Текст книги "Черный ураган. Честный Эйб"

Автор книги: Лев Рубинштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

– Не понимаю, зачем понадобилось Моффету снимать с убитого башмаки, перед тем как сунуть тело в прорубь, – откликнулся Линкольн, не отрываясь от седельного мешка, – и при этом почему он снял только один башмак?

– Возможно, что этот башмак слетел случайно.

– Это очень странно, мистер Дэвис. Но самое главное, что у нас нет объекта преступления.

– Вы имеете в виду…

– Я имею в виду тело убитого, мой друг Дэвис. Где оно?

– Реку нельзя обследовать по-настоящему. Она покрыта льдом. А следы крови?

– Ах, сэр, вы хотите, чтоб я раскрыл вам все материалы защиты?

– Нет, конечно, я не настаиваю. Но это трудное дело. Вы были на месте преступления?

– Был. Это место меня мало интересует.

– А что вас интересует?

– Сэр, меня интересует положение со скупкой земель спекулянтами в этом районе.

Дэвис надул обе щеки и выпустил воздух с шумом, как лопнувший воздушный шар.

– Вы занимаетесь не делом Моффета, а политическими вопросами, – сказал он, – несомненно, что это поможет вам выступать на митингах. Но вряд ли это поможет вам на завтрашнем процессе.

– Думаю, поможет, – хладнокровно ответил Линкольн.

– Приговор судьи зависит от решения присяжных.

– Я это хорошо знаю.

Дэвис помолчал и, пыхтя, занялся своими ногами. Линкольн смотрел на него из-за свечи прищурившись.

– Держу три против одного за то, что вы не дотянетесь до большого пальца, – сказал он.

– Вы плохо изучили геометрию, Линкольн. Кстати, где вы пропадали целый месяц?

– Я был в родных местах.

– В родных местах? Говорят, что вы купили сто шестьдесят акров земли для вашей мачехи?

– Да, Дэвис, я это сделал уже давно. Это только слабая отплата за всю любовь и преданность доброй женщины. Сара Буш заменила мне мать.

– Вы объездили все западные графства. Вы собираете голоса для будущих выборов в конгресс?

Лицо Линкольна помрачнело.

– Я посетил могилу, на которой сейчас ещё можно разобрать надпись: «Здесь покоится прах Нэнси Линкольн». Когда-то там шумел дикий лес. Сейчас рядом шумит проезжая дорога.

– О да, – сдержанно сказал Дэвис, – а могилы моих родителей и вовсе исчезли. Такова эта страна.

– Я искал старых друзей. Кто уехал, кто постарел, а кого и вовсе нет. На обратном пути меня охватила такая тоска, что я написал стихи.

Судья приподнялся на локте:

– Вы? Стихи?

– Да, мой друг Дэвис, Авраам Линкольн написал стихи! И даже думает их напечатать в газете!

– Знаете, это забавно, – сказал Дэвис. – И можно познакомиться с этим поэтическим произведением?

Линкольн порылся в седельной сумке, вытащил оттуда порядком потрёпанный том «Геометрии» Евклида и вытянул из книги листок.

– Послушайте, Дэвис, – сказал он. -

Лет двадцать минуло с тех пор,

Как я оставил их,

Леса, поля, отроги гор,

Товарищей моих.

А время, как лесной пожар,

Несётся по стране,

Кто молод был, тот нынче стар,

А кто сгорел в огне!

– Гм, для адвоката не так уж плохо, – сказал Дэвис.

Линкольн посмотрел на него внимательно, вздохнул и спрятал листок в книгу.

– Спасибо, старина, – сказал он, – вы очень точно выразились. Я не буду печатать этих стихов.

Дэвис расхохотался.

– Извините меня, Линкольн, – сказал он, – вы не поэт, но у вас есть замечательный дар. Я с удовольствием слушаю ваши речи на суде. Ваши противники могли бы поучиться у вас.

– Вы считаете меня искусным оратором? В древности говорили: «Оратором становятся, поэтом рождаются».

– Друг мой, – сказал Дэвис, – вы родились человеком.

– Вот так заслуга!

– Да, это заслуга, – серьёзно продолжал судья. – Вы говорите так, как говорят простые люди. И простые люди слушают вас.

– Вы имеете в виду присяжных?

– Нет, присяжные обычно любят пышное красноречие. Я имею в виду публику.

– Какое значение может иметь публика для беспристрастного судьи?

– Очень большое, – сказал Дэвис. – Эти люди гораздо лучше чувствуют, кто прав, кто виноват, чем самые умные судьи. Они внимательно слушают вас, потому что вы такой же, как они, простой человек. Когда я смотрю на публику, я вижу, что вы её убедили. Честное слово, мне это не всегда удаётся!

– Спасибо, Дэвис, – сказал Линкольн, – вы выдали мне диплом отличного адвоката.

– Нет, мой друг, не адвоката. Большого человека.

Линкольн ещё раз внимательно посмотрел на грузную фигуру Дэвиса, который всё ещё пытался дотянуться правой рукой до своих ступней.

– Дэвис, – сказал Линкольн, – вы имеете в виду выборы в конгресс?

– Ах, что такое конгресс! – рассеянно отвечал Дэвис.

– Может быть, вы имеете в виду мой рост?

– Ну уж! – сказал Дэвис. – При чём тут рост? Я имею в виду ваше будущее.

– Вы удивительно похожи на мою мачеху Сару Буш, – проговорил Линкольн, перебирая свои бумаги. – Она до сих пор уверена, что я буду губернатором.

– Не вижу ничего особенного в том, чтобы стать губернатором, мой друг. Вы заметили нынче лопоухого господина из Нью-Йорка, который занял лучшее место у очага? Он смертельно боится честных людей. Он предпочитает жуликов.

– Да он сам жулик! – добродушно заметил Авраам Линкольн.

– А вы честный человек, и эти господа из Нью-Йорка наделают вам ещё немало неприятностей. Остерегайтесь их!

– Боже мой, Дэвис! Послушать вас, так получается, что мне угрожает чуть ли не выстрел из-за угла!

– Я не пророк, мой дорогой Линкольн, – сказал Дэвис, размахивая фланелевым шарфом, – но я могу напомнить вам гербы европейских владык, на которых написаны разные гордые слова, вроде: «Бог и моё право», «Берегись моей руки», «Бог с нами», и тому подобное. Если б у вас был герб, то на нём следовало бы написать четыре слова: «Честность, правда, добрая воля». Вы человек доброй воли! Будьте осторожны!

– Нельзя быть слишком осторожным, – серьёзно сказал Линкольн, – когда идёшь по правильному пути. Но я очень благодарен вам за совет.

Дэвису наконец удалось подтянуть живот и добраться шарфом до пальцев ног. Судья так увлёкся своей победой, что замолчал и несколько минут тщательно растирал ступни. Линкольн углубился в бумаги. Затем судья отбросил шарф и натянул на себя одеяло.

– Ну вот, – сказал он удовлетворённо, – теперь они, кажется, потеплели. Говорю вам, человек не может заснуть, пока он не согрелся…

– Ах! – сказал Линкольн.

– Что такое?

Линкольн не отвечал. Он замер над небольшим прямоугольным кусочком картона.

– Гасите свечу, – раздражённо сказал Дэвис. – Что за манера рассматривать по ночам какие-то старые портреты! Это кто-нибудь из друзей вашего детства?

– Нет, – сказал Линкольн, – это покойный Ярборо.

– Человек, убитый Моффетом? Где вы раздобыли его портрет?

– Его раздобыл мой компаньон Хэрндон. Честное слово, этот Хэрндон толковый парень!

– Да зачем вам портрет Ярборо, если оригинал уже давно на том свете?

– Пригодится в деле. Спокойной ночи, мистер Дэвис!

И Линкольн задул свечу.

Судья Дэвис через несколько минут уже спал, сладко и равномерно посвистывая носом. Метель усиливалась. Окна вздрагивали под напором снега и ветра. В печной трубе раздавался унылый звук, похожий на завывание волка. Линкольн вдруг решительно откинул одеяло и стал одеваться. Через несколько минут он прошёл по коридору и разбудил слугу, который спал, пододвинув под голову ящик с сапожными щётками.

– Где остановился мистер Смит? – спросил адвокат.

Слуга растерянно заморгал веками.

– Это маленький сердитый господин с палкой? В десятом номере, сэр. Под самой лестницей.

– А кто с ним в комнате?

– О, сэр, он уплатил за двоих и потребовал, чтоб его поместили одного.

– А Чарли ещё уверяет, что у него в гостинице нет мест, – сокрушённо сказал Линкольн. – Так, значит, под лестницей? Благодарю вас.

Он спустился по лестнице и постучал в дверь десятого номера.

– Кого это дьявол посылает ко мне в середине ночи? – послышался голос Смита из-за двери.

– По-моему, не дьявол, а ангел-хранитель меня к вам послал, мистер Смит. Это я, Авраам Линкольн.

Смит помолчал и открыл дверь.

Здание суда в Клинтоне – большой, кирпичный дом с каменными наличниками на окнах – с утра было битком набито людьми. Разбиралось нашумевшее дело Моффета.

Обвинитель Линдер произнёс почти часовую речь. Он подвёл итог всем обстоятельствам дела. Молодой Моффет, по его словам, был человеком без чести и совести. Он взял в долг у своего соседа Тойнби восемьсот долларов, не зная, как их вернуть. Он присвоил себе шестьдесят акров земли, которые, как выяснилось, принадлежат по праву тому же Тойнби. Пользуясь добротой и уступчивостью своих соседей, он вёл хозяйство на чужой земле и на чужие деньги. Когда его разоблачили власти штата Иллинойс, он застрелил землемера Ярборо, отца троих детей, и утопил тело в проруби…

Линкольн сидел, скорчившись, в кресле. Его длинные ноги были скрещены, руки засунуты в карманы, голова с жёсткими, взъерошенными волосами была опущена на грудь, на лбу резко обозначились морщины. Его тяжёлый подбородок выглядел ещё длиннее, чем обычно. Иногда он поднимал голову, шептал два-три слова своему помощнику и снова как будто засыпал.

– Посмотрите на обвиняемого! – воскликнул Линдер. – На суде, где решается вопрос о его жизни, он сидит и небрежно перелистывает страницы законов окровавленными руками убийцы! У него лицо убийцы, самоуверенность убийцы, хватка убийцы…

Линкольн поднял голову. Лицо его засветилось улыбкой.

– Минуточку, уважаемый коллега! – произнёс он спокойно. – Тот, на кого вы указываете, – мой помощник, адвокат-защитник мистер Розетт. Обвиняемый сидит дальше. Это вон тот юноша с симпатичным лицом.

В публике пронёсся смех. Судья Дэвис угрожающе застучал молотком. Линдер побагровел и стал лихорадочно пить воду.

Начали допрашивать свидетелей обвинения. Тойнби показал, что обвиняемый Моффет должен ему восемьсот долларов, что Моффет не раз клялся, что убьёт любого землемера или чиновника, который «сунется на его участок»; что Тойнби не требовал своей законной доли участка Моффета, потому что «не хотел ссориться с соседом»…

Линкольн задал Тойнби только один вопрос:

– Правда ли, что Тойнби продал часть своей земли некоему Мелвину Хиггинсу из Нью-Йорка?

– Да, продал, – отвечал Тойнби.

– Это именно та земля, которая прилегает к участку Моффета?

Тойнби отвечал утвердительно.

– Ваша честь, у меня больше нет вопросов, – сказал Линкольн.

Перед судом появились новые свидетели обвинения: соседи, которые ночью слышали выстрел; шериф, который обнаружил следы тяжёлого тела на снегу и башмак убитого возле реки; следователь, который обследовал реку.

Вопросы задавал один Линдер. Линкольн сидел потупившись и молчал. После перерыва судья Дэвис обратился к нему и спросил, кого из свидетелей представила защита.

– Защита имеет немного свидетелей, – сказал Линкольн, – прежде всего я прошу вызвать для дачи показаний мистера Мелвина Хиггинса из Нью-Йорка.

На свидетельском месте появился лопоухий спекулянт, который предыдущим вечером ругал Линкольна в гостинице. Дэвис посмотрел на Линкольна с беспокойством.

Линкольн допрашивал Хиггинса не менее получаса с необыкновенной тщательностью. Он заставил торговца землёй подробно перечислить участки, которые тот купил за последнее время. Оказалось, что все эти участки лежат вокруг земли Моффета. Ферма Моффета была чем-то вроде острова среди многих сотен акров, купленных Хиггинсом.

– Из ваших слов я заключаю, – сказал Линкольн, – что участок Моффета был как бы больным зубом у вас во рту. Этот участок не давал вам возможности пользоваться рекой. Не так ли?

– Ваша честь, – взорвался Линдер, – я протестую против заключений моего коллеги Линкольна! Делать заключения не входит в обязанности защитника!

– В самом деле, Линкольн, – сказал судья, – я не понимаю, какое отношение имеют торговые сделки Хиггинса к исчезновению землемера Ярборо.

– Я хочу только обратить внимание господ присяжных на заинтересованность мистера Хиггинса в участке Моффета. Скажите, мистер Хиггинс, предлагали ли вы Моффету продать свой участок?

– Гм… предлагал, – отвечал Хиггинс.

– И он отказался?

– Он выгнал меня за дверь, – мрачно отвечал Хиггинс.

– Это всё, ваша честь, – сказал Линкольн, повернувшись к судье.

Дэвис побарабанил пальцем по столу.

– У защиты нет других свидетелей? – спросил он.

– Есть, ваша честь. Я просил бы вас распорядиться ввести в зал землемера Ярборо.

– Кого? – спросил Дэвис, широко раскрывая глаза.

– Землемера Ярборо. Того человека, которого обвинение считает трупом.

В публике прокатился гул. Несколько человек в заднем ряду вскочили на скамьи. Женщины прикладывали платочки к глазам. Даже сам обвиняемый схватился руками за голову.

В зал мелкими шажками вошёл маленький человечек с палкой – тот самый одинокий путник, которого Линкольн встретил в снежном поле, недалеко от Клинтона.

Защите не пришлось долго допрашивать землемера. Он сам всё изложил суду.

– Хиггинс сказал мне, что молодого Моффета «надо убрать с участка». И что Тойнби согласился помочь ему. Он добавил: «Теперь дело за вами, Ярборо». Я спросил, при чём тут я. И он сказал: «Мы собираемся покончить с вами…»

– Они угрожали вам убийством? – спросил Линкольн.

– О нет, сэр! Они хотели только, чтоб я исчез… пропал навсегда.

– Зачем?

– Чтобы разыграть убийство.

– Зачем разыгрывать убийство?

– Затем, чтоб молодого Моффета отдали под суд.

– Свидетель Ярборо, – сказал Линкольн, – известно ли вам, что по суду Моффету угрожала бы смертная казнь?

Маленький человек замялся.

– Я напоминал об этом Хиггинсу. Он улыбнулся. «Моффет отличный стрелок, – сказал он, – разве вам выгоднее будет, если Моффет вас застрелит и его всё равно повесят? Уж лучше согласитесь сыграть роль покойника…»

– И вы согласились?

– А что мне было делать? – с отчаянием сказал землемер. – Быть убитым или переменить фамилию? У меня трое детей!

– Почему вы были так уверены в том, что Моффет вас убьёт?

– Хиггинс убедил меня в этом. Вдобавок… он предложил мне тысячу долларов.

– За что?

– За то, чтоб я немедленно улизнул из штата Иллинойс и на прощанье подарил ему свой башмак.

– Продолжайте, свидетель Ярборо, – сказал Линкольн, иронически поглядывая на обвинителя. – Каким образом Хиггинс и Тойнби собирались разыграть убийство?

– В эту ночь Тойнби протащил по снегу тушу только что забитого борова…

– Неверно! – закричал Тойнби. – Это был не боров, а свинья!

Обвинитель безнадёжно махнул рукой в сторону Тойнби и повернулся к нему спиной. В зале раздался смех.

– Продолжайте, свидетель, – сказал судья.

– Протащил тушу свиньи, ваша честь, и оставил на берегу мой башмак. Затем он выстрелил из двустволки в воздух и вернулся на свою ферму.

– Зачем всё это нужно было Хиггинсу? – спросил Линкольн.

– Ваша честь, я протестую! – подскочил Линдер. – Свидетеля побуждают рассказывать о неизвестных ему намерениях другого лица.

– Извините, сэр, – возразил землемер, – я говорю слово в слово то, что слышал от Хиггинса. Разрешите продолжать, ваша честь? Если б Моффета засудили, его вдова продала бы участок Хиггинсу. Тойнби получил бы свои восемьсот долларов, да ещё часть участка Моффета, который тоже попал бы в руки Хиггинса. За деньги, конечно…

– А что сталось бы со вдовой? – спросил Линкольн.

Землемер недоуменно развёл руками.

Линкольн отказался от дальнейших вопросов. Взъерошенный Линдер пустил в ход свои последние уловки.

– Почему вы решили во всём сознаться? – спросил он.

– Меня убедил в этом мистер Линкольн, – ответил землемер, глядя в землю.

– Вы давно знакомы с мистером Линкольном?

– Одни сутки.

– И он сразу же убедил вас отказаться от тысячи долларов?

– Да, сэр.

– Поразительный дар убеждения у мистера Линкольна ваша честь!

– Я не вижу в этом ничего поразительного, – сказал Дэвис. – И почему вас так удивляет, что совесть Ярборо оказалась сильнее, чем тысяча долларов?

– Но, ваша честь…

– Мистер Линдер, факт убийства опровергнут отсутствием состава преступления! – весело проговорил Дэвис. – Не можете же вы объявить живого Ярборо мёртвым. Думаю, что защита откажется от своей речи?

Линкольн поднялся во весь рост.

– Ваша честь, защита не отказывается от выступления.

Судья пожевал губами и сказал: «Прошу вас покороче», и уселся поглубже в кресло.

Люди, видевшие Линкольна во время его судебных выступлений, говорят, что «длинный Эйб» совершенно преображался, когда начинал говорить. Он возвышался над собранием, как горная вершина. Его тонкий, вялый голос становился звучным и доходил отчётливо и звонко до самых последних рядов. Глаза его начинали блестеть, белые, отличные зубы сияли на морщинистом, обветренном лице. Он не любил возвышенного красноречия. Речь его была построена на доводах, неопровержимых, как геометрическая теорема. Его судейские товарищи удивлялись необыкновенному обаянию, с которым он превращал даже враждебно настроенных людей в друзей и союзников.

На этот раз Линкольн и не пытался убеждать. Он говорил о фермерах, попадающих в лапы беззастенчивых земельных спекулянтов, о земледельцах, теряющих землю и кров за долги или «за отсутствием документов на право владения», о фермерах, которые погружают свой нехитрый скарб в фургоны и уходят на Запад в поисках земли и свободы. Но туда, в лесные просторы, за ними следуют орды хищников – и когда потомки Поля Баньяна поднимают свой топор, чтоб срубить дерево, они видят на дереве надпись: «Принадлежит такой-то компании»…

– Каким образом вам удалось убедить Ярборо сознаться в обмане суда? – спросил Дэвис.

Разговор происходил в ту же ночь, в том же номере гостиницы Чарли Тэррента.

– Ох, это было не легко, – сказал Линкольн, засовывая в свой седельный мешок «Геометрию» Евклида. – Я догадался, что Смит – не Смит уже тогда, когда он случайно упомянул про астролябию, а потом сказал, что он моряк. Астролябия – инструмент землемеров, а не моряков. Затем я наткнулся на его портрет, и мои последние сомнения рассеялись как дым. Я отправился к нему ночью. Не могу сказать, что он встретил меня любезно. Мне пришлось пообещать ему поставить на ноги всю полицию Соединённых Штатов и привлечь его по очень неприятному делу «об обмане судебных органов». Я даже прочитал ему статью закона – двенадцать лет тюремного заключения. Он сразу сбавил тон. А в дальнейшем… о, это было так трудно…

– Что в дальнейшем? – нетерпеливо спросил Дэвис.

– Видите ли, Дэвис, не всё человечество состоит из закоснелых негодяев. Не каждого человека можно купить за доллары. Я живо нарисовал ему судьбу трёх детей несчастного Моффета, которого могут повесить невинно, и вспомнил о собственных троих детях Ярборо. Я даже назвал их по именам и сказал, что серьёзно беспокоюсь за их будущее…

– Откуда вы знаете имена детей Ярборо?

– Ах, это всё Хэрндон, мой дорогой Дэвис! Говорю вам, что работать с Хэрндоном одно удовольствие. Он прекрасно понимает, что нельзя приступать к делу, не зная всех мельчайших подробностей жизни убийцы и убитого. К счастью, оказалось, что в этом деле нет ни убийцы, ни убитого. Хэрндон очень обрадуется, когда я вернусь в Спрингфилд. Можно гасить свет?

Линкольн задул свечу. В полумраке был виден только белый квадрат окна, занесённого снегом. Метель прекратилась. Тучи иногда открывали луну, и тогда бриллиантовыми огоньками начинали сверкать крыша гостиницы и высокие сугробы на безлюдных улицах Клинтона.

Сэм Грегори делает жизнь

Сэм Грегори забастовал в одиночестве. На паровом пароходе «Чертополох», который ходил через Ист-Ривер между Манхеттаном и Бруклином, было всего четверо служащих: машинист Том Белл, штурвальный Годфри, кочегар-негр Эл Кимбс и «мальч при машине» Сэм.

Кимбс отказался бастовать, потому что был негром.

– Сами понимаете, масса Сэм, – сказал он солидно, – если я начну бастовать, то меня закуют в кандалы и продадут на Юг, хотя я и свободный негр. Не наше дело соваться в дела белых.

Штурвальный Годфри отказался от забастовки, потому что у него было шестеро детей и больная мать.

Машинист Белл помолчал, подымил трубкой и, наконец, произнёс:

– Сэм, если ты думаешь испугать хозяина забастовкой, дела твои дрянь. Старик Корни просто засадит тебя в тюрьму. – Ты видел, что делается на Манхеттане?

Паромщики очень хорошо знали все городские нью-йоркские происшествия. Приближаясь к набережной Манхеттана в сизой утренней дымке, они издали видели, что набережная пуста и охраняется нарядом полиции в плоских фуражках и длинных мундирах с медными пуговицами. В Нью-Йорке бастовали рабочие обувных и швейных мастерских. Узкие улицы «нижнего города» были заняты отрядами солдат. Никакие скопления людей на улицах не допускались. Людей разгоняли прикладами.

– Корни – это зараза, – запальчиво сказал шестнадцатилетний Сэм Грегори.

– Согласен, – подтвердил Том Белл. – Именно поэтому забастовки паромщиков Корни не допустит. Мало того что он вытряхнет нас всех с «Чертополоха»! Он наймёт на наше место голодных иммигрантов, которые на прошлой неделе приехали из Европы и теперь готовы наняться куда угодно за одну кукурузную лепёшку в день.

– Тогда я буду бастовать один! – сказал Сэм. – Это страна свободных, и мы посмотрим, кто сильнее: Сэм Грегори или Корнелиус Вандербильт!

У Корнелиуса Вандербильта в то время было пятнадцать миллионов долларов. Ему принадлежали все нью-йоркские паромы. У Сэма Грегори было всего две пары штанов. Одна из них с клеймом «Крупитчатая мука» была сшита из старых мешков. Вторая, праздничная, была перешита из воскресных брюк его отца Руфуса Грегори, который когда-то служил штурвальным на том же «Чертополохе».

Сэм явился в контору мистера Вандербильта после обеденного перерыва в воскресных брюках. Хозяин сидел в своём кабинете за столом и играл в карты со своим секретарём Харлендом.

Корнелиус Вандербильт был одним из первых картёжников Нью-Йорка. Он просиживал за картами целые ночи. Второй его особенностью было косноязычие. Вандербильт не любил и не умел разговаривать. На вошедшего в кабинет Сэма он не обратил никакого внимания.

– Мистер Вандербильт, – осторожно сказал секретарь, – вот Сэм Грегори. Вы разрешили ему явиться сегодня…

– Хм, – сказал миллионер, не поднимая головы.

– Изложи своё дело, – объяснил секретарь Сэму.

– Я забастовал, сэр, – сказал Сэм.

– Хм?…

– Мистер Вандербильт спрашивает, кто ты такой, Сэм, – пояснил Харленд.

– Я мальчик при машине с «Чертополоха». Я сын Руфуса Грегори, штурвального, который служил у вас двадцать лет.

– Эх-м, – сказал миллионер.

– Мистер Вандербильт спрашивает, чего ты хочешь? – перевёл Харленд.

– Я хочу делать жизнь. Я требую добавить мне доллар в неделю или дать мне расчёт. Семье Грегори нечего есть.

– Ого-м-м, – сказал хозяин и кивнул головой секретарю.

Тот принёс огромную счётную книгу и раскрыл её посередине.

– Твой отец взял взаймы у мистера Вандербильта восемьдесят долларов в тысяча восемьсот тридцать седьмом году.

– Совершенно верно, сэр. Отец хотел отдать меня учиться и…

– Восемьдесят долларов не были отданы в срок. Твоему отцу угрожала долговая тюрьма. Но мистер Вандербильт проявил великодушие.

– Эге-м-м, – сказал Вандербильт.

– Ты был принят на «Чертополох» мальчиком при машине. Теперь ты должен мистеру Вандербильту восемьдесят долларов плюс проценты, что составляет сто два доллара семнадцать центов.

– Я же работал на вас! – воскликнул Сэм.

– Пф-ф! – сказал Вандербильт.

– Ты работал и получал жалованье, – перевёл Харленд, – ты получал деньги, которые ты проел. А теперь ты будешь отрабатывать долг.

– Не буду, – сказал Сэм и нахлобучил на голову свой потрёпанный картуз.

И тут мистер Вандербильт впервые произнёс раздельную фразу.

– Ты пожалеешь, – сказал он и начал тасовать карты.

Когда Сэм вышел на улицу, его молчаливо взяли под руки двое дюжих полицейских.

– Руки прочь! – закричал Сэм. – Я свободный американец!

– Поедем, сынок, – загадочно отвечал один из полицейских.

Сэм думал, что его везут в тюрьму. Но его отвезли на «Чертополох».

– Теперь ты будешь здесь жить, сынок, – благодушно сказал полицейский, – пока тебе не придут в голову более разумные мысли.

– Ваш Корни зараза! – свирепо сказал Сэм.

– Это нас не касается, сынок. Не думай бежать. Ты ведь неоплатный должник, то есть уголовный преступник. Тебя разыщут.

Но с Сэмом Грегори не легко было справиться. Через несколько суток, когда паром стоял ночью у причала Манхеттана, маленькая фигурка соскользнула с кормы «Чертополоха» и, цепляясь руками за канат, пробралась на берег.

Ночь была туманная и холодная. Луна плыла в серой дымке над крышами Нью-Йорка. Двое полицейских в пелеринах возились с фонарём.

– Дай ещё спичку, Пит, – сказал один из них. – Эта проклятая свеча, вероятно, слеплена из глины. Не горит, да и всё!

– Спички кончились, – отвечал другой полицейский. – Что бы нам зайти к Рори Милликену в его кухмистерскую и попросить там огня?

– И пропустить стаканчик? А, старина?

– Я ничего не сказал про стаканчик, Пит. Это ты сказал.

Оба полицейских фыркнули и отправились к Рори Милликену. Сэм нырнул за ближайшую пирамиду бочек, потом за следующую, за третью.

Путь был свободен.

Фигурка в штанах с клеймом «Крупитчатая мука» бросилась бежать по набережной. Луна в это время скрылась за облаком, и набережная погрузилась во мглу. Так Сэм Грегори начал «делать жизнь».

Был сентябрь – самая лучшая пора в северо-восточных штатах. Уютные сельские домики под красными черепичными крышами казались игрушечными. На лугах возвышались стога недавно скошенного сена. На опушках желтеющих рощиц коровы, позванивая колокольчиками, разыскивали последние островки травы.

Всё это видел мальчик, сидевший возле самого окна в поезде, который мчался к Бостону. Мальчик тоскливо прижимался к окну, разглядывая длинную ленту бурого дыма из паровозной трубы. Дым окутывал встречные телеграфные столбы и старательно цеплялся за заросшие плющом изгороди.

Рядом с мальчиком возвышалась старая дама в очках. Она уже второй час невозмутимо вязала чулок, не обращая никакого внимания на стук и грохот поезда.

– Мальчик, – проговорила она вдруг, не поднимая глаз от вязанья, – это твои единственные штаны?

– Единственные, мэм, – отвечал мальчик.

– Ах, как жаль, – солидно сказала дама, – потому что на предыдущей станции я слышала, как один мужчина в помятой шляпе спрашивал у контролёра, не видел ли он мальчика в штанах с надписью: «Крупитчатая мука»…

Мальчик резко повернулся к соседке.

– И что ответил контролёр? – прошептал он.

– Он сказал, что «безусловно выудит» тебя при проверке билетов. Ты напрасно думаешь, что человек с такой заметной надписью на брюках может уйти от полиции. Ты украл что-нибудь?

– Нет, мэм, – твёрдо отвечал мальчик, – наоборот, меня обокрали.

Дверь вагона хлопнула на ветру, и весёлый голос крикнул: «Ваши билеты, господа и дамы, ваши билеты!»

– Спасибо, мэм, – сказал Сэм Грегори, – я не преступник, а всего только забастовщик. И если кто-то должен оказаться за это в тюрьме, так не я, а мистер Корнелиус Вандербильт.

И он устремился к выходу.

Контролёр стоял к нему спиной и не обратил на него внимания, но дюжий детина, куривший трубку на площадке вагона, осмотрел его штаны и положил ему руку на плечо.

– Тебя-то мне и надо, дружище, – сказал он ласково.

Сэм рванулся в сторону, но тяжёлая рука крепко держала его за плечо. Едва соображая, что делает, мальчик с размаху лягнул дюжего детину пяткой в живот и распахнул дверь. Дым ворвался на площадку густым облаком.

– Ты с ума сошёл, парень! – заорал дюжий преследователь, но было уже поздно.

Сэм прыгнул.

Поезд замедлял ход перед станцией. Мальчик попал в заросли и не расшибся. Только нижние ветви кустов с силой ударили его по ногам. Детина не решился прыгнуть с площадки. Последний вагон с красным фонарём прогремел мимо беглеца.

Когда Сэм окончательно пришёл в себя, кругом было тихо. Мальчик с трудом выбрался из кустов и отряхнул мелкие веточки и листья.

Вдали, на холме, стояла большая ферма. Четыре просторных дома утопали в зелени орешника. В хлевах мычал скот. В кузнице лязгали молоты. На птичьем дворе гоготали гуси. Немного поодаль стоял в лесах новый огромный дом. На ближней лужайке двое работников косили сено.

Сэм долго смотрел на это великолепие. Потом он вздохнул и тронулся было в путь. Но первые же несколько шагов вызвали у него громкое «ох». Левое колено мучительно ныло.

– Эй ты, крупитчатая мука! – закричал один из косарей.

Сэм обернулся.

– Зачем ты выскочил из поезда на ходу?

– Не поладил с контролёром, – туманно отвечал Сэм, растирая колено.

– Тебе повезло! Ты мог бы сломать руку или ногу… Боже мой, да это Сэм Грегори!

Сэм всплеснул руками. На него глядели ясные, голубые глаза Тома Белла, машиниста с «Чертополоха». Рядом с ним улыбался во весь рот кочегар Эл Кимбс.

– Как вы сюда попали? – строго спросил Сэм.

– Нас уволили, масса Сэм, – сказал Кимбс, – всех уволили с «Чертополоха». Дело в том, что после вашего побега мы забастовали. И тогда Корни сказал: «Эхе-м-м, мне не нужны лодыри!» И всех выгнал.

– Мы свободные люди и имеем право бастовать, – сказал Сэм.

– Ты уже убедился в том, что такое свобода, – усмехнулся Том. – Корни уже нанял каких-то голодных бродяг из Европы. «Чертополох» дымит вовсю.

– Корни – это зараза! – убеждённо произнёс Сэм. – И я сейчас вам это докажу, слушайте!

Том покачал головой.

– Я знаю, что ты мастер поговорить, Сэм. Что тебе нужно?

– Я ищу честных людей!

Том и Эл переглянулись.

– Мы уже нашли их, Сэм, – сказал Том. – Вот они!

И он торжественно указал большим пальцем на великолепную ферму.

– Это гармоническая ассоциация Брук-Фарм, – пояснил он. – Здесь нет частной собственности. Каждый вносит деньги и приобретает акции…

– Спасибо, сэр, – сказал Сэм, – у меня сейчас временно нет денег. Я их потратил на развлечения.

– Масса Сэм, – сказал Кимбс, – я человек необразованный, но скажу вам, что там платят доллар в день за любую работу и обеспечивают жильём.

– И вдобавок там учат бесплатно ремёслам, математике, ботанике, музыке и рисованию, – добавил Том, – там все равны. Каждый может потрудиться и приобрести много акций. А машины и инструменты общие.

– И доллар в день, масса Сэм, – добавил Эл Кимбс.

– И когда вся Америка покроется сетью таких ассоциаций, – мечтательно сказал Том, – наступит подлинный рай для всех, кто трудится.

– Ты, однако, здорово выучил все эти сказки, – проговорил Сэм. – А кто главный сказочник?

– Это изобрёл француз, по фамилии Фурье?. А у нас, в Штатах, мистеры Брисбейн и Грили.

– Не знаю, не знаком, – сказал Сэм. – Доллар в день, это недурно… Но, боже мой, меня не примут в это заведение!

– Почему?

– Потому, что я числюсь уголовным преступником.

Том и Эл переглянулись.

– А мы не скажем, – промолвил Эл.

– И, кроме того, – сказал Том, – эти парни не станут помогать Корни Вандербильту. Они враги таких, как он, людоедов, И там тебя не выдадут.

– Нет, ребята, – сердито ответил Сэм, – я не гожусь для вашей ассоциации. Я вольный бродяга, я сам по себе. Кроме того, я механик из Нью-Йорка, а не деревенщина с косой в руках. – Я ухожу искать свободу. Прощайте!