Текст книги ""Библиотечка военных приключений-3". Компиляция. Книги 1-26 (СИ)"

Автор книги: Лев Овалов

Соавторы: Николай Шпанов,Николай Томан,Иван Стаднюк,Лев Шейнин,Борис Соколов,Николай Панов,Лев Самойлов,Татьяна Сытина,Юрий Усыченко,Морис Симашко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 142 (всего у книги 345 страниц)

– Не надо, товарищ капитан, вам трудно говорить!

– Да ну, трудно!.. – раздраженно сморщился Захаров. – Доктор говорит – поправлюсь!

Он снова закрыл глаза и некоторое время лежал молча. Миша сидел с ним, скорчившись на маленьком, неудобном стуле, и испуганно слушал белую тишину.

– О чем я? – громко сказал Захаров. – Нет, сам… Доктор говорит, это пройдет. Да. Ты хочешь уходить. Ну, что ж, Михаил. Здесь без призвания служить нельзя. Но я думаю, ты еще сам себя не знаешь. Я к тебе пригляделся. Еще немного, и захочется тебе все силы отдать на то, чтоб люди жили спокойно… Я советую – подожди…

– Вот вы вернетесь в отдел, тогда я решу!

– Я, «Малыш», уже в отдел не вернусь! – однотонно сказал Захаров и отвернулся к стене. – Здоровье не позволит…

– Поправитесь, товарищ капитан! Рана заживет! – торопливо подхватил Миша

– Рана – что! Конечно, заживет! С ядом боролся, сердце сорвал… Ну да что об этом сейчас толковать. Расскажи, как живешь? Интересное что-нибудь расскажи!

– Интересное… – Миша вдруг заулыбался вспомнив. – А как же, есть, товарищ капитан! Еще к вам шел, думал, обязательно расскажу. Я тут с Кубиковым знакомство свел. С Игорем Александровичем. С экспертом.

– Да ну? – Захаров оживился, приподнялся в подушках и взял со столика пустую трубку.

– Ездил к нему материалы оформлять, ну, он обедать меня оставил. В воскресенье на глиссере катались. Да, вот видите, какой у меня в отделе авторитет. Для всех горячка, а я с Кубиковым… – обиженно вздохнул Миша.

– Ну ладно, я кое-что объясню, – усмехнулся Захаров, посасывая пустую трубку – Использовать тебя в деле Горелла больше нельзя. Ты сам виноват, ты ему показался.

– Когда? – побелел Миша, мгновенно забыв о Кубикове.

– Давно. Еще в самый первый раз, когда ты Окунева поддерживал наблюдением… Горелл сзади шел на другой машине. На той, что светофор за вами проскочила, помнишь?

– Дурак я, товарищ капитан… Ой, шляпа!

– Так об этом и речь! Погоди, я объясню, с какой стороны шляпа. У Никитских ворот он приказал шоферу обогнать вас, специально для того, чтоб на тебя посмотреть. А ты сидел открыто, будто на именины едешь… Ну вот теперь и суди, как тебя использовать, если с самого начала расшифровался? На кого тебе обижаться? Молчишь? Ну вот, то-то и оно. А ты рапорт собрался подавать.

– Дурак я! – с горечью повторил Миша.

– Дураков у нас не держат. Незрелый ты еще, Михаил! И уж очень носишься со своей персоной. Небось, тогда на заданье выскочил, любовался собой! Мол, вот он, молодой талантливый контрразведчик Михаил Соловьев, бесстрашно преследует врага… Ты, «Малыш», проще! Больше думай о людях, для которых работаешь! Ну, так что ж Кубиков?

– Ничего особенного, товарищ капитан! – вяло ответил Михаил, оглушенный тем, что узнал от капитана. Но сейчас же другая мысль вытеснила огорченье. Он с новым, тяжелым чувством вгляделся в лицо капитана.

– А как же вы теперь будете, товарищ капитан, если не вернетесь в отдел? – несмело, с сочувствием спросил он.

– Обыкновенно! – снова отвернулся Захаров. – Опять пойду в школу! Я историю преподавал. Вот немного окрепну, поступлю на курсы повышения квалификации учителей. Класс дадут, Мишук! Тридцать пять ребячьих душ – это, знаешь, богатое хозяйство!.. Я сейчас…

Голос Захарова утих, точно погас… Он снова задремал. Миша подождал, но дремота у Захарова перешла в глубокий, тихий сон. Тогда Миша написал капитану записку, в которой прощался с ним и говорил все то, что говорится тяжело больным, и на цыпочках, неслышно, ушел.

Кира решила поговорить с матерью решительно и начистоту. Это было одно из тех тяжелых, бесформенных объяснений, в которых люди плохо понимают, чего они хотят друг от друга, и изливают раздраженье, скопившееся за много лет.

Часам к трем ночи объяснение достигло предела напряжения.

Аделина Савельевна стояла посреди комнаты, и ее огромные черные зрачки глядели слепо, не видя окружающего.

Кира сидела за столом, подперев голову руками, и громко, по-детски, плакала.

– Чего ты от меня хочешь? – с угрозой сказала Аделина Савельевна.

– Я хочу чтобы мы были порядочными! – сказала с отчаянием Кира. – Понимаешь? Чтобы ты хоть что-нибудь любила, хоть чему-то радовалась! Жить, как все, спать спокойно! Я ненавижу твоего Мещерского, потому что он до сих пор мешает нам жить. Не отвечай ему на письма. Пусть не приходят больше от него, не жди от них ничего…

– Хорошо! – вдруг покорно согласилась Аделина Савельевна и присела за стол рядом с Кирой. – Я согласна. Только давай сейчас ляжем спать!

Она говорила удивительно спокойно и доброжелательно. Кира слишком устала, чтобы вдуматься в искренность Аделины Савельевны. Они помирились и легли спать.

Рано утром Аделину Савельевну арестовали.

Прощаясь, Кира обняла мать, встряхнула ее за плечи и сказала почти спокойно:

– Мамочка, это ошибка. Или временная необходимость. Ты нелепый, но честный человек, слышишь, мама? Ты не должна бояться, тебе нечего бояться! Мы скоро увидимся!

Аделина Савельевна поморщилась и нетерпеливо оттолкнула Киру.

– Глупости все это! – сказала она, идя к дверям. – Какое значение имеет то, что ты болтаешь?

Господин Робертс собирался ехать в больницу навещать Беллу. Он ездил туда каждый день и всегда привозил в чемодане множество стаканов и банок с протертой пищей и соками, которые вводили девочке через зонд.

Обычно Робертса в больницу провожала Мадж, это она готовила для Беллы еду по рецептам хирурга. И на этот раз она принесла в квартиру Робертса баночку бульона с протертым куриным мясом и бутылку миндального молока.

У Робертса сидел Биллиджер. Мадж поправила сборки на белом кисейном фартучке, который она всегда надевала, готовя пищу для Беллы, и целомудренно улыбнулась Биллиджеру.

– Благодарю вас, Мадж! – раздраженно сказал Робертс. – Поставьте все это на стол.

– Не стоит благодарности! – Мадж, розовея, опять улыбнулась Биллиджеру. – Я обожаю вашу бедную девочку!

– Хорошо, хорошо, – перебил Робертс. – Идите, Мадж, мы заняты!

Обиженно улыбаясь, Мадж вышла и плотно прикрыла за собой дверь.

– Хоть какая-то польза будет от всей этой дурацкой стряпни! – сказал Робертс, осматривая бутылку с миндальным молоком. – Я возражал – они чудесно готовят там, в больнице, и можно было не тратиться! Но жена настояла! Давайте чемодан, Биллиджер! Ваша идея встретиться в больнице превосходна. Им никогда не придет в голову…

Биллиджер встал, подошел к книжному шкафу, открыл нижний ящик и достал оттуда кожаный чемодан, чуть побольше тех, которые хранились в квартире Юлии.

Робертс принес из передней другой чемодан, с которым он ежедневно ездил в больницу.

– Хорошо! – сказал Робертс, сравнивая чемоданы. – Правда, мой чуть темнее и более изношен, но это не бросается в глаза!

Он отбросил в сторону свой чемодан и осторожно раскрыл другой.

– Вообще говоря, не по правилам! – буркнул он, перекладывая пачки денег и документов. – Прибор и взрывчатка вместе. Но возиться на этот раз некогда!

– Не стоит огорчаться! – сказал Биллиджер, допуская в интонации разумную дозу наглости. – С некоторых пор в нашей операции многое делается не по правилам. Например, нам с вами нельзя переносить взрывчатку, нельзя встречаться с Большим Юлиусом…

– А как иначе передать взрывчатку и документы? Дестен долго молчать не будет! – с беспокойством перебил Робертс. – У меня на его счет нет иллюзий. Хорошо, если он выболтает только то, что можно! Нет, операцию надо закончить в ближайшие два дня!

Биллиджер молчал.

Робертс уже не скрывал своего беспокойства. Он смотрел на Биллиджера и старался угадать, отправил ли тот письмо руководству с изложением всех промахов и недостатков его, Робертса, или только еще собирается?

– В конце концов это ваша обязанность – находить новые точки и новых связных! – решил дать по врагу залп Робертс. – Где они, ваши новые московские связи? Вас освободили почти от всех обязанностей! Вы целые дни болтаетесь по городу, а где результаты?

– Я не скрываю своих затруднений! – пожал плечами Биллиджер. – Связи, которые у меня возникли, еще не закреплены, и я не хочу рисковать своей дипломатической репутацией. Я думаю, что вам пора ехать. Горелл всегда очень точен.

– Собачья работа, собачья жизнь! – пробормотал Робертс, сбрасывая куртку и надевая пиджак.

Биллиджер не торопился уходить. Он сидел в кресле, просматривая пачку новых книг на русском языке, купленных вчера Робертсом. Нет, он решительно нагло себя ведет! Значит, он уже отправил сообщение о неудачах Робертса и, может быть, даже получил ответ.

Ко многим недостаткам Робертса принадлежала еще и вспыльчивость.

– Вы мне больше не нужны, Биллиджер! – сказал он, завязывая галстук. – Можете идти.

– Очень хорошо! – улыбаясь, сказал Биллиджер, укладывая книги на столе Робертса в прежнем порядке. – Счастливого путешествия.

И то, что Биллиджер не обиделся, когда его отослали, как Мадж, за ненадобностью, заставило Робертса еще раз почувствовать хрупкость своего положения.

Горе объединяет людей. Но нигде это так не ощущается, как в приемной детской больницы. Вероятно потому, что, кроме горя, людей еще объединяют родительские чувства, здесь все понимают друг друга.

Этот чистый, встревоженный мирок молчаливых отцов, неумелых братьев, притихших сестренок и сверх меры разговорчивых матерей показался Гореллу тесным, как коробка из матового стекла. Пахло домашним печеньем и хлором. На столе стояли цветы в горшках, украшенных бантами из твердой белой стружки. Вишневый кафель пола что-то на мгновенье напомнил, но Горелл затормозил воспоминание. Некогда и ни к чему.

В руках у Горелла, по инструкции Биллиджера, был плюшевый игрушечный заяц и коробка конфет. Он прошел в конец зала и присел на стул у самого окна.

На соседнем стуле сидела молоденькая женщина. Сначала Горелл машинально отметил, что на ней синее платье с белым воротником, а в ушах маленькие жемчужные серьги. Потом он заметил прядь волос около уха, золотистую и одновременно отливающую тусклым серебром, слегка вьющуюся. Она развернула игрушечный сервиз, только что купленный в магазине, и вкладывала в каждую чашечку по конфетке. Пальцы ее почти молитвенно прикасались к хрупким вещицам, лаская их: скоро эти игрушки будут трогать там, наверху, в палате.

Заметив взгляд Горелла, женщина улыбнулась.

– Не стоило бы приносить! – по-хозяйски сказала она. – Послезавтра повезу домой, ну да уж пусть развлечется. А у вас, видно, совсем маленький! – И она кивнула на плюшевого зайца в руках Горелла.

Горелл издал неопределенный звук горлом.

– Ничего! – успокаивающе сказала женщина. – Здесь хорошие врачи. Правда, малыши тяжелее болеют! Ведь они сказать ничего не могут, с ними все наугад.

Она пошла к окошечку в стене, за которым дежурная сестра принимала передачи для больных ребят, и по дороге еще раз оглянулась на Горелла. Этот человек чем-то испугал ее. Она никак не могла понять – чем! И только через несколько часов, уже дома, вспомнив его взгляд, поняла, что он не был человеческим. Так смотрят животные – открыто, коротко, без мысли и чувства, повинуясь инстинктам.

«На таких женятся!» – подумал Горелл, наблюдая за женщиной, быстро направляющейся к выходу, и где-то внутри в нем опять ожила знакомая заунывная боль. Задрожали колени, но в это время в приемную вошел высокий человек с очень маленькой головой, с круглым розовым лицом, на котором поблескивали очки в золотой оправе. В правой руке у него был кожаный чемодан.

Он огляделся и, заметив Горелла, направился к нему. Дойдя до окна, он наклонился и поставил чемодан рядом со стулом, на котором сидел Горелл.

И в тот момент, когда он выпрямился, мысленно рассчитывая, через сколько секунд можно будет выйти из приемной, навстречу ему и со всех сторон шагнули люди, и Горелл и Робертс оказались отрезанными, изолированными телами этих людей от озабоченного мирка передней.

Издав сквозь зубы короткий, злобный свист, Горелл бросился к подоконнику, но на плечи диверсанта насел капитан Берестов.

– Глупо! – сказал Гореллу подошедший полковник Смирнов. – Что же, вы думаете, за окном нет наших людей?

– Снять с бандита оружие! – приказал Берестов помощникам. Смирнову подали пистолет, снятый с диверсанта.

– Поз-звольте! – взвизгнул Робертс, к которому только сейчас вернулась способность говорить. – Ос-ставьте меня! Я протестую! Я требую, чтобы сообщили послу! Я неприкосновенен! Я буду жаловаться! Я пришел навестить своего ребенка!

– Да, да, да! – перебил его полковник Смирнов. – Мы знаем все, что вы говорите в таких случаях. Слышали не раз. Могу вас успокоить: и послу сообщим, и формальности все проделаем, какие положены в тех случаях, когда дипломатического представителя хватают за руку на месте преступления, как вора и убийцу.

Когда преступники под надежной охраной были посажены в машины, а полковник Смирнов, готовясь сесть в свою машину, закурил и уже шагнул с тротуара к машине, к нему подбежала полная женщина в белом халате и схватила Смирнова за руку.

– Это правда, что у нас задержали диверсанта? – выпалила она. – Я заведующая приемной… Это правда?

– К сожалению, правда! – сказал Смирнов и сел в машину.

– Но это же господин Робертс! – вскрикнула заведующая, разглядев в полумраке машины зеленое от ужаса лицо Робертса. – Боже мой, боже мой, это же он самый! У нас его дочка и жена! Он писал благодарность нам в книге посетителей! Он написал такие хорошие слова о больнице, о стране… Как же это так?

Машина уже скрылась за углом, вливаясь в общий поток на магистрали, а заведующая все топталась на тротуаре и, приглаживая волосы, выбившиеся из-под косынки, что-то приговаривала.

И вот полковник Смирнов встретился с Гореллом.

Но теперь перед ним сидит именно тот, кого он так настойчиво искал.

Что убеждало Смирнова?

Весь вид Горелла – встревоженный и самодовольный, нахальный и трусливый.

– Я должен вас поздравить с превосходным классом работы! – сказал Горелл, растягивая нижнюю губу в улыбку. – За всю жизнь я был арестован только трижды.

– Вас арестовывали пять раз, – поправил полковник, перелистывая свои заметки, приводя в порядок материалы для допроса.

– Как разведчик я был арестован трижды! – в свою очередь поправил Горелл. – Вы не плохо информированы! – снисходительно отметил он. – Те два ареста…

– О ваших уголовных преступлениях речь пойдет в свое время! – перебил полковник, взглянул на Горелла, и тот отвел глаза покорно и быстро, как отводят глаза животные под взглядом человека.

– Я должен предупредить! – резко произнес Горелл, изо всех сил стараясь удержаться на позиции беззаботной независимости. – Моей дальнейшей судьбой будет заниматься майор Даунс из генерального штаба войск? Прошу связаться с ним через посольство в Москве. Он сделает свои предложения…

Полковник Смирнов едва заметно облегченно вздохнул. Да, нет никаких сомнений в том, что это Горелл. Вот он уже начал торговаться…

– Мы не будем связываться с майором Даунсом, – спокойно ответил Смирнов. – Мы не торгуем преступниками, как это делают некоторые государства. Мы их ловим и судим. Вашей судьбой займется суд, как только закончим следствие.

– Но… – Горелл откровенно встревоженно отгрыз и выплюнул конец папиросного мундштука. – Но это элементарно! Какой смысл меня расстреливать или держать в тюрьме? Я могу пригодиться! Делайте ваши предложения! Вы победитель, следовательно, я не буду торговаться слишком долго… Класс моей работы вам известен!

– Вы нам не нужны! – коротко сказал полковник. – Мы напрасно тратим время. Как ваше настоящее имя?

– То есть как «не нужен»? – со злостью и страхом вырвалось у Горелла. – Вы с ума сошли! Я не нужен? Я не желаю больше разговаривать с вами. Я требую свидания с вашим начальством! Вам я отказываюсь отвечать…

– Хорошо! – охотно согласился полковник и потянулся к кнопке звонка… – Я сообщу о вашем желании руководству…

– Подождите! – быстро сказал Горелл. – Вы меня не поняли. А я не понимаю вас. Я не нужен вам как разведчик. Чего вы добиваетесь?

– Ваша судьба как преступника кончена! – с терпеливой брезгливостью объяснил Смирнов. – Вами теперь займется суд. Не буду лгать даже для того, чтобы облегчить свой труд, – будущее ваше не представляется мне благополучным. Вы причинили слишком много зла…

Горелл взглянул на полковника и надолго замолчал. Лицо его на глазах осунулось.

Шло время.

Полковник выписывал что-то из папки. Где-то за стеной суховато постукивала пишущая машинка. Трудолюбиво гудел лифт.

Прошло полчаса.

Горелл молчал.

Полковник взглянул на часы и снова потянулся к кнопке звонка.

– Подождите! – резко и просительно сказал Горелл. – Я почему-то верю всему, что вы говорите. Это, конечно, глупо, но я ничего не могу поделать. Меня расстреляют? – дрожащим голосом спросил он, и рот его снова обмяк.

– Вероятно, – кивнул полковник, пригибаясь к бумагам, чтобы не видеть лица Горелла, изуродованного страхом.

– Но что-нибудь можно сделать! – борясь с приступом страха, говорил Горелл. – Ведь всегда что-то можно сделать! Скажите мне, что? Я верю вам! Я сделаю все, что вы скажете!

Полковник промолчал.

– А если я все расскажу? – с надеждой предложил Горелл. – Все, понимаете? Я много знаю! Я такие вещи знаю, до которых вам никогда не докопаться! А я расскажу! Зачем вам упускать случай?

Полковник попрежнему молчал.

– По вашим законам чистосердечное признание смягчает приговор! – слабея от страха, говорил Горелл. – По вашим законам человеку всегда надо дать шанс исправиться! Я ничего не скрою, слышите? Только сохраните мне жизнь!

– Я ничего не могу обещать! – ответил полковник.

– Не надо обещать! – подхватил Горелл, сухо всхлипнул и уставился блестящими и неподвижными глазами на полковника. – Я вижу, вы честный человек! Я и так скажу…. Слышите? Все!

– Как ваше настоящее имя?

Горелл умолк. Потом снова сухо всхлипнул..

– Не знаю! – признался он. – Я помню только первое имя – Стефен. Все остальные – чужие. Я говорю правду. И родителей не помню. Стекло, много стекла, галереи, потолки. Вишневый кафель. Иногда вспоминаю море, большое, черное, с белыми гребнями волн. И ветер несет по дюнам песок. Может быть, это сны. Простите, мне нехорошо. Нет, я не могу умереть, это чудовищно! Что вам сделать? Ведь я все могу, понимаете? Все, что захотите!.. Только – жить! Жить, слышите?

Зазвонил телефон. Полковник снял трубку, хмуро выслушал и сказал:

– Я сейчас же приеду.

Потом, не глядя на Горелла и не отвечая на его сбивчивые, истерические обещания и возгласы, сказал дежурному, когда тот вошел:

– Уведите заключенного, – и прибавил: – Я уезжаю. Если меня будут спрашивать, скажите, что я в больнице у капитана Захарова.

Капитан Захаров умирал.

Когда Герасим Николаевич вошел в палату, умирающему только что сделали укол.

Врач сидел на табурете, вплотную придвинутом к постели, и ждал действия лекарства.

Полковник подошел к постели, несколько секунд смотрел в лицо капитана, потом наклонился к врачу и тихо сказал:

– Уступите мне место. Вам уже больше нечего здесь делать. А я постараюсь ему помочь.

Врач хотел возразить, но взглянул на полковника и молча встал.

Полковник сел к изголовью, наклонился, обнял Захарова за плечи и негромко сказал:

– Алеша, это я! Ты меня слышишь?

Высохшая кожа на лице Захарова как бы озарилась изнутри слабым светом. Он вздохнул и открыл глаза.

– Алеша, за семью не беспокойся!

– Да, присмотрите! – странно отчетливо выговорил Захаров. – Трое, а мужчины больше нет в семье. Спасибо, что пришли, Герасим Николаевич!

Нянечка, кипятившая шприц в углу палаты, заглушенно всхлипнула. Доктор тихо сказал ей что-то, и они вышли в коридор, оставив Смирнова и Захарова вдвоем.

Полковник просунул руку между подушкой и легким, остывающим телом Захарова и крепче прижал его к себе.

– Жене скажите правду, – все так же отчетливо говорил Захаров. – Матери не надо. Пусть думает – опять в долгосрочной командировке. Жить хочется, Герасим Николаевич! Я думал – не с вами, так в классе. Осенью хорошо, первый день в новом году, приходят ребята здоровые, повзрослевшие. И твои, и уже другие… Мог тоже механиком. А если бы поправился, тогда опять с вами. Дурак я был, Герасим Николаевич. Все думал, что мно-о-о-го впереди. Нерасчетливо жил. Если б знал, сколько сделать можно было бы…

– Ты много сделал, Алеша! – громко сказал полковник. Ему казалось, что Захаров не слышит. Свет в лице капитана угасал, кожа потемнела, черты погрубели. – Мы его взяли. Слышишь, Алеша?

– Это хорошо… Руку дайте! – уже с трудом произнес Захаров. Полковник нашел в складках одеяла холодную, тяжелеющую руку Захарова и сжал, стараясь согреть.

– Вот, значит, оно как! – слабея, сказал Захаров. – Надо идти одному. Никогда не был один. Страшно одному. Вы здесь, товарищ полковник?

– Я не уйду, Алеша! – полковник придвинулся к Захарову еще ближе. – Ты меня слышишь?

– Плохо… Далеко ушел. Все будет в порядке, товарищ полковник. Надо справиться…

Полковник вспомнил, что так говорил Захаров, уходя на задания, и промолчал, не найдя в себе сил ответить товарищу.

– Темнеет! – не сказал, а выдохнул Захаров. – Вы еще здесь? – и умолк.

Вскоре он перестал дышать. Полковник высвободил онемевшую руку и долго сидел молча, ни о чем не думая, не двигаясь, ощущая только усталость. Сзади послышались шаги, вошел врач. Полковник поднял руку и закрыл глаза Захарову.

Когда Герасим Николаевич вернулся в отдел, Миша Соловьев принес расшифрованные и перепечатанные стенографисткой первые листы допроса Горелла и Робертса.

– Надо изъять чемодан с «бомбой» у гражданки Харитоновой, – все еще борясь с усталостью, сказал полковник. – Возьмите санкцию у прокурора на обыск и поезжайте.

Миша прибыл к Юле Харитоновой. Он вошел в квартиру с управдомом, дворником и понятыми.

– Это нахальство! – сказала Юля Мише Соловьеву. – Вы пользуетесь тем, что я одинокая беззащитная женщина! Я ничего не знаю!

– Одну минуточку! – вежливо остановил ее Миша. – Вы сами откроете шкаф, или мне придется это сделать? Лучше бы – сами!

– Открывайте, ломайте, арестовывайте – мне все равно! – Юля швырнула ключи.

Миша открыл шкаф, достал чемоданы Горелла и раскрыл их на мгновенье, чтобы убедиться, – те ли.

– Ах, вы за этим! – сказала она успокоенно. – Насчет этого я уже заявила. Сама! Вещи не мои, принадлежат жильцу.

– Распишитесь, пожалуйста, в протоколе обыска! – предложил Миша. Юля размашисто расписалась, и Миша ушел.

Представитель Министерства иностранных дел вручал Робертсу и Биллиджеру предписание покинуть Советский Союз в 24 часа.

– Очень жаль! – сказал, напряженно улыбаясь, Биллиджер. – У вас прекрасные библиотеки. Я заканчиваю книгу о советской литературе, мне осталось совсем немного. Несколько месяцев!

– В вашей книге, господин Биллиджер, все равно не будет ни одного слова правды о советской литературе, – сказал представитель Министерства иностранных дел, – так что вы можете ее закончить где угодно!

– Я сделаю это на пароходе! – нагло сказал Биллиджер. – По дороге домой. Она будет иметь большой успех. Я пришлю вам экземпляр.

– Все это глупости, Биллиджер! – раздраженно перебил Робертс. – Вот мое положение действительно затруднительно! Мой ребенок в больнице. Жена не соглашается оставить дочь!

– У нас нет претензий к вашей дочери! – пожал плечами представитель Министерства иностранных дел, – так же, как и к вашей жене. Когда девочка поправится, она в сопровождении матери будет направлена на родину. Больше я ничего не имею сообщить вам!

Рано утром перед отъездом на аэродром Робертс в сопровождении переводчика посольства отправился в больницу проститься с дочерью и женой.

Сбивчиво, с отвращением выдумывая предлоги, Робертс объяснил жене причины своего внезапного отъезда и простился.

Направляясь по коридору к выходу, он решил зайти к главному врачу и попросить его позаботиться о жене и дочери. Каковы бы ни были неприятности, они не могут до конца уничтожить престиж дипломата.

Главный врач принял Робертса стоя, молча выслушал, побагровел и, сорвав очки, сказал:

– Вы просто мерзавец! И сию минуту убирайтесь из больницы… Это – наглость прийти сюда! При чем тут жена и дочь! А вы думали о них, когда зарабатывали себе репутацию международного преступника? Немедленно покиньте территорию больницы! Здесь Юрка Столбцов лежит, тот самый мальчик, о котором упомянуто в газетах, и мы еще не знаем, удастся ли сохранить ему здоровье… У меня у самого погиб сын во время войны! Как вы смели прийти ко мне, господин Робертс? Это… это… ни в какие ворота не лезет! Это душевное распутство! Вот что!

– Господин Робертс – дипломатический представитель! – сдержанно, но с долей злорадства сказал переводчик посольства, присутствовавший при разговоре. – Оскорбляя его, вы оскорбляете…

– Бандит он, а не дипломат! – не смущаясь, перебил главный врач. – И будьте добры немедленно увести его отсюда! Все! Больше я с вами не разговариваю! Я занят!

Робертс, не прощаясь, направился к дверям.

Полковник Смирнов знал, что следствие по делу Горелла будет длительным и тяжелым. Но действительность превзошла все его ожидания.

Развращенный мозг Горелла не мог допустить мысли, что есть преступления, простить которые народ не может.

Горелл решил сыграть на своей последней карте. Он решил заслужить прощение потоком признаний, в которых и правда и ложь были одинаково чудовищны.

Каждый факт приходилось многократно проверять, прежде чем признать его. Иногда Горелл в течение нескольких дней подряд лгал, обливая множество людей зловонной клеветой. Потом начинал рыдать и признаваться во лжи. Иногда один и тот же факт он освещал различно, в зависимости от степени своего отчаяния, и Смирнову приходилось поднимать груды материалов, чтобы докопаться до корня факта.

Отсылая Горелла, полковник выходил на улицу и долго бродил в толпе, пока не исчезал вкус желчи во рту. Мир снова становился веселым и доброжелательным, но это длилось недолго – Смирнову приходилось возвращаться в отдел и снова выслушивать страшные сообщения Горелла.

Смирнов почти не спал и не ел. Он приезжал домой на несколько часов и за столом; отмалчивался, как бы издали слушая разговоры жены и сыновей. Ему казалось, что он приносит к себе в дом частицу той зловонной грязи, в которой ему приходилось возиться ежедневно.

Но с каждым днем распутывался клубок вопросов, до сих пор казавшихся безнадежно запутанными. Иногда Смирнову представлялось, что он разминирует – только не поле, не дороги и поселки, а отношения между народами, готовя почву под добрый, счастливый посев мира и дружбы.

Несколько раз в эти тяжелые дни полковнику звонила Кира Прейс и просила разрешить свидание с матерью.

– Сообщите ей, что завтра мы дадим свидание! – сказал, наконец, полковник Смирнов Берестову. – Пусть приходит к одиннадцати утра.

– Здравствуйте, Кира! – приветливо сказал полковник, когда она вошла, похудевшая, в темном платье, ставшем слишком широким для нее, и молча, кивнув на приветствие, села в кресло у стола. – Сейчас вы встретитесь с Аделиной Савельевной. Дать вам папиросу? Ведь при мне вы не стесняетесь курить.

– Нет, спасибо! – сурово сказала Кира, выдерживая взгляд полковника. – Я ничего от вас не хочу!

– Как вам угодно! – пожал плечами полковник, и пока не вошла Аделина Савельевна, оба они молчали и думали о своем.

Войдя, Аделина Савельевна криво улыбнулась дочери, с любопытством взглянула на полковника и молча села в кресло рядом с Кирой.

– По правилам я должен присутствовать при свидании, – сказал Смирнов. – Но я хочу, Кира, чтобы в разговоре с Аделиной Савельевной вы чувствовали себя совершенно свободной и спокойной. Вы будете говорить наедине.

– Я не просила вас об этом! – не поворачивая головы, сказала Кира. – Я не хочу никаких одолжений.

Полковник вышел.

Он вернулся через полчаса.

Красная, возбужденная Аделина Савельевна прикуривала свежую сигарету от еще не погасшего окурка. Кира, сжавшись в комочек в кресле, держалась пальцами за виски и беспомощно смотрела на дверь.

– Это не она! – сказала Кира полковнику. – Не мама!

Полковник молчал.

– Нет, конечно, я говорю чепуху! – продолжала Кира. – Эта женщина – моя мать. Нет, я все понимаю, она сумасшедшая. Не в тюрьме ее надо держать, а в больнице!

– Идиотка! – отчетливо произнесла Аделина Савельевна. – Признаком сумасшествия она считает мое равнодушие к ней. Ну да, я ее не люблю. Вообще не люблю детей. Киру я не ждала, она испортила мне лучшие годы жизни. Ну бывает же, что человек, скажем, не любит гречневую кашу? А я не люблю детей. Что тут непонятного?

– Бог с ней! – устало сказала Кира. – Любит – не любит. Я должна была это понять раньше. Моя вина. Но все остальное? Ты, мама, очень злая! Ты наговорила мне все эти вещи, чтоб испугать, чтоб причинить боль. Или – ты сумасшедшая…

– Ну, в общем мне все это надоело, – нетерпеливо бросила Аделина Савельевна. – С меня достаточно родственного свидания!

Она встала, но, уловив что-то в глазах полковника, села и выжидательно посмотрела на него.

– Потому что иначе быть не может! – продолжала с тревогой Кира. – Не могла же ты всерьез признаваться мне, дочери, в том, что все эти годы шпионила и предавала?

– А какой смысл запираться в том, что уже раскрыто помимо меня? – деловито бросила Аделина Савельевна и снова раскурила, сигарету.

– Нет, погоди! – Кира растерянно оглянулась на Смирнова и снова вернулась взглядом к матери. – Скажи, что ты думала, сообщая мне тот адрес? На что ты рассчитывала сейчас, когда попросила меня сделать подлость? Ты не ждала моего появления на свет. Ты меня никогда не любила. Всю жизнь ты занималась своими подленькими делишками и ничем больше не интересовалась! Но у меня есть семья, она вырастила меня, дала мне здоровье, образование… Пусть мать моя оказалась уродом, но детство было! Я, как все ребята, учила стихи, играла, ездила в пионерские лагеря, мечтала, переходила из класса в класс и, главное, была искренне убеждена, что счастлива! И теперь у тебя хватило низости требовать, чтоб я предала свою родную семью! Ты этого ждала? Но ведь, значит, ты – чудовище!

– Я прошу закончить свидание! – жестко сказала Аделииа Савельевна.

– Сейчас вас уведут, – ответил полковник Смирнов, поднялся, налил воды в стакан и подал Кире. Она взяла стакан обеими руками и все-таки расплескала воду на колени.

– Не могу! – сказала она через секунду, ставя стакан на стол. – Глотать не могу. Что-то случилось с горлом.

– Это пройдет! – сказал Смирнов и вынул из папки, лежащей перед ним на столе, большой пергаментный конверт. – Гражданка Прейс, – обратился он к Аделине Савельевне. – На предварительном следствии вы показали, что занимались шпионажем под давлением некоего Мещерского.

– Он не некий. Он русский дворянин, Кирилл Владимирович Мещерский, – с вызовом ответила Прейс. – И я выполняла его просьбу не под давлением. Я была счастлива служить любимому человеку.