Текст книги "Бескрылые птицы"

Автор книги: Луи де Берньер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 40 страниц)

34. Рустэм-бей и Лейла-ханым

Рустэм-бей курит на мужской половине своего особняка и слушает часы. Он собрал их великое множество: так состоятельные люди демонстрируют свое богатство в провинции, где трудно придумать, что бы такое купить. Со временем часы тайком согласовали свой ход, и когда стихает городская суета, смолкают дрозды, в тишине почти пустого дома звучит размеренное тиканье, точно биение механического сердца, что лаконично отсчитывает истечение жизни. Когда часы бьют, дом наполняется странным, однако красивым и всякий раз новым диссонансом. Однажды Тамара попросила слуг отключить у часов бой, и тишина так угнетала Рустэма, что он встал среди ночи и с масляной лампой обошел все комнаты, возвращая часам голос.

Рустэм-бей чувствует, что жизнь поменяла русло, но ему все равно. Вопреки его рассудочности, все в Лейле кажется ему живительным и прелестным, и он сожалеет лишь о том, что его собственная сдержанность не соответствует ее жизнерадостности. Сейчас она на женской половине в восторге командует слугами: это поставить сюда, то убрать, это чуть подвинуть. Она в восторге от кровати, отвергнутой Тамарой, и ложе вновь собирают и полируют ореховым маслом, сдобренным лавандой. Лейла валяется на щедро набитых матрасах, объедается лукумом и расчесывает волосы, а когда Рустэм упрекает ее в лености, корчит лукавую гримаску и смеется:

– Я ленива? Вовсе нет, просто я ужасно люблю безделье.

Рустэм вспоминает, как пришел, согласно договоренности, к дому Карделен в сопровождении слуг и двух необыкновенно здоровых амбалов, и увидел, что узкий проулок забит горой пожитков Лейлы: ковры, разбухшие от одежды и не закрывающиеся сундуки, мешки с башмаками, туфлями и парасолями. Рустэм поразился, как ей удалось столько всего набрать. Пока Лейла хлопотала над вещами, Карделен отвела его в сторонку и очень серьезно сказала:

– Не обижайтесь на мои слова, но вы ничего не добьетесь, если будете Лейлу торопить. Дайте ей время, и она сама к вам придет, став лучшей любовницей на свете, это я обещаю. Но если вы попытаетесь форсировать события… – Она театрально содрогнулась и закатила глаза, – …случится беда. Помните, она девственница и любовница, а не жена, поэтому и относитесь к ней соответственно. Надеюсь, вы меня понимаете? Жена – это помесь рабыни с племенной кобылой, но любовница – аромат розы, пробивающийся сквозь ставни летней ночью. Считайте, что она полубожество. – Карделен взмахнула руками, изображая нечто божественное, и, помолчав, спросила: – Знаете, что труднее всего на свете?

Рустэм-бей почесал нос и ответил:

– Подкрасться к голубю.

Карделен посмотрела на него, как на сумасшедшего, и ага пояснил:

– Вечно заметит тебя и улетит.

– Понятно, – поджала губы хозяйка. – Наверное, я не разбираюсь в… деревенских вопросах. – Она выдержала эффектную паузу и продолжила: – Самое трудное на свете – научиться быть неотразимым для женщины, чтобы не приходилось гнать события, если вы меня понимаете. Хотите совет?

– Вы же все равно дадите, – буркнул Рустэм.

– Конечно, дам. Примите как неизбежное, что рано или поздно Лейла вас полюбит и отдастся вам. Это вопрос веры.

– Веры?

– О да, вера движет женщиной, как ничто другое.

Рустэм и вправду не знал, как подойти к этому деликатному моменту. Ворочаясь без сна, он вспоминает наготу Лейлы и мечтает увидеть ее снова. От желания сводит скулы, от волнения по телу бегут мурашки – такого прежде не бывало, и это тревожит. Рустэм представляет, как обладает Лейлой, и гадает, когда же произойдет вожделенное событие. Он не насильник по природе, и ему отчасти легче от того, что тела Лейлы следует дождаться как дара, но в то же время его это слегка раздражает, ибо назад пути нет, вгрохано столько денег и сил, а в результате получен товар без гарантии. Рустэм негодует, что нелепое существо, неизмеримо ниже положением, смеет с таким апломбом давать советы. Он не знает, что Карделен строго-настрого приказала Лейле не слишком затягивать с благосклонностью: «Иначе нас ждет очередной провал, можешь быть уверена, а я не собираюсь тебя снова выручать. И не забудь пузырек».

На груде пожитков стоит большая ивовая клетка, но в ней не птица, а кошка.

– Это еще что? – спрашивает Рустэм-бей.

– Кошка, – отвечает Лейла.

– Насчет кошки уговору не было.

– Это моя кошка, ее зовут Памук [45]45
  Ватка (тур.).


[Закрыть].

– На кошку я не рассчитывал, – не отступает Рустэм-бей. Он никогда не любил кошек и не понимал, какой от них толк. Их мяуканье и драки по ночам не давали спать, как пенье соловьев. – У меня живет ручная куропатка.

– Будем держать их порознь, – бодро заявляет Лейла.

– Без кошки никак нельзя, – вмешивается Карделен. Она многозначительно шевелит бровями и качает головой, посылая Рустэму знак: обида, что ее лишили кошки, сделает Лейлу несговорчивой и задержит благосклонный дар. Рустэм разглядывает животное. Белая ангорская кошка с пушистым, но тонким у основания хвостом. Один глаз желтый, другой голубой. Зверь явно возмущен, ему не нравится, что на него смотрят, он разевает пасть и шипит.

– Я не люблю кошек, – говорит оскорбленный Рустэм-бей. Однако спор проигран.

Бьют часы, а Рустэм вспоминает: они добираются до пристани и уже готовы сесть в лодку, но Лейлу вдруг охватывает паника.

– Я забыла свое лекарство! – кричит она. – Мое лекарство! Надо вернуться! Сейчас же вернуться!

– Лекарство? Ты больна? Что за лекарство?

– Мое лекарство, оно у Карделен-ханым!

– Мы купим сколько угодно лекарств, – говорит Рустэм-бей, которому не терпится уехать.

– Нет! Нет! Нет! – вопит Лейла. – Мне нужно мое лекарство! – Наблюдаются пугающие признаки истерики, вот-вот хлынут слезы.

Ни успокоить, ни урезонить ее не удается. Двое слуг, откомандированных в дом Карделен, вскоре приносят коричневый пузырек с пробкой, залитой сургучом. Рустэм-бей встряхивает его и смотрит на свет. Темная вязкая жидкость. Пузырек вручается побледневшей от волнения Лейле.

– Чем ты больна? – спрашивает Рустэм-бей.

Его совсем не радует перспектива заполучить хворую любовницу. Безгранична способность женщин валяться в постели и стонать. Лейла смотрит ему в глаза, улавливает требовательность в его голосе. Отворачивается и говорит:

– Женские дела. Пустяки. Пройдет.

– Женские дела, – поежившись, повторяет Рустэм-бей.

Мать и сестры вечно шептались о «женских делах». Дальнейшие расспросы бесполезны. «Женские дела» – под запретом. Все равно что пытаться попасть в женскую баню. Помнится, мальчишками они сладострастно гадали, как это выглядит – баня, полная голых женщин. Вот бы проковырять дырочку в стене!

Рустэм-бей вспоминает, как на итальянском пароходике они возвращаются в Смирну, она в женской каюте, он в мужской. Еще одно путешествие поездом он не выдержит и предпочитает потерять во времени, но выиграть в удобствах. Днем они сидят на палубе, оба скованны. Он отпускает дежурные замечания о погоде и спокойном море, показывает на берег, где виднеются какие-то городки. В Смирне они накупают тканей, лекарств, косметики, мазей, лосьонов и всякой всячины, которая абсолютно необходима Лейле и о которой Рустэм даже не слышал. Он покупает ей ободок из золотых монет, что носят на лбу, она очень рада подарку и благодарно касается рукой его щеки. Ему нравится, как она говорит, у нее такой милый акцент. Ей нравится его говор, только она просит, чтобы Рустэм не был таким серьезным.

Им рассказывают, что здешние молодые греки не слушаются старших, разнузданы и бесстыдны, сбивают фески с голов почтенных стариков, срывают покрывала с благочестивых женщин и своими нечестивыми буквами малюют на стенах лозунги, прославляющие Великую Грецию. Рустэм-бей сердится и, пыхая сигаретой, говорит:

– Надо бы губернатору казнить одного-другого, иначе добра не жди.

Однако городское население – по большей части греки, у них деньги и влияние, им все сходит с рук. Рустэм-бей вынужден признать, что жизнь в Смирне гораздо веселее, чем в его городе. Здешняя левантийская пышность всегда поднимает настроение. Как хороша оживленная гавань, куда приходят корабли из краев с невообразимо романтическими названиями Буэнос-Айрес и Ливерпуль, как прекрасны величественные дома купцов окнами на море. Рустэма завораживают греческие женщины с сильно подведенными глазами – сидят у окна и, позволяя любоваться собой, наблюдают за течением жизни. Симпатичны и греческие простолюдины, которые выбривают головы, оставляя лишь длинные косицы на загривках. Смирна – город, где хочется жить. Невозможно представить, чтобы кому-то здесь было одиноко или скучно.

– С греками ничего не поделаешь, – как бы между прочим говорит Лейла, иронично улыбаясь.

Рустэм-бей заходит к Абдулу Хрисостомосу. Ему нужны только порох и дробь для охотничьего ружья, и он пресекает попытки оружейника заинтересовать его новым изобретением: винтовкой с затвором и десятифутовым стволом, который выпускает пулю, как маленький снаряд, и бьет с немыслимой точностью с невероятного расстояния. У винтовки пружинный магазин на десять патронов, и она тяжелая – не поднять. Рустэм-бей говорит, что не собирается стрелять с большого расстояния по слонам и верблюдам, и на глаза Абдула наворачиваются непрошеные слезы неподдельной печали. Горько быть гением, которого все шпыняют. Без малого два года назад Абдул изобрел вогнутое зеркало, которое собирает солнечные лучи в столь жаркую точку, что можно сжигать корабли, и с помощью уличного стряпчего письмом известил о том Султана. Наконец секретарь военного министра ответил, что вооруженные силы Падишаха в настоящее время не используют данное оружие, поскольку оно не обладает регулируемым фокусом. Ждать два года – это очень долго, когда вокруг сплошь огорчения. Однако Абдул уже работает над регулятором зеркала, в голове роятся системы рычагов и опор, а стряпчие шлют во все концы запросы, нет ли где такой штуки, как гибкое посеребренное стекло.

Рустэм-бей и Лейла остановились в турецком квартале, потому что аге там привычнее и еда вкуснее. В греческом квартале готовят очень долго и не умеют пользоваться специями. Рустэм находит местечко, где они едят вдвоем в отдельном кабинете, и к обоюдной радости выясняется, что оба очень любят чеснок. Они просят хозяина ресторана все блюда сдобрить чесноком.

– Все? – переспрашивает хозяин и затем приносит кувшин с водой, где плавает зубчик чеснока.

Лейла хохочет, зажимая рот рукой, и даже Рустэма покидает природная серьезность.

– Когда-нибудь я приготовлю тебе блюдо, где будет столько чеснока, что его не останется во всем вилайете.

Воодушевленные, они направляются к месту обычного постоя Рустэма – в небольшую гостиницу с двориком, где растут тенистые фиги, высажены розмарин и розы. Комнаты голые и тщательно выметены, дабы никто не стал жертвой клопов или вшей. Лейла со своей злопамятной кошкой – в женской половине, Рустэм – с мужчинами. Он наблюдает с балкона, как Лейла выгуливает среди клумб кошку, ласково уговаривая ее сделать свои дела и осыпая нежностями. Трогательная сцена, и девушка не замечает, что за ней смотрят. Позже Рустэм спрашивает:

– Почему ты разговариваешь с кошкой по-гречески?

Лейла ошеломлена:

– Разве?

– Да, я слышал, когда вы гуляли во дворике.

Лейла озирается, словно ища пути к спасению.

– Греческий – кошачий язык, – наконец отвечает она.

– Наоборот, – возражает Рустэм-бей. – Кошачий язык – турецкий. Мне рассказывали о кошке, которая умела говорить «бабуся» и «бабушка».

– Зачем ей это?

– Не знаю. Наверное, кто-нибудь научил.

Они молча смотрят друг на друга, потом Рустэм говорит:

– Я и не подозревал, что ты знаешь греческий.

– На нем все говорят. – Лейла краснеет, в темных глазах растет тревога.

– Неужели? В моем городе даже греки говорят на турецком.

– В здешних краях греческий – общий язык.

– А я думал, итальянский.

– Ты его знаешь?

– Нет.

– Вот, а я и на итальянском немного говорю, – победоносно заявляет Лейла и, пока Рустэм переваривает эту информацию, выбегает на балкон и перевешивается через перила. Лишь много времени спустя до Рустэма дойдет, что она так и не сказала, откуда знает греческий.

В путешествии домой приятного мало. В караване одни мужчины едут на ослах, а их женщины идут сзади, другие передвигаются на верблюдах, а жены следуют на осликах. Рустэм-бей сразу понял, что Лейла никогда не согласится идти пешком за животным и не удовольствуется ослом. Даже странно, что он так трепетен: его беспокоит, что она скажет, удобно ли ей, не нужно ли ей чего. Для Тамары он никогда так не старался, она была всего лишь женой. Он нанимает симпатичную верблюдицу для Лейлы и здоровенного верблюда для себя. Для Лейлиного багажа приходится нанять несколько ослов с погонщиком.

Лейле создан максимальный комфорт, но тем не менее она всю дорогу куксится. Многодневная качка на верблюде, хоть и дает приятное чувство превосходства – человек оседлал животное, – все же не отвечает ее представлениям о роскошной жизни. Парасоль не спасает от нещадно палящего солнца, и Лейлу, по природе склонную к горизонтальному положению, изводит необходимость подолгу сидеть торчком. Она забыла купить мастику и теперь раздраженно грызет жареные арбузные семечки, сплевывая шелуху на раскаленную дорогу. В ней обитает страх горожанки перед деревенским людом, живущим на голодном пайке из дробленой пшеницы, простокваши и нелепого фатализма, а крестьяне встречаются с пугающей частотой, и Лейла не в силах без ужаса смотреть на их корявые руки и бурые лица – результат изматывающего труда. На краткие мгновения ее поражает величавость внезапно открывшихся Тавр, но в остальном всю поездку она успешно дуется, как и Памук, которая оскорблена и напугана всей этой затеей. Из безопасного убежища птичьей клетки, притороченной за спиной хозяйки, кошка шипит на пастушьих мастиффов.

На подъезде к Эскибахче, который греки называют Палеопериболи, Рустэм-бей обращает внимание Лейлы на маки, почему-то порозовевшие, но они не вызывают у нее ни малейшего интереса. Дорога внезапно ныряет в ароматный покой соснового бора, где путник, мгновенно умиротворенный, тотчас сознает святость этой земли. Ослиные копыта уже не стучат по камням, а мягко ступают по сосновым иглам, играют солнечные пятна, щебечут птицы.

В этом царстве покоя мусульмане хоронят своих мертвых – меж деревьев мелькают побеленные надгробья. Рустэм-бей оборачивается к Лейле и, опершись рукой о круп верблюда, говорит:

– Вот здесь и мы ляжем, когда умрем.

Лейла разглядывает веселенькие надгробья: старые просели и покосились, недавние прямехоньки, на мужских нарисован тюрбан, на женских – тюльпан; Лейлу пронзает страх. Она никогда особо не задумывалась о вере. По рождению христианка, что отныне приходится скрывать, Лейла ничего не знает о христианстве, и ее верования не простираются дальше обычных суеверий. Подобно Карделен и подругам одалискам, она полагает, что религия не имеет ничего общего с жизнью. Имамов и священников она считает одинаково бесполезными. Однако сейчас ее охватывает неизъяснимый ужас от перспективы лечь в землю среди мусульман. Лейла поспешно гонит от себя эти страхи и думает: «Я же еще не умерла. Кто знает, что случится потом. Интересно, сколько я сумею притворяться черкешенкой и мусульманкой?» Она взглядывает на Рустэм-бея, и в душе распускается цветочек привязанности. Потом новый укол страха. Она понимает, что скоро ей захочется угодить ему.

В дальнем конце райского леса – развалины церкви, некогда выстроенной в честь Латоны, Артемиды и Аполлона. Никто теперь об этом не знает, кроме английских археологов, двадцать лет назад приехавших сюда с матросами и толмачами. Помахав указом губернатора, который никто не мог прочесть, они увезли в деревянных ящиках статуи и резные орнаменты. Из-за землетрясений останки мраморной церкви просели и теперь стоят в прозрачной зеленой воде, где ведут бездумную жизнь черепахи с лягушками, а над поверхностью носятся ласточки, коричневые и малиновые стрекозы. Рустэм-бей и Лейла видят насквозь промокшего сборщика пиявок Мохаммеда, который стоит неподалеку на тряпке, расстеленной на жесткой траве. Лейла вскрикивает от испуга – из-за массы присосавшихся черных блестящих тварей, посверкивающих на солнце, голые ноги Мохаммеда похожи на мохнатые лапы фавна. Сборщик приветственно машет рукой и кричит «Селям алейкум!». Он дожидается, пока пиявки напьются крови и отвалятся на тряпку. Он заворачивает их в мокрую суконку, а когда пиявок набирается достаточно, отвозит их в Смирну, чтобы продать докторам-грекам. Каратавук и Мехметчик, свесившись с берега, наполняют водой свистульки. Дросула с Филотеей держатся за руки и наблюдают за мальчиками. Филотея улыбается женщине, которая кажется ей самой расчудесно красивой на свете, и у Лейлы тает сердце.

За развалинами церкви и римского амфитеатра неожиданно открывается город, что взбирается по склону холма тесным переплетением домов и улочек. Лейла видит домики, весело разукрашенные голубым и розовым, белые минареты мечети и золоченый купол церкви Николая Угодника, слышит крики разносчиков и ремесленников, и ее душа наполняется радостью. Теперь она в своей тарелке, вернулась к благам цивилизации.

Вечером, когда они с Рустэм-беем, отужинав, возлежат друг против друга на оттоманках, а Памук прячется под низким столиком, Лейла говорит:

– Мне нужна служанка.

– В доме полно слуг, – резонно замечает ага.

– Нет, мне нужна собственная служанка, горничная. Очень красивая девочка. Непременно красивая, иначе мои глаза вечно будут на мокром месте. – Она закидывает в рот ломтик пахнущего розой лукума, жует, проглатывает и продолжает: – Помнишь девочку у воды? Не дурнушку, а очень миленькую? Хочу ее в служанки.

Рустэм-бей смотрит на нее, и Лейла улыбается, сияя в нимбе красоты.

– Дурнушка и красавица всегда вместе, – говорит Рустэм-бей. – Я даже считал их сестрами. – Он ненадолго умолкает. – Здесь живет армянин по имени Левон. У него три дочери, они взрослые и будут полезнее, чем ребенок. – Ему вдруг снова приходит в голову, что любовница – отнюдь не дешевое удовольствие.

– Нет. Хочу красивую девочку.

На дальнем конце города отец Христофор, задремавший после ужина, резко очухивается и трясет головой. Ему снова привиделся гадкий сон, где он присутствует на похоронах Господа, только на сей раз ангелы немы, а гроб такой крохотный, что не вместит и младенца.

В особняке Рустэма часы синхронно отсчитывают время.

В полумраке борделя беззвучно плачет Тамара, баюкая на руках сифилитического ребенка, только что рожденного от сотни отцов. Болезнь гноит империю с самого введения обязательной воинской повинности. У младенца перекошенное белое лицо, пустые глазницы, он еле дышит. По одну сторону от Тамары сидит разведенка, по другую – вдова, обеих толкнула на ремесло нищета. Вдова, проститутка со стажем, говорит:

– Не тревожься, сестра, он не выживет.

По лицу Тамары вновь струятся слезы, сердце готово лопнуть, и разведенка обнимает ее со словами:

– Не горюй, сестра, скоро ты вообще не сможешь зачать.

35. Я Филотея (7)

Я не рассказала об этом никому, кроме Дросулы и Лейлы-ханым.

Мама наварила варенья, и я столько съела, что меня чуточку затошнило. Мама не жалеет винограда и сахара, как другие, и в тот день испекли свежий хлеб, и я густо мазала на него варенье, потому и объелась.

Я вышла во двор продышаться, а уже смеркалось, собирался дождь, и все разошлись по домам, гадая, достаточно ли стемнело, чтобы велеть зажигать лампы, и запели соловьи, и одни кошки бродили по улицам, и тут вдруг рядом появился Ибрагим, и я очень удивилась, а он сказал: «Дай поцеловать твою руку, скорее», а я говорю: «Она вся в варенье», а он быстро огляделся по сторонам, взял мою руку и слизнул с пальцев варенье, а меня потом долго трясло, никак не могла прийти в себя, и руки не мыла, потому что не хотела смывать прикосновение его языка.

36. Лекарство от зубной боли

Стояла ночь, почти весь город спал. Отцу Христофору снился сон, в котором он беседовал с архангелом Гавриилом, не желавшим показать лицо. «Если я покажу лицо, ты погибнешь, – клялся архангел. – Свет сожжет тебя дотла, и ты отправишься в рай хлопьями пепла». Но отец Христофор умолял: «Хоть краешек, я одним глазком!»

«Лучше я покажу перышко из моего крыла», – сказал архангел, и священник увидел огромное белое перо, протянувшееся до горизонта, заполнившее собой все небо и сиявшее, как осенняя луна.

Отец Христофор лежал, оглушенный святым чудом, а пьяница Константин неуверенно пробирался по улочкам армянского квартала, в основном стараясь шкандыбать под снопиками света от масляных ламп, сочившимися сквозь щели ставен. Он то и дело ощупывал стены, удостоверяясь, что идет куда надо, и временами спотыкался о дрыхнущих собак и ослов, от чего испуганно подскакивали и он сам, и потревоженные звери. На заборах и крышах городские коты выпевали угрозы и серенады, а романтические соловьи и дрозды на миндалевых деревьях запускали в ночь мешанину из арий и кантат. Вдалеке слышался чистый голос Лейлы, под аккомпанемент лютни певшей Рустэм-бею последнюю колыбельную, которая исполнялась на греческом и в действительности адресовалась ее желанному, но не рожденному ребенку.

Константин был не настолько пьян, чтобы забыть о цели похода или не суметь отыскать нужный дом. Он помнил, что там есть дверной молоток в виде руки с шаром, и потому осторожно обшаривал каждую дверь, ища молоток и определяя его форму. Все молотки были однотипны, и он искал дверь третьего дома на правой стороне именно этой улочки.

Отыскав нужную дверь, он ткнулся в нее головой, то ли обдумывая свою задачу, то ли собираясь с остатками сил. Он набрал воздуху и, выдохнув в несколько приемов, постучал. В доме откликнулось эхо, и Константин прижался ухом к доскам, чтобы услышать приближение слуги.

Однако тот умудрился подойти абсолютно бесшумно, и распахнутая дверь застала согбенного гостя врасплох. Константин едва не упал и выправился с чрезмерной живостью пьяного, который стремится выглядеть трезвым.

Слуга держал масляную лампу, бросавшую тусклый желтоватый свет, но лицо его оставалось в тени. Он осветил физиономию ночного гостя и произнес:

– Ну?

– Мне нужно повидать армянина, – с усилием выговорил Константин.

– Приходи утром. Хозяин лег, дом закрыт.

– Я не могу утром. При свете никак. Надо сейчас.

– Невозможно.

– Пожалуйста, спроси его.

Слугу впечатлила настойчивость просьбы, в которой слышалась мольба, близкая к отчаянию, он замешкался в дверях, и тут за его плечом показался Левон, уже одетый ко сну.

– Что происходит? – строго спросил он. – Кто так поздно?

– Горожанин, – ответил слуга.

Константин шагнул вперед:

– Это я. Мне нужно с тобой поговорить.

Увидев своего обидчика, Левон вздрогнул и отступил.

– Я не желаю с тобой разговаривать. Прошу, уходи.

Константин, будто не слыша, спросил:

– Как ты? Я тебя шибко поранил?

– Болит сильно, не вздохнуть. Не понимаю, как ты можешь после этого заявляться сюда. Другой бы со стыда сгорел.

– Я горю, – потупившись, признался Константин. Он помолчал и взглянул на аптекаря: – Ты не предатель, я знаю. Зря я там наговорил разного.

– Зная вашу бедность, я подешевле взял с твоей жены за лекарство, – сухо сказал Левон. – И вот как ты отплатил!

– Я понимаю, понимаю, эфенди.

– Уже очень поздно. Ты опять пьяный?

– Конечно. Я всегда пьяный, потому к тебе и пришел.

– Можешь строить из себя посмешище, но распускаться до зверства – совсем другое дело, – презрительно сказал Левон.

– Я пьяный, потому что всегда пьяный. – Константин пытался собраться с мыслями.

– Это всем известно.

– А пьяный я всегда, потому что вечно пью.

– Логично.

– А пью я, потому что зубы.

– Зубы?

– Да, эфенди. Потому что зубы.

– Извини, я не понимаю.

Константин похлопал себя по лицу:

– Зубы. Болят. Ужасно. И днем, и ночью. Всю жизнь мучаюсь. Ни минуты покоя. Все из-за них.

Казалось, он сейчас разрыдается от жалости к себе. Левон вдруг подумал, как неверно порой люди понимают других.

– Зубная боль – пытка для всего человечества, – задумчиво сказал он. – Не будь ее, насколько милее стала бы жизнь.

– Я подумывал о смерти, но ведь это грех.

– И поэтому ты пьешь?

Константин с несчастным видом покивал.

– Пьешь, чтобы заглушить боль? – уточнил Левон.

– И потому я вечно пьяный, живу в нищете, жена с дочерью меня ненавидят, а все другие презирают.

– Так что ж ты молчал? Почему не объяснил никому?

– Я мужчина. Должен терпеть боль и не жаловаться.

– Нужно вырвать. Ты знаешь, какой зуб болит?

– Вся голова раскалывается, отдает в уши и глотку. Я не знаю, какой болит. Может, и все. Есть не могу, поэтому скорее напиваюсь, а зуборвач денег стоит. Он всегда берет плату вперед, а я пьяный, и он понимает, что у меня ни гроша. Тупик.

– Зубодеры – самые бессердечные люди, – сказал армянин. – Опий пробовал? У меня есть, очень помогает.

– Денег нет.

– Хотя тоже не выход. Можно пристраститься и сойти с ума. В психушках полно таких. Некоторым людям я отказываюсь продавать опий, говорю, кончился. Не будь я таким щепетильным, стал бы богачом.

– Ему обязательно тут стоять? – Константин кивнул на слугу. – Уши развесил! Мало мне позору?

– Если он уйдет, ему придется оставить фонарь и тыркаться в темноте, ища постель. Если же он заберет фонарь, в темноте останемся мы с тобой.

– Чего-то я не въеду, – сказал Константин. – Я же пьяный.

– Ладно, я окажу тебе любезность, хоть ты этого не заслуживаешь.

– Любезность?

– Да, любезность. Я заплачу, чтобы тебе вырвали зуб.

– Дашь мне денег? После того, что я натворил? – Константин не верил своим ушам.

– Нет, денег я тебе не дам, ты их непременно пропьешь. Вот как мы поступим: когда в следующий раз из Телмессоса придет зубодер, я пошлю за тобой слугу. Деньги я отдам лекарю, и он вырвет гнилой зуб. Боль пройдет, и ты, возможно, сократишься с пьянкой.

Константин жалобно спросил:

– А сейчас выпить не найдется, Левон-эфенди? Глоточек бы водки. Мне нужно.

– Стой здесь, – сказал аптекарь и, забрав лампу, скрылся в доме.

В отсутствие хозяина слуга поделился:

– На его месте я бы тебе глотку перерезал.

– Пошел на хрен! – ответил Константин. – Если б не темень, я бы тебе башку оторвал.

– Козел! – презрительно сказал слуга.

Не застав этого обмена любезностями, Левон вернулся с бутылкой, наполовину полной янтарной жидкостью. На этикетке с птицей, отдаленно похожей на куропатку, было что-то написано иностранными буквами. Покачиваясь, Константин недоверчиво разглядывал бутылку.

– Это спиртное?

– Да, называется «виски». Пока нет зубодера, это лучшее из возможных лекарств от зубной боли.

– Лучше водки?

– Думаю, да. Если правильно пользоваться, на пару дней от боли избавишься. Я купил это в Смирне за большие деньги. Его привезли из Шотландии, это такая страна франков, где-то далеко на севере. – Левон неопределенно махнул в северном направлении. – Так далеко, что там ужасный холод. Говорят, в Шотландии охотники иногда просто собирают с деревьев птиц, у которых ночью лапы примерзли к веткам, люди там необычайно волосатые, так им теплее, а у женщин подмышками дополнительные груди. Там делают этот напиток, чтобы лечить зубную боль и другие хвори.

– Дополнительные груди? Ничего себе! – Константин открыл бутылку и понюхал. – Пахнет хорошо.

– Надо вот как: сделать глоток и полоскать. Сначала будет очень больно. Тогда подержи во рту, а потом снова гоняй туда-сюда, туда-сюда, сколько сможешь, и продолжай, пока не понадобится с кем-то заговорить. Тогда глотай.

Константин последовал совету и сделал добрый глоток. Хозяин и слуга с интересом наблюдали. Вначале лицо страдальца перекосилось от пронизывающей боли, но затем он ощутил, что панацея действует. Константин взмахнул бутылкой и, восторженно потыкав в нее пальцем, попытался что-то промычать, но Левон его остановил:

– Молчи. Просто полощи.

– Нгы-ы-ы, – сказал Константин.

– Надеюсь, домой доберешься. Я иду спать. Спокойной тебе ночи.

– Нгы-ы-ы, – повторил грек, гоняя во рту виски и прощально размахивая бутылкой.

Закрыв дверь, слуга сказал:

– А я бы, хозяин, ему глотку бы перервал.

– Не сомневаюсь, – буркнул аптекарь. – Но вообще-то он просто несчастный человек. Вылечит он зубы или нет, водка скоро его прикончит, и в землю ляжет еще один никчемный бедняк, о котором никто не пожалеет. И греки вряд ли выкопают его кости, чтобы омыть вином. – Левон покачал головой. – На свете слишком много горя… А я только что отдал ценнейшее лекарство, редкое, как пуховая коза. Наверное, я свихнулся.