Текст книги "Бескрылые птицы"

Автор книги: Луи де Берньер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 40 страниц)

Со смертью ходжи Абдулхамида Айсе обнищала. К огородничеству она не приспособлена, но главное – потеряла надежду. «Жду смерти, – говорит Айсе. – И молюсь, чтобы пришла поскорее». Она живет милостью подруг, которые сами ничего не имеют. Однако даже Айсе взволнована появлением давно пропавшего юноши и мечется от желания сделать что-нибудь толковое. В углу опустевшего стойла Нилёфер она находит горшок с известкой, и ей приходит хорошая мысль. Айсе собирает и белит двадцать булыжников. По одному относит к могиле Абдулхамида и выкладывает бордюр.

Потом ее осеняет новая мысль. Она идет за медными украшениями, голубыми четками и зелеными лентами. Уксусом оттирает с меди налет и берет с крюка лопату Абдулхамида.

Отвалив немного земли с могилы мужа, Айсе закапывает сбрую Нилёфер. Опершись на лопату, она стоит, переводя дух; она ослабела, кружится голова. От Абдулхамида уже ничего не осталось, кроме пожелтевших костей, думает Айсе. Отдышавшись, она опускается на колени и шепчет в землю, чтобы муж расслышал:

– Мой лев… – Она соображает, как продолжить, ведь с покойниками надо быть краткой. – Наверное, Нилёфер уже умерла, – говорит Айсе. – Я принесла ее вещи, теперь ты поскачешь на ней в раю.

Она прижимается ухом к земле и вслушивается.

76. Оккупация лейтенанта Гранитолы (2)

Где-то разворачивалась война между Грецией и повстанцами Мустафы Кемаля, а итальянский оккупационный взвод лейтенанта Гранитолы обустраивался в Эскибахче.

Поначалу лейтенанта весьма беспокоила одна проблема: как же связываться со штабом, до которого добираться черт-те сколько по ужасной дороге, кишащей бандитами? Скверно быть совершенно отрезанным от армии, не иметь ни малейшего представления о том, что творится в большом мире, обходиться без телефона и надежного обеспечения.

Проблему решило предложение Рустэм-бея: торговцы и другие горожане, пожелавшие прогуляться в Телмессос и обратно, покажут дорогу и прокормят отделение оккупантов в обмен на защиту в путешествии. По прибытии на место солдаты доложатся на базе, заберут жалованье, получат приказы и провиант, а затем сопроводят купцов и путешественников домой. Дело осложнялось тем, что вьючных животных не меньше, чем людей, призывали на службу и убивали на Великой войне, а потому ощущалась острая нехватка верблюдов и мулов. Племенных животных почти не осталось, а те, что народились в военное лихолетье, еще только входили в рабочий возраст. В городе только у Али-снегоноса сохранилась ослица, но сейчас отправляться в горы за льдом было совсем небезопасно, и потому новая роль хозяина и животного определенно спасала семью от отчаянной нужды. Сборщик пиявок Мохаммед и Стамос-птицелов тоже смогли возобновить профессиональную деятельность, хоть мало осталось врачей – покупателей пиявок, и очень немногие могли себе позволить легкомысленные траты на певчих птичек. Рустэм-бей одолжил двух старых, но вполне годных лошадей и частенько сам, будучи любителем верховой езды, отправлялся в поездку, радуясь приключениям, что нередко сопутствовали караванам. Вдобавок, Рустэм-бей, хоть и осовремененный турок, оставался верен глубоко укоренившимся в душе древним обычаям и чувствовал моральную ответственность за людей ниже себя. Наверное, жила в нем и реалистическая мысль: привилегированное положение не сохранить, если публично не доказывать, что оно заслуженно, и такие люди, как Али-снегонос, вздыхали с громадным облегчением, узнав, что их сопровождает ага.

Пожалуй, итальянская оккупация стала золотым веком в жизни Рустэм-бея, потому что он впервые обрел друга, который был с ним на равных. Лейла-ханым больше чем наполовину заполнила пустоту его существования, а в лейтенанте Гранитоле он нашел верного товарища. Беззастенчивый сноб Гранитола естественно и неизбежно приятельствовал с влиятельнейшей персоной здешней общины.

Лейтенант Гофредо Гранитола был худощав и среднего роста, но от привычки командирствовать казался выше. Он носил жиденькие офицерские усики, а на левой щеке у него имелась аккуратная галочка шрама от штыковой раны, придававшая ему романтический вид благородного пирата. Ему нравилось всегда быть опрятным, он считал, это благотворно сказывается на боевом духе солдат, и приобрел некоторую известность в австрийской кампании тем, что тщательно брился по утрам даже под артобстрелом перед неминуемой атакой. Он надраивал ботинки, даже если у них уже отвалились подошвы. Его дважды награждали за отвагу, он был представлен Королю, но повышения в чине не получал, ибо усердно овладевал искусством раздражать воинских начальников, что считал своим общественным долгом. Если бы не это, он бы уже стал подполковником. Впрочем, Гранитола не планировал оставаться в армии после смерти отца и наследования семейных поместий: ему виделась карьера в политике. Он действительно вступил в фашистскую партию в 1926 году, но без шума покинул ее в 1930-м, поскольку на балу обрубил себе все перспективы пренебрежительной грубостью с Роберто Фариначчи [94]94
  Роберто Фариначчи (1892–1945) – генеральный секретарь фашистской партии Италии.


[Закрыть]. Потом он занимался виноделием, приезжал погостить у Рустэм-бея в новой Турецкой республике, обзавелся детьми от кучи любовниц, а в 1943 году его жизнь оборвала шальная бомба союзников.

Дружба Гранитолы и Рустэм-бея начала складываться из-за необходимости кормить итальянских солдат, одно время вынужденных сидеть на дробленке и оливках с редкой рыбой, которую удавалось купить у Герасима-рыбака – мужа Дросулы и отца Мандраса. Как-то вечером, сидя в гостинице за кальяном, Гранитола поделился с Рустэм-беем мясной проблемой, и тот счел, что единственное ее решение – охота. Гранитола уже обзавелся небольшим выводком военных кур, купленных в Телмессосе на деньги, которые он выделил охране караванов. Теперь эти куры, каждая с именем и воинским званием, жили тем, что удавалось склевать в гостиничном дворе, который они быстро превратили в постыдную пылевую купальню.

Однако яиц не вполне хватало для солдатского счастья, и потому однажды ранним-ранним утром Рустэм-бей и Гранитола, вооруженные дробовиками, отправились на промысел. У седла аги болталась ивовая клетка с ручной куропаткой. Гранитола, который никогда не сталкивался с такой методой охоты, заинтригованно следил, как Рустэм-бей привязывает птицу к кусту посреди не сильно заросшей опушки, разбрасывает зернышки для куропатки и подальше, а затем возвращается в укрытие.

– Пожалуйста, не подстрелите мою куропатку, – попросил Рустэм-бей. – Новую найти трудно, и к этой я очень привязан.

Способ охоты безусловно себя оправдывал, ибо позволял разом подбить двух-трех птиц, когда они сбивались в кучу. Однако редко удавалось набить столько, чтобы хватило накормить целый взвод, и Гранитоле пришлось ввести систему очередности. Естественно, возникали перебранки, так развлекающие солдат: боец Б жаловался, что ему достался голубь, тогда как боец А на прошлой неделе получил куропатку.

С точки зрения Гранитолы, большую проблему представлял тягомотный способ охоты терпеливых турок. Лейтенанта изводили многочасовые утомительные ожидания, когда они с Рустэм-беем, распластавшись и забросав себя ветками, неподвижно лежали на земле. Однажды Гранитола предложил испробовать итальянский способ.

– Щто такое итальянгский способ? – с чудовищным прованским выговором спросил Рустэм-бей.

– Мы идем, стараясь особо не высовываться, и стреляем птиц влет.

– В летящих птиц попасть невозможно, – твердо сказал Рустэм-бей. – Никто так не делает.

– Мы в Италии так охотимся.

– Мне как-то не верится. Зачем выбирать столь трудный способ?

– Это не трудно. Дело техники.

– Хотелось бы посмотреть, – скептически хмыкнул Рустэм-бей.

И он скоро увидел. Углядев летевшую утку, лейтенант Гранитола сбил ее с небес так метко, что она камнем грохнулась к их ногам.

Рустэм-бей своеобразно откликнулся на удачный выстрел: он разозлился. Ага счел верхом неучтивости так грубо опровергать хозяина. Будь Гранитола лучше воспитан, он бы сначала пару раз промазал. Оказавшись полностью неправым, Рустэм-бей по-детски взбесился; ага обитал в мире, где ему никак не возможно часто ошибаться, и вообще ошибаться не привык. Он вдруг отошел в сторону и яростно закурил, повернувшись спиной к Гранитоле, который уже забеспокоился и струхнул. В голове у лейтенанта крутилась одна мысль: «Святая Мария, я оскорбил турка!» Он знал, что с турками можно драться, но оскорбить – такое редко кому сходило с рук.

Докурив, Рустэм-бей втоптал окурок в каменистую землю, выждал с минуту и повернулся к лейтенанту. Он явно еще злился: глаза сверкали, от враждебности лицо закаменело. Справившись с собой, ага буркнул:

– Прошу научить.

– Ведь вы были военным, так? – спросил Гранитола.

– Да, но птица движется быстрее бегущего человека, да и в него чаще всего промахиваешься.

– Здесь принцип тот же, но с птицами проще, потому что заряд разлетается. Цельтесь с упреждением, а опыт подскажет, с каким. Не забывайте вести ружьем в темпе птицы. Если ружье неподвижно, нечего надеяться вовремя дернуть курок. Дохлый номер.

– На сколько упреждать? Хотя бы примерно.

– Все зависит от скорости и расстояния. Уверяю, вы сами почувствуете.

Рустэм-бей не рискнул еще больше потерять лицо. Он дождался случая поохотиться одному и сумел подстрелить двух голубей. Затем подбил куропатку, утку и еще одного голубя. Для практики уложил трех чаек и лишь тогда возобновил походы с Гранитолой, показав себя столь успешно, что лейтенант поразился его сноровке в деле, которое ага совсем недавно счел невозможным. В свою очередь, Рустэм-бей выступил наставником, обучив итальянца искусству выслеживать оленя и дикую козу, а еще ездить на лошади под турецким седлом; таким образом, было достигнуто и сохранено равенство в авторитете и уважении, необходимое для дружбы двух гордых мужчин – особенно, пожалуй, если их разделяют двадцать пять лет.

Что касается солдат, Гранитола, считая праздность губительной для боевого духа и исполнительности, озаботился тем, чтобы сержант Олива постоянно держал их при деле. Бойцы маршировали туда-сюда, отважно наступали отделениями и взводом, с дикими криками бросались в штыковую атаку на шеренги враждебных мешков с песком, подвешенные к веткам олив. Солдаты из крестьян получали наряды на посадку овощей, и сержант веревочкой тщательно проверял ровность грядок. Умеющие плавать учили неумеек держаться на воде. Курей передислоцировали в развалины древнего греческого амфитеатра. Для забавы разыгрывались сценки, уже сотни раз виденные прежде и всегда завершавшиеся пением патриотических гимнов и откупориванием фляг с вином. Местные жители смотрели на солдат со смесью восторга и недоумения, а те, в свою очередь, приобрели вкус к ракы и жаркой парной в бане. К счастью для собственного здоровья, итальянцы так и не узнали, что в городе имеется бордель, жалкие и больные обитательницы коего в отсутствие клиентуры находились на краю голодной смерти, а само заведение больше походило на монастырь Бедной Клары [95]95
  Францисканский монашеский орден Бедной Клары был основан святой Коллетой в XIV в. В XIII в. в женских монастырях, созданных по всей Европе, исповедовался «величайший дар бедности».


[Закрыть], чем на дом терпимости.

Укреплению дружбы и сотрудничества солдат и населения способствовало решение двух жандармов научить служивых играть в нарды. Пикирование в игорную страсть возглавил сержант Олива, зачарованно следивший за поединками жандармов на площади. Он первым обучился игре и, соответственно, первым стал заядлым игроком, а за ним, согласно иерархии, последовали капралы и рядовые; страсть охватила все чины подобно заразе, подцепленной в борделе, знай они о его существовании. Из Телмессоса привезли игровые доски, и каждый вечер, еще долго после наступления темноты, площадь оглашалась стуком костей и фишек, отчаянными и победными воплями. Нарды – игра, где все зависит наполовину от умения, а наполовину от удачи, и потому она одинаково привлекательна для хитроумных и опрометчивых, но всегда побеждает мастерство. Проводились турниры и чемпионаты на призы, учрежденные Рустэм-беем и лейтенантом Гранитолой, все больше горожан втягивалось в число состязателей, даже гончар Искандер и Али-кривонос в результате стали участниками, но никто и никогда не мог одолеть двух жандармов, которые в ожидании происшествий посвятили игре всю жизнь.

Однако христиане в соревнованиях почти не участвовали. Греков по сей день озадачивает и раздражает любопытный факт: итальянцы лучше ладили с мусульманами и помогали им охотнее, чем православным христианам. Это считается подтверждением того, что итальянцы не настоящие христиане, вероломны и неблагоразумны. Итальянское правительство явно старалось воспрепятствовать греческим устремлениям, это правда, но правда и то, что обоюдная неприязнь возникла на оккупированной территории благодаря позиции православного духовенства, имевшего абсолютную власть над своей паствой.

Христофора по-прежнему терзали нелепые сны о похоронах Господа; поп и Лидия испили свою чашу страданий во время войны. Большинство молодых прихожан безвозвратно сгинули в трудовых батальонах, и потому обработке подверглись безутешные вдовы и недозревшие дочери. На еженедельных обходах паствы подношения с каждым разом уменьшались, и вскоре священнику с женой пришлось переключаться на практические средства. Лидия целыми днями собирала дикую зелень, а Христофор даже выучился забрасывать с камней леску, чем совершенно перевернул господний план превращения рыбаков в ловцов человеков. По образу жизни поп теперь больше походил на имама.

Итальянцы не привели с собой капеллана, а в городе не нашлось католической церкви. Естественно, они предположили, что смогут воспользоваться православным храмом, коих было два. Солдаты вовсе не собирались посещать службы; в церковь они заскакивали помолиться и побыть наедине с собой, дабы потрафить душе, вдруг охваченной приступом набожности.

Многое в церквях итальянцам казалось странным: нечитаемые греческие надписи, византийский стиль украшений, изображения святых вроде святого Менаса, о котором они слыхом не слыхивали, но многое было абсолютно знакомым – свечи, ладан, обилие икон. Имелись даже благочестивые старушки серийного производства – закутанные с головы до пят в черное, они крестились, зажигали свечи, хлопотливо наводили порядок.

Сержант Олива был добрым католиком. Ему нравилось зайти в церковь, перекреститься, преклонить колена перед алтарем, а потом присесть, чтобы немного помолиться и поразмышлять, наслаждаясь прохладой, густыми ароматами и полумраком, окунаясь в атмосферу многовековой намоленности в сумрачно-золотистом свете храма. Он любил обратиться с просьбой к Непорочной Деве, чтобы приглядела за его женой с двумя маленькими детьми и проверила, все ли благополучно у родителей во Флоренции. Особенно ему нравилась икона Богоматери Сладколобзающей, и он думал, нельзя ли где найти копию, чтобы увезти домой.

Как-то раз, еще в начале оккупации, сержант крестился перед иконой, когда нежданно-негаданно его атаковало со спины нечто, сначала показавшееся огромной разъяренной летучей мышью. Прикрывая руками голову, Олива сообразил, что атакован весьма сердитым православным священником, который колошматит его по башке библией и на непонятном языке сыплет бранью, несомненно, крепкой и живописной. У взбешенного Христофора сверкали глаза, тряслась борода, на каждом ругательстве летели брызги слюны.

Защищая голову, сержант Олива проворно выскочил из церкви, преследуемый отцом Христофором, который все так же яростно и громогласно его поносил. С тех пор никто из итальянцев ни в одной церкви не появлялся.

Вскоре в городе пошла молва о впечатляющей погоне по проулкам и последующих визитах отца Христофора в дома христиан.

Поначалу у хозяев отлегло от сердца: подношений священник не требовал, но зато, как выяснилось, уготовил набор строгих предписаний. Первым портом захода стал дом Харитоса и Поликсены. Дав руку для поцелуя, священник сказал:

– Я пришел вас известить: чтоб никаких дел с итальянцами.

– Никаких, патир? – переспросил Харитос.

– Вообще никаких. Если кто из них коснется вас – немедленно омойтесь. Заговорит кто с вами – не отзывайтесь. Бойтесь любой порчи.

– Но позвольте спросить, отец, почему?

Христофор глубоко вздохнул, затрудняясь выразить переполнявшие его ненависть и омерзение.

– Они лазутчики дьявола, – наконец произнес он.

– Разве они не христиане, отец? – спросила Поликсена. – Я видела, они крестятся.

– Это дьявольские христиане. Даже крестятся неправильно. Избегайте их всеми силами.

– Разве у дьявола есть христиане? – с искренним недоумением спросил Харитос.

– Дьявол надевает личину христианина, когда ему удобно, – авторитетно заявил Христофор. – Эти люди – раскольники и еретики.

– Да? – Харитос переглянулся с женой – они таких слов не знали. Христофор заметил их растерянность и пояснил:

– Они откололись от истинной Церкви. Это тягчайшее преступление против Господа.

– Хуже убийства? – уточнил Харитос, струхнув при мысли о тягчайшем преступлении против Бога.

– Хуже, – заверил Христофор. – Это как убийство веры.

– Что они сделали, отец? – спросила Поликсена.

Священник встал во весь рост и зловеще выдохнул:

– Они вставили «и от Сына» в Никейский Символ Веры [96]96
  Символ Веры – краткое изложение христианских догматов, безусловное признание которых православная и католическая церкви предписывают каждому христианину. Его сформулировали на 1-м Никейском (325) и дополнили на 2-м Константинопольском (381) вселенских соборах. В 569 г. на Голедском соборе католическая церковь добавила к Символу Веры фелиокве («сын» – лат.),не признанное православием: «Святой Дух исходит от Творца (Бога-Отца) и от Сына».


[Закрыть]. – Глаза Христофора вновь полыхнули презрением и отвращением. – А на причастии дают опреснок!

Супруги затруднялись оценить всю гнусность этих преступлений, и Харитос неуверенно спросил:

– Это очень серьезно, отец?

– Серьезней некуда. Вот отчего мы непримиримы. За это они будут гореть, когда Господь ниспошлет огнь на реки в Конце Света. Вот почему вы должны исполнить мой наказ: держитесь от них подальше, чтобы самим не сгореть в День Гнева. У этих римских католиков сидит поддельный патриарх в Риме, он не кто иной, как Антихрист.

Слово «антихрист» ничего не говорило Поликсене и ее мужу, однако произвело сильное впечатление – оно звенело в голове поистине сатанинским эхом.

Подобным образом отец Христофор предостерег обитателей всех христианских домов и даже прерывал службы, чтобы еще раз упредить паству. Каждую пятницу он отправлялся на площадь и предавал анафеме любого итальянца, пришедшего сыграть в нарды с жандармами. Со временем священник отточил надежную тираду, хотя его библейский греческий был весьма приблизителен. Игроки вскидывали брови, вздыхали и качали головами, а Христофор гудел, обрушивая пророчества и хулу:

– Раскольники Рима! Дети Христа, оплакивающего вас, заложники тиранов; вы, кто несправедлив, вы, кто погряз в мерзости, вы, кто неправеден; вы, псы и торгующие блудницами, колдуны и идолопоклонники; вы, чьи сердца не освещены солнцем, вы, не имеющие храма в себе, вы, кто не спасется; вы, гадость творящие, вы, Непорочную Деву осквернившие; вы, жаждой томимые, но истиной ее не утоляющие; вы, развращенные и добро не творящие, но зло сеющие, вы пожрали народ мой, словно хлеб; вы к Господу не взываете, вы ополчились на города наши, вы окутались позором, и Господь презрел вас и рассеял кости ваши. Ведайте, обратит Господь слух к речам из уст моих, ибо Он пособник мне, Он с оберегающими душу мою и вознаградит Он напастями недругов моих, отсекнет Он их в истине своей, ибо чужеземцы восстали на народ мой, домогаются притеснители олив наших и отроковиц наших, злобность суть в среде их. Душа моя среди львов, и пребываю я с ними, воспламененными, с сыновьями мужей, чьи зубы суть копья и стрелы, а язык их меч отточенный!.. Так, злобность творите вы в сердце своем, надругательство над землей от рук ваших замышляете, лоном ее вы отторгнуты, блуждаете вы от рождения своего самого, ложь изрекаете, яд ваш яду змея подобен, подобны вы гаду неслышащему, ухо свое затыкающему!.. Раскольники Рима! Уготовил Господь яму! Разостлал он сеть для поступи вашей! Пресекутся бедствия с вами! Выпустят Сатану из темницы его, и выйдут Гог и Магог и облыжат народы, на четырех четвертях земли обитающие, и скличут их на битву; несть числа им, как песку морскому, и снизойдет с небес огнь на град возлюбленный и пожрет вас, и будете вы отринуты, так, равно и те, невинные и чистые, как младенцы, в озеро из масла и серы, куда тварь и лжепророк кинуты, и отъединится плоть ваша от костей ваших, ибо не значитесь вы в книге жизни записанными и будете в пламя брошены!

После такого помпезного вступления отец Христофор был вполне способен еще добрый час извергать фейерверк импровизаций. Когда голос садился, он прибегал к другим средствам: потрясал кулаками, корчил страшные рожи и выставлял серебряный наперсный крест. Надо сказать, Христофор получал громадное удовлетворение от сего святого дела и спал хорошо, как никогда в жизни. Лидия отметила, что дома он стал гораздо спокойнее и мягче, а прихожан весьма впечатляли его новые пылкие выходки при всем честном народе. Авторитет священника значительно вырос.

Христиане обсуждали присутствие в городе итальянцев, и всякий раз слышались такие высказывания:

– И в голову бы не пришло, если б отец Христофор не предостерег.

– Да уж, а с виду такие милые, правда?

– Нарочно прикидываются, а?

– Антихрист, подумать только!

– Какой ужас! Вставили чего-то в Символ Веры, разве так можно!

– Я вчера одного повстречал и плюнул ему под ноги, так он меня таким бесовским взглядом одарил, уж будьте любезны!

Итальянцы, сначала вынужденно, а затем по предпочтению, дружили исключительно с нехристианами. Игроки в нарды перебрались в гостиничный двор, но отец Христофор достал их и там, и они опять вернулись на площадь, затем ушли в амфитеатр, а потом к затопленной церкви.

И вот однажды после особо долгого и нудного выступления священника, которого никто, кроме него, не понял, у одного жандарма наконец лопнуло терпение, он вскочил и выхватил пистолет.

При виде дула, целящего ему прямо в грудь, у ошеломленного Христофора мелькнула мысль, что вот сейчас его убьют, и разом пропали все слова. Все на площади застыли в беспомощном ожидании ужаса, что с явной неизбежностью вот-вот должен был произойти. Итальянские солдаты оставили оружие в гостинице и теперь раздумывали, следует ли им вмешаться; сержант Олива с большой неохотой поднялся на ноги.

Жандарм медленно опустил пистолет и засунул в кобуру. Мрачнее тучи, все еще трясясь от злости, он отвернулся от священника и возобновил игру.

Мгновение Христофор стоял неподвижно, а потом его заколотила неудержимая дрожь. Во рту пересохло, закружилась голова, кишечник с пузырем настоятельно уведомляли о необходимости опростаться; внезапно униженный собственным страхом, Христофор побрел прочь в смятении и стыде от того, как вера и решимость вдруг покинули его пред лицом неотвратимой мученической смерти.

С тех пор Христофор благоразумно не трогал итальянцев, но продолжал неустанно предостерегать паству. Его сон вновь лишился покоя, вернулись терзающие душу кошмары. Избавление откладывалось до лучших времен.