогда не проникнет в ее душу. Атака на счастье не принесла ничего, кроме сердечной муки, и он стал еще более одинок, живя с прекрасной девушкой, чьи туфли (либо чужие сандалии) вечно стояли перед дверью на женскую половину.

Бесчестье не сильно обескуражило Селима, который вскоре сделался странствующим целителем-шарлатаном. С каким-то воодушевленным злобным наслаждением он мочился в пузырьки, добавлял чуть-чуть сахару и щепотку дикой мяты, а потом расхваливал свой товар на базарах от Едибуруна до Яниклара. «Эликсир Селима! Эликсир Селима! Настоящая живая вода! Гарантированное средство от колики и гонореи! Помогает при бесплодии и заразной лихорадке! Нет, я не говорю, что он вернет вам молодость, хотя вполне возможно! Составлен прославленным аптекарем Геворком-армянином с Арарата, проверен и одобрен греком Атанасиосом из Афин по указанию самого Султана-падишаха! Вот вы, эфенди, да-да, вы! Кажется, вы слегка бледны! А я говорю, бледны! Не правда ли, друзья мои? Попробуйте, это пойдет вам на пользу! У кого жена вечно стонет на тюфяке, когда пора на прополку? У вас, эфенди? Дайте ей эликсиру, и она у вас заскачет, пропалывая по два поля в день!»

Селим вел трудную жизнь, круглый год таскаясь по каменистым дорогам из города в город в любую погоду: и в умопомрачительную жару летом, и по колено в липкой грязи в сезон дождей. Он привык к «ухаживаниям» разбойников: головорезы то и дело отбирали весь заработок, а порой и одежду. В Эскибахче Селиму повезло; какая радость и какое облегчение – прекрасная кузина Тамара узнала его, когда он торговал своим эликсиром на площади, где под тенистым платаном сидели старики.

Рустэм-бей держался за щеколду, но войти не решался. Он знал только, что почти ежедневно некто, укутанный покрывалом, как персидская шиитка, тихо постучав и оставив у двери изношенные сандалии, входит к его жене. Когда перед дверью стояли вышитые туфли из Смирны, Рустэм-бей с горечью сознавал, что у жены никого нет, но она прибегает к мелкой уловке, чтобы остаться в одиночестве. Еще он определенно понимал: что-то не так в этой согбенной фигуре с поникшими плечами и головой, когда она выскальзывает с женской половины и торопливо уходит прочь. Ненатуральными казались и голос, приглушенно бормотавший «Алейкум селям» в ответ на приветствие, и костлявые ноги, неловко влезавшие в запыленные сандалии, а потом семенившие вниз по склону мимо армянских домов.

Рустэм-бей опустился до постыдного позора слежки. Он неоднократно пытался проследить за фигурой, чтобы узнать, где она живет, но всегда неудачно. Мешало столпотворение собак, торговцев, верблюдов и кумушек, и кроме того, Рустэма, одного из самых важных людей во всей округе, тотчас перехватывали желающие выразить свое почтение, или вымолить подаяние, или попросить об услуге. Рустэм-бей поглядывал на собеседника, ухватившего его за рукав, и, покрываясь тревожной испариной, отчаянно пытался разглядеть, куда скрылась укутанная фигура. Можно бы послать проследить слугу, думал Рустэм, но сдерживался. Ни один уважающий себя человек не захочет унизиться в глазах слуг, вовлекая их в аферу.

Однажды вечером после ухода гостя Рустэм-бей вошел на женскую половину, прежде чем Тамара успела выставить к дверям туфли.

– Что за женщина к нам приходит? – спросил он. – Она является сюда ежедневно, и я желаю знать, кто это.

С наигранным спокойствием Тамара взяла кусочек лукума, откусила и лишь потом подняла невинный взгляд:

– Просто моя подруга. Ничего особенного. – И Тамара дерзко прикрыла лицо краем чаршафа. Рустэма охватил гнев.

– Женщина не закрывается перед мужем! Открой лицо! Я хочу знать, кто к тебе приходит.

Тамара опустила покрывало и скромно потупилась:

– У меня совсем нет друзей. В бане со мной не разговаривают, потому что мой муж очень важный человек, родные остались в Телмессосе, а я хочу, чтобы меня навещала подруга.

– Слушай, женщины все делают по-своему. Вы шныряете друг к другу через черный ход, а мужчине приходится стучаться в парадную дверь. Заводи подруг, сколько душе угодно, но кто эта женщина?

– Никто. Моя единственная приятельница в здешних местах.

– Ты замужем. Не будь ты столь равнодушна, уже родила бы детей и водила компанию с другими матерями.

– Свой долг я стараюсь исполнять, – вспыхнула Тамара.

Рустэм-бей раздраженно махнул рукой:

– Мало радости от твоего долга. С таким же успехом я могу пойти к шлюхе и совокупляться, закрыв глаза. Пора бы знать: супружество не означает, что можно плевать на мужа, за чей счет роскошествуешь в праздности.

– Нельзя быть таким грубым с женой. Мне это неприятно.

– Это мне неприятно! – закричал Рустэм-бей. – Мне неприятно, что моя жена ежедневно принимает неизвестного гостя. Клянусь, другой муж давно бы избил такую жену!