Текст книги ""Библиотечка военных приключений-3". Компиляция. Книги 1-26 (СИ)"

Автор книги: Лев Овалов

Соавторы: Николай Шпанов,Николай Томан,Иван Стаднюк,Лев Шейнин,Борис Соколов,Николай Панов,Лев Самойлов,Татьяна Сытина,Юрий Усыченко,Морис Симашко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 141 (всего у книги 345 страниц)

Смирнов отпустил стенографистку и направился к генералу, чтобы доложить о первой, неудачной беседе с Гореллом.

Когда он вернулся, посетительница уже сидела в кресле. Еще с порога Смирнов заметил, что она очень юна, почти подросток. Поза ее до смешного напоминала пациентку в кресле зубного врача – она изо всех сил сжимала ладонями ручки кресла и напряженно и высоко вскинула голову.

Когда Смирнов подошел ближе, его поразило лицо девушки. В нем все было неправильно, все пропорции сдвинулись. Глаза – слишком велики, с косым, миндалевидным разрезом и редкого коричневого оттенка. Таким бы глазам подошел тонкий гордый нос с крупными подвижными ноздрями, но у девушки нос был толстым и откровенно вздернутым. Нижняя часть лица казалась несколько тяжеловатой, но, разглядев девушку внимательнее, Смирнов понял, что это впечатление создает нижняя губа, крупная, полная, словно перерезанная посредине глубокой чертой. Верхняя губа была короче и тоньше. На правой ноздре темнела круглая родинка, и точно такая же виднелась на левой брови, почти у переносицы. А все в целом было на редкость привлекательно.

Заметив напряженную позу девушки, Смирнов невольно улыбнулся и сказал:

– Долго вы так не просидите! Устраивайтесь удобнее!

Девушка нахмурилась и не пошевельнулась,

– Вот что, – сказал Смирнов, закуривая, – так у нас с вами дело не пойдет, гражданка… – Он взглянул на фамилию, указанную в пропуске, – гражданка Прейс! Мы вас не звали. Вы пришли по доброй воле. Повидимому, вам надо посоветоваться с нами в каком-то трудном вопросе. Так?

Девушка молча наклонила голову. Пальцы ее резко теребили ремень сумочки.

– И позвольте вам заметить, – сказал Смирнов, – что вы напрасно любуетесь своим героизмом. Честность – это норма поведения советского человека!

Девушка взглянула на Смирнова, нижняя, яркая губа ее дрогнула, и неожиданно она слабо улыбнулась. Зубы у нее были крупные и чуть-чуть неправильные, с голубоватым отливом.

– Рад, что вы это понимаете! – улыбнулся в ответ Смирнов. – И стыдно трусить! Да, именно стыдно! Зачем вы допускаете, чтоб вами владел мелкий, обывательский страх?

– Я читала и слышала о преступлениях. Берии, – сказала она, нерешительно глядя исподлобья на полковника. – Такие вещи нескоро забываются. Поэтому вы не должны строго судить, если я пришла к вам не с легким сердцем.

– Нет, извините! – сказал Смирнов и раскурил угасшую папиросу. – Я строго сужу. Ведь все это простые вопросы, в которых надо бы вам разобраться! И до Берии находились враги, пытавшиеся пробраться к сердцу страны через аппарат. В Германии до войны это удалось фашистам, так возник Гитлер. А вот у нас – и до и после войны – не выходит! Изо всех сил пробовали всякие негодяи, в том числе и Берия, но не получилось. Вам никогда не приходило в голову почему?

– Раньше нет, сейчас я об этом подумала! – сказала девушка и снова слабо улыбнулась. – Там, где много честных, хороших людей, горсточка мерзавцев не может победить… Да?

– У нас, в органах, люди обыкновенные! – ответил Смирнов. – Такие же, как во всей стране. Только спрашивают с нас больше, вот и вся разница. А теперь давайте говорить о вашем деле. О чем вы хотели посоветоваться?

– Сейчас я вам все расскажу! – сказала девушка облегченно. – Я давно хотела прийти, но меня останавливали все те вещи, о которых вы сказали и о которых я не умела думать…

– Не считали себя обязанной думать! – поправил Смирнов. – Уменья на это много не надо! Так я вас слушаю! Зовут меня Герасим Николаевич!

– А меня – Кира… – сказала девушка, закусила губу, и в глазах ее, только что ясных и спокойных, из глубины взгляда поднялось нечто, насторожившее Смирнова. Так смотрят люди, притерпевшиеся к постоянной и сильной физической боли.

«Герасим Николаевич, вы верите, что можно разлюбить близкого человека за то, что он совершил плохой поступок? Я не верю. Если люди так говорят о себе, они лгут другим. Если человек так думает, он лжет себе.

Я пришла, потомку что люблю мою мать.

Может быть, ей еще можно помочь. Ведь преступлений она не совершала. Просто – безвольный, несчастный человек, не сумевший построить свою жизнь.

У моей мамы есть один «пунктик».

Первый ее муж, некий Кирилл Мещерский, был во время нэпа ужасно богатым. Я так и не поняла, чем он занимался, – иногда мама говорит, что он адвокатствовал, иногда называет его инженером. Но она глубоко убеждена, что жила по-настоящему только в тот период, когда была его женой. «А после, – говорит она, – я не жила, а существовала…» Даже меня назвала в его честь Кирой. Дурацкое, кукольное имя, терпеть его не могу.

Вся беда в том, что моя мама была очень красивой. Такой красивой, что смотришь на ее старые фотографии и не веришь, что это изображение обыкновенной женщины. Похоже на картину. А больше, Герасим Николаевич, у нее за душой ничего не было и нет: человек она мелкий, вздорный, несправедливый. Может быть, нехорошо так говорить о матери, но правда есть правда!

У мамы было много мужей. Мой отец самый порядочный. Он командовал артиллерийским полком и погиб в войну под Варшавой. Они разошлись, из-за мамы конечно, когда мне исполнилось три года. Каждый раз, когда папа приезжал в Москву, он заходил к нам, несколько часов молчал, потом прощался с мамой, и я шла его провожать. Вы знаете, он всегда мне показывал в Москве что-нибудь интересное. Однажды повел к своему другу в Ленинскую библиотеку, в отдел рукописей. Папа уехал, а я до сих пор все хожу к его другу, только уже домой. Он старейший реставратор рукописей, вот я к нему приду, он меня посадит в уголке, даст лупу, какую-нибудь книжку необыкновенную, и я часами рассматриваю рисованные буквы, заставки, иллюстрации, сделанные много сотен лет тому назад человеческими руками, а он мне рассказывает об этих людях так, словно жил с ними. А еще один раз папа повел меня к преподавательнице консерватории, и у нее тоже я бываю до сих пор, хотя у меня нет способностей к музыке. Просто прихожу и слушаю, как она играет. У нее в квартире много цветов, мало мебели и всегда люди. У меня там на подоконнике есть мое место, и она ничего туда не ставит, а я прихожу, забираюсь в амбразуру с ногами, слушаю, смотрю на Москву, и так не хочется потом идти домой!.. Ездили мы с папой на завод «Машиностроитель» к мастеру, у которого он когда-то работал слесарем, и они однажды летом взяли меня с собой в деревню до самой осени. Ездили еще к разным папиным Сослуживцам, и всюду с ним было интересно и хорошо. Перед тем как со мной проститься, папа вел меня в магазин, чтобы я выбрала себе подарок. И с ним я всегда выбирала что-нибудь очень красивое. Я рада, что папа разошелся с мамой, вторая его жена хорошая женщина, а мама бы его задергала. С ней никто не может ужиться, вот только я да последний муж, и то потому, что не живет с ней в одной квартире…

И мне и маминым мужьям жизнь испортил Кирилл Мещерский.

Как это происходило? А вот как.

Если мама получала деньги, пересчитав, она всегда повторяла, что это жалкие копейки, а вот деньги ей приносил только Кирилл. Тысячи! Если она покупала пальто, то обязательно произносила при этом, что Мещерский сорвал бы с нее эту жалкую тряпку. При Мещерском она носила только драгоценные меха! При Мещерском у нее была дача в Ялте, бриллиантовые серьги, машина – и так без конца, по каждому поводу нам, то есть мне и маминым мужьям, в укор упоминался Мещерский.

Как мы все это терпели? Знаете, не обращали внимания. Шутили, огрызались. Мы считали это маминой странностью. Бывают же люди с причудой? И, конечно, все мы убеждены были, что мама больше сочиняет о Мещерском. Так, для куражу, для хвастовства!

По-моему, он был порядочной дрянью. Уверял маму, что жить без нее не может, а в двадцать шестом году уехал за границу будто бы в командировку и не вернулся. Отвратительный тип!

К сожалению, он маме писал время от времени. А она носилась с каждым письмом его по полгода – до нового! Иногда с оказией он присылал тряпье, над которым мама тоже чуть ли не плакала от восторга.

Беда была в том, что с годами у мамы культ Мещерского не угасал а, наоборот, разгорался. Она стала утверждать, что скоро они соединятся. Он осуществляет какой-то сложный план, в результате которого они будут вместе. Так он писал. Правда, как это случится, – мама ли поедет к нему, он ли вернется в Советский Союз, – говорилось туманно. Но соединятся уже до конца жизни. От мамы он просил одного – верить ему и ждать!

Она от таких писем голову теряла! А тут еще раз в полтора-два года появлялись от него люди с приветами, письмами и посылками. Все это были наши, по их словам, советские люди и с Мещерским встречались, будучи в командировке за границей.

Если бы вы знали, Герасим Николаевич, какие это отвратительные люди! Шутят, а глаза холодные, недобрые, подлизываются к маме, а не уважают ее, я же это все вижу! Появятся, зайдут несколько раз и исчезнут.

А мама как будто слепая! Она ничего не видит, не слышит! Достаточно появиться на пороге какому-нибудь проходимцу и сказать, что он от Мещерского, как мама тает и готова на коленях стоять перед ним!

Но даже не это самое тяжелое! Дома у нас стало страшно, как будто кто-то смертельно болен и все ждут его смерти…

Я бы давно ушла, но мне жалко маму, Герасим Николаевич! Она очень изменилась, дергается вся, не спит по ночам, все время принимает аспирин! В последнее время мы живем, как на железнодорожной станции. Мама перестала заниматься хозяйством. Мы не ремонтируем квариру, мы питаемся всухомятку, мы живем так, как будто все, что с нами происходит, – это начерно, а вот скоро начнется совсем другая, новая, настоящая жизнь. Какая? Чего мама ждет? Я пробовала с ней поговорить, она не слушает, она кричит мне, что я ограниченное тупое существо и не способна ее понять. В тот день, когда я получила аттестат зрелости, она уехала в Гагры и даже не поздравила меня! Несколько месяцев она не знала, что я поступила в медицинский институт, а когда узнала, пожала плечами и сказала, что это похоже на меня – выбрать такую неинтересную профессию…

Все последнее время она была очень мрачна, почти не разговаривала со мной, из-за каждого пустяка ссорилась. И вот свершилось, «великое» событие! На прошлой неделе явился новый посланец от Мещерского! И мама ожила!

Он пришел к нам и заболел чем-то похожим на малярию. Сутки пролежал без сознания. Следующую ночь они до рассвета проговорили. А после он ушел, и больше я его не видела. Но мама стала другим человеком. Она энергична, весела, она все время шутит и даже ласкает меня, чего не случалось уже много лет, Герасим Николаевич!

Я попробовала поговорить с ней серьезно. Просила, чтоб она сказала мне правду. Чего она ждет от Мещерского? Кто эти люди? Почему они приходят в наш дом, как хозяева, и обращаются с нами, как со слугами? О чем она говорила ночью с этим последним?

И вот что мне ответила мама: «Кира, – сказала она, – я поняла, что тебе лучше жить отдельно. Ты не принимаешь к сердцу мои интересы, мне чужды твои. Ты взрослый человек, a в природе есть закон, по которому молодые уходят от родителей… Уходи от меня на любых условиях. Квартиру мы разделим или я выплачу деньгами… Я отдам тебе мои золотые часы и котиковую шубу…»

– Мама! – сказала я. – О чем ты говоришь? По законам природы живут звери. Мы люди. Для нас обязательны законы общества! Как я могу тебя оставить? Ты несчастный, больной человек! Я никуда от тебя не уйду!

Но она швырнула в меня пепельницей и заперлась в своей комнате.

И вот я пришла к вам за советом. Что мне делать? Что с нами происходит? Иногда у меня появляется догадка, от которой становится так страшно, что дыханье останавливается! Помогите мне разобраться в нашей жизни! Кто такой Мещерский? В чем его власть над мамой? О какой «новой» жизни она твердит? Помогите нам, Герасим Николаевич! Я знаю только одно – так жить, как мы живем, нельзя… Дайте мне, пожалуйста, папиросу, я иногда курю, когда никто не видит, а вас мне не стыдно… Спасибо! Нет, я зажгу спичку сама… Я люблю огонь. Все, Герасим Николаевич… Больше мне нечего рассказать!»

Лицо Киры ежесекундно менялось, как смуглорозовая поверхность раковины, по которой скользят тени.

– Значит, вы пришли к нам, потому что вам трудно живется дома?

– Да, я хотела…

– Вы хотели, чтобы я за вас понял, что у вас дома хорошо, что плохо?

Кира молчала, с тревогой и удивлением наблюдая за полковником.

– Вы хотели, – продолжал Смирнов доброжелательно, – чтобы мы навели порядок у вас в доме? Но мы, Кира, организация, разоблачающая преступников! Мы не вмешиваемся в личную жизнь людей, да и никто не имеет права это делать, если нет к тому серьезных, данных.

– Я хотела…

– Вы, Кира, хотели, чтобы я сказал вам, хорошо или плохо поступает ваша мама? А вот сами вы как об этом думаете?

– Я не знаю, все это очень серьезные вопросы… – торопливо сказала Кира. Она снова закусила губу, в глазах ее вспыхнули огоньки обиды. – Я пришла к вам с открытой душой… – медленно сказала она и бросила недокуренную папиросу в пепельницу. – Вы как будто осуждаете меня!

– Кира, сколько вам лет?

– Двадцать два! С половиной. Нет уж, вы, пожалуйста, не делайте мне выговор. Я не для этого пришла! – твердо сказала она, тряхнув головой.

– Ну что вы, разве я смею! – улыбнулся полковник. – Я просто вот о чем хотел спросить. До каких пор вас воспитывать? Нет, правда? Ну, положим, маме вашей было некогда. В школе воспитывали? В комсомоле тоже? В институте опять воспитывают? Не пора ли начать себя выражать самостоятельно?

– Человек выражает себя в труде! Вот, когда я…

– В поступках выражает себя человек! Труд тоже поступок!

– Мне подозрительны люди, приходящие от Мещерского! – твердо сказала Кира.

– Почему вы терпели их до сих пор?

– Я живу у мамы… – слабо возразила Кира.

– Вот уже четыре года с половиной вы совершеннолетний человек! В чем оно выразилось, ваше совершеннолетие? Вы одна ездите в метро? Ходите в дождик без галош. Ну, вот видите, ей целых двадцать два с половиной года, а она плачет!

– По-вашему, я и трусиха, и безвольная, и…

– Это не по-моему. Это на самом деле. Ведь и к нам вы пришли не по своей инициативе, правда? Солгать вы, по-моему, не сможете!

– Правда… – всхлипнула Кира, вытирая глаза перчаткой. – Дайте мне еще одну папиросу.

– Обойдетесь и без папиросы! Кто вам посоветовал прийти к нам?

– Володя! То есть Олешин. Один студент наш. Нет, вы действительно считаете, что я никуда не гожусь?!

– Да нет, я вам такой глупости не говорил. И Володя, небось, где-нибудь поблизости дожидается?

– В скверике… А откуда вы знаете? – слезы у Киры мгновенно высохли, и она улыбнулась, с любопытством глядя на Смирнова.

– Старый я, Кира. Сейчас вас проводят к подъезду! – Смирнов подписал пропуск Киры: и нажал кнопку звонка. – Ну, желаю счастья! – сказал он Кире.

– А… – Кира поднялась со стула. – Вы мне ничего не скажете? Ничего не посоветуете?

Смирнов встал. Вошел дежурный.

– Иван Иванович, проводите гражданку Прейс! – приказал Смирнов дежурному. Потом обернулся к Кире и, сочувственно улыбаясь, сказал:

– Сами, сами решите. Пора! Голова на плечах есть. Сердце имеется! Володя тоже близко, это для вас важный фактор. Он вам, повидимому, правильно советует. А вы все-таки попробуйте своим умом жить! До свиданья…

– А я… могу когда-нибудь еще раз к вам прийти? – спросила Кира погрустнев.

– Занят я очень, Кира! – просто сказал Смирнов, шагнув к дверям. – Если только уж что-нибудь важное…

Дежурный нетерпеливо кашлянул.

Кира что-то хотела сказать, но передумала.

– Ладно. Сама! – сказала она и, вздохнув и махнув перчаткой, вышла в коридор.

– Иван Иванович! – задержал Смирнов дежурного. – Пришлите ко мне сейчас же Александра Даниловича.

– До свиданья, Герасим Николаевич! – негромко сказала в коридоре Кира, но Смирнов рассеянно кивнул ей. Он уже не видел ее и не слышал… Его на мгновенье оглушила и ослепила внезапно пришедшая догадка.

Когда Берестов торопливо вошел в кабинет, Смирнов стоял у окна, опершись обеими руками о раму. Он обернулся навстречу вошедшему, и Берестов увидел, что у Смирнова блестят глаза, он был одновременно раздражен и обрадован чем-то.

– Только что была у меня дочка Аделины Прейс, – сказал он, возвращаясь к столу. – Девушка неплохая, но еще очень сырой человечек. Рассказала она вещи интересные, капитан! Точка-то у Прейс давняя! Да, да… Мы ее не раз ощущали, в действии по ряду вопросов. Прохлопали, Александр Данилович! Но ничего, зато, по-моему, у нас закроется ряд нерешенных вопросов! Как ведет себя Горелл? – неожиданно и отрывисто спросил полковник.

– Спит. Ест. Молчит. Совершенно спокоен, даже обидно, товарищ полковник! – отвечал Берестов, с интересом наблюдая за лицом Смирнова.

– Позвоните сейчас же в прокуратуру и сообщите, что они могут сегодня предъявить Гореллу обвинение в убийстве Окунева и в зверском нападении на малыша Юру Столбцова и капитана Захарова. Дальше. Посмотрите, нет ли у вас сведений в архиве о некоем Мещерском Кирилле. Период нэпа и позднее.

Когда Берестов ушел, полковник снял трубку, набрал номер телефона генерала и, соединившись, сказал:

– Разрешите зайти к вам, товарищ генерал! Возникло одно соображение исключительной важности! Есть! Через несколько минут я буду у вас.

Прокурор предъявлял Гореллу обвинение в убийстве.

За маленьким столиком, составляющим как бы продолжение письменного стола Смирнова, сидела стенографистка, вертела в руках карандаш и мысленно прикидывала, удастся ли ей сдать сегодня в институте зачет по немецкому языку.

Но вдруг она почувствовала, что людей, находившихся в кабинете, охватило напряжение. Стенографистка подняла голову и взглянула на присутствующих. Прокурор читал материал следствия. Смирнов сидел, низко пригнув голову к заметкам, которые он набросал только что на листе бумаги. Генерал, в штатском, сидел тихий и незаметный на стуле у книжного шкафа. Берестов внимательно изучал старинный дубовый футляр часов. Горелл сидел в кресле, как всегда сонно опустив плечи, и полузакрытые, дремлющие глаза его ничего не видели. Он попрежнему молчал.

– Профессор токсиколог Федоровский Сергей Яковлевич, исследовав препараты, взятые у покойного Окунева и тяжело раненного капитана Захарова, установил, что холодное оружие в обоих случаях было отравлено ядом, поражающим нервные центры, в первую очередь сердечно-сосудистую систему.

Стенографистка взглянула на обвиняемого. Веки его открылись, взгляд стал осмысленным и тревожным. Он шевельнул губами и дернул кадыком, как бы проглотив что-то. Оглянулся на Смирнова и снова перевел глаза на прокурора. Тот дочитывал последние абзацы обвинения. Стенографистка вдруг заметила, что на лице заключенного отчетливо проступили синеватые пятна, а кожа между ними приняла мертвый белый оттенок. Губы его потемнели, дыхание стало прерывистым.

Стенографистка оглянулась на Смирнова и отчетливо увидела, как учащенно бьется у него жилка на виске. Генерал прикрыл лицо ладонью, как козырьком. Она встретилась взглядом с Берестовым, и тот быстро отвел глаза.

– Почему они так волнуются? – удивилась стенографистка.

– Что происходит?

Прокурор умолк, дочитав последнюю строчку. У стенографистки внезапно застучало сердце, таким гнетущим стало напряжение. Она снова взглянула на заключенного. Нижняя губа у него отвалилась, обнажив желтые от никотина зубы.

Он привстал и снова тяжело опустился на стул.

Все молчали. Никто не двигался.

– Это ошибка! – сказал заключенный и встал, не выпрямляясь, держась за ручки кресла. – Я никого не убивал и не ранил. – Он схватился руками за горло. – Меня никто об этом не предупреждал! – почти выкрикнул он. – Это подлость! По вашим законам убийство карается смертью! Я знаю законы! Я не соглашался на смерть!

– Интересно! – резко сказал генерал, не отнимая ладони от глаз. – Джентльмен весьма посредственно владеет языком! Слышите, товарищи, какой грубый акцент? Как же он разгуливал у нас?

Заключенный не слышал генерала. Им владела одна идея – обиды. Жестокой, предательской обиды, которую ему кто-то нанес из-за угла. Он метался и кричал, он рыдал и рвал на себе одежду. Смирнов вызвал врача, заключенному дали валерианки с бромом.

Через несколько часов, когда заключенный пришел в себя, все снова собрались в кабинете Смирнова.

– Значит вы утверждаете, что не виновны в убийстве? – спросил прокурор.

– Мне все равно никто не поверит! – апатично сказал заключенный. – Меня расстреляют, и этим дело кончится. Конечно, я не убивал! Я всего только дубль Большого Юлиуса!

Берестов не выдержав и свистнул. Генерал опустил руку и, слегка улыбнувшись, кивнул Смирнову.

– Я – двойник! – повторил заключенный. – Они предали меня, и я не собираюсь молчать! Я только помогаю Большому Юлиусу, когда ему надо выиграть время или скрыться, он подставляет меня под удар, а сам продолжает выполнять задание.

– Большой Юлиус… – пробормотал Смирнов. – Ну, этого-то мы знаем! А имя Стефен Горелл вам известно? – обратился он к заключенному.

– Нет! – поспешно откликнулся тот. – Но у Юлиуса много имен. Он берет новое имя почти для каждого дела. Постоянный номер и кличка рано или поздно расшифровываются. Для того, чтобы расшифровать Юлиуса, надо сопоставить много имен.

– В чем выражалась ваша задача теперь, у нас? – спросил генерал.

– Сегодня я вам все скажу!.. – тороплива ответил заключенный и, привстав, обернулся в сторону генерала, инстинктивно чувствуя, что с ним говорит старший по званию и положению из всех присутствующих в комнате. – Я теперь все скажу! – с оттенком угрозы повторил он. – Я прибыл в Россию несколько дней тому назад, в ящике для книг, в дипломатическом багаже. Шеф, господин Робертс, дал мне документы на имя Морозова и среди них военный документ, как бы случайно забытый мною среди новых документов, на имя Клеб… Клебанова. Очень трудная фамилия. У меня кончились сигареты, разрешите закурить вашу… Благодарю вас. Вот так, теперь хорошо. Вы мне не поверите, но я счастлив, что наконец-то могу отплатить этим мерзавцам сполна и рассказать вам все, все, все… С этими документами я должен был явиться в квартиру на Большой Афанасьевский, пробыть там несколько часов и уже оттуда направиться к военному объекту и там произвести съемку неосторожно, чтобы меня арестовали… Робертс сам высадил меня из машины, катаясь с женой за городом, и я отправился выполнять задание…

– Вам было приказано молчать на допросах? – спросил Смирнов.

– Естественно! – подхватил заключенный. – Молчать и тянуть время. Чтобы вы думали, что он у вас в руках, и не мешали ему закончить дело…

– А сущность задания Большого Юлиуса вам известна?

– Что вы! Нет, нет!.. – с искренним испугом вырвалось у заключенного. – Что вы! Зачем мне знать? Я сейчас поясню, как я с ним работаю. Это очень просто! Вот, например, недавно близ Парижа. Одна вилла одного ученого. Юлиус – его гость. Ученый работает в кабинете. Юлиус в саду перед окнами кабинета, в шезлонге читает. Я в кустах жду сигнала. Наступает удобная минута, мы меняемся местами. Я читаю перед окнами ученого, Юлиус фотографирует в лаборатории. А ученый видит – Юлиус сидит на солнышке и читает… Много разных комбинаций бывало. Я все скажу. Ведь это подлость подвергнуть меня опасности быть казненным за убийство. И после того, как они мучили меня столько лет…

Заключенный снова принялся судорожно всхлипывать. Смирнов подал ему воды и выждал, пока тот успокоится.

– Француз? – спросил генерал.

– Да, мосье! Филипп Дестен – это мое настоящее имя…

– Как вы попали к Юлиусу? – прервал генерал восклицания заключенного.

– Несчастье всегда обрушивается на голову неожиданно! – сдавленно сказал Дестен. – Я – парикмахер, мосье. В сорок пятом году я был у матери в Бретани. Я путешествовал на велосипеде – это дешево и приятно. По дороге домой, в Париж, меня заметил Большой Юлиус. Я ночевал в пансионе для туристов, в местечке Боширо. Ночью меня разбудил яркий свет, я открыл глаза и увидел над собой полицейских. Они надели на меня наручники. Меня арестовали за убийство. Я чуть не сошел с ума, когда на следующий день меня подвели к трупу: я никогда не видел этого человека! Через несколько дней Юлиус вошел в камеру и сказал, что сходство с ним может спасти меня от казни. Вот так я поступил в его распоряжение. Два раза пробовал бежать, и каждый раз Юлиус избивал меня за это. Я не решился бежать в третий раз. Ну вот и все, что же еще? Я не вернулся в Париж, к семье. Жене сказали, что я погиб при автомобильной катастрофе на шоссе. Я не знаю, что с семьей. Они обещали не трогать Катерину и маленькую Катрин, но разве им можно верить? Это псы!

– Ну, в общем на сегодня все ясно! – сказал генерал Смирнову поднимаясь. – Господин Дестен может заняться составлением своего подробного жизнеописания, а у нас с вами есть более срочные дела. Прошу зайти ко мне, полковник. И вас прошу, капитан! – добавил генерал Берестову.

– Так где же Горелл, уважаемые товарищи? – спросил генерал Смирнова и Берестова, когда они остались одни в кабинете генерала. – Ваша догадка, Герасим Николаевич, оказалась правильной. На объекте тридцать четыре был взят двойник. Но от того, что ваша догадка подтвердилась, нам стало не легче, а труднее. Значит, Горелл опять ушел из рук! Как же это случилось, капитан Берестов?

– Голову с меня надо снять, товарищ генерал! – с отчаянием сказал Берестов. – Я виноват. Только сейчас понимаю, как виноват! Дело было так. Мы значит, проводили Горелла до Афанасьевского и стали держать наблюдение. Дальше. В тот самый день, когда Дестен отправился на объект тридцать четвертый, товарищ из нашей группы, Рябушенко, докладывает по телефону: «Подшефный вернулся на точку». Я ему говорю: «То есть как это «вернулся»? Он же не выходил!» Рябушенко отвечает: «Да, не выходил, товарищ капитан!» – «Чего ж ты, – говорю, – рапортуешь, что вернулся?» Рябушенко молчит. Я пришел на место, мы с ним встретились. Ну, я…

– Насели на Рябушенко? – спросил генерал.

– Было! Я ему твержу: «Значит, ты пропустил, как он вышел! И не ты один, а и другие пропустили!» Правда, там условия наблюдения очень сложные, и Горелл мог сорваться с любого места. Вызываю других. Никто не видел, как Горелл выходил из квартиры.

– Ну, вы, конечно, разбушевались… – подсказал генерал.

– Да нет, что ж бушевать! Я все хотел выяснить, кто же из моих людей скрывает свою ошибку! Это ведь последнее дело, товарищ генерал-майор!

– Он не бушевал, он их уговорил! – хмуро буркнул Смирнов.

– Точно, товарищ полковник! – виновато согласился Берестов. – Теперь я понимаю, что уговорил их признаться в несуществующей ошибке. Ну, они люди дисциплинированные, делу добра хотят, вот и поверили мне!

– Значит, когда Дестен вышел с Афанасьевского, вся группа последовала за ним…

– Да! – мрачно кивнул Берестов. – А когда его на тридцать четвертом объекте с таким восторгом сцапали, ваши направились огорчаться в отдел. А Горелл, значит, в это время обыграл наблюдателя, оставшегося дежурить на Афанасьевском. С одним человеком-то он управился… И ушел! Моя вина, товарищ генерал!

Генерал встал с кресла и некоторое время молча шагал по комнате, стараясь ступать так, чтоб носки ботинок попадали в квадратики рисунка ковра.

– А, по-моему, так! – сказал он, останавливаясь, раздраженно. – Страх ошибок гораздо опаснее самой ошибки! Слышите, товарищи? Боясь ошибиться, человек перестает быть активным. Он трясется за свой авторитет и в конце концов, стараясь изо всех сил, любыми средствами спасти подмоченную репутацию, теряет лучшие свои качества. Кстати говоря, один из таких способов «спасаться» – это быстрое и безоговорочное признание своей вины. Мол, чем быстрее и полнее признаюсь, чем крепче себя раскритикую, тем меньше спросят! А вот если бы Рябушенко настаивал на своем, твердил, что, мол, «не выходил – и точка», – мы бы задумались и в конце концов смекнули бы, в чем дело. Нет, ну право же! – горячо продолжал он, снова принимаясь шагать по квадратикам ковра. – Что мы, не люди? Люди! С живым человеком всякое может случиться. Но если есть среди нас полная правдивость, если люди преданны, ошибка не страшна. Вот давайте подумаем, как теперь из положения выходить. Горелла надо сегодня же найти, это – приказ! Слышите, капитан Берестов? Боевой приказ!

Миша Соловьев пришел навестить Захарова.

В маленькой палате свет был белый и неподвижный. Захаров полусидел в подушках, и Миша не сразу узнал его: капитан весь как-то ссохся и потемнел. Миша поздоровался и сел на стул, поджав под сиденье ноги и подбирая полы твердого, неприятно пахнущего халата.

– Ну, чего скуксился? – осторожно раздвинул губы в улыбку Захаров. – Думаешь, я уж теперь навсегда сморщился? Нет, я таким буду лет в шестьдесят. Вот поправлюсь, опять помолодею… Как поживаешь, Мишук?

Миша через силу улыбнулся.

– Ничего, очень хорошо, спасибо, товарищ капитан! – сказал он, отводя глаза от взгляда Захарова. – Нормально!

– Зачем врешь? – Захаров помолчал, набираясь сил. – Опять за бумажки полковник посадил?

– Да! – горестно кивнул Миша. – Я рапорт хочу подавать, чтоб послали обратно в часть.

– Что же так? – усталый и далекий взгляд Захарова заглянул Мише в глаза.

– Не выходит у меня, товарищ капитан! – покорно ответил Миша. – Стыдно. Вроде я хуже всех. Даже к делу теперь не подпускают. Так, по мелочам, кое-что помогаю… А я… – Миша убито замолчал.

– А ты подвиг хочешь совершить? – тепло улыбнулся Захаров.

Миша молча вздохнул. Уши его побагровели.

– Подвиг, «Малыш», это не только поступок. Подвиг – это еще характер! – медленно, экономя силы и дыханье, сказал Захаров. – Я другое сейчас подумал, – продолжал он… – Может, призвания у тебя нет к нашей работе? Ведь ты знаешь, одно дело – профессия, а другое – призвание! Врачом, например, быть – нужно призвание! Педагогом – тоже. Бывает, человек с отличием институт закончит, а работать в своей области как следует не может. И ему нехорошо, и людям с ним трудно!

Захаров умолк. Веки его упали, дыханье стало чуть слышным. Прошло несколько минут, Миша пригнулся, всмотрелся в его лицо и понял, что капитан спит. Но когда Миша скрипнул стулом, приподнимаясь, капитан открыл глаза.

– Нет, нет, я здесь, – сказал он Мише. – Это со мной теперь бывает. Ни с того ни с сего будто выключатель во мне кто-то повернет… Когда окрепну… О чем мы с тобой? Нет, я должен сам вспомнить. Да, о призвании. Я, видишь ли, когда-то был учителем. Для меня лучшей работы нет. Но не в том дело, Началась война, я пошел в ополчение, Оттуда – в армию. Служил в пехоте, разведчиком. По партийной мобилизации послали работать в органы. Отказываться я не мог, я ж коммунист, понимал – люди нужны на трудном участке. И вот до сих пор. Но я, Мишук, всегда партийную работу любил. Еще с комсомольских лет привык все с людьми, все интересно было, отчего человеку трудно да как помочь? И вот, когда я попал в органы, понял – разницы нет. Здесь, «Малыш», та же партийная работа, только условия труднее. Только всегда наступление! А ты – еще молодой! Тебе люди неинтересны, ты еще сам с собой не разобрался! Пофорсить хочется, ты еще все о себе!..