Текст книги "Бескрылые птицы"

Автор книги: Луи де Берньер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 40 страниц)

51. Печаль Рустэм-бея

– Почему ты грустен, мой лев? – Лейла-ханым подошла к Рустэм-бею и положила руку ему на плечо. Наступал вечер; уронив ладони на колени, ага с убитым видом сидел во дворе на низенькой изгороди вокруг клумбы. Белая Памук свернулась на своем любимом месте под апельсиновым деревом. За эти годы она пролежала в песчаной земле ямку, повторяющую форму ее тела. Под ногами Рустэма деловито ковыляла большая черепаха с панцирем в белых потеках застывшего воска; еще недавно Лейла романтически использовала ее как подвижный канделябр.

– Я не столько грустен, сколько печален, – сказал ага.

– Есть разница?

– Чувствую, что есть, но объяснить трудно.

– Хорошо, что тебя печалит?

Рустэм-бей неопределенно покрутил рукой:

– Идет война. Я должен быть на фронте, и у меня плохие предчувствия.

– Ты уже выполнил воинский долг. – Испуганная мыслью, что Рустэм может уехать, Лейла довольно неосторожно прибавила: – Ты не слишком старый?

К счастью, ага не был настроен обижаться.

– У меня большой опыт, и мужчина не стар, пока есть силы. Полагаю, я сильнее многих мальчишек, которые идут воевать.

– Конечно, сильнее, – искренне согласилась Лейла. Рустэм мог целыми днями пропадать на охоте в горах. Убитых оленей он вскидывал на круп лошади, будто войлочных.

– Я бы тоже пошел, – сказал Рустэм-бей. – Вообще-то я связался со своим полком, едва запахло войной. Но затем получил письмо от губернатора – он просит создать милицию, поддерживать тут законность и порядок. Похоже, большинство жандармов отправят на фронт.

– Какую милицию?

– Из стариков, мальчишек и калек. Но мальчишки подрастут, их тоже заберут, и придется искать новых.

– Значит, ты остаешься?

– Да, остаюсь. Хотя мне стыдно и жалко.

– Слава богу! – вздохнула Лейла. – Без тебя мне нет жизни. – Она понимала, что в городе к ней относятся мало-мальски уважительно лишь из-за присутствия Рустэма.

– Еще меня печалит сама война. – Рустэм-бей не слышал Лейлу и говорил будто сам с собой. – Во-первых, мы воюем с Францией, а это культура, к которой естественно стремится каждый человек вроде меня. В моем полку все офицеры учили французский и пытались разговаривать по-французски друг с другом. Во-вторых, мы воюем с Британией – крупнейшей империей в мировой истории; у нее отменные солдаты и моряки, и она была нашим лучшим другом. А в-третьих, мы воюем с Россией, которая всегда нас ненавидела, во всем мешала и хотела забрать у нас Стамбул. На нашей стороне Австро-Венгрия, о которой я почти ничего не знаю, и Германия – о ней я знаю еще меньше; кажется, она исключительно хороша с военной точки зрения.

– У нас есть Энвер-паша. – Лейла раздумывала, чью сторону примут греки и кто для нее действительно «наши».

Рустэм фыркнул.

– Энвер-паше повезло, он вознесся, приписав себе то, чего на самом деле добились другие. Честолюбия у него не отнять.

– Ну, я в этом не разбираюсь, – вздохнула Лейла. Военные и политические дела ее интересовали мало. По-настоящему она боялась лишь потерять Рустэм-бея.

– И еще одно, – продолжал ага, будто никто его и не слушал. – Я видел поля сражений, усеянные телами юношей и стариков, слышал вонь гниющих трупов, которые не успели похоронить. Я видел, что творят с женщинами и детьми. Султан-падишах объявил эту войну священной.

Рустэм-бей замолчал, а Лейла не поняла и переспросила:

– Священная война?

– Да, священная. Султан-падишах никогда не был на похоронах разложившихся трупов. Тебе я скажу, мой тюльпан, хотя никому другому не сказал бы, иначе моя репутация… Обещаешь не болтать?

– Не болтать о чем?

– О том, что я собираюсь сказать.

– Я никому не скажу, раз ты не хочешь. И кому я могу проговориться? Памук?

– Ты любишь поболтать с Филотеей и Дросулой. Иногда часами. Не сомневаюсь, что сказанное здесь повторяется в городе.

– Но о чем я не должна говорить? Обещаю, никому не передам, ни девочкам, ни даже Памук.

– Мое мнение о священной войне мне бы лучше при себе держать. Не хочется прослыть вероотступником. Я думаю… Если война бывает священной, тогда Аллах не свят. В лучшем случае война бывает необходимой.

– Ох! – Лейле надо было обдумать услышанное, чтобы суть улеглась в голове.

Рустэм-бей поднялся, посмотрел ей в глаза и, нежно коснувшись ее щеки, иронично улыбнулся:

– Знаешь, не особенно надейся, что я уцелею. В войну окрестности всегда кишат уголовниками и бандитами, поскольку вся армейская шваль при первой возможности дезертирует, прихватив оружие. Я буду гоняться за ними с непобедимыми отрядами из калек, стариков и мальчишек.

– Я хочу, чтобы ты уцелел. – Глаза Лейлы набрякли слезами.

– Может, лучше плюнуть на несокрушимые отряды и ловить бандитов самому, – сказал Рустэм-бей. – Пожалуй, надо подготовиться.

Снова погладив ее по щеке, он ушел в дом. Лейла села на изгороди и задумалась. Ей было страшно за Рустэма и себя.

52. Маленькое добро

С горшочком в руках Поликсена торопливо шла по улицам, вновь поражаясь тому, каким тихим стал город после ухода большинства мужчин. Всего несколько дней, а уже опустел – на что ни глянешь, все казалось покинутой декорацией: ни лиц, ни теней, ни хриплых низких голосов, эхом отражающихся от стен. Исчезли привычные запахи пота и табака, странно выглядели столы в кофейне без лоботрясов-завсегдатаев, склонившихся над нардами. С фронта никаких вестей. В огромной и бестолковой империи, осаждаемой со всех сторон и издерганной бесконечными атаками, женщины понимали, что муж или сын погиб, лишь когда о них не было ни слуху ни духу годами.

У дома Нермин Поликсена скинула опорки перед черным ходом, постучала и, не дожидаясь ответа, вошла. В полутьме хозяйка чистила лук, и потому сама не знала, от чего плачет.

– Ты бы чистила под водой, – посоветовала Поликсена. – Тогда не так ревешь.

– Если б только от лука… – поежилась Нермин.

– Как ты?

– Двоих сыновей отправила. Каратавук пошел вместо отца, Искандер беснуется. Говорит, собственный сын его обманул.

– Это благородный обман.

– Да, поступок добрый, вот только вернется ли он? Султан призывает, мужчины идут умирать, а женщинам остается глотать пыль и пить слезы.

– Мехметчик тоже в бешенстве. Его не пустили с Каратавуком. – Поликсена коснулась локтя подруги. – Все в руках божьих. Господь все устраивает, нам неведомы его замыслы, но он-то их знает. У него решено, и где воробышку упасть, и куда ветру песчинку занести.

– Он посылает нам тяготы и горесть. Хочется его спросить: чем мы это заслужили? Каратавук обещал писать письма – я не говорила? Спрашиваю, как? Думала, какого товарища попросит, а он говорит, Мехметчик его научил, когда еще маленькими были, палочками в пыли писали. А я и знать не знала. Удивилась я, обрадовалась, а потом думаю, как же я прочту, письма-то?

– Найдешь кого-нибудь, прочитают.

– Я частенько задумывалась – что, если б мы знали грамоту? И говорила себе – а зачем? Чтение не про нас. Чего читать-то? Какая наша жизнь: копайся в земле, стряпай, детей рожай – что толку в чтении? Чего еще узнавать? – Нермин помолчала. – Теперь вот мальчики ушли, и я понимаю, какой толк.

Женщины посмотрели друг на друга, Поликсена протянула горшочек. Нермин узнала работу мужа, и под ложечкой потеплело.

– Это тебе, – сказала Поликсена.

– Что там? – Нермин подняла крышку и заглянула.

– Оливки. С нашего дерева. У нас поверье: будешь есть оливки, и родные благополучно вернутся из отлучки. Нам всегда помогало, может, и у тебя получится. Съедай каждый день по одной, и сыновья вернутся.

Нермин растрогалась.

– Ой, тебе, может, лучше для себя оставить? – спросила она. – Мехметчика ведь заберут в трудовой батальон, мне Каратавук говорил.

– У нас хорошее дерево, – ответила Поликсена. – Оливок полно. Мы их не едим, пока кто-нибудь не уедет. Кончатся – я тебе еще принесу. А когда сыновья вернутся, отдай горшочек, ладно? Он такой славный, и у меня их не так много. Искандерова работа.

– Я знаю, – сказала Нермин. – Держу любой мужнин горшок, и будто Искандера за руки взяла. Так спокойно становится. Чувствую его сильные пальцы.

– Мне пора, – засобиралась Поликсена. – Дома ни крошки, надо, как всегда, из ничего чего сочинять.

– Возьми луковицу, – предложила Нермин. – Можно тебя ещ кое о чем попросить?

– Да?

– Спасибо тебе за оливки. Не могла бы ты еще поцеловать икону и попросить вашу Панагию, чтоб приглядела за Каратавуком?

– Я заскочу в церковь на обратном пути, – обещала Поликсена. – Ты держись.

Нермин помахала рукой и слабо улыбнулась. Напомнила себе: надо попросить мужа, чтобы привязал лоскуток к красной сосне, и хорошо бы сходить к гробнице – набрать оливкового масла, омывшего кости святого. Вдруг кто из сыновей вернется раненым, будет чем лечить. У черного хода Поликсена сунула ноги в чувяки и вновь зашагала в странно притихший город.

53. Выдворение

На востоке Анатолии беспорядки творились десятилетиями. Ведя обособленную жизнь в обособленных поселениях, армяне и другие народности неутомимо держали друг друга за глотку, делая друг другу банальные, но жестокие подлости, так часто повторяемые теми, кто глубоко привержен плотскому наслаждению, кое приносит обоюдная крайняя ненависть. Особенно скверные отношения сложились у курдов и армян – и те и другие были убеждены в превосходстве своей нации и религии. Курды были фанатиками ислама, хотя вряд ли кто-то из них прочел хоть слово в Коране, армяне же непоколебимо верили, что являются потомками Ноя, и это делает их особенными. Беглое знакомство с Библией открыло бы им очевидное: если библейское изложение верно, отпрысками Ноя являются абсолютно все. Многие армяне желали автономии даже там, где проживали в меньшинстве. Курды в то время были еще относительно лояльны к государству, а само государство слишком погрузилось в хаос, чтобы навязывать терпимость или порядок отдаленным и неразвитым районам, где жизнь стала равно рискованной и ужасной для всех наций. По сей день тамошние курды и потомки армян рассказывают одинаково жуткие истории друг о друге; вероятно, самая распространенная – как приходилось маскировать девочек под мальчиков, а женщин под мужчин. Армянских партизан вооружала щедрая благотворительность российских армян и подзуживала Великобритания, чьи политики рассчитали, что независимое армянское государство станет превосходным буфером для сдерживания русских.

Различные партии годами жили в ожесточенной междоусобице, предсказуемо сопровождавшейся пропитанной ненавистью литературой, что неизбежно разъединяло народности, веками жившие бок о бок. Империя проводила официальную политику «оттоманизации», и все нации наделялись равными правами, свободами и обязанностями. Последние включали в себя и военную службу, от которой любой мог отбояриться, лишь уплатив особый налог. В результате имперскую армию заполонили рекруты из бедных семей, которые не желали служить, но не осилили пошлину. И поэтому в османской армии было много армян, мечтавших о независимом армянском государстве.

Первый шаг к великой трагедии армянского народа был сделан во время боев на восточном фронте, когда под предводительством Гаро Пастермаджяна, депутата законодательного собрания Эрзурума, большинство офицеров и солдат-армян 3-й Армии перешли на сторону русских и вместе с ними сеяли на своем пути грабеж и разорение в мусульманских деревнях.

Оттоманы, кипя негодованием от столь подлой измены, вывели всех оставшихся армян из состава 3-й Армии и отправили их в трудовые батальоны, где условия были так тяжелы, что поднялась волна дезертирства. Вскоре в османском тылу появились бродячие банды «вольных стрелков», иногда с русскими командирами, и не важно, как их называть – террористами, бандитами или борцами за свободу, поскольку они легко совмещали все три ипостаси. Эти отряды обрывали телеграфные линии и взрывали мосты, атаковали колонны с боеприпасами и провизией, а также караваны с ранеными, шедшие с передовой. Успеху набегов на курдские и черкесские деревни весьма способствовало то обстоятельство, что всех трудоспособных мужчин призвали в армию.

2 мая 1915 года Энвер-паша отправил министру внутренних дел Талат-бею роковую телеграмму, предлагая единственный, на его взгляд, способ управиться с нестерпимой ситуацией – выдворить всех армян из османского тыла, а вместо них заселить мусульманских беженцев из разных концов страны. В последующие месяцы эта политика стала претворяться в жизнь, ее сопровождали многочисленные директивы Стамбула избегать дурного обращения с людьми. Имущество семей планировалось продать с торгов, а по прибытии переселенцев к новому месту жительства выдать им деньги на обустройство.

Политика выдворения и компенсации казалась очевидным решением проблемы, но правительство не могло уследить за реально происходящим в весьма удаленных местах, где практически отсутствовали системы связи, управления и контроля. Ни надлежащей организации, ни транспорта, ни медицинской помощи, ни провизии, ни денег, ни сострадания. Изгнанники в беспорядочных колоннах становились жертвами эпидемий, умирали от жажды, изнеможения и голода, превращались в легкую мишень для бандитов и мстительных жестоких конвоиров, считавших армян предателями. Поскольку регулярные части находились на фронте, в конвойные войска набирали диких невежественных курдов, имевших все основания презирать и ненавидеть тех, кого сопровождали.

Невозможно подсчитать, сколько армян погибло в этих маршах смерти. В 1915 году называлась цифра в 300 000 человек, но с тех пор она постепенно увеличивалась благодаря усилиям рассерженных пропагандистов. Спорить, сколько погибло, 300 000 или 2 000 000 – в известной степени неуместно и бестактно, поскольку обе цифры достаточно велики и в равной степени ужасны, а страдания отдельной жертвы в ее движении к смерти в обоих случаях неизмеримы.

Иногда утверждают, что Талат-бей намеренно затеял истребление армян, о чем не знали остальные члены правительства. Пусть об этом спорят другие. Но вот что действительно странно: многих армян депортировали из районов, которые не являлись армейским тылом, – похоже, проявляли инициативу местные губернаторы.

Этим только и объясняется появление в Эскибахче отряда конвоиров, прибывшего, чтобы выдворить немногих обитавших там армян, включая единственного нашего знакомца Левона Крикоряна, известного под прозвищем «хитрюга», – аптекаря, мужа Гадар и отца трех дочерей.

С тех пор как стало известно, что армянские банды успешно затеяли гражданскую войну в тылу частей на русском фронте, семье Крикорян приходилось мириться с легкими оскорблениями. Порой Левон слышал, как ему вслед ворчали «ватан хаини» [64]64
  Изменник родины (тур.).


[Закрыть], а как-то раз ночью в ставни бросали камни. Аптекарь и его домовницы распереживались и встревожились, но пока еще не испугались.

Поначалу жандармов озадачило появление на площади верхового отряда вооруженных людей гнусной наружности, прервавших пожизненную игру в нарды. Размахивая приказом губернатора, который вообще-то никто не мог прочесть, конвоиры с непривычным выговором потребовали указать местоположение квартала предателей. Жандармы, впечатленные официальным видом печатей и росчерков, наконец сообразили, что под предателями подразумеваются армяне, и препроводили конвойных к симпатичным просторным домам по одной стороне улочки, поднимавшейся по склону холма.

Дальнейшее не выглядело особо зловещим. Солдаты слонялись по площади, а их сержант в сопровождении жандарма прошел по домам и известил обитателей, что в интересах Султана-халифа и собственной безопасности им предстоит переезд. На рассвете надлежит собраться на площади, взяв с собой лишь самое ценное, что можно продать для облегчения обустройства на новом месте. Необходимо также составить полный перечень оставленного имущества, дабы по прибытии получить компенсацию вещами равной стоимости.

Неожиданная новость оглушила людей, и реальность происходящего дошла не сразу.

– Мы не можем все бросить, – сказала жена аптекаря Гадар. – С какой стати нам уезжать? Какая еще безопасность? Нас здесь никто не тронет.

– Идти далеко? – спросила Ануш, а ее сестры пожелали узнать, куда они переезжают: в Телмессос или еще какое столь же милое местечко? Девушки были типичными армянками: белая кожа, прекрасные черные волосы и густые брови. Они обещали превратиться в красавиц, сохраняющих прелесть, пока снисходительное время одаривает их своей условной милостью.

Левон отправился разузнать, что происходит, и нашел на площади других отцов семейств, обеспокоенных теми же вопросами. Увидев солдат, аптекарь побледнел и в тревоге поспешил домой. Он увел жену в дальнюю комнату и сказал:

– Дело плохо, Гадар. За нами прислали курдов. Курдов, представляешь? Бог его знает, откуда они взялись! В наших краях их нет. Не к добру это, ой, не к добру!

– Курды! Господь и святители, спасите нас! Курды!

– Девочкам не говори, не надо их тревожить.

– Муж, нам нельзя идти с курдами. В яме со змеями и то лучше. Надо бежать, пока есть время!

– Куда бежать? У них бумага, где нам обещана защита. – Левон сам не верил своим словам, но хотел успокоить жену. – Подписано губернатором.

– Кто нас теперь защитит? Все предателями кличут. Никому мы больше не нужны!

– Успокойся, Гадар, успокойся.

– Как я могу успокоиться? А девочки? С ними-то что будет? Ответь!

Левон в глубине души понимал, что она права, и не находил убедительного ответа.

– Я отлучусь ненадолго, – сказал он. – А вы с девочками собирайтесь.

Взяв на кухне склянку оливкового масла и плошку, Левон поднялся на заросший кустарником холм, пройдя мимо ликийских гробниц, где анахоретствовал Пес. У саркофага святого аптекарь встал на колени и горячо помолился, прося защиты, а потом вылил масло в дырочку на крышке. Снова опустившись на колени, он подставил плошку под нижнюю дырку, откуда масло неспешно вытекало, омыв святые кости. Левон мазнул себе лоб и направился домой, намереваясь помазать жену и дочерей. Закупоренную склянку он спрятал в поясе.

По меркам многих, семья Левона считалась зажиточной, но на деле добра оказалось немного. Собрав все, хозяева сели на мужской половине, не зная, что теперь делать и о чем говорить. Некоторое время спустя Гадар тихо выскользнула из комнаты и вышла на улицу.

Безжизненными проулками она добралась до особняка аги, постучала в дверь и, разувшись, прошла на женскую половину. Раскинувшись с Памук на диване, Лейла-ханым полировала ногти, временами кидая в рот фисташки.

– Пожалуйста, спасите нас, Лейла-ханым, – сказала Гадар, опускаясь на колени.

Лейлу, не знавшую о дневных происшествиях, просьба удивила и слегка позабавила.

– Спасти? От чего? С каких это пор мне стали молиться?

– За нами прислали курдов. Пожалуйста, попросите Рустэм-бея заступиться за нас.

– Кто такие курды, Гадар-ханым? Вроде солдат?

– Тридцать лет назад наши семьи перебрались сюда из Вана, чтобы от них избавиться. Курды, наездники, живут племенами. Они дикари и ненавидят нас.

– Никогда о них не слышала, – сказала Лейла, полагая, что все не так уж страшно.

– Они нездешние, откуда вам знать? Пожалуйста, попросите Рустэм-бея спасти нас.

Лейла-ханым беспомощно развела руками:

– Его нет. Он уехал в Телмессос, но к завтрему должен вернуться.

– А когда, когда?

– Не знаю. Правда, не знаю.

Гадар ткнулась лицом в руки и запричитала:

– Господи, господи, господи! Доченьки мои, бедные девочки!

Лейла сползла на пол и, утешая, обняла армянку. Гадар это показалось очень странным. Как все в городе, она считала Лейлу-ханым всего-навсего шлюхой, пусть и живущей с агой, и не подобало дозволять ей обнимать себя. Но Лейлино тело было таким мягким, таким материнским, от нее так тепло пахло духами и розовой водой, что Гадар дала себе волю немного поплакать в ее объятьях. Потом встала, отерла глаза и сказала:

– Пропала моя последняя надежда. Храни вас господь, Лейла-ханым.

– И вас тоже. – Лейла сама уже готова была расплакаться.

Гадар безвольно уронила руки.

– Мы лишь хотели спокойно жить и честно зарабатывать на пропитание. Все было так хорошо.

Лейла сдернула с запястья золотой браслет и подала Гадар.

– Возьмите, сможете продать. Мне он ни к чему, у меня еще есть.

– Спасибо вам, Лейла-ханым. Я приму это во имя Господа, по необходимости. И очень прошу простить.

– Простить? За что?

– За все, что о вас говорили.

С этими словами Гадар вышла. От стыда и возмущения у Лейлы горели уши, хотя она понимала, что аптекарша не желала ее обидеть. Лейла взяла лютню и играла, пока не восстановилось душевное равновесие.

Так получилось, что Рустэм-бей появился именно в тот момент, когда колонна изгнанников сворачивала на развилке к югу. Стоял одуряюще жаркий полдень, путники не ели и не пили с рассвета. Троих обессилевших стариков уже забили до смерти прикладами, чтобы не тратить патроны, а вся сносная обувь перекочевала на ноги конвойных. У людей кровоточили ступни, обожженные убийственно раскаленными камнями. Женщины заунывно тянули нескончаемый стон-плач, мужчины смаргивали пот и возносили вечно пустому небу невнятные молитвы, желая, чтобы все поскорее закончилось. Многих уже хотя бы раз избили, а через полчаса после выхода из города всем велели сдать захваченные с собой ценности.

Издалека услышав жуткий стон, Рустэм-бей поразился зрелищу, когда лошадь вынесла его к колонне. Еще больше он изумился, увидев знакомые лица людей, еще вчера известных всему городу. Рустэм не верил себе, глядя, в какое жалкое скопище они превратились.

Он тотчас понял, что произошло. Он был наслышан о высылках и в принципе не сочувствовал жертвам. Как и всех, его возмущала вероломная измена людей, которые предали Султана, дезертировали и ударили армии в спину. Он ловил себя на том, что хмурится, завидев армянина, негодуя на все их племя впервые в жизни. Однако ему хватало ума понять, что никто из этих армян и не приближался к фронту, они никого не ударяли ни в спину, ни куда еще. Наоборот, Левон Крикорян неизменно хлопотал при редких хворях аги, и его снадобья обычно помогали.

Подъехав к вставшей колонне, Рустэм-бей увидел лес протянутых в мольбе рук. Он смотрел на измученные лица, слышал отчаянные, невнятные крики о помощи. На мгновенье Рустэм-бей застыл в растерянности, но затем справился с собой и, пришпорив лошадь, подъехал к сержанту – явно здесь старшему. Приняв властный вид важного господина, кем, в сущности, и являлся, ага спросил напрямик:

– Кто приказал забрать этих людей?

Перепуганный и удивленный сержант достал из-за пояса документ.

– Приказ губернатора, эфенди.

Взяв бумагу, Рустэм-бей сделал вид, что читает. Сквозь вычурную каллиграфию и невероятно витиеватый официальный слог не продрался бы и образованный человек, к числу коих Рустэм-бей вообще-то не принадлежал. Однако, увидев хорошо знакомую губернаторскую печать, он понял, что документ подлинный, и молча вернул его сержанту.

Одна женщина ухватила Рустэма за ногу и взмолилась:

– Спасите нас, ради бога, спасите, Рустэм-бейэфенди!

– Приказ губернатора, – ответил ага. – Ничего не поделаешь. Иначе бы вызволил вас, клянусь Аллахом. – Он взглянул на маленькое море запрокинутых отчаянных лиц и печально помотал головой: – Времена плохи. Мир захватил сатана.

Оглядев разбойничий отряд узколицых курдов, Рустэм-бей вдруг с удивлением заметил, что все они нелепо обвешаны дорогими женскими украшениями.

– Я знаком с губернатором, – без обиняков заявил он. – Если эти люди пожалуются на дурное обращение, вас всех расстреляют. Каждый тюрбан лишится башки, каждая лошадь – всадника, и каждое тело будет гнить без савана непогребенным. Я добьюсь фатвы [65]65
  Фатва – осуждение по законам ислама.


[Закрыть], и рай навеки захлопнется для ваших душ.

Впечатляющая угроза по-настоящему испугала курдов, наступило молчание, и тут выяснилось, почему колонна остановилась. Из рощицы неподалеку раздался пронзительный вопль. Левон Крикорян ухватился за стремя аги и закричал:

– Мои девочки! Мои дочери, эфенди, мои девочки!

Пришпорив лошадь, Рустэм-бей стремительно обогнул рощицу и увидел пятерых конвойных, которые злорадно срывали одежду с трех брошенных на землю дочерей Левона. Несомненно, в изнасиловании собирались поучаствовать все конвоиры по очереди. Девочки бешено сопротивлялись и смогли закричать, потому что как-то умудрились выплюнуть кляпы.

Выбора не было, и Рустэм-бей, словно охваченный чужой отвагой, выхватил из-за пояса пистолет с серебряной рукоятью, подъехал ближе и рявкнул:

– Именем Султана-падишаха, грозы мира!

Слегка опешившие курды удивленно замерли, а с земли на Рустэма смотрели огромные, полные отчаяния глаза растерзанных девочек.

– Именем Султана! – повторил он.

Повисло долгое молчание, пока Рустэм-бей оценивал степень тупости насильников, а те, в свою очередь, пытались определить, насколько он важен. Они сразу смекнули, что это не просто богатый и знатный, но весьма влиятельный человек: сияющие сапоги, чудесного сукна шальвары, красный шелковый пояс, идеально вычищенная феска и навощенные усы. Под полуденным солнцем посверкивали пистолет, рукоять и ножны ятагана; незнакомец восседал на красивом и горячем гнедом коне, по сравнению с которым лошади конвоиров выглядели жалкими одрами. У всех конвойных мелькнула одна мысль: такого господина вполне стоит грабануть. Однако никто пока не отваживался, тем более что правая рука человека, покоившаяся на лошадиной шее, сжимала револьвер, ненароком направленный в их сторону.

Определив, что степень тупости конвойных весьма высока, Рустэм-бей сказал:

– Этих женщин трогать нельзя. Они уже заняты.

– Заняты, эфенди? – переспросил один конвойный.

– Да. Все согласовано, их забрали по ошибке. Они мои, я приехал за ними. – Рустэм-бей взглянул на девочек, мысленно умоляя их молчать.

Конвоиры в замешательстве переглянулись.

– Одна должна стать моей женой, две другие обручены с моими братьями, – твердо сказал Рустэм-бей.

– Три брата берут в жены неверных? – спросил другой конвоир. – Да еще сестричек?

– Выйдя замуж, они станут мусульманками, – заявил Рустэм-бей.

– Этой всего лет десять, – сказал первый конвоир, показывая на Сосси. – Какая из нее жена?

– Раз годится для изнасилования, то и в жены подойдет, – ответил Рустэм-бей. – Вы едва не надругались над моей нареченной и невестами моих братьев. – Он приподнял пистолет. – Вам известно, чем карается изнасилование. А я хорошо знаком с губернатором. Скажите спасибо, что избавил вас от преступления и последующего наказания.

Конвоиры прикинули: кажется, мужик и впрямь знает губернатора и вполне сможет устроить им забивание камнями. К тому же появление аги и возникшая перепалка напрочь остудили их садистский раж, сбив весь настрой.

По лицам конвоиров Рустэм-бей понял, что победил, и властно приказал:

– Возвращайтесь к своим! – И обратился к девочкам: – Оставайтесь здесь, пока я не вернусь.

В сопровождении растерянных, насупившихся конвойных он подъехал к толпе, взглядом отыскал Левона и поманил. Нагнувшись с седла, Рустэм-бей прошептал:

– Я спас твоих дочерей. Но всех спасти не могу.

– Сберегите их, Рустэм-бейэфенди, – сквозь слезы попросил Левон, целуя его руку.

– Честью клянусь, – ответил Рустэм-бей.

К вечеру измученный и пропыленный ага добрался до города. Его все еще потряхивало от своего немыслимого героизма. Он не мог забыть найденные на дороге трупы забитых насмерть стариков, которых знал с детства. Несчастные девочки быстро обессилели; пришлось усадить их рядком на изможденную лошадь. Дома Рустэм-бей отправил сестер на женскую половину, а сам обиходил лошадь, ибо останки всех его конюхов уже давно разлагались в сырой земле русского фронта.

Благородно преодолев первоначальную ревность и подозрения насчет мотивов аги, Лейла-ханым вымыла и надушила сестер, переодела в новое и заставила немного поесть. До поздней ночи она под аккомпанемент лютни грустно пела полузабытые греческие колыбельные, а перепуганные девочки жались друг к другу и дрожали.