Текст книги "Черный ураган. Честный Эйб"

Автор книги: Лев Рубинштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Пламенные сердца

В вагоне конки, которая шла из пригорода в Вашингтон, расплакался ребёнок.

Это была крошечная девочка, тщательно закутанная в старое одеяло. То ли ей не нравился трясущийся вагон с дребезжащими колокольчиками, то ли у неё прорезывался первый зуб, но от самого моста через речушку Анакостия она непрерывно кричала.

Сначала это был обыкновенный плач. Потом в голосе шестимесячного создания появились раздражённые нотки. Она перешла на визг, да с такой силой, что ехавший рядом рабочий с ночной смены в доках вздрогнул и удивлённо посмотрел на мать.

– Может быть, что-нибудь попало в одеяло? – предположил он.

Мать отрицательно покачала головой. Это была работница лет двадцати, с усталым лицом и худыми, тонкими руками.

– Я думаю, ей холодно, – сказала она.

Апрель 1863 года был пронизывающий. После мартовских дождей зима неожиданно вернулась в Вашингтон. Ночью выпал снег, а сейчас он таял, задерживаясь фантастическими клочьями на голых ветвях деревьев. Ранние пассажиры пригородной конки кутались в шарфы и кашляли. От мокрых лошадиных спин поднимался парок. Кучер качал головой, глядя на грязное месиво между рельсами, по которому дробно топали конские копыта.

– Послушай, уйми наконец своего ребёнка! – крикнул кучер с площадки. – Ведь этак лошади испугаются!

Краснея от смущения, мать стащила с плеч потёртую шаль и стала кутать девочку. Но крик не смолкал.

Кучер остановил лошадей.

– Она у тебя мокрая, что ли? Сухая? Ну, знаешь ли, любезная, с такими детьми не полагается ездить в конке. Может быть, она больная?

– Поезжайте, кучер, – сказал пожилой рабочий, – а ты напрасно сняла шаль, матушка, сама простудишься. Гляди, что на тебе надето – одна рвань. Ну и угостил господь снегом в апреле!

– А каково сейчас на позициях? – вмешался докер из ночной смены. – Представляете себе, в какой грязи застряла наша солдатня?

Колокольчик звякнул, конка затряслась и потянулась в гору.

– У меня муж на позициях, – сказала молодая мать.

– Приезжает на побывку?

Мать отрицательно покачала головой.

– Теперь не отпускают. Раньше приезжал.

Ребёнок снова закричал.

– Однако девочка крепкая, – улыбаясь, сказал пожилой. – Горло как паровозный свисток.

Большой человек в рубашке, расстёгнутой на груди, молча встал, подошёл к матери и протянул руки. Мать посмотрела на него испуганно.

– Что вам нужно? – спросила она.

Человек, не говоря ни слова, сгрёб девочку вместе с одеялом и направился на заднюю площадку конки. Мать приподнялась.

– Не бойся, – сказал пожилой, – это добрый человек. Видишь, книжку оставил, образованный.

Докер из ночной смены нагнулся и прочитал название книги: «Листья травы».

– Это про огород? – спросил он.

– Стихи, – уверенно отвечал пожилой. – Он сам их написал. Он поэт.

– А звать как?

– Уитмен. Я его знаю, он служит санитаром в госпитале.

– Поэт, а здоровый, – проговорил докер, глядя на заднюю площадку. – Ходит в такую погоду в расстёгнутой рубашке.

– Богатый? – спросила мать.

Пожилой рабочий фыркнул.

– Поэты богатые не бывают, – сказал он благодушно, – а про этого ещё вдобавок пишут, что его следует «публично высечь». Я сам читал.

Девочка неожиданно снизила голос и вперилась серыми глазёнками в седеющую, могучую бороду Уитмена. Видно было, что этот дядя произвёл на неё впечатление своими размерами. Девочка сморщилась, попробовала ещё раз крикнуть и вдруг, выпростав ручки, ухватилась пальцами за его бороду и заморгала веками.

– Ну вот, – сказал Уитмен, – познакомились, а теперь спи.

Мать вышла на площадку.

– Мне здесь сходить, – сказала она.

Уитмен потихоньку отцепил две ручонки от своей бороды и отдал матери ребёнка.

– Спасибо, – застенчиво проговорила мать.

– Видите, всё дело в свежем воздухе, – сказал он, – и, если будете писать мужу, передайте ему привет от Уолта Уитмена.

Мать сошла, обернулась и помахала ему рукой. Уитмен приподнял над головой свою огромную шляпу и проводил ласковым взглядом мать с дочерью. Конка заскрежетала колёсами на повороте. Уитмен прошёл через вагон, подхватил свою книжку и спрыгнул с передней площадки.

– Настоящий парень, – сказал докер, – я не думаю, что его следует публично высечь. А что ему надо в церкви?

– Это госпиталь, – отвечал пожилой, уткнувшись подбородком в шарф.

И в самом деле, над церковной дверью уныло свисал мокрый белый флаг с красным крестом.

В этот день в госпиталь привезли негра-гиганта с раздробленной ногой. Его везли в санитарном фургоне семь часов, не сняв с него порыжевшей военной куртки, заляпанной грязью, и форменного кепи, из-под которого торчали жёсткие, курчавые волосы. Дежурный врач осмотрел его и сделал скучное лицо.

– Куда класть? – спросил Уитмен, снимая с раненого кепи.

– В боковой притвор, – ответил врач.

«В боковой притвор» означало, что раненый безнадёжен.

– Эй, масса! – неожиданно сказал негр. – Я выздоровею, если с меня снимут куртку. Я не могу в ней дышать. Очень-очень…

– У нас холодно, – сердито сказал врач.

– Ничего. Только дайте подышать.

Уитмен снял с негра куртку и помог ему поудобнее улечься на носилках. Он не ушёл, пока солдата не обмыли и не устроили на койке, подальше от двери. Негр всё время повторял: «Не бойтесь, масса белый, я здоровый, очень-очень…»

Грудь его высоко поднималась.

– Я бежал с Юга, масса, – добавил он, – я кузнец, бежал через войну. В меня стреляли. Но я убежал. Потом мне дали куртку, и сапоги, и фуражку и – господи благослови массу Линкольна! – дали ружьё. И я стрелял в мятежников. Это было хорошо, очень-очень! Я выздоровею.

Негр закрыл глаза.

– Бедняга, – прошептал Уитмен и тихо отошёл от койки.

Работы в госпитале было много. Уитмен писал впоследствии:

Вдоль длинных рядов коек я прохожу и с конца возвращаюсь,

Я к каждой из них подхожу, не обойду ни одной,

Помощник мой сзади идёт и держит поднос и ведёрко,

Наполнит кровавым тряпьём, опорожнит и снова наполнит…

За церковью стояла повозка, в которую после операций складывали отрезанные руки и ноги и заваливали сверху окровавленными бинтами. Повозка сменялась каждые три часа.

Раненые любят разговаривать, если они недавно вышли из боя. В церкви не смолкали голоса:

– Это чепуха, что вас поставили в заграждение! Вот я бы вас послал к чертям, на левый фланг, к речке. Вот где вы наглотались бы дыму!

– Плевать на заграждение. Это всё равно что в резерве, сидишь и куришь!

– Уитмен, следующего на перевязку! (Это голос дежурного.)

– …И вдруг я смотрю – он мёртв, только он не упал а стоит…

– Сэр, прошу обратить внимание, мой сосед молчит, он, кажется, умер.

– Кто умер? Я умер? Осёл! Я только немного буду хромать!

– Потише! Уитмен, возьмите третьего слева, – шепнул дежурный, – он, кажется, и в самом деле умер.

– Уитмен! Ещё воды в операционную!

В госпитале не хватало ни корпии, ни бинтов, ни коек. Раненых везли целыми поездами. Здесь были обмороженные, простреленные, распоротые. Некоторые умирали, дожидаясь очереди на перевязку. Операции шли и днём, и ночью, иногда при фонарях.

– Уитмен! Смерьте температуру шестому во втором ряду!

– Уитмен! Подойдите к кавалеристу у окна. Он боится операции.

– Уитмен! Ступайте к белобрысому немцу. Ему отняли обе ноги.

– Что я должен с ним делать?

– Напишите ему письмо. Не забудьте добавить, что он скоро вернётся домой.

Когда Уитмен писал «Листья травы», он думал о них. Это столяры, штурманы, китобои, охотники, фермеры, наборщики, машинисты, возчики, маляры, гуртовщики, рыбаки; это иммигранты всех наций – шотландцы, ирландцы, голландцы, шведы, немцы, венгерцы, итальянцы; это метисы, мулаты, негры, креолы… Они все «листья травы» – не яркие оранжерейные цветы, а простая трава, которую никто не сеет. Она буйной зеленью покрывает землю после каждого дождя, она сила природы, она не боится смерти и мучений, она побеждает смерть.

Уитмен был одинок. Но он никогда не страдал от одиночества. Он любил людей, всех людей без исключений. Он любил их самих, их шумливых детей и внуков, их ворчливых дедушек и надоедливых бабушек. Он любил всю Вселенную. Он любил её будущее.

Когда мы овладеем планетами и всеми этими шарами Вселенной,

И всеми их усладами, и всеми познаниями, будет ли с нас довольно?

И моя душа сказала: «Нет, этого мало для нас,

Мы пройдём мимо и дальше…»

Он подошёл к окну, похлопывая рукой об руку, чтобы согреться.

По улице ехал президент. Медленной рысью шёл его широкогрудый и тонконогий серый конь. Справа от него находился лейтенант с жёлтыми нашивками на рукаве и с обнажённой саблей на плече. С левой стороны на низкорослом пони двигался мальчик лет девяти с очень подвижным лицом. Позади длинной колонной по двое ехали кавалеристы из охраны Белого дома, все с жёлтыми полосками на мундирах и с саблями на плечах.

Линкольн был в чёрном помятом сюртуке и высоком цилиндре. Увидев широкие плечи Уитмена в окне церкви, он улыбнулся, и морщинки на его резко очерченном, коричневатом лице задвигались.

Он приподнял цилиндр и кивнул головой. Уитмен поклонился и помахал ему шляпой.

У Линкольна был глубокий, хотя и неуловимый, ускользающий взгляд. В нём словно дремала затаённая мысль. Уитмен долго смотрел ему вслед.

«Это один из наших, – думал Уитмен, – но его занесло на высокую вершину, где он стоит, как часовой, наедине с тучами и видит всех нас».

Цокот копыт затихал в отдалении. На улице не было оживления. Прохожие, придерживая руками запахнутые воротники и ёжась от холода, спешили по своим делам.

«Он знает труд и бедность, – думал Уитмен, – он судит аристократов, как наши предки в Европе судили когда-то королей и дворян. Хотел бы я увидеть их растерянные, надменные лица! Вот едет судья, но он не король и не деспот, он из наших. Он не любит звонких слов. Его слова просты:

«Труд важнее и самостоятельнее, чем кажется. Капитал есть только продукт труда; капитала не было бы, если бы раньше не существовал труд. Труд выше капитала»…

«Нет, это не проповедь, – думал Уитмен, – это трудная вахта над бушующим морем, вахта в помятом и мокром мундире, с биноклем в руках. У всех нас, как у моряков на корабле в шторм, – одна душа, одна мысль о будущем…

Зачем я стою здесь и любуюсь одним человеком? Там лежат воины…»

– Уитмен! В операционную!

Уитмен оторвался от окна и пошёл, тяжело ступая большими ногами по холодным каменным плитам церковного пола.

…Мороз высветил серебром поля. Это были не обычные апрельские мокрые, бурые пространства, ждущие плуга. Это были поля, изрытые траншеями с брустверами, выложенными мешками с песком. Над земляными насыпями трепетали по ветру пёстрые флажки и стелился дым от костров.

Солдаты жили и сражались в мёрзлой грязи. Тупое хлопанье винтовочных выстрелов считалось здесь таким же обычным звуком, как пение птиц в лесу. Иногда оживлялись артиллерийские батареи, и земля начинала лететь в воздух коричневыми фонтанами, озарёнными оранжевыми вспышками и украшенными белым дымом. Иногда наступала мёртвая тишина.

Шесть мулов тащили санитарную повозку по бревенчатой дороге, проложенной сапёрами через наваленный лес. В повозке тряслись Линкольн и Тэд. Копыта сопровождавшей их кавалерии глухо стучали по деревянному настилу.

– Папа, а где «серые спинки»? – спрашивал Тэд.

«Серыми спинками» в армии называли южан.

– Думаю, что ты их не увидишь, Тэд. Они зарылись в землю.

– Я не уеду отсюда, пока мне не покажут живого мятежника, – объявил Тэд. – Нет, не пленного, а настоящего!

– Есть здесь место, откуда хорошо видны позиции конфедератов? – спросил Линкольн корпусного адъютанта.

– Только на линии пикетов, сэр, или с воздушного шара.

– Воздушный шар – это, пожалуй, слишком высоко, – сказал Линкольн. – Нельзя ли подъехать поближе к передовым позициям?

– Рота «Б» Восьмого иллинойского полка ближе всего к неприятелю, – задумчиво сказал адъютант, – но для этого нужно пересесть на лошадей, сэр.

– Пересядем! – радостно закричал Тэд.

Рота «Б» действительно находилась не больше чем в четырёхстах метрах от противника, и командовал этой ротой капитан Элиша Бакстер.

Никто не предупредил капитана о появлении гостей. Рядовые роты «Б» считали себя забытыми, потому что генералы редко наведывались на эту отдалённую и малодоступную позицию. Впереди позиции была река, за ней неприятель, а позади болото.

Люди Бакстера пришли сюда на смену Четвёртому пенсильванскому полку, который три месяца назад потерял больше половины своих солдат и был переведён в тыл. С тех пор на этом участке наступило затишье.

Бакстер был как громом поражён, увидев в лесу возле костров своей роты группу всадников во главе с президентом. Он так растерялся, что забыл отдать рапорт. Линкольн слез с лошади и протянул ему руку.

– Второй раз вы встречаете меня с оружием, Бакстер, – сказал он добродушно. – Помните, как я приехал к вам на ферму в Иллинойсе?

– Ах, мистер Линкольн, то бишь господин президент, – искренне огорчился Бакстер, – а ведь я до сих пор не вернул вам десять долларов!

– Ничего, Бакстер, – сказал Линкольн, – я сейчас сравнительно прилично живу. А вы как? У вас, говорят, тихо?

– Тихо-то тихо, – отвечал Бакстер, – но скучно.

– Скучно? А что вы хотите?

– Наступать, – отвечал Бакстер.

Линкольн посмотрел на него внимательно, осклабился и заложил руки за спину.

– Ох, Бакстер! – сказал он. – И я рад бы наступать, но наши генералы предпочитают оборону.

– Генералам лучше знать, но мои ребята предпочли бы наступление, – неловко вымолвил Бакстер. – Ошибочно думать, что солдаты любят войну в траншеях.

Линкольн посмотрел на лагерь. У полупогасших костров стояли фигуры в зимних пелеринах и надвинутых на уши фуражках. Шинели были в грязи, сапоги превратились за зиму в опорки. Из поднятых воротников торчали спутанные бороды всех оттенков. Пар от дыхания сотен людей стлался над поляной.

– Холодно, – сказал Линкольн. – А как с питанием?

– В последнее время жрём одну солонину, – неохотно проговорил Бакстер.

– Капитан, а где мятежники? – спросил Тэд, которому уже давно не терпелось вступить в разговор.

Линкольн посмотрел на капитана. Тот улыбнулся, глядя на возбуждённое лицо мальчика.

– Если вам угодно, господин президент…

– Ведите нас, Бакстер, – сказал Линкольн.

Идти пришлось недолго. За лесом начиналась глубокая канава, которая вела к возвышению, обложенному брёвнами и мешками с песком. Это был род люнета. За заграждением сидели два солдата с винтовками, положенными на парапет. Один солдат стоял за пригорком, обняв свою винтовку и приложив к глазам бинокль.

Вдали были видны закопчённые стены и пустые окна разрушенного артиллерией городка Фредериксберга. По реке Раппаханнок шёл лёд. Лёгкий морозный ветерок приносил через реку запах дыма от костров южан и слабо шевелил звёздный крест на знамени мятежников, которое торчало на уцелевшей колокольне. Кругом было тихо.

– Папа, я думал, что на войне стреляют, – разочарованно сказал Тэд, – а тут все только и делают, что дрожат от холода. Капитан Бакстер прав, что это скучно.

– Я ничего не могу сделать с мятежниками, Тэд, – серьёзно проговорил Линкольн, – потому что они мне не подчиняются.

Он обратился к часовому:

– Скажи, пожалуйста, мой друг, часто тебе приходится видеть «серые спинки»?

– По воскресеньям, сэр, – отвечал солдат. – В воскресенье утром они молятся и встают во весь рост. Они всегда стоят открыто, когда молятся.

– Ты из Иллинойса?

– Так точно, сэр. Но семья у меня в Вашингтоне.

– Дети?

– Девочка шести месяцев, сэр. Жена работает на табачной фабрике.

– Хочешь отпуск на три дня?

Солдат покачал головой.

– Спасибо, сэр, не надо. Лучше было бы поскорей покончить с лагерем на том берегу реки.

– Да, – рассеянно произнёс Линкольн, – это правильно. Извини меня, мой друг. Спасибо, капитан Бакстер. Я узнал здесь больше, чем можно понять по сводкам военного министерства. Надеюсь увидеть вас в мирное время.

– И я надеюсь, мистер Линкольн. У нас ведь в Иллинойсе хозяйство. До свиданья после войны.

В середине дня в тылу Потомакской армии состоялся большой парад по случаю прибытия президента. Прошло четыре корпуса пехоты, четыреста пушек и целая конная армия. Во главе одного из полков скакал на своём пони Тэд Линкольн. На нём была военная форма, и он лихо салютовал отцу. Линкольн погрозил ему пальцем.

Когда проходил Восьмой иллинойский полк, Линкольн взял у адъютанта бинокль и долго всматривался в ряды.

– Где капитан Бакстер? – спросил он.

Никто из адъютантов и генералов не мог ответить на этот вопрос, потому что никто не имел представления о капитане Бакстере. Послали адъютанта в штаб полка. Парад успел кончиться, пока этот адъютант прискакал обратно и доложил:

– Капитан Бакстер ранен в живот два часа назад случайной пулей и отправлен в госпиталь.

– …Уитмен! Что там с капитаном?

– Спит после операции. Пульс повышен, температура небольшая.

Дежурный врач подышал на руки и похлопал кулаками.

– В толк не возьму, когда кончится этот холод! – сказал он. – У нас в Миссури уже все деревья зелёные…

– Извините, сэр! Вы не могли бы подойти к негру?

– Какой негр? Вон тот силач? Подождёт часок. У меня не хватает времени осматривать каждого негра по три раза в день. Что с ним?

– У него жар.

– Подождёт часок.

Уитмен не сказал врачу, что этот «часок» может быть последним в жизни солдата. Он подошёл к негру сам. Чёрный гигант лежал на спине, закинув голову, и шумно дышал широко открытым ртом.

Уитмен взял в обе руки горячую, неподвижную ладонь негра и присел на край кровати.

Негр посмотрел на него воспалёнными глазами и пролепетал:

– Я выздоровею, масса белый. Не беспокойтесь.

На соседней койке тихо спал капитан Бакстер. Рука его лежала на груди. Он иногда шептал чуть слышно: «Мы встретимся… после войны…» Но глаз он не открывал и словно отдыхал после долгого и трудного похода.

В девять часов дневальный зажёг у входной двери керосиновую лампочку. Уитмен сидел возле окна. Обычные звуки госпиталя – звон металлической посуды, стоны, храп, приглушённые споры раненых и возгласы мечущихся санитаров – всё это сливалось для него в привычный шум, на который он давно перестал обращать внимание. Но стоны «своих» раненых доходили до него мгновенно, как плач своего ребёнка доходит до матери в гуле тысячной толпы. Сейчас было спокойно.

Уитмен смотрел на нависшее над городом сумеречное небо, и ему казалось, что где-то там, в вышине – над тусклыми огнями лавок, над уличным стуком колёс, над мокрыми крышами, – где-то там, в безграничной пустыне облаков, вьётся огромное знамя. Оно не всем видно. Люди бегут торопливой походкой, пригнув головы, в погоне за сегодняшним счастьем и не обращают никакого внимания на это сверкающее полотнище. Но приходит час – может быть, это час смерти, а может быть, и час радости, – их взор поднимается туда, к облакам, и они слышат шелест знамени, и оно зовёт их к будущему.

Он хотел написать об этом стихи, но тугие, неуклюжие слова не ложились в строчки. Он сидел сгорбившись, большой и пасмурный, и прислушивался. И тут его словно толкнуло в спину: гигант-негр говорил быстро и радостно.

Когда Уитмен подошёл к нему, он сидел на койке. На лице его сияла улыбка, по щекам стекали ручейки пота.

– Масса белый, – сказал он, – я выздоровел. Очень-очень выздоровел.

– Ложись, мой друг, – торопливо проговорил Уитмен. – Тебе нельзя садиться.

– Масса не верит. Думает, глупый чёрный болтает, всё ерунда. Но чёрный не ерунда. Теперь очень скоро буду сходить с кровати. Я рад очень-очень.

Уитмен пощупал ему лоб. Температуры не было. Пульс бился ровно.

Уитмен знал, что это был кризис и что он кончился благополучно. Чёрный богатырь улыбался, глядя на санитара.

Уитмен погладил его жёсткие курчавые волосы и почти силой заставил его лечь. Негр помолчал несколько минут и сказал заискивающим голосом:

– Теперь пить воду будет очень хорошо.

Уитмен напоил его. Он сидел, держа руки негра в своих руках, пока раненый не заснул.

И снова звуки госпиталя слились в один привычный ночной гул. Уитмен привык не спать по ночам. Он сидел, молча вглядываясь в лицо раненого, чуть лоснящееся при боковом тусклом свете лампочки. Негр дышал глубоко и ровно. Врач с помощником подошли к койке. Помощник держал в руке фонарь.

– Что это? – равнодушным голосом сказал врач. – Ого, да он в порядке! Отлично, Уитмен, считайте, что вы отходили этого чёрного. Но не спускайте с него глаз. Кто следующий?

Следующим был капитан Бакстер. Он неподвижно лежал на спине.

– Уитмен, – сказал врач, – оставьте вашего негра и подойдите сюда.

Уитмен привык понимать дежурных врачей по интонациям. Он одним движением оказался у изголовья капитана.

Бакстер шевельнулся.

– Подумайте, единственный выстрел за весь день!… – прошептал он. – А я так и не вернул десять долларов…

Он дёрнулся и замолчал.

– Никаких следов лихорадки, – проговорил Уитмен.

– Вот так и бывает, – сурово отвечал врач. – Где у него пульс? Почти нет… Помоги ему господь!

– Уитмен, – тихо сказал Бакстер, – напишите домой, Марте и ребятам. Но не пишите, что я умер здесь. Напишите, что я пал в бою. Это всё. Я доволен.

Он улыбнулся и закрыл глаза. Через три минуты он перестал дышать. Уитмен поцеловал остывающий лоб Бакстера и накрыл его серым госпитальным одеялом.

Он пал в бою. Он видел перед смертью знамя своей родины, трепещущее в дыму. Но умер он тихо, без страданий, среди любящих его товарищей.

Он ушёл от нас, один из многих. У этих солдат были пламенные сердца. Они отдали жизнь за будущее наших детей, внуков и родных. И они останутся в сердцах потомков – тружеников и поэтов.

Целую вас всех и склоняю голову вместе с вами.

Уолт Уитмен, санитар.