Текст книги "Бескрылые птицы"

Автор книги: Луи де Берньер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 40 страниц)

94. Дросула вспоминает путь в изгнание

В одном нам с Герасимом повезло. Дул «эль салеб», что бывает совсем нечасто. Обычно этот ветер дует два-три дня в конце лета, и в тот раз был не слишком яростным. Мы добрались до Родоса гораздо быстрее, чем я думала.

Я хотела похоронить там тело моей подруги, я вам о ней рассказывала. Не знаю, отчего мы не похоронили ее на берегу, где она упала. Может, торопились убраться, пока нас не отыскали. Или же я не могла вот так сразу с ней расстаться. Попросила Герасима, чтобы помог затащить ее в лодку, так мы и сделали, без всяких споров. Лишь потом задумались, как нам с ней поступить.

Я не хотела бросать тело в море, чтобы плавало там на корм рыбам, но Герасим сказал, если мы придем в порт с покойницей в лодке, нас непременно заарестуют по подозрению в убийстве. И мы все же решили бросить тело в море. Я надела ей на шею свое распятье, мы с Герасимом перекрестились, стараясь вспомнить какие-нибудь молитвы, а потом осторожно перевалили ее за борт. Сначала она плыла, но потом одежда отяжелела, и Филотея, слава богу, стала уходить ко дну. Она опускалась, над ней в воде расплылись ее прекрасные черные волосы, а я думала: «Что проку теперь в красоте?», и меня поглощала пустота, которая так ничем и не заполнилась. Прощание с Филотеей, когда она медленно скрывалась в синей воде, было вроде прощания с Анатолией и прежней жизнью, а такие расставания всегда опустошают. Я вот думаю, куда ее потом прибило? Я так и ходила в одежде с пятнами ее крови, пока не достала новую.

Меня шибко мутило от горя и качки, а вот кроха Мандрас держался молодцом. Временами сильно знобило, хотя было не так уж холодно. Я стеснялась перегибаться через борт, вы понимаете, о чем я, хотя Герасим отворачивался. Самый страх начался, когда в море нас застигла ночь. Поверьте, я знаю, что такое ужас и каково испытать капризы Господа.

Я многое узнала о своем муже. Прежде он никогда не выходил в открытое море. Благоразумный рыбак всегда держится поближе к прибрежным камням, где рыба и водится. Здравомыслящий рыбак землю из виду не выпускает. Я открыла в своем муже потрясающую храбрость и невероятную мудрость. Его храбрость – не то, что дурацкая отвага юного глупца. Это храбрость мужчины, который заставляет себя, не дрогнув, смотреть в лицо опасности. Герасим был спокоен, как приговоренный, уже смирившийся с мыслью о смерти. Я полюбила его еще крепче, чего бы не случилось без наших мытарств. Я рада, что познала такую любовь. Хоть неграмотный, муж был хорошим моряком. При малейшем намеке на шторм или волнение он не выходил в море, потому что знал, что отвечает за нас. Он молился Панагии и обещал серебряный оклад на ее икону, если мы благополучно доберемся до Кефалонии, что и сделал, когда подзаработал. Однако настал день, когда Богородица перестала его оберегать, потому что через несколько лет он погиб во внезапном шквале где-то между Кефалонией и Зантом. После этого я потеряла уважение к Панагии, Господь меня прости. Я считаю, Герасиму надо было научиться плавать, а вот все моряки и рыбаки говорят – не надо, лучше сразу утонуть, чем долго мучиться, сражаясь за жизнь. По-моему, все-таки надо было выучиться, доплыл бы до берега, как матрос с английской подлодки, что во время войны затонула.

Как сейчас помню наше долгое-долгое путешествие. Я тогда поняла, что люди бывают двух сортов: безмозглые и душевные. Безмозглые обзывают тебя «подлым турком», плюются, посылают к черту и говорят «Вали обратно в свою Турцию», а душевные дают деньги и хлеб, предлагают подработать, хлопочут над твоим малышом и суют свою старую одежу, потому как жалость берет глядеть на твое рванье.

На Родосе мы пробыли с неделю, там многие говорили по-турецки и могли подсказать нам, что делать дальше. Тогда на острове стояли итальянцы – ну, как перед этим у нас дома и потом, в первые годы войны.

С итальянцами мне легко. Бог свидетель, они надолго не остаются и не такие сволочи, как некоторые. Ну вот, мы причалили к местечку под названием Мандраки, где по бокам гавани стояли две колонны с маленькими красивыми статуями оленя с олененком. Раньше я никогда не видала целых статуй, дома у нас все были старые, разбитые и валялись на земле. Некоторые бранились, если кто ночевал у их порога, и потому спать приходилось в лодке под парусиной. Ничего, я привыкла. Мне нравилось название «Мандраки», походило на ласковое имя Мандраса, и я стала так называть своего малыша.

Потом мы поплыли на Халки, это неподалеку. Остров мне понравился, только там почти ничего не было, кроме единственной деревеньки Нимборио. В ней тоже стояли итальянцы, отнеслись к нам неплохо. Вот и все, что помню. Домишки там симпатичные.

Дальше мы поплыли на Тилос, итальянцев там почти не было, жили одни крестьяне. В Ливадии рыбак, понимавший нас, помог подлатать лодку. Мы пехом дошли до монастыря святого Пантелея, чтоб поклониться мощам и испросить подмоги в пути. Мы так делали на каждом острове, но иногда монахи были злые и ругали нас «грязными турками». По-моему, это негоже для монахов.

Затем поплыли на Астипалею. Добирались долго, нас чуть не опрокинуло волной от огромного военного корабля, который прошел себе рядышком, а может, и вообще нас не заметил. На Астипалее красиво смотрелся город на холме, весь белый, аж сиял, а вдалеке крутились ветряные мельницы. Мы сходили помолиться в монастырь Богородицы Путеводительницы. На острове мы и перезимовали, потому что погода стала ненастной; Герасим вытащил на берег лодку и ловил рыбу на поддев. Одна вдова сжалилась над нами, и мы спали не в лодке, а у нее под столом. Из прибитой к берегу деревяшки Герасим вырезал орла и на прощанье подарил вдове в знак нашей признательности. На острове тоже стояли итальянцы.

Весной мы собрались на Аморгос, про который кто-то написал знаменитую поэму [122]122
  Вероятно, речь о Симониде Аморгском, греческом лирике VII в.


[Закрыть], но чего-то не заладилось с ветром или течением, или еще с чем, и тогда мы отправились на Анафи. Зря, конечно, но все равно. Нам главное было ехать, а то бог его знает, чем бы все закончилось. Там мы помолились в монастыре Богородицы Скоропомощницы. Странно, но итальянцев на острове не было. Затем мы поплыли на Санторин, он совсем рядом. Я уже становилась отличным моряком, а Мандрас все переносил лучше, чем я думала.

На Санторине посреди гавани торчал вулкан, и оставаться там было бы безумием. Наверное, потому и итальянцы там не стояли, а у местных греков уж точно не было мозгов. Мы помолились святой Ирине и отбыли, едва подул попутный ветер. Ненароком промахнули Фирасию и причалили на Сикиносе, там гавань устроена по уму, ее ветер с суши не баламутил. Мы помолились Панагии Источнику Животворному и, как распогодилось, двинули дальше к Фолегандросу. Да, кажется, на Фолегандрос. Так все ясно помнилось, а теперь память стала подводить. Ну конечно, Фолегандрос! Я еще там прихворнула, Герасим помогал кому-то строить дом, а Мандраса оцарапала кошка.

Затем приехали на Милос, а потом было самое муторное плавание, потому как мы собирались на Малею, но сбились с курса и, к счастью, оказались на Китире, которая так мне понравилась, что я захотела там остаться. Говорят, там родилась Афродита, чего бы киприоты ни болтали. Хотя Китира Герасиму тоже глянулась, он был настроен попасть на Кефалонию, из-за родичей. На Китире был небольшой порт и огромный за́мок на вершине холма, мы еще поражались, потому что святой Иоанн начинал писать евангелие в пещере утеса, вот до чего святое это место. Там еще была икона Черной Богородицы, мы ходили на нее поглядеть. Идти далёко, а место чудесное. Монастырь угнездился в олеандровой долине.

А потом только и оставалось, что плыть вдоль берега да иногда останавливаться, чтобы спросить дорогу и взять на лодку воды и продуктов. Когда нуждались в деньгах, Герасим всегда подрабатывал, да и я тоже. К тому времени даже маленький Мандрас нахватался греческих слов, а я умела назвать большинство нужных вещей. Последней остановкой стал Зант, красивый, как Китира, я бы там и осталась, если б только Герасим согласился. Местные пели кантады [123]123
  Кантада ( греч.) – традиционная песня Патр и Ионических островов.


[Закрыть], я в жизни таких красивых песен не слыхала. Старики, отужинав, распевали за столом, люди играли на аккордеонах, гитарах и мандолинах. На Занте, впервые услышав кантады, я по-настоящему поняла, что в человеческой душе все же есть нечто красивое и радостное. Когда в войну здесь появился Антонио со своей мандолиной, это прям напомнило мне о счастливых деньках на Занте. Мы сходили поклониться мощам святого Диониса и обещали, если доберемся до Кефалонии, назвать второго сына Дионисом. Жители Занта остерегали насчет кефалонийцев: мол, считают себя умниками, а на делето ненормальные.

Ну вот, как видите, мы добрались-таки до места и первым делом, привязав лодку на аргостолийской пристани, прямиком отправились почтить святого Герасима, который опекает сумасшедших и наверняка приглядывал за нами. Путь неблизкий, а дороги в то время были еще хуже нынешних. Надо было перейти через Английский мост, а дальше пробираться по холмам. Муж шибко растрогался, увидев тело святого, в честь которого нарекли деда и его самого, а монашки позволили ему поцеловать расшитую туфлю праведника. «Вот мы и дома», – сказал Герасим, и мы, выйдя из церкви, обнялись, хотя вокруг стояли люди и монахини.

Мы сильно исхудали и изнурились, ведь путешествовали, считай, с год. Единственный раз в жизни я была худой, а скоро опять растолстела. Как подумаю, ведь просто чудо, что мы добрались хотя бы до Родоса. В Аргостоли лодку пришлось строить, почитай, заново. Самое смешное, семья Драпанитикос считала нас просто грязными турками. Они знали, что какой-то Герасим был моряком и сгинул, но он все равно, мол, паршивая овца. Про нас же они и не слыхали и не желали с нами знаться. Мы все же взяли фамилию «Драпанитикос», и, может, когда-нибудь эта семейка сочтет меня достаточно уважаемой и признает, хотя за все эти годы никаких знаков не было. Потом Герасим утонул в море где-то между Кефалонией и Зантом, а мы даже не успели завести второго сына и назвать его Дионисом. А мы-то столько проплыли! И молились сколько! Да еще серебряный оклад за такие деньжищи! Пока Герасим был жив, другие рыбаки прозвали его «Одиссей», и он очень этим гордился. Он же был моряк лучше, чем все они вместе взятые. Им очень восхищались, что сумел приплыть из Турции на такой лодчонке. Наверное, поэтому нас так легко приняли, хотя друг с другом мы говорили по-турецки, а Герасим любил выходить в море в тюрбане, а не в шапке.

Я не говорила, что и сейчас еще иногда вижу сны на турецком?

95. Ранение Каратавука

Мехметчик вновь появился в округе лишь следующей весной. Поздней ночью он поскребся в дверь родного дома и по-собачьи заскулил. Многие годы это служило условным сигналом, и семья знала – он пришел. Если в доме был кто чужой, отец распахивал ставень и кричал: «Иди отсюда, глупая собака! Пошла вон!»

Но в этот раз дверь открыл облаченный в странный ночной наряд мужчина в годах, с бельмом, огромными усами и масляной лампой в руке. Он явно ожидал увидеть собаку и приготовился наградить ее негодующим, но легким пинком.

С недоуменным удивлением Мехметчик и мужчина разглядывали друг друга в тусклом свете маленькой лампы. Не придумав ничего другого, Мехметчик спросил:

– Вы кто?

Человек проговорил что-то совершенно невразумительное и поднял руки, будто сдаваясь. Его забила дрожь. Он выглядел совсем уж чудно из-за лампы, которую по-прежнему держал в поднятой руке. В этот момент рядом с ним возникла худая женщина, вероятно, жена. Она испуганно ахнула, зажала рот ладонью и метнулась обратно в дом.

Их поведение озадачило Мехметчика, но удивление тотчас рассеялось, когда он сообразил, что его, безусловно, приняли за бандита: грудь пересекают пулеметные ленты, за поясом пистолет и ятаган, старый грязный тюрбан, облезлые сапоги с продырявленными носами и страшные драные шальвары, грубо залатанные кем-то, явно не умеющим шить. На загорелом обветренном лице, покрытом дорожной пылью, темнела недельная щетина. В левой руке карабин.

– Где мой отец? – спросил смущенный Мехметчик.

Человек вновь пробормотал что-то нечленораздельное и свободной рукой полез за кушак. На мгновение Мехметчик подумал, что он ищет оружие, но мужчина достал и трясущейся рукой протянул маленький кожаный кошелек на шнурке. «Ложится спать с кошельком за поясом», – удивленно подумал Мехметчик.

– Я не грабить пришел, – сказал он. – Мне ваш кошелек не нужен. Где моя семья?

Испуганный человек все протягивал кошелек, взглядом умоляя взять его и исчезнуть. Мехметчик помотал головой и ушел. Ведомый памятью и неярким светом звезд, он поднимался к древним гробницам за городом, а в голове бились весьма тревожные мысли: «Не мог же я перепутать дом? Неужели они ушли, а мне не сказали? Где они могут быть?» Не желая беспокоить Пса, если он еще проживал здесь, Мехметчик устроился в пустой гробнице, подальше от той, где чаще всего обитал отшельник. Он улегся на низкое каменное ложе, в древности предназначавшееся богатому покойнику, и покорился долгой холодной ночи. За годы жизни вне закона Мехметчик провел много таких ночей и научился спать даже под проливным дождем, хотя утром ломило все тело. Шуршали ночные зверьки, потом запел дрозд. Слушая низвергавшийся в ночь водопад переливчатых трелей, Мехметчик вспоминал старые дни, когда эти бесчисленные хористы сводили с ума бессонных людей. Птичья песнь вдруг натолкнула на хорошую мысль, что делать завтра, но тут усталость взяла свое. Мехметчик целый день пробирался в горах по головокружительным козьим тропам и теперь провалился в тревожный сон.

Проснувшись с рассветом, он потянулся, разминая затекшие члены, и мгновение не понимал, почему находится в гробнице, но, припомнив ночные события, резко сел. Закаленный мытарствами, о завтраке он не думал. Обычно еда появлялась сама по милости капризной судьбы.

Опасливо высунувшись из дверей гробницы, Мехметчик огляделся. Уже не в первый раз он ругнул себя за тщеславие, заставлявшее его всегда ходить в красной рубашке. Мехметчик носил ее постоянно, с тех пор как в детстве им с дружком Каратавуком стукнуло в голову походить на птиц. Тогда это было невинной забавой, но за годы преступной жизни бандита рубашка стала его отличительным знаком, с которым он не мог расстаться. Отказаться от нее значило бы принизить свое положение и запятнать легенду о себе. Это уже стало вопросом мужской гордости. Мехметчика поражало, что, хоть он и был заметной мишенью в перестрелках, случавшихся за все эти годы, его лишь ранили, да и то легко. Порой он мысленно клял себя, что его положение среди бандитов не позволяет облачаться в неброские тона камуфляжа, ежедневно необходимого любому благоразумному изменнику.

Пригнувшись, Мехметчик торопливо продрался сквозь кустарник выше по склону, чтобы оглядеть город. После сюрприза прошедшей ночи ему словно хотелось удостовериться, что это действительно его городок. Из-за огромного белого валуна он пытался рассмотреть, что происходит внизу, но особого шевеления там не отмечалось, хотя уже рассвело и народу следовало бы с утра пораньше крутиться в делах. Мехметчик решил подняться выше к белой часовенке, построенной столетия назад – благочестивое деяние какой-то забытой персоны.

Двери часовни были распахнуты настежь. Мехметчик вошел внутрь и с ужасом увидел, что фрески апостолов обезображены. Всем святым аккуратно выскребли глаза, отчего они тревожно походили на недавно ослепленных. Возмущенный и подавленный таким кощунством, Мехметчик вышел наружу и услышал меканье козьего стада, доносившееся от котлована на склоне, где с древних времен жители брали известь для постройки домов. Прислушавшись, он различил мелодию каваля. Слабую, странно прерывистую и бессвязную мелодию. Решив, что другу детства Ибрагиму определенно можно довериться, Мехметчик двинулся к известковому котловану.

Когда он выбрался на кромку впадины, первой его заметила огромная собака Ибрагима. Кёпек был великаном среди псов, которых веками разводили в Анатолии, чтобы отгонять волков, диких собак и рысей, изводивших овечьи и козьи стада. Некоторых пастухов особенно восхищает ужас, который эти собаки вселяют в чужаков, и Мехметчик, конечно, помнил, с каким смаком Ибрагим пересказывал истории об устрашающих подвигах Кёпека. Этот пес обладал прекрасной памятью и точно знал, кому и какую козу вернуть, когда вечером пригонял стадо в город. Он также помнил запах каждого из общины, а потому разбирался, кого пугнуть, а кого не трогать. То ли все жители приобрели некий общий душок, то ли собака различала каждый индивидуальный запах – вопрос остается без ответа, однако все склонялись к последнему.

От страха запершило в горле. За разбойные годы у Мехметчика случались памятные ужасные стычки с этими псами, и он считал их гораздо опаснее человеческих отбросов, с которыми приходилось иметь дело. Пару раз он вынужден был пристрелить особенно злобных собак, что навеки легло на совесть тяжким грузом, ибо общеизвестно: овца или коза – не такая уж невосполнимая потеря, а хорошая собака – величайшая драгоценность пастуха, ибо она и бесстрашный защитник, и верный друг, и грелка в студеные ночи.

Кёпек припал к земле, готовясь броситься, и у Мехметчика ухнуло сердце. Ибрагим сидел на камне в окружении черных коз и играл на кавале, не обращая на собаку внимания. Внезапно Кёпек вскочил и начал ритуал охоты. Шерсть на загривке вздыбилась, и пес, на каждом шагу замирая, изящно приподняв переднюю лапу, с басовитым утробным рычаньем двинулся на чужака. Мехметчик знал, что это прелюдия к стремительной атаке, в результате которой собака пригвоздит его к земле, встав лапами на грудь и схватив клыками за горло. Он силился вспомнить имя пса, что удалось весьма кстати.

– Кёпек, Кёпек! – крикнул Мехметчик. – Хорошая собака! Это я, Кёпек, это я!

Уже готовый к броску пес замер и насторожился, словно призадумавшись: «Это что еще за личность, которая вроде бы меня знает?» Потряхивая черными брылами, он втянул воздух, ловя запах незнакомца.

Мехметчик отважно шагнул вперед и протянул руку, чтобы пес ее обнюхал. Пес принял дело к рассмотрению. Кажется, рука пахнет знакомо.

– Хорошая собака! – повторил Мехметчик, стараясь звучать уверенно и дружелюбно, насколько позволяли обстоятельства, и в голосе Кёпеку тоже послышалось что-то знакомое. Он лизнул руку, сочтя ее владельца приемлемым, позволил потрепать себя по голове, взъерошить шерсть на груди, и повалился на спину, подставляя брюхо.

Мехметчик с громадным облегчением почесал зверю уши и грудь, а затем в сопровождении довольного пса подошел к старому другу и сказал:

– Мог бы и удержать собаку-то.

Ибрагим не ответил. Он по-прежнему сидел на камне, наигрывая слабую, сбивчивую мелодию.

– Ибрагим, – позвал Мехметчик, тронув приятеля за плечо, но тот продолжал играть. Удивленный, Мехметчик слегка отступил и, нагнувшись, заглянул Ибрагиму в лицо. Увиденное его поразило. Ибрагим не просто повзрослел на восемь лет, но превратился в дряхлого старика: обтянутое кожей бледное лицо, из уголков рта сочится слюна, дрожащие губы (чем, вероятно, и объяснялось затухание музыки), беспрестанно бегающие глаза. Он не хотел или не мог взглянуть Мехметчику в лицо и явно его не узнавал. – Ибрагим, дружище Ибрагим, – печально проговорил Мехметчик, ощущая свою полную беспомощность. Друг детства был в таком состоянии, что Мехметчик сам себе показался неестественно крепким и здоровым. Эта изможденная развалина никак не вязалась с радостным потешным пареньком, вечно всех забавлявшим, когда изображал удивленную козу, козу, которая ищет козленка, недовольную козу, голодную козу, козу в течке и козу, которой нечего сказать.

– Это я сделал, – вдруг заговорил Ибрагим, отнимая от губ каваль.

– Что-что? – переспросил Мехметчик.

– Это я сделал, я.

– Что сделал? Ибрагим, ты о чем?

– Я убил пташку.

– Пташку?

– Это я убил.

– Какую еще пташку?

– Она пыталась улететь.

– Ну и что, птицы летают.

– Это я виноват. – Ибрагим снова заиграл на кавале и невероятно странно заплакал – без всхлипов и придыханий. Крупные слезы одна за другой тихо скатывались по щекам и исчезали в уголках рта, будто он их пил.

– Брось, – сказал Мехметчик. – Мужчины не плачут. Ну же, Ибрагим, перестань.

Кёпек подсел к хозяину и взглянул на Мехметчика, будто говоря: «Что ж тут поделаешь?» Мехметчик положил псу на голову руку, будто благословляя, и выпрямился. В последний раз взглянув на несчастного Ибрагима, он повернулся и зашагал прочь. Ничего не поделаешь. Штука в том, что, как ни крути, все в этой жизни меняется и проходит, и светлые дни Ибрагима явно миновали.

В городе Каратавук вскоре услышал нечто такое, от чего мигом бросил работу и замер. Он отчетливо слышал пение малиновки, звонкое и чистое. Но слишком уж звонкое и чистое, птица так не поет. Это скорее походило на превосходное подражание. С колотящимся сердцем Каратавук выбрался из чана, торопливо вытер о тряпку ноги и вбежал в дом. Порывшись в своих скудных пожитках, он нашел то, что искал. Потом взял со стола кувшин и осторожно наполнил водой терракотовую свистульку. Дунул в нее на пробу, чуть отлил воды и опять выпустил трель.

Выбежав из дома, Каратавук прислушался, но малиновки не услышал. Он поднес к губам глиняную птичку и выдул несколько нот. Над городом поплыла песнь дрозда, очень звонкая и чистая. Каратавук снова прислушался. От гробниц коротко ответила малиновка и смолкла. Дрозд выпустил еще несколько трелей. Малиновка откликнулась с теми же промежутками. Сердце бухало, когда счастливый Каратавук, спотыкаясь о собак и почивавших мулов, ненароком пихая встречных, бежал по узким улочкам, а потом влетел в густые заросли кустарника на склоне холма и остановился, чтобы снова дунуть в свистульку.

Так два друга встретились за валуном, откуда перед тем Мехметчик обозревал город. Они обнялись и расцеловались, награждая друг друга тумаками в спину.

– Ох, дружище! – воскликнул Каратавук, отирая глаза рукавом. – Я уж не чаял тебя увидеть.

– Восемь лет прошло, – сказал Мехметчик.

– Восемь лет, – откликнулся Каратавук.

– Глянь на себя! – усмехнулся Мехметчик. – Чего делал-то, скажи на милость?

Каратавук посмотрел на свои измазанные земляной жижей ноги, будто спрашивая, чем это они занимались.

– Я теперь глину топчу, – сказал он. – Нахожу и вытаскиваю пальцами камешки. Лихо наловчился, с тех пор как мы не видались.

– У вас же какой-то дед этим занимался.

– Помер.

– Жалко.

– Все к лучшему. В конце он сильно хворал. – Каратавук помолчал. – У тебя тоже много перемен, как я наслышан. Из крохи малиновки стал знаменитым Красным Волчарой.

– Просто бандитом, – пожал плечами слегка смущенный Мехметчик.

– Весьма известным.

– Половина баек – вранье. Многое натворили другие, а во всем винят меня с ребятами. Мы и половины не сделали из того, что нам приписывают. И кроме нас, в горах полно бандитов. Кстати, помнишь Садеттина, сына Юсуфа-верзилы?

– Того, что ушел из дома, после того как отец приказал убить сестру? Да, у нас все его помнят.

– Он был главарем, при нем я вступил в банду. Они меня поймали, когда я пробирался домой, и я понял – нужно проситься к ним, ничего другого не светит, пока я в розыске. Кого у них только не было: христиане, евреи, мусульмане, армяне, два араба и даже черный из Эфиопии. Садеттин меня вспомнил, расспросил о городе, о матери, и меня приняли, спасибо ему. Иначе бы, наверное, убили.

– Что с ним стало?

– Смелый он был до безрассудства. Некоторые думали, нарочно сильно рискует, чтобы покончить с жизнью. Он так и не свыкся, что убил сестру и потерял семью, по пьянке лишь о том и говорил. Пьяный он был дурной, и однажды его шлепнул легавый. На площади городка, неподалеку от места, где мы скрывались, он средь бела дня попер на жандарма, только забыл снять с предохранителя пистолет. Пока сообразил, что да как, уже был покойник, а легавый стоял над ним. Потом у нас было еще два главаря, а теперь я верховожу.

– Знаменитый Красный Волк! Просто не верится! Скажи, почему так вышло? В смысле, ты почему смылся и заделался бандитом?

– Трудовой батальон, – ответил Мехметчик. – А ты что, не знаешь?

– Нет. Откуда мне знать? Я только слышал, что ты дезертир, и мне было за тебя стыдно.

– Дезертир? Я бы не сказал. – Мехметчик собрался с мыслями и начал рассказ: – Меня не взяли добровольцем, ты же помнишь, мы вместе пошли, но мне отказали, потому что был джихад, а я христианин, и, помнишь, я жутко расстроился. Ужасно хотелось послужить Султану и империи, но не дали. Меня оскорбили, я до сих пор, как вспомню, обижаюсь. Сильно задели честь… Скоро вербовщики записали всех христианских парней в трудовые батальоны. Пели, дескать, мы послужим Султану и защитим империю от франков, нам поручают важнейшую работу – ну там, мосты и дороги строить, железнодорожные тоннели, причалы и все такое. Мол, будем получать жалованье и питание, все выглядело почетной службой.

– Но не было?

Мехметчик покачал головой:

– Конечно, не было. Обращались, как с рабами. Мы вкалывали от зари до зари, чаще всего без жратвы и воды. Заболеешь, схудится или остановишься передохнуть – бьют, пинают, а то и кнутом. Мы стали скелетами в лохмотьях. Волдыри, язвы, блохи и вши – жуть. Спали вповалку во времянках из тряпок и досок, никаких тюфяков, даже прикрыться нечем, вечно обгаженные от дизентерии, некоторые с кровавым поносом, но все равно – работать!

– Напоминает армию, – заметил Каратавук.

– Но солдат хоть человек, а не раб. Я бы вытерпел, если б не держали за невольника.

– Мы считали войну святой, – сказал Каратавук. – Что и помогало.

– В трудовом батальоне никакой святости, – ответил Мехметчик. – Я сбежал, когда ребят стал косить тиф. Я не хотел так загнуться. И понимал: останусь – кранты, но нельзя так умирать человеку, который хотел быть солдатом и сразиться с врагами империи.

– Многие мои товарищи погибли не от пуль, – сказал Каратавук. – Но мы рабами, пожалуй, не были.

– Ну вот, а я из раба стал бандитом, – горько вздохнул Мехметчик. – Ну хоть от позорища ушел к позору.

– Некоторые тобой восхищаются. Ты ведь знаешь, за сведения, которые помогут тебя поймать или убить, большая награда объявлена.

– Знаю. Это после той истории с губернаторским посланником.

– Большая ошибка – обобрать и пустить в чем мать родила государева человека, не считаешь? Да еще пожелать счастливого пути от Красного Волка. У нас все хохотали, но разве это не дурь?

– Конечно, дурь, – согласился Мехметчик. – Надутый говнюк сам напросился. Завел нас – все орал, какая он шишка, и грозил карами.

– Послушай моего совета: кончай подставляться в своей красной рубашке, разыщи семью, паши землю, как все, и живи себе спокойно.

– Вижу, черную рубашку ты больше не носишь.

– Я бы носил, да нету, – рассмеялся Каратавук. – Только прозвище осталось. Вот заведутся деньги, может, поблажу себе, и жена скроит мне новую.

Мехметчик поднял на ладони свистульку.

– У тебя тоже сохранилась? Я свою берег, чудом не сломал. Как вспомню, через что нам с ней пришлось пройти… Искандер-эфенди еще делает такие? Знаешь, я все гадал, зачем он вылепил тюрбанчик? Где это видано – малиновка в тюрбане?

– Да ну, отцовская причуда. Так просто. Он и сейчас их такими делает, я тоже выучился. Проволочки кончились, я обрел свою судьбу, теперь гончарю, как мне и положено. Братьев, кроме одного, убили в Месопотамии, нас всего двое, кому дело продолжать. Я вот женился и надеюсь, все будет хорошо.

– А я здорово сбился с курса, – грустно заметил Мехметчик и аккуратно спрятал свистульку за пояс. – Совсем как Садеттин. – Он помолчал. – Хочу спросить… Вообще-то я потому тебя и вызвал… Что за люди в нашем доме? Куда девалась моя семья?

Каратавук удивился:

– Ты не знаешь?

– Понятия не имею. Последнее время я мотался от Кемера до Коньи. Заглянуть не мог.

– Но ты ведь слышал, что христиан выслали?

Мехметчик побледнел:

– Всех?

– По-моему, да. Никого в округе не осталось. Давно уже. Пришли жандармы из Телмессоса и всех забрали. У отца хранятся ключи от многих домов.

– Надолго их отправили?

– Похоже, навсегда.

– Панагия милосердная! – воскликнул потрясенный Мехметчик. – Я, конечно, слыхал, что греков увозят. Видел колонны. Но не думал, что и нас коснется. Куда они ушли?

– Ну, вместо них прислали людей с какого-то Крита. Жалкая кучка, всего ничего. Потому город и кажется пустым. Клиентов у нас мало, а критянам, понятное дело, покупать не на что.

– Крит, – озадаченно повторил Мехметчик. – Это хоть где?

– Говорят, в Греции, морем на запад, не особо далеко. Я бы на твоем месте поехал на Крит и попробовал разыскать семью. Бросай ты это бандитское дело. Плохо кончишь, и все зазря – ни детей, ни родных, кто в могилу проводит.

– Мы ж не знаем греческого, – сказал Мехметчик. – Что они там будут делать?

– Эти критяне – мусульмане, по-турецки почти никто не говорит, все на греческом. Тяжело им тут. Многие в них плюют и обзывают «грязными греками», злость с войны осталась. И в твоем доме живут критяне. А за семью ты не волнуйся. Главные франкские паши и Мустафа Кемаль договорились, что переселенцы получат полную компенсацию за все, что потеряли.

– Хорошо бы. Надеюсь, так и было. Нищенство не для них. Как же я найду Крит?

– Двигай в Каш. Говорят, прямо напротив города есть островок, называется Мегисте, там полно греков, а пару лет назад стояли итальянцы. Доберись туда. Какой-нибудь рыбак тебя отвезет. Тамошние греки, наверное, знают, где Крит и как туда попасть. По-моему, это самое верное. Кто отстал от своих, так делали, откуда я и знаю. Наверняка местные и греки промышляют по ночам контрабандой.

– Критяне в моем доме. Хоть приличные люди? Противно, если твой дом заняла какая-нибудь сволочь.

– Они все, в общем-то, неплохие. Одеваются странно и обычаи чудные – улиток едят, но зато у них есть танец «пентозали» – прелесть, всем глянулся. Наша молодежь разучивает. Приятно, что они весельчаки, – напоминает нам о праздниках в дни христианских святых.

Беседа длилась, а в городе разворачивались события. Хозяин, обеспокоенный ночным визитом Мехметчика, от страха уже не уснул и утром, естественно, поделился переживаниями с друзьями. Один критянин, говоривший по-турецки, поведал о событии жандармам, которые в погожие дни неизменно играли в нарды на площади, а в ненастные – в кофейне.

К действию жандармов и горожан подстегнуло обещание крупной награды, ибо по описанию человека в красной рубашке и пулеметных лентах было совершенно ясно, что это не кто иной, как пресловутый Красный Волк, бандит и преступник. Родные Мехметчика помалкивали о его новом образе, и никто из оставшихся в городе даже не догадывался, что Мехметчик и Красный Волк – одно лицо. Иначе отклик жителей мог быть несколько иным. Едва прошел слух, что в окрестностях видели Красного Волка, как мужчины, достав мушкеты, винтовки и охотничьи ружья, толпой повалили на площадь, где их привели в относительный порядок два жандарма, которые в жизни не оторвались бы от нард, если б не соблазн хорошего куша. Среди тех, кто торопливо почистил ружьишки и раскопал в хламе патроны, был и гончар Искандер, лелеявший ружье и пистолет с тех давних пор, когда удивительный Абдул Хрисостомос из Смирны все же изготовил великолепное оружие, отвечавшее требованиям гончара. Искандер ощущал себя истинным мужчиной и наслаждался неимоверно, когда взвешивал ружье на руке и, прищурив глаз, целился в никуда. Из ружья он подстрелил пару оленей и гуся. По правде говоря, Искандер был слегка близорук, что не позволяло достичь высот в искусстве меткой стрельбы. Теперь с заряженным пистолетом за поясом и ружьем на плече он переминался в толпе мужчин, предвкушавших самую напряженную и волнующую из охот, а вокруг заполошно суетились женщины, заклинавшие их поберечься. Однако головы мужчин были заняты другим – они уже мысленно прокручивали возможные споры о дележе награды в случае успеха. Развернувшись веером, они вскоре двинулись вверх по холму к камням и древним гробницам – очевидному укрытию беглеца. По чести, никто не верил, что удастся поймать Красного Волка, но всех влекла возможность провести интересный и волнующий день.