355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лев Рубинштейн » Черный ураган. Честный Эйб » Текст книги (страница 22)
Черный ураган. Честный Эйб
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 23:05

Текст книги "Черный ураган. Честный Эйб"


Автор книги: Лев Рубинштейн



сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

Папу хотят убить

Папа стал знаменит. Это произошло после его словесного состязания с сенатором Дугласом.

Тэд и раньше знал, что его папа человек необыкновенный. Но во время этих дебатов про папу Линкольна стали писать, что он «один из самых выдающихся лидеров свободных людей Америки». Писали это газеты республиканской партии. В газетах же демократической партии писали, что этот Линкольн из Иллинойса не больше чем пустоголовый провинциальный адвокат, что он не получил никакого образования и вообще похож на обезьяну.

Очень неприятно, когда про вашего папу пишут, что он похож на обезьяну. Тэд и Вилли решили вызвать оскорбителей на Дуэль. Они написали такое письмо: «Эй вы, демократы! Сами вы обезьяны, а вовсе не наш папа! Мы ещё мальчики и ничего не понимаем в политике. Но всё равно мы заявляем, что честные негры гораздо лучше, чем белые лгуны. И вообще, хватит вам нарушать конституцию. Мы возьмём наши ружья (не беда, что они игрушечные) и охотничью собаку и пойдём в воскресенье в Мельничный Лес, и вы тоже туда приходите с ружьями и собаками, и будет настоящая дуэль. Стрелять можно из-за кустов, и с деревьев, и при свете, и в темноте, пока не кончатся все патроны. С почтением Вилли и Тэд, Мстители из Иллинойса».

Вилли сказал, что это письмо надо показать папе. Папа надел на нос очки, прочитал письмо и сказал спокойно:

– В двенадцати строчках сорок четыре ошибки. Это никуда не годится. А откуда вы взяли эту глупую подпись?

– Из «Приключений Кита Карсона, вольного стрелка с Дальнего Запада»! – торжественно сказал Вилли. – Мы заплатили за книжечку десять центов, которые мама дала нам на орехи.

– Немедленно бросьте эту книжечку в печку, – сказал папа, и, как выяснилось впоследствии, он был прав.

Вообще папа всегда прав. Мама – другое дело: она время от времени ошибается. Но вместо того чтоб признать свои ошибки, она кричит и бросается посудой.

Папа никогда не выходит из себя и ничем не бросается.

Когда решался вопрос о том, кого выбрать в сенаторы, Стивена Дугласа или Авраама Линкольна, папа ездил вместе с Дугласом по разным городам штата, и они спорили при всём народе. И все друзья папы говорили, что он был удивительно спокоен и никогда не повышал голоса.

Были случаи, когда дебаты происходили в сырую, промозглую погоду под открытым небом. На скамейках сидели фермеры из разных местечек, закутанные в шарфы, и все курили трубки.

Дуглас всегда одет по моде, и голос у него как у оперного певца, даром что он маленького роста. Папа, наоборот, очень длинный, брюки у него не доходят до ботинок, а рукава до кистей, и голос у него высокий. И тем не менее папа говорил так убедительно, что фермеры кричали: «Слушайте! Слушайте!»

Папа говорил против рабства – что не может устоять дом, разделённый надвое, и что страна не может быть наполовину свободной, наполовину рабовладельческой.

А маленький Дуглас доказывал, что северянам нечего лезть в дела южан. Они вправе у себя на Юге заводить любые порядки.

– Смысл выступлений мистера Дугласа всегда один и тот же, – так сказал папа, – «ты работай, а я буду есть, ты трудись, а я воспользуюсь плодами твоего труда…» Я прошу вас об одном: если негр вам не нравится, оставьте его в покое. Он вправе есть заработанный им хлеб.

– Какое мне дело до рабства? – закричал кто-то из людей Дугласа.

Папа нисколько не смутился.

– Этот джентльмен, – сказал он, – по-видимому, убеждён в том, что если ударить его плетью, то ему будет больно. А если ударить плетью другого, то другому больно не будет.

И всё-таки в сенаторы выбрали не папу, а Дугласа. Мама это очень переживала, а папа не очень.

– Никто не понимает, что мы абсолютно правы, – кипятилась мама, – и мы достойны лучшего в жизни, может быть, даже президентского кресла!

– Успокойся, Мэри, – говорил папа. – Я не раз утверждал и продолжаю утверждать, что демократы обманывают народ. Можно обманывать кое-кого всегда; можно обманывать всех изредка; но невозможно обманывать всех всегда!

Поэтому папа Линкольн нисколько не удивился, а мама очень обрадовалась, когда в дом Линкольнов, в парадную гостиную, что на первом этаже влево от лестницы, явилась делегация и официально поздравила Авраама Линкольна с победой на республиканском партийном съезде в Чикаго. Теперь его кандидатура в президенты была выставлена по всей стране.

И тут началось! С утра до ночи гремели оркестры, взрывались хлопушки, люди шли пешком и ехали верхом с плакатами: «Раскрой глаза!», «За Линкольна и Свободу!», «Вперёд, честный Эйб!» А вечером такие же процессии шли с военными барабанами и с бумажными фонарями, на которых был нарисован широко раскрытый глаз и написано: «Человек из народа, Америка ждёт тебя!»

Папа Линкольн по пять раз в день выходил на балкон и обращался с речами к избирателям. Он пожимал в день по тысяче рук и к вечеру, сидя в кресле, тряс правой кистью и говорил: «Знаешь, Мэри, это труднее, чем заготовка брёвен…»

Дом Линкольнов был похож на железнодорожную станцию. Дверь никогда не запиралась. Старый негр Джонсон, который служил у Линкольнов много лет, завёл себе на всякий случай Дубинку. «Знаете, миссис, – говорил он маме, – как бы к нам не пожаловали демократы. Нынче и в сенате дерутся палками, а ведь у нас нет никакой защиты…»

Случалось вам, идя по улице, слышать за спиной шёпот: «Смотри, вот сыновья кандидата в президенты»? А Вилли и Тэд слышали это каждый день. Некоторые ребята нарочно здоровались с ними за руку по три раза подряд. Другие нарочно избегали их и говорили так, чтоб все кругом слышали:. «Ну и что ж такого? Может быть, их папу и вовсе не выберут. Он уже раз провалился на выборах. Вообще эти Линкольны только и делают, что задирают носы!»

Но Вилли и Тэд выступали под охраной Джонсона, как будто их это вовсе не касалось. Мама сказала, что нечего обращать внимание на клевету и обывательские дрязги. На этот раз она была права.

Выборы были 6 ноября. С утра папа ушёл в правительственное здание штата. Вокруг дома Линкольнов всё опустело, словно перед грозой. Мама сидела у себя в кресле и нюхала флакончик от головной боли. Вилли и Тэд стояли у окна и смотрели, как ветер шевелит афишу с надписью: «Голосуй за республиканский список, и твоя совесть будет спокойна!» К обеду пришла мамина портниха, мулатка Элйзабет.

– Боже мой! – говорила мама. – Вообрази, Элизабет, в будущем году мы, может быть, будем в Вашингтоне! Белый дом, парады, приёмы! Хотела бы я увидеть подруг, которые смеялись надо мной, когда я вышла замуж за безобразного, долговязого Эйба! А мои родичи на Юге, которые оплакивали мою судьбу: «Она взбесилась, она живёт в комнате над харчевней, за четыре доллара в неделю, вместе с этим неуклюжим дикарём из Иллинойса»! Что бы они сказали теперь? Теперь, когда…

– Мамочка, папу ещё не выбрали, – перебил её Вилли.

– Если его не выберут, – свирепо сказала мама, – я… я заболею!

Тэд мечтал о другом: о козе.

Говорить об этом ему не хотелось. Он уже пробовал заводить в доме кроликов, щенка, щеглов, кошку и рыбок. Всё это кончалось неприятностями. Кошка съела рыбок и щегла, а потом упала с крыши и сломала лапу. Кролики разбежались, а щенка украли. Насчёт козы Тэд не обмолвился ни словом, потому что это вызвало бы у мамы нервный приступ. Но в душе он твёрдо решил, что в Вашингтоне у него будет коза. И она будет жить в саду, в маленьком домике, и Тэд будет каждое утро ходить к ней в гости.

Пришёл Джонсон и принёс записку от папы. Папа извещал, что он будет обедать в городе, и просил не беспокоиться.

– Что бы это могло значить, Элизабет? – спросила мама. – Неужели что-нибудь не так?

– Я думаю, всё в порядке, – твёрдо отвечала Элизабет. – Результаты выборов будут только ночью.

Вечером мальчиков не уложили спать в девять часов, как обычно. Они играли в индейцев до одиннадцати, и никто не обращал на них внимания.

В одиннадцать мама послала Джонсона с запиской к папе. Джонсон вернулся через полчаса и сообщил, что масса Линкольн сидит на телеграфе и что в южных штатах обещают убить папу, если он будет избран.

Джонсон был бледен. «Я знаю южан, – сказал он мальчикам. – Они убили Джона Брауна. Для них убить простого человека всё равно что чихнуть».

И он шёпотом рассказал Вилли и Тэду, как в прошлом году Браун с горсточкой смельчаков захватил арсенал на станции Гарперс-Ферри. У старика Брауна было восемнадцать человек – все молодые. Они укрепились в пожарном сарае и двое суток отстреливались от войск. Почти все были ранены или убиты. Все сыновья Брауна погибли. Сам он был тяжело ранен. Его притащили в суд на носилках. Судья спросил: «Зачем вы это сделали?» И старик Браун ответил: «Я хотел освободить рабов…»

Джонсон был очень сдержанный человек, но, когда он говорил о Брауне, у него в голосе появлялось что-то вроде восторженного рыдания.

– Он сказал: «Я боролся за бедных, и это было справедливо». И его повели на виселицу. И перед смертью он написал: «Я теперь твёрдо знаю, что преступления этой греховной страны могут быть искуплены только кровью». И когда его вели казнить, чёрные женщины протягивали ему детей и он благословлял маленьких негров.

– Папа сказал, что Джон Браун нарушил закон, – заявил Вилли.

– Не так, не так, масса Вилли! Масса Линкольн – он честный человек, он сказал: «Браун так же, как и мы, считал рабство злом», но Браун шёл против закона, а масса Линкольн не может терпеть беззакония. Зато масса Линкольн сказал, что если южане пойдут против закона, то с ними так же поступят, как с Брауном… Масса Линкольн прежде всего смотрит, какой есть закон, а потом…

Внизу раздался шум. Улица осветилась факелами. Тэд бросился вниз по лестнице. Вилли остался на месте. Сверху ему было хорошо видно, как улица заполнялась людьми. Впереди, как телеграфный столб, торчал над толпой папа. За ним, отдуваясь, семенил ногами толстый судья Дэвис. Вокруг них люди плясали, подбрасывали в воздух шапки, горланили. Возле самого подъезда папа стал спиной к дому и снял с головы цилиндр. В толпе запели торжественно, как в церкви:

Отец Авраам пришёл из пустыни,

Иллинойс! Иллинойс!

И деспоты головы склонят отныне,

Иллинойс! Иллинойс!

Папа вошёл в прихожую, улыбнулся и сказал маме:

– Мэри, нас избрали.

Тэд сорвался с места и галопом помчался в детскую.

– Вилли! – крикнул он. – Вилли, Джонсон! Нас избрали!!

Через несколько дней с почты принесли посылку, завернутую в бумагу. Когда мама развернула бумагу, оттуда вывалил кусок холста с картинкой. На картинке был нарисован папа с верёвкой на шее, с кандалами на ногах, весь вывалянный смоле и перьях. Подпись была: «Берегись, президент лесорубов!»

Дальше пошла суматоха. Впоследствии мама говорила, никогда мальчики не вели себя так плохо, как зимой 1860 года. Это потому, что за ними никто не смотрел. Мама ездила в Нью-Йорк покупать себе новые платья и шляпки, а папа ездил в гости к бабушке Саре Буш. Бабушка жила в бревенчатом домике и была уже так стара, что по ошибке сыпала курам соль вместо проса. Она долго держала за руки долговязого Эйба, которому когда-то предсказывала великую будущность – должность капитана парохода или губернатора – и даже сделала ему свечу, чтоб он мог читать по вечерам «Робинзона Крузо». «Эйб, ты забудешь меня в этом богатом Вашингтоне?» – спросила она. «Никогда и нигде, мать», – сказал Эйб и поцеловал её. «Не обольщайся властью, Эйб, – продолжала Сара Буш, – и помни о нас, простых людях. Я прошу тебя только об одном: берегись себялюбцев, лгунов и торгашей и вернись в Иллинойс живым и невредимым». – «Вернусь, мать, – сказал Эйб, – обязательно вернусь, поскольку это будет от меня зависеть».

В декабре 1860 года южане нанесли свой первый удар.

Штат Южная Каролина отделился от Союза. К нему примкнули ещё несколько южных штатов, и они образовали новое государство «Конфедеративные Штаты Америки». Это было государство рабовладельцев.

Вице-президент этого государства Александр Стефенс объявил:

«Наше новое правительство основывается на той великой истине, что негр не равен белому человеку; что рабство, то есть подчинение негров белой расе, есть их естественное и моральное состояние. Наше новое правительство впервые в истории человечества исходит из этой высокой физической, философской и нравственной истины».

Впервые! Философ Стефенс надеялся, что и в дальнейшем человечество будет исходить из этой «высокой истины».

А пока что южане готовились захватить Вашингтон и навязать свою «высокую истину» всей Америке с помощью оружия.

Весной 1861 года Линкольн попрощался с Хэрндоном.

– Билли, – сказал Линкольн, – мы более пятнадцати лет работали вместе и ни разу не поссорились, правда?

Хэрндон утвердительно кивнул головой.

– Не снимайте вывеску. Пусть клиенты знают, что контора «Линкольн и Хэрндон» не закрылась. Если я уцелею, я вернусь сюда, и мы будем продолжать нашу адвокатскую жизнь.

– Остерегайтесь, мистер Линкольн, – сказал Хэрндон.

– Я знаю, Билли, – ответил Линкольн. – Вы помните спекулянта земельными участками… как, бишь, его звали… Мелвин Хиггинс?

– Как же, «дело против Моффета»… помню.

– Таких хиггинсов тысячи. Это враги, которые подстерегают меня с тыла. Прощайте, Билли!

Тэд, которого папа держал за руку, также сказал:

– Прощай-те, мис-тер Хэрндон. – А потом выпалил: – Извинитезабеспорядоквконторе!

Поезд, в котором папа должен был уехать в Вашингтон, уже стоял возле маленькой кирпичной станции. Паровоз и вагоны были убраны флагами. Задний вагон имел открытую площадку для выступлений, и с неё папа произнёс свою последнюю речь в Спрингфилде.

Речь была произнесена, и станционный колокол уже зазвонил, когда целая ватага фермеров-переселенцев посыпалась из Фургонов с бичами в руках.

– Покажи паренька, Эйб! – кричали переселенцы.

И тут Тэд впервые в жизни оказался перед лицом народа. Папа подхватил его на руки. С высоты папиного роста было видно бушующее море широкополых шляп и клетчатых рубашек.

Тэд махнул рукой, и в ответ послышалось громогласное «ура».

– Это лично тебе, Тэд, – сказал папа. – Поблагодари этих людей. Они тебя любят.

Тэд звонко и отчётливо выговорил «спа-сибо» и заслужил ещё одно «ура»… Поезд тронулся.

Папа вернулся в вагон, поставил Тэда на пол, сунул руку в карман и вытащил оттуда синие тёплые чулки домашней вязки.

– Знаешь, Мэри, – сказал он, – они как раз по мерке…

– Помилуй боже, откуда ты их взял?

– Мне их подарила старая фермерша. Пожалуй, пригодятся. Как ты думаешь?

Мама презрительно отвернулась. Папа воспользовался этим, подмигнул Тэду и сунул чулки в чемодан.

Чем ближе к Вашингтону, тем меньше людей становилось на станциях. Рабовладельческий штат Мэриленд не откололся от Союза, но «лесоруб из Иллинойса» здесь был не в почёте. Разукрашенный флагами поезд провожали хмурыми взглядами.

Начальник охраны Пинкертон сообщил, что существует заговор: папу собираются убить в Балтиморе.

– Это относится к вашим обязанностям, Пинкертон, – равнодушно отозвался папа.

Вилли и Тэд ничего не знали о заговоре. Даже мама ничего не знала. Они очень удивились, когда папа сказал, что поедет в Вашингтон сам и будет ждать семью в столице.

Линкольн проехал через Балтимор ночью в обыкновенном поезде, под охраной богатыря-полицейского, вооружённого револьвером. В вагоне были задёрнуты занавески. На вокзале в Балтиморе поезд стоял больше часа. В вагоне все спали, и только гудки паровозов нарушали тишину.

Пинкертон вышел на пустую платформу. К нему подошёл дежурный по станции.

– Всё в порядке, – сказал он тихо, – даю сигнал к отправлению.

В шесть часов утра новый президент прибыл в Вашингтон.

А Вилли и Тэд ехали в специальном поезде, и мама сказала, чтоб они не смели подходить к окнам. На вокзале в Балтиморе остановка заняла всего несколько минут. Вся платформа была наводнена полицией. Где-то кричали: «Да здравствуют Конфедеративные Штаты!», «Смерть лесорубу!» При выезде из Балтимора в поезд полетели камни.

– Это очень хорошо, – мрачно сказал Вилли, – то есть очень хорошо, что папы здесь нет… Пахнет Югом!

Впервые за последние месяцы Тэд почувствовал, что папа окружён врагами и что путь в Вашингтон – это путь на войну.

– Вилли! – сказал он. – И вовсе нет ничего хорошего в том, чтобы быть сыновьями президента.

– Да, – отвечал рассудительный Вилли. – Но нас избрали! Ты боишься?

– Нет, – решительно отозвался Тэд, – я никогда никого не боялся.

Это было не совсем верно. Тэд боялся мамы.

Серым утром 4 марта 1861 года Тэд стоял у окна гостиницы и смотрел на штыки пехоты, которая размещалась вдоль улиц Вашингтона. Людей на улицах было мало, флагов ещё меньше.

Тэд уже начинал догадываться о заговоре. Он случайно слышал, что на всех крышах размещены стрелки-снайперы, которые следят за окнами и балконами на пути следования папы в Капитолий.

Ночью коменданту города донесли, что заговорщики собираются подложить бомбу под помост, на котором Линкольн должен был произнести речь.

Бомбы не нашли, но помост окружили целым батальоном солдат.

– Тэд, не стой у окна! – крикнула мама.

Всё это получалось вовсе не так, как думал Тэд. Он думал, что при въезде в столицу солнце будет сиять на ясном, южном небе. Ликующие жители столицы будут бросать цветы в коляску, в которой они с Вилли и мамой будут ехать на церемонию. На всём пути будут играть оркестры. Генералы в парадных формах будут подходить к семье президента и пожимать руки Вилли и Тэду. Можно будет написать на родину, мальчикам из Спрингфилда, что встреча была замечательная. Тэд уже заранее представлял себе, как лопнут от зависти те, кто думал, что папу не выберут.

Но всё получалось не так. Семью Линкольнов отвезли в Капитолий по боковой улице. Они видели церемонию из окна: видели, как закапал дождик и зрители начали раскрывать зонтики; как папа подъехал в коляске с бывшим президентом Бьюкененом и поднялся на помост; как папа не знал, куда ему девать цилиндр, и наконец сунул его своему бывшему противнику Дугласу; как папа медленно читал речь, в которой он уверял, что не хочет войны, не хочет «разрывать узы старинной привязанности…».

Зрители ничем не показывали своего волнения. Зонтики неподвижно висели над толпой. Председатель верховного суда, дряхлый старик Тэни, заклятый враг негров и друг рабовладельцев, поднёс папе большую библию, переплетённую в алый бархат. Папа положил на неё руку и произнёс присягу на верность конституции.

Ударили пушки. Салют потряс угрюмый, притаившийся город. Ни одного крика «ура», ни приветствий. Только скрип новых сапог марширующей пехоты.

– Мама, – сказал Вилли, – наконец мы в столице. Ты довольна?

Мама ничего не ответила и приложила платок к глазам. Тэд отошёл от окна на цыпочках, словно боялся помешать папе довести церемонию до конца. Вилли дёргал шнурок от оконной портьеры. Лицо у него было надутое.

– Ничего, Вилли, – проговорил Тэд, – мы их победим! Увидишь! Ведь папу не убили!

Вечером они были в Белом доме. Усталый Тэд заснул на диване, не дожидаясь, пока ему покажут его новую детскую. Во сне он звал козу и сердился, что коза не идёт к нему.

Так кончился путь Тэда в Вашингтон. Если б спрингфилдские мальчики спросили его в тот день, как ему понравилось на новом месте, он, вероятно, сказал бы искренне, что в этом Вашингтоне ничего хорошего нет.


Мальчик с Бродвея

«Южане обстреляли форт Самтер!»

Вокруг этого объявления, выставленного в окне здания газеты «Нью-Йорк Геролд», волновалась большая толпа. Фонарщики зажигали огни на улицах. Нью-Йорк грохотал в апрельской сиреневой мгле. Прохожие, сидевшие на крышах омнибусов, читали экстренные выпуски газет. Мостовая была засыпана брошенной газетной бумагой. Всюду было слышно только одно слово «война».

– Вот, джентльмены, к чему привело избрание Авраама Линкольна! – ораторствовал на углу какой-то красноносый господин в цилиндре. – Наша страна не знала ещё такого позора! В Белом доме находится фермер! Подумайте, он не получил никакого образования и сам рубит дрова для печей!

– О, если бы я увидел его здесь, на Бродвее, – мечтательно сказал другой господин в жёлтых лайковых перчатках, – я бросил бы ему в лицо вот это!

И он выразительно помахал тростью с золотым набалдашником.

Тут произошло что-то неожиданное: раздался звонкий возглас «воу-воу» и с воинственного господина слетела шляпа, сбитая очень ловко запущенной сапожной щёткой.

– Полиция! – завизжал господин. – Сумасшедшие республиканцы нападают на прохожих в центре Нью-Йорка!

– Это чистильщики сапог, – успокоительно сказал оратор. – Вот они удирают вверх по Бродвею. Эй, полиция, полиция!

Полиция в этот час была занята. В Мэдисон-сквере происходил митинг. Щётку запустил Джуджо, мальчик-мулат лет пятнадцати, который был «коноводом» целого отряда чистильщиков, наводивших блеск на ботинки прохожих в районе между Четвёртой и Четырнадцатой улицами.

В те времена был широко известен рисунок, изображавший «карьеру американского богача». Он состоял из четырёх периодов.

В первом периоде был нарисован босоногий оборванец лет семи-восьми, спящий под забором. Подпись была: «Есть время, но нет денег».

Во втором периоде мальчик лет четырнадцати-пятнадцати отчаянно орудовал двумя сапожными щётками, обрабатывая ботинки заказчика. Подпись: «Нет ни времени, ни денег».

В третьем периоде тот же юноша, но уже в возрасте двадцати пяти – тридцати лет работал в конторе, окружённый бухгалтерскими книгами, счётами и склянками чернил. Подпись: «Есть деньги, но нет времени».

В четвёртом периоде лысый старик отдыхал в качалке с сигарой в руках. Подпись: «Есть и время и деньги».

Джуджо находился во втором периоде. Были все основания думать, что он застрянет в этом периоде на всю жизнь, если только не вернётся в первый период.

Весь нижний Бродвей знал Джуджо. Не бывало такого события на бурлящей улице, которое прошло бы мимо этого быстроглазого, смуглого мальчишки. Прохожие называли его «дитя мостовой» и платили ему на цент больше, чем другим чистильщикам, за то, что он рассказывал нью-йоркские новости: про похороны, свадьбы, ограбления, забастовки, убийства, обогащения и разорения, удачи, провалы, пропажи, находки, ловкие биржевые мошенничества и дешёвый честный труд.

Его боевым кличем было «воу-воу!». Это бессмысленное восклицание недавно вошло в моду среди бродвейских мальчишек. Все они находились в периоде «нет ни времени, ни денег». У них не хватало денег даже на цирк, а времени даже на завтрак.

Некоторые мальчишки находят удовольствие в том, чтоб метать камешки из рогаток в витрины магазинов. Им нравится тонкий, длительный звон падающего на мостовую стёкла. Джуджо считал, что эта забава недостойна подлинного сына Бродвея. Это разбой. Это вроде тех страшных фигур в масках и на ходулях, которые неожиданно наскакивают на запоздалых прохожих в районе Пяти Углов – городские пираты с револьверами «тридцать восьмого калибра». Они интересуются в основном часами и бумажниками. Воу-воу!

А ежегодный парад членов общества по борьбе с пьянством? Они идут по Бауэри, разукрашенные красными лентами, поют гимны и несут плакаты с надписями: «Спаси себя и свою семью!» Пьяницы мечут в них бутылки и тухлые яйца из окон кабачков. Воу-воу! Какая прелесть!

А пожары на воде? Видели вы что-нибудь занимательнее, чем горящее судно, которое стараются отбуксировать на середину бухты и при этом поливают струями воды со спасательных пароходиков! Сирены воют во всех доках, а на берегу толпятся тысячи людей. Они тщательно обсуждают: сгорит или не сгорит, и при этом дают советы пожарным командам. Boy! Как интересно!

Пожертвовав сапожную щётку, чтобы сбить шляпу с джентльмена, Джуджо испустил отчаянный вопль: «Воу-воу, проклятый демократ!» – и устремился в бегство по Бродвею. Он собирался нырнуть в ворота знакомого ему дома и вышел бы проходным двором на Четвёртую авеню, если б не наткнулся возле подъезда музея Барнума на чистильщика из своей компании, юного итальянца, по имени Нино, который крикнул ему на бегу:

– В Мэдисон-сквере драка! Полицию бьют!

Пропустить такое зрелище Джуджо не мог. Он побежал в сквер.

Это был митинг противников рабства. Толпа напирала на цепь полиции с криками: «К чёрту тиранов! Смерть людоедам! Запомним форт Самтер!»

Полицейская цепь понемногу начала смыкаться вокруг возбуждённой толпы в парке. Серебряные пуговицы блестели при свете факелов, как волчьи глаза. Кто-то запел песню о Джоне Брауне, повешенном за правое дело два года назад. Тогда в воздухе замелькали полицейские дубинки.

Джуджо занял позицию на дереве. Уличные мальчишки пронзительно свистели и швыряли в полицию гравием. При каждом попадании Джуджо испускал зычное «воу». Полицейские его заметили.

– Брукер, кто этот фрукт на дереве? – спросил инспектор у своего подручного, который наводил порядок в цепи.

– Дитя мостовой, сэр. Работает в районе «Нью-Йорк Геролда». Зовут Джуджо. Мулат, сэр.

– Ах, мулат! – довольным голосом сказал инспектор. Снимите его. Пригодится для газетчиков – «цветные нападают на белых» или что-нибудь в этом роде…

Джуджо, который думал, что за патриотические песни нельзя попасть в тюрьму, был неприятно поражён, увидев, что трое полицейских начали трясти именно то дерево, на котором он сидел.

– Воу! – крикнул он. – Синие сморчки хватают детей! На помощь!

Нет более оскорбительного названия для нью-йоркского полисмена, чем «синий сморчок». Дюжие молодцы зарычали, как тигры, и навалились на дерево. Джуджо повис на суку и полетел бы вниз, если б опытный уличный боец Нино с помощниками не атаковал бы полицию с тыла.

Град камней был такой густой и стремительный, что рослые сержанты попятились и рассеялись. Они бросились в разные стороны вдогонку за улепётывающими «детьми мостовой». Джуджо спустился с дерева и попал прямо в объятия инспектора.

– Ах, сынок, – сказал инспектор, – придётся тебе переночевать в участке нижнего Бродвея. Там тебя воспитают.

– Я собирался воспитываться в другом районе, сэр, – вежливо отвечал Джуджо и укусил инспектора за ухо.

Инспектор отшатнулся, и это дало возможность Джуджо ударить противника головой в живот. Пока полицейский приходил в себя, Джуджо нырнул у него под локтем и понёсся по Бродвею.

Джуджо бежал со скоростью лошади, идущей крупно рысью. Но «сморчки» уже в те времена отличались большой хитростью: они вскочили на площадку вагона конки и не отставали от Джуджо ни на метр. При этом они свистели на всю улицу.

Джуджо начинал задыхаться. Он понимал, что раздражённые полисмены теперь не оставят его в покое, если только он не скроется через проходной двор. Но ни одного проходного двора в этом районе не было.

Возле Десятой улицы Джуджо попытался нырнуть за угол. Не тут-то было – «сморчки» бросили конку и побежали за ним. Ещё минута-две, и не миновать бы Джуджо «перевоспитания» в полицейском участке. Но он рванулся в первую попавшуюся дверь, захлопнул её и запер на засов. Затем он побежал вверх по лестнице.

Лестница была крутая. Дверь была только на третьем этаже. На двери было написано золотыми буквами:

ДАГЕРРОТИПНАЯ И ФОТОГРАФИЧЕСКАЯ

ГАЛЕРЕЯ-СТУДИЯ МЭТЬЮ Б. БРЭДИ

(Медаль Лондонской выставки 1851 года)

ПЕРВОКЛАССНЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ. ПОРАЖАЮЩИЕ НЕОБЫКНОВЕННЫМ СХОДСТВОМ С ОРИГИНАЛАМИ. ПРИ СТУДИИ ИМЕЮТСЯ САЛОН И КОСТЮМЕРНАЯ МАСТЕРСКАЯ. ФОТОГРАФИЧЕСКИЕ ПОРТРЕТЫ ЛЮБОЙ ВЕЛИЧИНЫ, ВКЛЮЧАЯ ПОДЛИННЫЕ РАЗМЕРЫ ОРИГИНАЛА.

Цены доступные для любых кругов общества

– Для любых кругов общества, – сказал Джуджо. – Это значит и для меня.

И он храбро дёрнул за шнурок звонка.

Колокольчик прозвенел серебряной трелью. Дверь открылась.

– Прошу вас, сэр, – вежливо сказал чей-то высокий, приятный голос.

Джуджо перешагнул через порог. Перед ним стоял небольшой, сутулый человечек в толстых синих очках, с очень аккуратно подстриженной бородкой.

– Прошу прощения, сэр, – любезно сказал этот человечек. – Насколько я понимаю, вы желаете запечатлеть свой образ навеки?

– Нет, совсем не желаю, – отвечал Джуджо.

– Вы посыльный?

– Нет.

– Что же вам угодно?

– Мне угодно скрыться от полиции, – ответил Джуджо.

Человечек поправил очки.

– Может быть, вам неизвестно, юноша, – сказал он, – что в этой студии были сделаны фотоизображения президента Авраама Линкольна и его высочества Альберта-Эдуарда, принца Гэльского?

– Ну и что же такого, сэр? – возразил Джуджо. – Этим господам, наверно, здорово удалось околпачить «синих сморчков». Я виноват только в том, что бросал сапожные щётки в защитников рабства. За мной гонятся.

– О, – сказал человечек в очках, – я вижу, что вы честный республиканец! Это очень хорошо, потому что в решительный час, когда судьба свободной Америки поставлена на карту, колебаться было бы позором. Я голосовал за Линкольна, мой друг! А вы?

– Я, разумеется, ещё не голосовал, – отвечал Джуджо, – но я никому не позволю прикоснуться к нему и пальцем! Воу-воу!

– Я очень плохо вижу, сэр, – с прискорбием сказал человечек, – но из ваших слов я понял, что вам нет ещё двадцати двух лет. Прошу проследовать в мою галерею, и вы увидите царство чудес! За мной, юноша!

И в самом деле это было царство чудес!

В огромном помещении «салона» ковры из розового бархата покрывали целиком весь пол. Обои были тоже розовые с золотом. С лепного потолка свисала громадная стеклянная люстра, усеянная звёздочками газовых рожков. Мебель была из розового дерева. В полированных ручках кресел отражался свет, падавший из стеклянного окна на потолке. По всей комнате были расставлены мраморные столы. На столах стояли вазы с цветами.

– Прошу вас, юноша, обратить внимание на этот портрет, – сказал хозяин. – Этот исторический снимок сделан моей камерой в прошлом году.

Перед Джуджо стоял как живой человек невероятно высокого роста, гладко выбритый, костлявый, с ясным взглядом глубоко запавших глаз. Лицо у него было спокойное и торжественное. На нём был помятый длинный сюртук. Руки его были похожи на лопаты – левая опиралась на книгу, правая была опущена вниз.

Большущий рот этого человека сложился в лёгкую усмешку, немного ироническую, но добродушную. Казалось, он говорит встречному: «Не беспокойся, я не спешу и не отступаю, я делаю своё дело».

– Вы, вероятно, заметили, мой юный друг, – сказал хозяин, – что наш президент не отличается красотой. Любой художник приукрасил бы такую знаменитую личность. Но великое искусство фотографии не знает лести. Камера Брэди рисует людей такими, какие они есть на самом деле, будь это бывший лесоруб или будущий король Англии.

– Так это вы и есть знаменитый Брэди? – спросил Джуджо.

– Да, юноша, без ложной скромности скажу вам – это я, Мэтью Брэди, историк с фотокамерой. И если вам посчастливилось встретиться со мной у порога моей галереи, так это потому, что мой швейцар и посыльный Фил Коннели сегодня уволен за злоупотребление спиртными напитками.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю