Текст книги "Бескрылые птицы"
Автор книги: Луи де Берньер
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 40 страниц)
83. Лейтенант Гранитола прощается
– Это были три прекрасных года, – сказал Гранитола.
Наступал вечер, лейтенант расположился на подушках напротив Рустэм-бея. Между ними стоял помятый медный столик с гравировкой – аллегорические животные и цитаты из Корана в арабской вязи, а на нем большой кальян, который оба курили, наполняя комнату клубами прохладного душистого дыма. На стенах в унисон тикала внушительная коллекция часов Рустэм-бея.
– Мне так жаль, что вы уходите, – вздохнул Рустэм-бей. – Вы стали своим. Я уже собирался подыскать вам жену и выделить земли. Держал на примете славный лужок с фруктовым садом вниз по реке.
– Весьма приятная мечта.
– Надеюсь, вы еще вернетесь, – сказал Рустэм-бей.
Лицо Гранитолы недоуменно вытянулось, но затем он расплылся в улыбке:
– Вообще-то мне это в голову не приходило, но после вашего предложения непременно так и сделаю. Я был оккупантом и не подумал, что можно вернуться просто гостем.
– Полагаю, вы легко найдете лодку с Родоса. А вскоре у нас появятся автомобили. Я очень настроен купить себе машину. Видел их в Смирне, весьма впечатляет. Думаю, за ними будущее.
– Сомневаюсь, что автомобиль когда-нибудь заменит лошадь, – возразил Гранитола. – Лошадь, считай, везде пройдет, а машина, кроме бензина и глубоких познаний, требует еще довольно широких и ровных дорог.
– Что ж, может, вы и правы. В любом случае, я буду с наслаждением предвкушать ваш приезд. Позвольте вопрос?
– Разумеется, мой друг, конечно.
– Как вы считаете, почему ваша оккупация прошла здесь так спокойно, а у французов в Киликии – сплошь неприятности?
– Ну, мы не приводили армянские части, дабы сеять разор и отмщение… Всегда со здравым уважением относились к Мустафе Кемалю и не делали зла мусульманским беженцам из греческого сектора. Еще позволяли турецким четникам действовать с нашей территории.
– Но почему? Ведь греки ваши союзники.
– После победы союзники разбегаются в разные стороны. Так и у нас с греками. Сейчас вопрос, кто господствует в восточном Средиземноморье. Французы тоже не любят греков, особенно со старым королем на троне, а британцы влипли – они теперь единственные, кто еще неохотно их поддерживает.
– Кто-нибудь знает, почему ушли французы?
Гранитола рассмеялся:
– Как я понимаю, они решили первыми разомкнуть ряды, поскольку заключили отличную коммерческую сделку с Мустафой Кемалем.
– А вы почему уходите?
– Потому что меня отзывают, мой друг. Боюсь, ничего другого не остается.
– Нет, я имею в виду, почему вы вообще уходите? Почему Италия отводит войска?
– Наверное, по схожей причине. Но главное – очевидно, что Мустафа Кемаль победит, так зачем против него рыпаться, если это не даст нам никакой выгоды? Мы здесь прекрасно провели время, теперь пора уходить, и важно не дать грекам заполучить то, что нам самим может пригодиться.
– Я слышал, греки отступают по всему фронту, – сказал Рустэм-бей. – Очень надеюсь, что они не сожгут Смирну перед уходом. У меня там много друзей, а в банке все мои деньги.
– К сожалению, в других местах они все сжигали. Но, с военной точки зрения, сжигать Смирну бессмысленно, потому что города уничтожают, чтобы ими не воспользовался наступающий противник. Отсутствие провизии и ночлега сильно сдерживает неприятеля. Когда греки выйдут в море, Мустафе Кемалю нет смысла их преследовать, а потому им незачем сжигать город. Меня лично больше беспокоит, что натворят войска Кемаля, когда доберутся до армянского квартала в Смирне.
– Мустафа Кемаль становится великаном. – Мысли Рустэм-бея вильнули в сторону, но потом он вернулся к теме: – Раз вы и греки уходите, я правильно понимаю, что здесь остаются только англичане?
– Ну да. Они контролируют Стамбул и Дарданеллы. Не берусь сказать, попрет ли на них Мустафа Кемаль после ухода греков. Англичане окажутся последними союзниками без союзников. Незавидное положение.
– Кемаль наверняка не дерзнет напасть на англичан. У него и флота нет.
Гранитола засмеялся и покачал головой:
– Вы же турок. Как бы вы поступили на его месте?
– Наверное, пригрозил бы англичанам и посмотрел, что получится. Вроде кошки, что поднимает трубой хвост для устрашения собаки.
– Как итальянец, я бы, наверное, сделал то же самое.
– Я буду скучать по нашим беседам, – сказал Рустэм-бей.
– Мы так все разложили по полочкам, что миру ничего не остается, как стать совершенно идеальным. – Гранитола взглянул на часы и скривился: – Как ни жаль, мне действительно пора, надо еще собраться. Мы отбываем рано утром.
– Я приду на площадь проводить вас.
Уходя, Гранитола в соответствии с незаметно укоренившейся привычкой расцеловал Рустэм-бея в обе щеки и сказал:
– Знаете, сержант-жандарм подарил сержанту Оливе на прощанье свои нарды.
Рустэм-бей засмеялся:
– Никогда не слышал, чтобы турок принес такую чудовищную жертву.
– Отдавая их, он буквально рыдал, вот только не знаю, от чего больше – из-за расставания с сержантом или нардами.
– Вероятно, по обеим причинам, – сказал Рустэм-бей и добавил:
– В Италии вы, наверное, не будете носить эту феску.
Лейтенант Гранитола снял шапочку, осмотрел и водворил на место.
– Наверное, нет. У нас феска по форме не положена, и вряд ли ее введут. Ничего, я буду надевать ее по вечерам, размышляя в своем кабинете, и ненадолго почувствую себя турком.
– Подождите минутку. – Рустэм-бей сходил в дом и вернулся с кальяном. – Вы должны это взять, – сказал он, протягивая подарок. – Нет, нет, пожалуйста, у меня еще есть. Покурите вечерком, надев феску.
84. Мустафа Кемаль (21)
Мустафа Кемаль переезжает в дом, купленный ему на общественные пожертвования, но, верный давнему решению быть и выглядеть неподкупным, тотчас переводит его в армейскую собственность. В доме есть пианино и бильярд. Мустафа заключает соглашения с русскими и французами. Французы покидают Киликию, но сохраняют за собой Искендерун и задешево продают оставленное армейское имущество, которое пригодится в войне с греками. Французские части уходят с юга, забрав с собой вернувшихся туда армян, и турки вновь обретают свою территорию. Итальянцы тоже оставляют много имущества, и оно – в основном незаконно – также продается Кемалю. Оружие тайком переправляется со стамбульских складов, где вроде бы находится под охраной.
И вот тут греки полностью теряют симпатии всего мира. Они совершают ошибку, творя зверства слишком близко к Стамбулу, где все их видят. Отступая, греки все уничтожают, превращая города, деревни и окрестности в дымящиеся пустыни. Греческие боевики, называющие себя «Черный рок», успешно специализируются на убийствах мирных турок.
Зверства турок менее заметны, поскольку вершатся в районах, откуда ушли наблюдатели союзников. Нуреттин-паша жестоко подавляет восстание курдов. Греческий линкор с Черного моря обстреливает Инеболу – порт, снабжающий Анкару провизией. Огромная популяция греков в Понте разбухает от греческих беженцев из России, и Нуреттин-паша рекомендует во избежание бунта депортировать в глубь страны всех мужчин-греков в возрасте от пятнадцати до пятидесяти. Кемаль одобряет идею, и следует точное повторение маршей смерти эгейских греков в 1914 году, армян в 1915-м и английских военнопленных после падения Кута. В Самсуне турки казнят предполагаемых греческих и армянских лидеров. Бесчинствует пресловутый турецкий боевик Колченогий Осман, а греки всё усугубляют непрекращающимся обстрелом самсунского порта с моря.
На некоторое время Мустафа Кемаль занят укреплением собственной власти и сопротивлением тем, кто пытается ее умерить. Он вынужден управляться с павлиньей гордостью собственных чиновников, вечно соперничающих из-за престижа и первенства.
Союзники предлагают мирный договор, который Греция принимает, хотя его условия предпочтительнее для турок. Кемаль, однако, тянет с подписанием, ибо понимает, что выигрывает войну. Генерал Папулас отправлен в отставку и заменен генералом Хаджианестисом, которого многие считают сумасшедшим, поскольку иногда ему кажется, что ноги у него из стекла или сахара. Хаджианестис рвется к успеху и даже не возводит вторую линию обороны позади войск, растянувшихся единой цепью по немыслимо длинному фронту в четыреста миль. Генерал располагает свой штаб на корабле, бросившем якорь в гавани Смирны – как можно дальше от фронта и как можно ближе к Греции – и направляет многочисленные войска во Фракию. По новому плану греки хотят захватить Фракию и Стамбул, полагая, что тем самым закончат войну.
Узнав об этом, Британия и Франция извещают Афины, что будут противодействовать любым подобным планам силой оружия. Английские и французские войска концентрируются на границах, британская флотилия выходит в море.
Кемаль с Исметом понимают, что невозможно атаковать греков по всему фронту, протяженностью четыреста миль, и стягивают силы для удара в одном месте – Афьонском выступе. Приготовления идут в полной секретности, в основном ночью.
Поначалу наступление развивается медленно. Один героический, но печальной судьбы командир обещает Кемалю за полчаса взять гору Чигилтепе. Вскоре Мустафа получает предсмертную записку полковника Решата: «Я решил покончить с жизнью, потому что не смог сдержать слова». Этот полковник – давний товарищ Кемаля с Великой войны.
На второй день турки прорываются, их кавалерия возникает в тылу греческих позиций. 1-й греческий корпус в спешке отступает, бросая обоз. Все коммуникации прерваны, а генерал Хаджианестис отдает приказ о контратаке, который с таким же успехом можно было адресовать в космос.
Кемаль рискует послать войска вдогонку бегущим грекам, хотя повсюду целехонькие греческие формирования. Атака проходит успешно, 1-й и 2-й греческие корпусы полностью разгромлены. На севере 3-й корпус, до сих пор не участвовавший в боях, уязвим теперь с юга и готовится отступить на остров Мармара. Кемаль отдает знаменитый приказ: «Солдаты! Ваша цель – Средиземноморье. Вперед!»
Турки берут тысячи пленных, подкарауливая в засадах войска, которые спускаются с горы Мурат. Мустафе Кемалю выпадает восхитительно ироническая задача известить пленного генерала Трикуписа: только что получено сообщение о назначении того командующим всем греческим фронтом.
При отступлении греки все крушат и опустошают без смысла и жалости. Их войска обходят стороной Смирну, оставляя ее беззащитной перед турецкой армией, которая, наступая через разорение, с каждым шагом все больше изумляется и приходит в ярость. Солдаты входит в город под предводительством Нуреттин-паши – бывшего губернатора Смирны и победителя курдов. Мустафа Кемаль издал постановление: к гражданскому населению относиться с уважением, любой, кто нарушит предписание, будет повешен, но паша строптив, не любит Кемаля, завидует и перечит ему, когда только можно. У него заслуженная репутация безжалостного зверя.
Маленькая насмешка истории: в одном столетии греки сражаются за независимость против турок, а в следующем – турки сражаются за независимость против греков. В финальной битве последней войны греки потеряли 70 000 человек, а турки – 13 000.
В Смирне разражается заключительная катастрофа войны. Настало время для христиан стать зеркалом мусульманских несчастий. Насмотревшись на то, что греческие войска сотворили с Анатолией, турки настроены поквитаться.
Нуреттин-паша требует к себе архиепископа Хрисостомоса – смутьяна-церковника, который и лишил его должности губернатора Смирны в 1919 году. Он отдает архиепископа в руки турецкой черни, которая беспощадно калечит священника, пока одна сердобольная душа выстрелом не кладет конец его мучениям. Поблизости французский патруль, но он не вмешивается.
Поджигают армянский квартал и вскоре полностью уничтожают европейский и греческий районы. Турки кивают на греков – мол, это сделали они, чтоб нам не досталось. Греки ведь все сжигали при отступлении. Однако греческая армия ушла днями раньше. Одни говорят, подожгли армяне, чтобы туркам не досталось. Другие объясняют пожар тем, что в домах засели армянские снайперы, а выкуривать их огнем – обычная армейская практика. Поджог, считают третьи, – дело рук турецких солдат, дабы сокрыть то, что они сотворили с гражданскими армянами, чьи выпотрошенные после надругательства тела лежали в домах, и дабы армяне уж точно навсегда отсюда убрались. Одни винят Мустафу Кемаля, другие – Нуреттин-пашу, подстрекателя и демагога. Кто-то винит турецкую армию, кто-то – неуправляемых боевиков, явившихся поживиться нашармачка. Другими словами, каждый винит кого-то другого и презирает его за то, что произошло с красивейшим, счастливейшим и самым процветающим портом Леванта. В конечном счете, истинная вина лежит на Венизелосе и союзниках, в особенности на Дэвиде Ллойд Джордже.
В гавани команды военных кораблей союзников смотрят на город, что превращается в пекло, и толпы отчаявшихся христиан на причалах. Суда здесь для эвакуации соотечественников, но не для помощи местным жителям. Вначале турецкие и союзнические патрульные катера не дают христианам сесть на корабли, но потом капитаны и команды, не стерпев подобной жестокости, пускают их на борт. В результате они спасают около 200 ООО человек, но многие так и не простили им долгого выжидания.
Помощь слишком запоздала для выброшенного за борт, застреленного и покоящегося под маслянистой водой Георгио П. Теодору, купца и торговца всякой всячиной, завсегдатая борделя Розы, создателя и дарителя прекрасного павильона в неоклассическом стиле в городе Эскибахче.
85. Я Георгио П. Теодору
Да, это снова я, Георгио П. Теодору, к вашим услугам, купец и филантроп. Может, вы запамятовали: это я возвел насосную станцию на въезде в Эскибахче и я же угостил вас несколько пространным описанием города, а также пересказал события, сопутствовавшие унижению Леонида-учителя, когда на него водрузили вьючное седло. Интересно, что сталось с Леонидом, жив ли он вообще? Он определенно получил то, за что ратовал, и наверняка скакал от радости, когда объявились Старые Греки. Правда, вряд ли он радовался бы теперь, когда Старые Греки свалили, оставив нас по горло в пресловутом дерьме перед мстительными турками, вышибающими наши двери.
Вы застали меня врасплох, друзья мои, и ход моих мыслей может показаться немного бессвязным, но если вы сочтете мою речь слегка невнятной и заметите, что нить моих рассуждений уплывает в сторону, вы, конечно же, простите меня, ибо в сей самый момент я медленно погружаюсь сквозь маслянистые воды на дно гавани прекраснейшего города, каким была Смирна. Я, так сказать, по горло в пресловутом дерьме, только в самом метафорическом смысле, ибо в действительности с головой пребываю в морской воде.
Если вы неважно плаваете, друзья мои, вы становитесь просто никудышным пловцом, когда полностью одеты. Это закон природы, с которым не поспоришь. Я с час или около того доказываю это на своем опыте. Рано или поздно приходится отказаться от борьбы, и груз намокшей одежды в сочетании с крайней изнуренностью, вызванной паникой и физическим напряжением, заставляют наконец примириться со смертью и начать долгий медленный спуск в темное царство крабов и камбалы, водорослей, утонувших якорей, инкрустированных мидиями и моллюсками-блюдечками, непонятных обрывков канатов и ржавых тросов.
Не передать облегчение, не передать истинное наслаждение отказа от борьбы, испытанное в тот момент, когда понимаешь, что умереть менее ужасно, чем продолжать сражение за жизнь. Приятно, ах, как приятно глубоко вдохнуть холодной воды и позволить ей наполнить грудь. Так хорошо, так чисто, и в голове странная колеблющаяся ясность. Только что мимо проплыла большая рыба, и впервые в жизни меня кольнула зависть к подводным обитателям.
Вот неподалеку кто-то еще опускается на дно, однако лицо закрыто поднявшимися юбками. Интересно, дама обеспокоена тем, что умирает, столь нескромно выставив беленькие панталоны на обозрение всем мужчинам-утопленникам? Должен сказать, у нее прелестные ножки, но я их не узнаю? – вероятно, они не принадлежат ни одной из моих фавориточек.
Ноздри залило, ушам больно, вижу над собою днище корабля и уже свыкся со вкусом соли. В воде разносятся какие-то стуки и шум двигателей. Наверное, это союзнические корабли, что с принципиальным нейтралитетом и осторожным безразличием наблюдают, как мы барахтаемся и тонем. Поначалу водой щипало ожоги на лице и руках, но теперь они успокоились, и рад сообщить, почти не чувствуется рана от пули, всаженной в меня турецким солдатом, когда я попытался отплыть от причала.
Я сильно горевал из-за этой смерти, пока не начал умирать как следует. Мне-то представлялась более совершенная смерть: ну, скажем, лет в девяносто меня застрелит ревнивая любовница двадцати одного года в объятьях ее девятнадцатилетней соперницы. Еще лучше и уж абсолютно идеально было бы не умирать вовсе. Я любил свою жизнь. Чудное было времечко, грех жаловаться. И вся цена за это – изредка навестить знахаря по поводу триппера, да иногда потревожиться, каковы процентные ставки и хорош ли урожай изюма? У меня была такая замечательная жизнь, что безмятежность ее вдохновляла меня на неразумные филантропические поступки – построить маленькую насосную станцию в Эскибахче, например, и простить долги друзьям.
Однако меня беспокоит, что я умираю (хоть и весьма приятно) из-за колоссальной херни, заваренной первостатейными безмозглыми дурастелями и глупендяями, вдруг решившими, что они облечены властью все перелопатить. Прошу простить столь сильное выражение чувств. Обычно в присутствии дам я не пользуюсь крепким словцом, но, как утопающий, который всего лишился из-за фиглярства сумасбродов, считаю себя вправе изъясняться живописно. (Только что любопытная портовая кефаль потыкалась мне в лицо и вполне миролюбиво отплыла.)
Давайте проясним одну вещь: я не дурандай и никогда им не был. Будь я дурбенем, не сколотил бы немалого состояния, не платил бы крохи налогов, не завел бы отличные связи во всевозможных слоях общества. Нет ничего невиннее, друзья мои, чем погоня за деньгами, чем алчный, но честный обмен товарами и трудом. Я капиталист, а ни один порядочный капиталист не может себе позволить быть недоумком. Я делал деньги на любом товаре и даже из воздуха, щедро тратя их на необходимое и легкомысленное. Я стольким людям дал работу, что Господу, когда окажусь на небесах, следует оделить меня орденом и личным борделем. Без меня многие крестьяне жили бы хуже и многие шлюшки не ходили бы расфуфыренными.
Я назову вам всех дуплецов, начиная с верхушки. Вообще-то у них нет верхушки, поскольку в чемпионатах по безмозглости так много состязателей, что первыми приходят все. Прежде чем назову их по именам, позвольте уточнить: я не Старый Грек. Родом я не из Афин или подобной убогой дыры, где даже не умеют толком говорить на греческом. Я грек-райя [109]109
Райя – турецкий подданный-немусульманин.
[Закрыть], чистопробный грек из Малой Азии, целые поколения моей семьи процветали в Смирне, и я стакнусь с любым старым турком, евреем, армянином или левантийцем, коль скоро они расположены заключить обоюдовыгодную сделку. Я не делаю различий в расах и религиях, когда маячит хороший куш или славная ночка в борделе Розы, который, боюсь, сгорел дотла в том самом пожарище, что раскинулся от улицы Белла-Виста до таможни, от таможни до гостиницы «Басма», а на севере до Хаджи-Паши и Массурди, и превращает чудеснейший уголок Леванта в груду пепла от костей и дерева в равных долях.
Вот вам навскидку некоторые мудилы: греческий народ, избравший на власть романтика, Его романтическую авантюрность премьер-министра Элефтериоса Венизелоса, который искренне полагал, будто может оттяпать и присобачить к Старой Греции прекраснейшую часть Турции, а ведь никто не давал ему на то разрешения и здесь большинство турок, а никто хоть с толикой разума их не злит, ибо в чем турки хороши, так это в умении крепко дать сдачи, когда их разозлят. Олух номер два: опять же греческий народ, столь же романтичный, как вышеупомянутый романтик, и считавший, что, поскольку здешняя цивилизация в отдаленном прошлом приблизительно напоминала греческую и отчасти греческая сейчас, следует силком втянуть ее в союз со Старой Грецией. Дубина стоеросовая номер три: премьер-министр Греции Элефтериос Венизелос, которого заклинило на «Великих Идеях».
Тут уместно спросить: а как относиться к попам-подстрекателям, поразившим нас что твоя чума? К этим слугам Господа, что подзуживали нас убивать турок во имя этакого благочестия и разэтакой праведности? А эта болтовня о восстановлении Византии? Зачем, скажите на милость? Кое-кто всерьез заговорил о неминуемом возвращении Мраморного императора! И как прикажете это понимать, когда сам архиепископ Хрисостомос напяливает митру и благословляет греческие войска, высадившиеся на причале, а потом лупит турецких жандармов своим пасторским посохом и науськивает свиту, чтобы в них плевали? Я скажу вам, как все это несомненно восприняли. Это выглядело не оккупацией, а еще одним идиотским крестовым походом, запоздавшим на сотни лет. Признаюсь, я сожалею о том, что случилось с Хрисостомосом, когда турки отвоевали город. Его разорвала на куски толпа – не думаю, что он это заслужил, как не заслуживаю и я, чтобы меня утопили, но все же архиепископ был смутьяном и Святым Тупырем, и мне только жаль, что его превращение в мученика заставит людей позабыть, как он всех баламутил.
А что Старые Греки сотворили с полицмейстером, когда заняли город? Он ждал их у себя в конторе, чтобы передать полномочия, а они отрезали ему уши и выдавили глаза, все вокруг сочли, что это замечательно, и радовались, когда ночью полицмейстер умер в госпитале. Можете быть уверены – те же самые люди, что ужасаются расчленению архиепископа, радовались, когда подобное совершили с начальником полиции.
Куриные мозги номер четыре: все союзнические президенты и премьер-министры, которые сочли, что это хорошая идея – позволить оккупировать кусочек Турции Старым Грекам, более всех на свете вобравшим в себя злобу и обиды. Как же греки их холят, лелеют и воркуют над ними! Старый Грек хлопочет над исторической ненавистью, как ботаник над редкой экзотической орхидеей. Дряхлея, Старый Грек забывает все, кроме обиды. Будь эти древние обиды растениями, они бы обвили весь Левант, превратив его в джунгли! Девяносто девять процентов самых ухоженных и любимых затаенных обид греков – против турок. Неужели англичане, французы и итальянцы искренне думали, что после высадки греческие солдаты будут с турками любезны?
Я начинаю думать, что самый большой разъебай – британский премьер-министр, досточтимый чурбан Дэвид Ллойд Джордж, потакавший Старым Грекам и благовидному Венизелосу. Я ведь писал Ллойд Джорджу. Только не стал обращаться «Уважаемый пиздобол», а надо бы. Я написал «Досточтимый сэр» и объяснил, что данный район не может быть самостоятельным, поскольку здесь, несмотря на красоты, нет плодородной земли, и все товары поступают из глубины страны, а греческая оккупация нас от нее отрежет. В довершение всего, греческие солдаты, четники и башибузуки бесчинствуют в сельских районах, а сверх того расплодились армянские, черкесские и турецкие банды, и в конечном счете крестьяне не могут обрабатывать свою землю. Я рассказал в письме, что город разрушен и разграблен, торговли больше нет, рю-Франк практически закрылась, и лично я намереваюсь перевести свои деньги в Александрию. Ответа я не получил. Письмо написал по-французски. Интересно, на каком языке говорят умершие?
Чуть не забыл короля Константина, который сошел на берег там, где высаживались крестоносцы, а не в порту, как полагается благоразумному и почтенному монарху. И едва не запамятовал верховного главнокомандующего генерала Хаджианестиса (по слухам ненормального), искренне убежденного, что сегодня его ноги сделаны из сахара, а завтра – из стекла. Поэтому он не вставал, когда кто-нибудь входил в комнату – вдруг сломаются. Однажды после сытного обеда мы шли с ним по коридору, и я подумывал отправиться к Розе, но тут генерал меня перепугал. Увидев себя мельком в зеркале, он вытянулся по струнке и дрожащей от уставного восторга рукой отдал честь своему отражению. Отсалютовав, он бросил, как само собой разумеющееся: «Главнокомандующего всегда следует приветствовать». Я слыхал, раз он посадил себя на гауптвахту за то, что прошел по газону. Псих или балда? Кто знает. Назначивший его на должность был и тем, и другим.
Прошу заметить: я не помещаю среди лидеров в своем пантеоне дураков нашего дорогого верховного комиссара господина Стергиадиса. Его первой и самой большой глупостью было согласиться на должность. Сидел бы себе в Эпире.
Знаете, что мне нравилось в Стергиадисе? Он был вздорен и совершенно беспристрастно культивировал благородное искусство вызывать к себе отвращение у любого. Он никогда не ходил на вечеринки знати и сам не устраивал приемов для аристократов. Это их больше всего и злило. После рабочего дня он, как все, просто шел домой. Меня это не особо волновало, поскольку я предпочитал отправиться к Розе, а не трепаться с разными шишками.
Еще Стергиадис не брал взяток, что весьма раздражало. Пожалуй, это единственное, чем он мне досаждал.
– Как же мне тогда вести дела? – спросил я и, должен сказать, неподдельно озадачился, когда он, взглянув на меня, как на сумасшедшего, ответил:
– Господин Теодору, вам следует воспользоваться надлежащими каналами.
– Надлежащими каналами? – переспросил я. – Какими надлежащими каналами? У нас тут никогда не было надлежащих каналов. Я не распознаю надлежащий канал, если он вдруг заговорит со мной на улице. Я не узнаю надлежащий канал, если он представится и вручит свою визитку!
Стергиадис пожал плечами.
– Искренне надеюсь, что за время моего пребывания в должности верховного комиссара вы лучше познакомитесь с надлежащими каналами.
Всех также злила безупречная порядочность Стергиадиса с турками, отчего греки считали его антигреком. Они находили возмутительным, что он натравливает полицию, когда их застают за невинными и благородными зверствами над турками. Люди полагали, что в этом проявляется прискорбное отсутствие эллинских идеалов, поскольку их истинным желанием было вышвырнуть всех турок вон. Если быть честным, в 1914 году турки сами пытались вышвырнуть нас всех, и бог знает сколько тысяч греков-райя безвозвратно выперли в глубь страны. Наверное, с полмиллиона. Только поймите меня правильно, я вовсе не думаю, что Старые Греки хуже турок, но меня раздражает, что сами греки считают себя гораздо лучше, когда в действительности они точно такие же. Господь сделал эту пару Каином и Авелем; кому подвернется преимущество, на время становится Каином, а неудачник, получивший роль Авеля, цепляется за возможность стенать о варварстве другого. Если мне доведется повстречать Бога лично, я весьма настоятельно порекомендую, чтобы он беспристрастно упразднил обе веры, и тогда они станут друзьями навеки.
Как-то раз я пришел к Стергиадису пожаловаться, что убит мой турецкий клиент, задолжавший мне крупную сумму. К тому времени мы почти подружились, и Стергиадис кое в чем мне поверился: мол, союзники сильно задергались и считают, что допустили ужасную ошибку. Английский генерал Милн установил границы оккупации, но, естественно, никто их не соблюдал. Потом на англичан со всех сторон посыпались рапорты о выходках греческих войск и четников, и тогда британцы надавили на премьер-министра Венизелоса, а тот надавил на Стергиадиса, который попытался надавить на военных, но без толку. Войска были бесконтрольны, и высшее командование чаще всего даже не знало, чем занимаются солдаты. Стергиадиса это бесило, и он с весьма угрюмым видом сказал:
– Как грустно, господин Теодору, что мне приходится выслушивать стольких людей, болтающих о нашей цивилизованной миссии. – Ничего более не добавив, он замолчал.
Я же с первого дня знал, что вся затея потерпит фиаско. Когда высаживались гвардейцы, я, как и все, пришел в гавань и даже маленько покричал, размахивая греческим флагом. Событие, конечно, ненадолго взбудоражило. Затем какой-то идиот пальнул, солдаты открыли огонь по турецким казармам, и с этой секунды все полетело кувырком. Возбуждение хорошо лишь в определенных пределах, скажу я вам, а здесь случился небольшой перебор. Я вот предпочитаю более невинный оживляж в бардаке. В первый день убили, кажется, сотни три турок, но что еще хуже – сброд райя начал грабить турецкие магазины, топтать фески, срывать покрывала и безмозгло творить обычные ужасы и скотство. Появился Стергиадис и, слава богу, восстановил порядок. Однако солдаты и чернь не закончили шабаш самопоздравления и устраивали идиотские шествия с флагами, неизменными портретами Венизелоса и глупейшими патриотическими песенками. Одна такая засела в мозгах именно сейчас, когда я утопаю, и раздражает сверх всякой меры, ибо умирающему менее всего желательна идиотская песенка, которая бесконечно крутится в башке, как бред сумасшедшего. Век бы ее не слышать. Вот же привязалась, дрянь.
Знаете, что больше всего меня злит в этой песенке? Строчка про феску в комоде. Увидев компанию разнузданных гвардейцев, которые вышагивали по рю-Франк и горланили эту самую песенку, я подумал: «А у самих-то что на голове? Дамы и господа, головной убор гвардейцев – не что иное, как феска». Естественно, в результате всего этого ликования и намеренно публичного крестоносного империализма каждый уважающий себя турок спрятал деньги и, прихватив из шкафа ружье, скрылся. Кто-то посеял ветер, а нам тут всем приходится пожинать жестокую бурю.
Прекрасно, что появился Стергиадис, хорошо, что в Смирне опять стало спокойно. Но ведь я купец, мне приходится много разъезжать по вилайету Айдын и санджаку Смирна. Не успеешь оглянуться, и положение уже отчаянное. Понаехало бандитов с Митилини, в наказание за убийство одного жандарма истребляются целые деревни; резня в Менемеме, где райя намалевали на своих дверях белые кресты, чтобы войска знали, какие семьи уничтожать; чиновники вынуждают турок подписывать бумаги – дескать, турки от оккупации в восторге, солдаты отбирают у них зарегистрированное оружие; все население Каратепе запирают в мечети и сжигают дотла, солдаты разгуливают с фесками и папахами, наколотыми на штыки, крадут все вплоть до засморканных носовых платков; под предлогом объявления указа мужчин собирают в мечети, а в это время доблестная солдатня шарит по домам и пристает к женщинам; огнем выкуривают из домов снайперов, проводятся постоянные переклички, отчего невозможно заниматься хозяйством; в Айдыне поджигают турецкий квартал, а на минаретах устанавливают пулеметы, чтобы срезать всех, не пожелавших сгореть заживо; 8-й критский полк ежедневно украшает свою репутацию хулиганскими выходками; небольшое побоище в Ахметли; гражданских райя вооружают винтовками из турецких казарм; турок заставляют платить пятнадцать пиастров за навязанное право купить розочки и крикнуть «Ура Венизелосу!»; ограблена контора итальянского майора Карросси – союзнического инспектора жандармерии; обычные импровизированные кесаревы сечения беременным, обычные ампутации разных частей тела, вышибание зубов, требование выкупа за лошадей, использование крестьян вместо тягловой скотины; девушек привычно насилуют и калечат, праздная солдатня развлекается, наобум паля по муэдзинам, призывающим на молитву с балконов минаретов; избиение турок, не надевших траур по случаю трагической кончины короля Александра от укуса обезьяны; застрелен торговец, который требовал расплатиться пиастрами, а не драхмами, человека сбивают с ног и пинают в промежность, поторапливая расстаться с башмаками, сжигают подряд все города и деревни при обвальном, унизительном отступлении армии… О да, бесконечная череда больших и малых ошибок составляет горькую реальность блистательного избавления Константинополя и греков Малой Азии от жестоких варваров – неверных турок.
