Текст книги ""Библиотечка военных приключений-3". Компиляция. Книги 1-26 (СИ)"

Автор книги: Лев Овалов

Соавторы: Николай Шпанов,Николай Томан,Иван Стаднюк,Лев Шейнин,Борис Соколов,Николай Панов,Лев Самойлов,Татьяна Сытина,Юрий Усыченко,Морис Симашко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 151 (всего у книги 345 страниц)

30

Хорошая вещь – будни. Даже на театре военных действий они случаются и после делаются главным предметом воспоминаний воевавших. Спроси любого фронтовика, – как там на войне? И пойдут рассказы об украденной тушенке или бочке спирта. Доступные сестры милосердия тоже никогда не забываются в войсках. И все помнят боевых товарищей, с которыми удалось тот спирт распить в землянке или окопе, после чего друзья становятся как родные, а само приключение застревает в сердце, как образец недолгого, но ослепительного и незабываемого счастья. И никто, конечно в эти моменты не пускается в рассуждения о тактике или стратегии, не нервничает насчет неловкого маневра, а просто все живут в ожидании очередного неукоснительного приказа, да поют душевные песни, сочиненные и перенятые где-нибудь у соседнего костра.

В Чапаевской дивизии все прибывало бойцов, за счет перебежчиков с белой стороны, безработных рабочих и приблудных иностранцев откуда-то из далеких степей, с желтой кожей, плоскими вровень с лицом носами и глазами-щелками. Завелась и парочка негров, хорошо проявивших себя в ночной разведке.

Командование, для поддержания боевого духа, централизованно распределило в дивизию чудовищного вида бронированный автомобиль с шофером. Броню было не пробить и снарядом, и заклепки ровными рядами украшали всю поверхность, намекая на полную неприступность машины. Башню художник сразу же украсил надписью: «Бей белых!», а случившийся тут же фотограф с аппаратом стал всех фотографировать возле этого чуда современной техники.

Чапаев тоже забрался в стальное сооружение, желая ознакомиться с образцом лично. К броневику он отнесся скептически, поскольку на германском фронте и у чехов приходилось отбивать и не такие чудеса. Зачастую инженерная мысль создателей отдавала прямо идиотизмом. Сил и средств явно затрачена целая пропасть, одних заклепок – тысячи, в то время, как подбить или захватить в плен этот механизм, при известной отваге, не представляло особого труда. Расчет, возможно, был на неразвитость и темноту солдатской массы, которую при виде этой бронированной колесницы должен был охватывать мистический ужас, как от представления о колеснице Ильи-пророка, сеющей, как известно, гром и молнии.

Бойцы и его принялись уговаривать сняться на карточку. Комдив сперва поупирался для приличия, но потом сдался, послал суетившегося подле комиссара принести его Георгиевские кресты, схороненные за божницей, и, нацепив их на грудь, высунулся из люка машины для фотосъемки. А когда фотограф поднял руку с магнием, крикнул уполномоченному от командования:

– В другой раз танк пускай присылают! За танками будущее!

Тут-то и щелкнул затвор аппарата.

Через месяц комдиву прислали фотографию на картонке, на которую он только глянул, хмыкнув, да и пихнул пока между утюгом и керосиновой лампой, как нарочно, чтоб забыть.

Матрена, сделавшись Петькой, личным ординарцем самого легендарного Чапаева, почти забыла собственное имя. Она только старалась не выдать своего девичества, когда готовила командиру простецкую еду или просила кого-либо из деревенских баб постирать ему ветхое бельишко.

Чапай редко ходил подтянутым, чаще в расхристанной нижней рубахе, расстегнутой до пупа. Мог в задумчивости надолго залезть пятерней под ремень в галифе, отчего Петьку бросало в жар, а командир еще и вопросы задавал, как, мол, молодежь, верит ли в мировую революцию или больше к церкви припадает?

Сейчас Петька жарил яичницу и сам спрашивал у Чапаева, смог ли бы тот командовать французской армией, если б довелось?

Чапаев склонился над столом, глубокомысленно раскладывая проросшие картофелины вокруг истекающего паром самовара и делая пометки в самодельной карте:

– Я, Петр, командовать знаю, а по-французски – не умею. С толмачом разве… Да и не до французов мне. Хотя, вот опять целый бронепоезд патронов из-за границы прислали. Завались теперь их, хоть торгуй патронами. Надо будет черкнуть письмишко с благодарностью. Комиссар, кажись, кумекает чуток по-ихнему. Может, врет, правда. А покамест, велю в приказном порядке всем бойцам раздать по вещмешку патронов и пусть упражняются за околицей в целкости.

Комиссар Клочков, уважительно следя за действиями комдива, одновременно листал взятый с божницы Псалтырь, что-то выписывая карандашом в тетрадку. Затем извлек пузырек с чернилами и, окунув туда палец, замарал надписи на обложке, а на пустом месте вывел кривыми буквами: «К. Маркс, Ф. Энгельс», затем почесал в затылке и спичкой приписал еще в скобках: «Ленин».

– Ты, Петр, лучше за комиссаром присмотри, не контр ли революцию он там от руки переписывает? – рассеянно поинтересовался Чапаев.

– Карл Маркс с Фридрихом Энгельсом учат нас буквально все годное ставить на службу пролетариату, – отозвался Клочков, дорисовывая последнюю скобку, – и сознательному крестьянству.

– Чернила особливо? – прищурился командир, и, не дождавшись ответа, сходу затянул задумчивую и грустную песню. Видно изобрел очередную каверзу белякам.

Хитер был командир, или это талантом полководческим называется, но как будто наперед всегда знал, что за вред ему белые причинить удумали. И вечно прислушивался к посторонним, казалось бы, звукам или фразам, которые долетали до его ушей извне. Привычка такая была у комдива, еще с фронтовой разведки. Будто сами божьи птички напевали ему нужные сведения или бродячие безродные псы приносили. Или вдруг нищий, калика перехожая, в дверь поскребется, благо часовой дрыхнет, попросится на ночь, да и расскажет ему – что где видел своими заплесневелыми глазками, и что ему принесли сороки на хвосте. Поэтому Чапаев всегда знал обо всем больше всех.

И пел Василий великолепно, лучше всех и, как будто смысл содержания каждой песни каждый раз по-новому открывал для себя и мелодию душевнее делал, чем была.

Только что Чапаев пропел пол куплета, как растроганный комиссар тут же, как мог, подхватил мотив. Петьку уговаривать тоже не пришлось, и он вплел свой высокий голос в припев, подравняв комиссарский надтреснутый вокал и добавив пронзительного и неизбывного бабьего страданья, так что показалось, что это совсем старинная песня, может даже из позапрошлого века.

Бабы у колодца, и те разом смолкли и повернули головы в сторону штаба, из которого раздавалось:

 
Не поверил отец сыну,
Что на свете есть любовь.
А-а-а, веселый разговор!
Взял сын саблю,
Взял сын остру,
И-и-и зарезал сам себя.
Ве-е-еселый разговор…
 

Песня еще не была окончена, но послышались с крыльца странные звуки, треск дерева, глухие и в то же время звучные удары, сопровождаемые матерной бранью.

Чапай гневно вскочил с табурета:

– Это у кого это там язык длиннее моего?!

В притворенную дверь видно было, что у избы происходит напряженная возня. Некоей особе бойцы, зубоскаля, не давали подняться на крыльцо, но отлетали по одному со ступенек, сраженные гулкими ударами. Дробно простучали по доскам выбитые зубы.

Дверь с треском отлетела в сторону, и на пороге появилась рослая женщина, успевшая, прежде чем козырнуть по старорежимному, двинуть локтем по ребрам татуированного матроса, сразу исчезнувшего из поля зрения.

На женщине одета была шинель, не вмещавшая выдающийся бюст, перепоясанная множеством ремней, полупустыми пулеметными лентами и с биноклем, горизонтально лежащим на упомянутой груди. За спиной у нее болтался на еще одном ремне футляр с пишущей машинкой.

– Стелла Исааковна Кальменс! – зычным голосом отрапортовала она, обращаясь в сторону икон, – прикомандирована до вашего комиссара машинисткой. Зовите меня Анной, а как освою пулемет, стану в строй. Машинку, один хрен, разбило осколком. Где ваш Чапай хваленый? Может, если он против Интернационала, так хвоста ему накрутить!?

– А ты, Анна, за какой Интернационал? – выступил из-за самовара Чапаев, – второй или третий? – прищурил он вопросительно желтый глаз, подкручивая одновременно удивительной красоты ус.

– Известно, – замялась женщина, сильно сбавляя тон, – за который Ленин.

– За третий, стало быть, как и я – комдив Чапаев! Ну и молодец, Анна. А я – Василий, – протянул он Анне шершавую сухую ладонь. – Комиссар Клочков там, за самоваром, интересуется опиумом для народа, – шевельнул усом Чапаев в сторону комиссара, терзавшего Псалтырь, – он тоже за третий, а это Петр, – указал он в последнюю очередь на Петьку, вид которого неожиданно поразил Стелу, – как и я, придерживается пока третьего.

Такого ясноглазого парня женщине не приходилось прежде видеть. Главное, в глазах этих ни грамма не сквозило того похотливого устремления, которое временами и революцию заслоняло некоторым товарищам. Все знакомые парни и мужики, когда обращались к Стелле, никогда не смотрели в глаза, а исключительно на грудь. Казалось, их даже не интересовали ее заслуги и личные достижения на революционном поприще. Некоторые же наглецы осмеливались высказывать предположение, что и ее занимает больше их мужское общество, то есть мужской перевес в рядах революционеров, а не собственно борьба.

Между тем Стелла в короткий срок выучилась меткой стрельбе, английскому боксу, фехтованию на ножах и верховой езде. Редкий мужчина мог бы соперничать с ней. Но вместо уважения, некоторые товарищи, как и те на крыльце, сразу копыта протягивали к ее груди, чтоб лапать. С такими у Стэллы был разговор короткий – сразу в зубы, да так, чтоб как можно больше вылетело их долой.

Профессиональные революционеры долгое время даже распознавали своих по этим ополовиненным ртам. А раз один агент охранки целый месяц пользовался доверием в революционном кружке, потому лишь, что имел щербатую пасть.

Словом, что-то в Петре поразило ее, а тот еще и жест приглашающий сделал, исполненный очарованья:

– Чаю?..

31

Сержант Павел Перец плавно подкатил к своему милицейскому отделению и, ловко подхватив велосипед, вошел внутрь. Кивнул неприветливому дежурному, загнал машину под лестницу и двинул коридором к своему личному закутку.

За одной приоткрытой дверью коллеги «забивали козла» в домино на обитом железом столе, веселя себя криками: «Дуплись!» и «Рыба!». Из-за другой двери сперва послышался гневный выкрик: «Ты мне еще указывать будешь!», затем дверь распахнулась и старшина с распухшим лицом и папкой в одной руке, другою рукой, держащей кусок волосатого студня, махнул в дальний конец коридора и прохрипел сквозь непрожеванное:

– Зовут тебя, Палыч! Сразу тебя стал спрашивать, как сам пришел! – старшина откусил еще студня и, потрясая папкой, скрылся. На папке имелась надпись чернилами: «Дело № 306».

Дойдя до указанного кабинета, Перец уверенно постучал и, услыхав начальственное: «Валяй, заходи!», шагнул через порог, одновременно поднимая вытянутую ладонь для отдания чести.

Помимо капитана Корытина, в кабинете находился субъект, хоть и в штатском, но, похоже, еще более важный чин. Субъект, с мрачным, неодобрительным видом прохаживался вдоль стола капитана, вытаращенные глаза которого, кажется, привязаны были на невидимых нитках к модному разрезу на пиджаке незнакомца.

Наконец тот остановился, молниеносным движением фокусника выудил откуда-то из-за пазухи завернутую в синюю, спичечной бумагу колбаску и вытряхнул из нее на стол, сразу рассыпавшуюся стопку ярких металлических монет, с портретом Менделеева на одной из сторон. Монеты все так и легли веером по сукну, портретом ученого вверх.

Затем он кашлянул и, будто отдохнув, отчеканил металлическим голосом:

– Ввести в курс и поставить конкретную задачу каждому вашему сотруднику! И не жуйте сопли! Без всяких промедлений!

– А шо за важность, товарищ полковник? – запыхтел Корытин, оторвав взор от разреза и переведя его на рассыпанные монеты.

– Вам что не понятно, или как? – гневливо занервничал штатский.

– Не, мне усе понятно, но шо конкретно случимши? – хитрил капитан, желая выведать побольше.

– Да нету таких рублей у нас!

– У прыроде? – продолжал придуриваться капитан.

– Вы что, идиот? У государстве нету! Не чеканили таких.

– Шо, то есть, усе фальшивые? – потрогал монеты Корытин, любуясь одинаковыми Менделеевыми.

– Считай, как все равно, что усе! – съобезьянничал собеседник, прихлопнув монеты пятерней. Затем он резко поднял руку, и одна монета прилипла было к потной ладони, но оторвалась и брякнулась в общую кучу. Ученый на ней, кажется, поморщился.

– Пол аванса, – прикинул на глаз капитан.

– Звали, товарищ капитан? – подал голос Павел, до сих пор впустую козырявший у дверей.

Штатский, словно тень, немедленно отступил в угол и, кажется, скрылся за пыльным столбом света из окна.

– Приглашал, сержант, прочь сомненья! – подтвердил начальник и сразу замолотил, как пулемет, – Молодец ты оказывается, Перец! Не зря поется: «Главное, ребята, перцем не стареть!» Справился самостоятельно с уголовной шпаной, молоток! И скромняга такой – мои только на воронке подъехали, а его и след простыл. Мог бы еще по пендалю отвесить обоим, чтобы помнили добро! Один-то правда мой, подсадной, но и ему полезно грузделей огрести, может соображать лучше станет. Говорят, на прием их взял? Покажешь после? Согласен, ну и добре! Молоток.

– Хорошо, что вы задержали их, товарищ капитан, я как раз сомневался. Мне, правда, показалось, что их трое было… – неуверенно прервал его Перец.

– Какая разница? Не знал я, не знал, что ты такой у нас молоток! Давно пора загрузить тебя как следует по оперативной линии. Все случая не было, а теперь есть. Каждая голова на счету! Вот глянь-ка сюда, – ткнул он пятерней в кучку монет с Менделеевым. – Видал такую штуку? Фальшивые монеты, как у Бальзака.

Павел поспешно вынул из кармана такой же рубль и аккуратно положил рядом с остальной кучей.

– Где узял?! – впился в него изумленным взором капитан, и ухо штатского выдвинулось из угла, вспыхнув в пучке света.

– Да в тире, у кино, с пятерки на сдачу дали, – задумчиво произнес сержант.

– Вот черти! – загудел Корытин, уставившись на висящую сбоку карту участка, будто надеялся увидать некий знак, по месту расположения банды чертей, – Видать стрелки хорошие, по тирам шляются, упражняются там. Но и мы ведь не лыком шиты! Вот какая смена у нас, – оглянулся он в сторону светового столба и хлопнул подчиненного по плечу, – не дадут в обиду! Однако, я вот чего тебя звал-то, – перешел он на доверительный тон, – поедешь во-первых в пионэрский лагерь к пионэрам, по профсоюзной линии. Там еще смена подрастает, и твое дело – на корню гасить всякое вероятное баловство… не дать им ступить на неверный путь или кривую тропинку. Ну а во-вторых… – замялся он на секунду, – то же, шо и во-первых! Вот и шагом марш по направлению к профессиональному союзному комитету!

Сержант козырнул и, ловко повернувшись, вышел в дверь, чтоб поскорее оказаться в профкоме, для оформления в лагерь вожатым. А то уж он было засомневался – позовут ли в этом году, как в прошлом?

В профкоме ему страшно обрадовались, поскольку к такому вожатому – бодрому, веселому, и совершенно без вредных привычек, не страшно было отправить под присмотр даже и собственных профкомовских деток.

И Павел был рад радешенек. Можно было все лето не видеть уголовных рож, не разнимать пьяных и не уговаривать трусливых граждан свидетельствовать в суде. Общение с детьми, в сравнение с этим, представлялось чистой радостью. «Самому можно стать лучше и деток чему-либо научить, – весело думал он, – может после и Соне интересно будет узнать подробности лагерной жизни на природе».

После посещения профкома, Паша, вдохновленный перспективой поработать лето с пионерами, отправился к себе.

Там он извлек чистый лист писчей бумаги и, как обыкновенно поступают сыщики, принялся рисовать на нем схемку: разные стрелочки, кружочки, загогулинки и человечков по краям. Потом сбился на упомянутых капитаном чертей, схематические изображения обнаженных дев и, наконец, бросил это занятие совсем из-за подступившей сонливости.

Павел стал было прилаживаться щекой к локтю, чтоб недолго вздремнуть, но тут из коридора, без стука шагнула вдруг к нему сильно пожилая тетка в суконных ботах на железных застежках, в платке и с наполненной свертками «сеткой».

Войдя, она сразу по-хозяйски облокотилась о его стол и, как окурком, прожгла своим взором в листке обугленную дырку посредине одной схематической ню. Потянуло горьким дымком.

– Бабочек рисуешь, милиционер Перец? – обратилась она к Павлу, не решившему еще, спит он или бодрствует.

– А мы ведь, кажется, незнакомы? – возразил сержант, стараясь избежать опасного взора.

– Познакомишься со мной, дай срок. Будет тебе белка, будет и свисток, – бодро заверила она, – Я не против. Это мне даже в приятность от такого субчика, – продолжила старуха, основательно усаживаясь напротив.

– Скажи-ка мне, внучок, не соври, каково ты к жулью относишься? – сразу же взяла она взыскательный тон. – Может быть, пускай себе гуляют на воле, да образуют банды? Ты вот контуры выводишь, а они расшибают головы персонажам кино для неизвестной цели. Уж не прикармливают ли тебя эти мазурики, на манер сома?

– Вы это на что такое намекаете? – насторожился сержант, – Какая у вас фамилия?

– Спиридоновы мы. А могла бы быть такая фамилия, что ты, касатик, с табурета бы упал, но судьба не вышла, – потянула женщина платок к носу и всхлипнула.

А Павел подумал: отчего тетки пожилые носами плачут, а молодые – глазами, как человеку присуще?

– Ты, в своем лице, нужен мне, как власть, – продолжила пожилая дама, утерев нос и глаза, – Поэт как сказал: «Моя милиция меня стережет!»

– Сержант Перец, – привстал, протягивая руку сержант. – Павел, – уточнил он, пожимая неожиданно крепкую ладонь. – Но теперь вам необходимо успокоиться. Успокойтесь теперь, хорошо? – покинул он опасливо свой табурет и зачем-то подвинул графин к середине стола. Сам же устроился на подоконнике.

Глаза Павла то и дело соскальзывали с иных предметов опять на прожженную дыру в листке, отказываясь признать очевидное. Ведь кроме как от старухиного взора, воспламенению произойти было ровным счетом неоткуда. На всякий случай он тотчас припомнил расположение ближайшего огнетушителя в коридоре.

– Вот, вода в графине из крана, выпейте. Очень, знаете ли, помогают гимнастические упражнения, когда волнуешься, дыхание тоже…

– Сам, дурак, пей свою дурацкую воду, если слов не понимаешь! – встрепенулась опять вдова, убаюканная было ласковым обхождением, – Говорю тебе толком – дело керосином пахнет! Артисту лоб расквасили? Очкастый инвалид ускользнул от вас, за угол завернул и на трамвай сел, а я его проследила со своего места. Этот хромой, как очки синие снял, так я по глазам и поняла, что выжига. Он всему причинен. Я этих выжиг сразу узнаю, много встречала за жизнь.

– Так вы о случае на съемках? – подскочил Перец, только что сообразивший, что он первым делом и собирался об этом доложить начальству, но сбился из-за этих чудных монет, да вызова и похода в профком.

– О чем же еще, помилуй Господи? Ты же был там, я видела, сновал везде, расстоянья измерял, а после уехал. А этот в очках опять приходил после, без трубы. Он сперва-то с трубой был.

– Это ж совсем другое дело! Чайку не хотите ли? Кофейку? – соврал Перец, зная, что кроме кипятку, ничего в их конторе не найти, – сейчас посидим, обсудим все…, – бормотал он лихорадочно, боясь сбить старушку на постороннюю тему и припоминая, что и в правду была «ориентировка» на какого-то очкастого не то спекулянта, не то «фармазонщика».

– У тебя, я вижу, квасок имеется, – указала Матрена на стоящий под столом зеленый бидон, и Паша вспомнил, что, точно, оставался со вчера бочковой квас в бидоне, а старуха увидала сквозь эмалированное железо. Опасливо поджав ноги, он наклонился к бидону.

– Буровь большую, – взяла посетительница стакан от графина и двинула к Павлу, – пока вас отыщешь, да разобъяснишь, водою изойдешь, – принялась она утирать шею и щеки снятым с головы ситцевым платком.

Пока сержант наливал из бидона квасу, Матрена достала из сетки один из свертков и выложила на стол пяток домашних плюшек. Павел подумал, что надо не забыть тотчас пойти рассказать Корытину о происшествии, как только тетка отчалит.

Кабинет наполнился новым запахом, и плюшки сами, без посторонней помощи устремились прямо в рот сержанту, поворачиваясь на ходу наилучшими боками вперед.

Отведав плюшек, Перец признался сразу, что во всю свою жизнь не едал, пожалуй, ничего вкуснее.

32

Ворон уже с неделю не питался нигде, кроме наилучших ресторанов. Раиса всегда умела так занять его изучением меню или сочинением устных отзывов о съеденных блюдах, что тот ни разу не застал момента оплаты ужинов или обедов. Женщине легко удалось внушить артисту, что это так, ничего не стоящие пустяки, и все, наоборот, должны на коленях умолять его, оказать им такую честь – откушать еще.

После первого посещения «Кавказского», они оказались в загородном доме Раи, поразившем Ворона достатком и множеством комнат с абажурами, в одной из которых проживала и мамаша Раи, совершенно не высовываясь, когда не просят. Так что он и не встретил ее ни одного разу.

Ворон отметил и фотографический портрет Поликарпа Шторма в шлеме на фоне самолета, застрявшего в торосах. Задержавшись у портрета, артист, против воли, на секунду сделался точь в точь, как героический отец, только без формы. Про себя он мигом составил как бы конспект будущей роли отважного летчика, не в силах преодолеть профессионализма, вполне ему присущего.

К моменту, когда Ворон отвлекся от созерцания портрета и налюбовался бесконечным отрядом уменьшающихся слонов, заканчивавших переход через кружевную салфетку, постеленную на полированный сервант, Рая уже приготовилась предстать его взору в шелковом халате, с огнедышащими китайскими драконами. Полы его никак не могли удержать в пределах приличия грудь, жившую, кажется, жизнью самостоятельной и целеустремленной. Непосредственно над грудью мерцали волшебным светом изумрудные змеиные глаза, на фоне собранных в замысловатый пук красных проволочных волос. Коралловые губы, срисованные с поздравительных открыток начала века, имели форму сплюснутого сердца и угрожали потерею сна любому, в ком бьется неугасимое сердце подростка.

Самостоятельных мужчин такие дамы пугают. Неведомая сила подталкивает таких мужчин, наоборот, к тихим неярким блондинкам, стыдливо прикрывающим белесыми ресничками серенькие глазки. То есть взамен заслуженного успеха, несомненные красавицы часто бывают потеснены этими ничем не заслужившими мужского внимания «снегурками».

На счастье, артист Ворон не был самостоятельным мужчиной, он всегда чувствовал необходимость опоры в жизни, хоть и был при этом несколько как бы повадлив. Даже артистическое амплуа героя и любовника не прибавило ему самостоятельности ни на грамм.

Стоящая посередине гостиной Раиса, будто задумалась глубоко, рассматривая любимого артиста. Глаза ее подернулись туманом, она замерла, но в следующий миг решительно шагнула к нему и сразу же впилась в Вороньи губы, одновременно крепко стиснув узковатые плечи мужчины в своих длинных и цепких пальцах.

Ворон этого никак не ожидал, рассчитывая в качестве прелюдии на чашечку кофе и умственную беседу. Артист с недоумением и ужасом чувствовал неотвратимо рвущийся сквозь его сжатые зубы горячий и твердый, как кинжал язык, заполнивший сразу полость рта, глотку и неистово лезущий еще дальше, вглубь дыхательного пути. Лицо же Семена, кажется полностью, утонуло в растянутом сердце ее влажных, горячих губ.

Со стороны глядя, могло показаться, что женщина хочет выпить из него всю кровь или мозг, для чего и уминает податливого мужчину к себе за пазуху. Наверное, это имело бы успех, судя по судорожным взмахам локтей и вытаращенным в предсмертном удушье белым глазам Ворона, да Рая, спохватившись, передумала губить его насмерть и отстранилась на миг.

Но как только возлюбленный набрал в грудь воздуху, так немедленно дыхание было вновь ему перекрыто, да так, что он почувствовал себя голубым воздушным шаром, плавно перелетающим из гостиной в спальню, под тюлевый балдахин, красотою утолявший жажду прекрасного у хозяйки, одновременно предохранявший ее от залетных пригородных комаров.

Там-то и развернулась баталия, в которой Ворон, то состязался в ураганной скачке степью, с монгольским теменным, то его, оглушительно хохоча, пытали на дыбе мастера заплечных дел в красных колпаках. И не было конца землетрясению, пожару и наводнению совокупно. И еще ему казалось, что наползает на него египетский сфинкс.

– Кислородное голодание, – предположил Ворон, из последних сил стараясь не потерять сознание. С этого момента он стал называть Раису на ты.