Текст книги ""Библиотечка военных приключений-3". Компиляция. Книги 1-26 (СИ)"

Автор книги: Лев Овалов

Соавторы: Николай Шпанов,Николай Томан,Иван Стаднюк,Лев Шейнин,Борис Соколов,Николай Панов,Лев Самойлов,Татьяна Сытина,Юрий Усыченко,Морис Симашко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 145 (всего у книги 345 страниц)

5

Когда буквально все на съемочной площадке, как загипнотизированные, замерли, любуясь героическим образом всадника, а на режиссерских раздвинутых губах замерла команда «Мотор!», и острие сабли устремилось к единственному в небе облачку, то где-то вверху, с хрустом треснуло и развалилось слуховое окно. Тоскливо простонали куски серого стекла, обращаясь в осколки и далеко разлетаясь по асфальту. Лязгнуло железо.

Все обернулись поскорее на звук и разом увидали, как наружу выглянуло внушительное стальное дуло. Дуло описало круг и, полыхнув пламенем, звездануло толстой резиновой пулей прямо в лоб всаднику.

Воздух звенел.

Тут еще машина «москвич» плавно проехала в некотором отдалении.

Всадник, почти не меняя позы, выскользнул из стремян и спорхнул с коня. Отлетевшая прочь папаха открыла всем любопытным взглядам круглую, растущую на глазах рану малинового оттенка. Артист изумленно опрокинулся навзничь, полагая, что умер, и что так именно ощущается та самая смерть, о которой столько было прочитано за артистическую жизнь, то есть в сопровождение гула в голове и темно-бурых разводов перед глазами.

– Молния? – сверкнуло у него в голове.

Все перемешалось и устремилось от центра с лошадью к краям со спасительными углами и подъездами. Подхваченные ураганом паники человеческие фигуры понеслись зигзагами в стороны, и каждый ощущал на своем родном затылке разбойничий прицел и сбивал воображаемого стрелка прыжками вбок, внезапными приседаниями и прочими гимнастическими фигурами, способность к которым у каждого открылась внезапно.

Один мужественный и невозмутимый опер, влипая пружинными ногами в асфальт, задирал объективы и крутил катушки, запечатлевая хронику момента, сильно напоминавшего эпизод военной жизни. Он был профессионал и, как только начинала жужжать камера и крутиться пленка, опер становился ее частью, придатком и всегда оставался в этом положении даже некоторое время после команды «Стоп!». Камера даже служила ему средством от высотобоязни. С ней он мог находиться хоть на кремлевской звезде, а без камеры он и на табурет влезал не без опаски.

Между тем, площадка взорвалась криками:

– А-А-А! Ми-ли-ция! – истошно орал администратор, залезая под операторскую тележку, где ему не было совсем места.

– Семен Семенович! – молитвенно причитала ассистентка, запоздало прикрывая своим телом пострадавшего, чем и дополняла, в представлении того, картину смерти.

Но тут два крепких осветителя, действуя как в бою и пригибаясь в ожидание других залпов, ловко выхватили потерпевшего из-под женщины за подмышки и оттащили в безопасное место.

– Ху-ли-га-нье проклятое! Ворона убили! Застрелили Ворона! – с запоздалым рвением вопил, на манер газетного торговца, администратор, чувствуя, что проклятия адресатов достигнут вряд ли.

Бывалый гример тоже сохранял полное хладнокровие.

– Диверсия чистой воды! – цедил он сквозь зубы, размешивая в чашке пену для бритья, – Молодежной секции работа, как пить дать! – добавил он загадочно и тряхнул помазком на воздух.

Заметив, что стрельбы больше не происходит, все потянулись назад, к центру событий и немедленно столпились вокруг потерпевшего, выясняя какую медпомощь следует вызывать, «скорую» или «неотложную», помимо милицейского наряда?

Пока что все женщины принялись не без удовольствия трогать беззащитного артиста, махать на него платками и дуть в лицо водой. Это особенно показалось всем правильным, и дуть стали так усердно, что над всею суетой загнулась красивая радуга.

На лбу поверженного разрасталось яркое пятно, но отверстия не наблюдалось, кровь же едва выступила. Вскоре ноздри его затрепетали, а затем и ресницы.

Жара достигла ядерного накала. Асфальт плавился и тек, источая ядовитые газы. Из-за ящиков, колеблясь в разжиженном воздухе, тихо, как тень, выдвинулся скрывавшийся там режиссер, убежденный про себя, что покушение назначалось на него, но убийца, на счастье, лопухнулся и пуля угодила в артиста.

– За что? – мучился он вопросом, – что я им такого сделал? – чесал он отчаянно затылок, не находя ничего похожего на ответ. Ничего худшего за последнее время, чем дружба со «стилягами» и участие в танце «Буги-вуги» на одной их вечеринке, он припомнить за собою не смог, как не силился.

…

Тем временем незнакомец в фиолетовых очках, с тубусом в руке, надменно отвернувшись от места угасающих событий, дождался в сторонке выехавшего из-за угла красного трамвая, зацепился за поручень и укатил с глаз, осеняемый искрами от электрической дуги.

6

Можно было бы начать и задолго до этих событий, лет за пятнадцать. Можно вообще начинать с чего угодно, ведь причины и следствия не ходят ноздря в ноздрю, а парят в пространстве, соединенные прямыми связями, так что различные происшествия вполне могут двигаться вспять или иным путем. Если же учесть еще и условия окружающей среды, меняющейся из-за перемены пути, в виде завихрений, то круговерть их может вдруг обернуться застывшей плоскостью, объединяющей трех, вроде бы свободно парящих мух, но разрушить которую может только четвертая.

Кончился четвертый урок, и оглушительно прозвенел электрический школьный звонок, сообщая ученикам о начале свободного времени. Вожди Ленин и Сталин с огромных, тщательно выписанных масляными лессировками портретов, строго глядели, как дети выполняют их бессмертные наказы.

Дети же, с треском распахивали двери классов и беспричинно вопя, выкатывались в школьный коридор.

Из двери с надписью «химия» тоже выкатилась толпа школьниц в коричневых платьях и передниках с комсомольскими значками. Девчонки щебетали наперебой такими пронзительным голосами, что сами же и затыкали себе уши, продолжая щебетать все разом, для неизвестного слушателя.

Только одна из них, Рая Шторм не щебетала, а несла перед собой в руке раскрытый учебник с множеством закладок. Дочитав нужное, она закрыла почтительно книгу, спрятала ее в портфель, достав одновременно толстую плитку шоколада с репродукцией картины Ивана Шишкина «Утро в сосновом бору».

Помимо очевидного стремления к знаниям, причем, в наибольшей степени химическим, Рая обладала еще и завидной наружностью и, несколько опережавшим школьные нормы, физическим развитием. Даже консервативный фасон школьной формы не мог этого скрыть, и грудь ее никак было не спрятать за широким передником. Тот, будучи надет на платье, вмиг делался необычайно наряден, привлекал все взгляды и наводил сверстников на мысли о жизненных перспективах самого праздничного свойства.

– Райка, Бог велел делиться! – схватила ее за руку подружка, не давая откусить от плитки, без надежды на успех, а как бы в шутку. Рая, плавным движением корпуса потеснила подругу, отъела разом добрую половину шоколада и, спрятав подальше остальное, дала разъяснение:

– Бога нет, не было и не предвидится. Мы же только что в комсомол вступили, а ты – «Бог», – громко щелкнула она портфельным замком. – Лучше заходи к нам вечером, если хочешь. У меня папа приезжает с Полюса, пингвина живого привезет. У него теперь орден есть!

– Шторм, ты куда собралась? – раздался из дверей надтреснутый голос учителя химии Сидор Сидорыча, бодрого дядьки, с несколько чересчур торчащими усиками, на ношение которых не мешало бы всем желающим получать сперва специальные разрешения. Такого уж они были как бы несколько заграничного вида и свойства. Случись каждому в те времена пожелать завести такие усы, и последствия в обществе могли быть непредсказуемы.

– Ты ж дежурная сегодня, душа моя, – проскрежетал учитель ласково, – с доски Пушкин сотрет или может быть Дмитрий Иванович Менделеев? Или мне лично все бросить и тереть за вами доску?

Рая послушно вернулась в кабинет, гордо подняв подбородок и не замечая коричневого шоколадного следа на щеке.

Подружка, проводив ее неприязненным взглядом, поспешила на улицу, чтоб присоединиться там к шеренге таких же школьниц-комсомолок, немедленно затянувших хором задорную песню: «У дороги чибис! У дороги чибис!..».

Заметим, что в те, не такие уж далекие времена, петь, еще было принято. Пели дома, на улице, перед сеансами в кино, или в банной очереди, для чего администрация держала штатных виртуозов-аккордеонистов в сопровождение. А те имели при себе рулоны с крупно написанными текстами песен. Петь было не зазорно, поющий отнюдь не походил на сумасшедшего, даже напротив, автоматически становился несколько как бы общественником. Наконец, пьяные орали песни охотней всех повсюду, даже в милицейских отделениях, и почти никто их не перебивал. Результатом этого явилось то, что хоровое пение достигло неимоверного совершенства. Количеством участников хоры далеко превзошли церковные и немедленно начали использоваться в кино, для придания картинам масштаба и особенного глубокомыслия. Лозунг: «Нам песня строить и жить помогает!» фактически считался директивой партии.

Шеренга школьниц напевая и крепко держась за руки, бодро шагала в ногу и лишь в последний миг пропускала сквозь себя встречных пареньков и мужчин, когда на лицах их читалась уже растерянность или наоборот радость. Это была распространенная девичья забава и отчасти способ знакомиться, ведь некоторых пропускали не вдруг. Возникали краткие шутливые потасовки и возня, в которых обе стороны успевали проявить себя, а иногда запомнить в лицо, на всякий будущий случай. Словом, веселье вполне невинное.

7

Рая не соврала. Этим же днем, даже раньше обещанного, отец ее, настоящий полярный летчик Поликарп Шторм, уже звонил в дверь образцовой коммунальной квартиры, где жил в перерывах между командировками. Образцовость квартиры сообщалась всем любопытствующим с красной железной таблички над медным старорежимным звонком, за который и дергал напрасно полярник, желая встречи не простой, а торжественной и пламенной.

По чести говоря, он заслужил ее, много и с риском для жизни поработав, являясь к тому же красавцем мужчиной, в кожаной куртке и фуражке летного состава. Чучелом пингвина под мышкой и рюкзаком впечатления было не испортить, напротив, это еще добавляло ему привлекательности, в чем Поликарп убедился по дороге с аэродрома не раз. Дамочки разных сортов только что не сворачивали себе шей, заглядываясь на его фигуру.

– Так и знал, – пробурчал летчик, доставая ключи. – Называется, вырвался на недельку, а никому и дела нет!

Пройдя в свою комнату, летчик осмотрелся, сделал вывод, что все нормально, по-прежнему, и принялся раздеваться, о чем давно мечтал, поскольку стояла ранняя весенняя жара. Снятые летчицкие одежды он ронял на пол и, в конце концов, встал поверх всей кучи, прямо против зеркала, в одних лишь сатиновых трусах и длинных, синих носках, прицепленных к ремешкам под коленками.

Там в командировке полагались по форме теплые кальсоны с начесом, но, предвидя жару, Поликарп нарочно надел эти трусы, отчего первую половину пути домой сильно мерз и в один момент испугался, что совсем отморозит что-либо из частей тела отстоящих и особо чувствительных. Но по мере приближения к родному городу, стало теплеть, теплеть, настала жара и вот, можно было радоваться сатиновым трусам.

Летчик шагнул к окну и распахнул его навстречу раннему весеннему зною и множеству дорогих сердцу праздных звуков. За окном открывался привлекательный вид на отдаленья и озеро небольших размеров с, усыпанным ранними загорающими, берегом.

Загорающих было многовато. Чем-то они напоминали пингвинов, должно быть важностью и неторопливостью своих походок. Особенно радовали взгляд гладкие женские фигуры, по новой моде заметно приоголившиеся. Поликарп даже подумал, что однажды, вернувшись домой, застанет купальщиц, в русле модных тенденций, вовсе без трусов.

– Что ж тогда? – несколько лихорадочно подумал он, вглядываясь в блестящие женские округлости, и страшно захотел искупаться.

Но тут им было замечено, что никто из купальщиков мужского звания, не носит таких как у него трусов, а ходят, едва прикрывшись спортивным плавками на завязках или пуговках.

Летчик бросился к зеркалу и посмотрел на себя критически. Отражение не внушило ему симпатии. Тогда летчик попробовал подвернуть трусы, закрепив на боках бельевыми прищепками и приняв наиболее элегантную позу…

– Нет, – рассудил он, осмотрев себя еще раз со всех сторон, – это никак не возможно!

Снял негодные трусы и, тут же, с присущей ему решительностью и сноровкой, взялся за ножницы и нитки. Вскоре одна половина модных плавок была вчерне сметана, сколота, оставалось ее сострочить и, оценив результат, переделать аналогично вторую половину.

В доме имелась старинная, но безотказная машинка «Зингер». Некогда это была столь популярная компания, что офис ее, в виде дворца, и по сей день является украшением Невского проспекта, и бесспорно лучшим из возможных помещений для любимого всеми Дома Книги.

Известно из литературы, что многих, сбившихся с пути блудниц доброжелатели возвращали на правильный, трудовой путь именно вовремя подаренной швейной машиной «Зингер». Наличие же такой машины в крестьянской семье нередко приводило к зажиточности, а затем и «раскулачке», с высылкой всего семейства за реку Колыму, в период обострения перегибов классовой борьбы на селе.

Поликарп полагал, что коли бабы легко управляются с этим механизмом, то и он справится. Однако вскоре, когда уж и жара стала спадать и нитки все закончились, трусы его вместо плавок превратились в отвратительный застроченный ком, с запутанной нитяной бородой. Сюда же прибавлялись погнутые и поломанные иглы, одна из которых насквозь пробила полярнику палец.

В сердцах летчик свирепо зашвырнул изделие за буфет, залепил палец лейкопластырем, собрал инструмент и, найдя в шкафу трусы поменьше, направился прямиком к прохладному озеру, где его все равно ожидал успех, в виде чересчур длинных женских взглядов, направленных в сторону его развитой мускулатуры. Да и трусы, как у него, на поверку обнаружились у многих.

8

Дочь полярного летчика Рая вымыла черную классную доску и намеревалась перемыть всю химическую посуду, благо в кабинете химии была своя раковина с водой. Сверху на нее сурово, но одобрительно поглядывал с портрета Дмитрий Иванович Менделеев.

– Рая, ступай ко мне, – прозвучал характерный голос «химика», несколько скрипучий, возможно от воздействия на голосовые связки некоторых реактивов. – Я хочу тут одну штуку тебе показать, поделиться с тобой. Я, видишь ли, опыты некоторые ставлю. Опыты, – мягко и сколько позволял голос, вкрадчиво повторил он. Опыты, – произнес он еще раз, достигнув в голосе нужного тембра и аккуратно приняв девочку за круглый локоть.

– Помнишь, я рассказывал вам про гальванопластику? Поверь, это чудовищно интересно! Так вот…

Тут у педагога пересохло во рту, поскольку эффект от прикосновения к локтю превзошел его ожидания. Не отпуская девичьей руки, двинулся он поскорей к большому графину с водой, хотел налить в стакан, но передумал и жадно отхлебнул из горла, чуть не обронив тяжелую посудину.

Промочив горло, химик принялся объяснять Рае суть своих опытов, сжимая восхитительный локоть и заталкивая ученицу исподволь в проем между лабораторным столом и шкафом с колбами.

Рая с интересом слушала и, следует заметить, интерес ее к предмету разговора был гораздо больший, чем предполагал педагог. Она даже разок поправила учителя, когда он начал сбиваться с мысли несколько в сторону.

Рая была буквально помешана на химии, а Дмитрий Иванович Менделеев заполнял все ее девичьи мечты, так что там почти не оставалось, да и вовсе не оставалось места сверстникам. Учитель же занимал почетное второе место.

Сидор Сидорович, не то чтобы нуждался в аудитории для хвастовства своими опытами, а его несло, как бурным потоком, к этой девочке, определенно похожей на взрослую девицу. Скорее, он не старался обольстить ее – это выходило само – а наоборот, пытался сопротивляться этой тяге, как-то взять себя в руки и затормозить, хоть на секунду. Но и на секунду было не взять себя в руки.

Почти в беспамятстве, учитель развернул демонстрацию таинственного опыта. Летели искры, шипела в квадратном противне с приделанными проводами зеленая пена, из которой вдруг, откуда ни возьмись, образовался натуральным образом металлический предмет, в виде нераскрашенного комсомольского значка.

Рая была так поражена зрелищем, что не замечала ни руки учителя на локте, ни другой, миновавшей край коротковатого школьного платья и оказавшейся уже выше форменного хлопчатобумажного чулка, отчего резинка, державшая его, отскочила, оголив еще дополнительное пространство ноги.

Тут надо бы припомнить устройство тогдашнего девичьего гардероба. Например, было два значения слова лифчик. В одном случае так называлось тряпочное изделие, надеваемое на область живота, с пуговицами, для прикрепления к ним резинок с чулками. Тогда еще не изобрели вделанных прямо в чулки и носки резинок, а как-то надо же было удерживать их от сползания и обращения в неряшливую гармонь. Такие лифчики носили преимущественно дети.

В другом случае, это была более известная часть туалета, объемлющая грудь взрослой особы женского пола и держащая ее на нужной высоте, определяемой гигиеническими нормами. Форма этого изделия определяла и форму груди, одновременно ее надежно скрывая, в соответствии с тогдашними нравственными нормами, суровыми, но справедливыми. То есть – хочешь узнать форму груди любимой – женись и терпи до свадьбы. Зато никто посторонний не мог узнать этой важной тайны прежде законного жениха.

В более поздние времена явилась тенденция издеваться над образцами подобного белья. Насмешники при этом всегда забывают об относительности любого явления, ведь и то, что носят они, через десяток лет можно подвергнуть осмеянию. Красивая же и молодая женщина, облаченная в такое белье, ничего не проигрывала, зато менее пригожие особы могли несколько сравнять свои шансы с первыми, отчего бесспорно выигрывала справедливость и коллективизм.

Моногамия была нормой номер один. Мужчин повыбило на войне, и если б оставшимся дать тогда волю, так они бы устроили полный хаос и безбрачие, или повально переженились на сопливых малолетках, а женщинам, ковавшим Великую Победу в тылу, так бы ничего и не досталось.

Поэтому главный учитель нравов – кинематограф – пропагандировал платоническую любовь, верность и примерное возрастное равенство внутри пар. Эстетический женский образец тоже имел несомненные возрастные признаки, в виде некоторой тучности главных героинь, отличных от худосочных нынешних. Худосочным и щуплым отводились тогда роли иностранных шпионок или представительниц незрелой интеллигенции.

Правда, нормы все же нарушались и в те суровые времена. Многие женщины вынужденно соглашались на положение любовниц, а мужчины их себе радостно заводили. Даже отсутствие личных автомобилей у тайных любовников, и необходимость переться к месту свидания на трамвае или пешком сквозь мороз и метель, мало кого удерживала. Это только добавляло романтизма встречам и повышало взаимную ответственность, то есть крепило эти непозволительные связи, в ущерб позволительным. Зато вовсе отсутствовал институт проституции или находился в глубочайшем подполье.

Словом, у Раи отскочила резинка от лифчика, к которому крепился чулок (лифчика для груди школьница еще не завела). Чулок пополз вниз, открывая учителю новые восхитительные пространства и возможности, так сказать, самовыражения.

Сидор Сидорович вдохновился необычайно и изо всех сил постарался придать своей ладони особенную проникновенную мягкость, на которую очень понадеялся, забыв свои годы и угрозу ответственности, вплоть до судебной.

Хотя на самом дне сознания он вовсе об этом не позабыл, а даже скоренько сочинил оправдательную речь перед лицом воображаемого суда, в том смысле, что, мол, сами посудите, граждане судьи, каково было устоять перед такой красотой? Да и ведь совсем же потерпевшая не похожа на дитя, напротив… ну и т. д.

Все эти соображения укладывались в доли секунд, а основное время голова его заполнялась все более малиновой пустотой, разрываемой желтыми протуберанцами, отказываясь руководить действиями. Действия происходили сами собой, будто ковши экскаватора, выкапывающие руду, они железными пригоршнями доставляли мозгу учителя то, что классики именовали «неизъяснимы наслажденья». И все это плавным образом передавалось отчасти и жертве его поползновений.

Рая, будучи восхищена результатами опыта, затрепетала особо, и трепет этот, срезонировав с учительским, как бы потерял прежнее основание и обрел новое. Тут ковши упомянутого экскаватора принялись черпать «руду» с удвоенной силой уже для двоих, как будто те стали сообщающимися сосудами.

Сидор Сидорович обнаружил вдруг необычайную сноровку, мышцы его раздулись, ладони стали как клещи, из которых было не вырваться, да, пожалуй, и не стоило: по всему судя, дело свое они знали туго. Плавность движений исчезла, руки педагога сделались тверды и непреклонны. Все действие приобрело упорядоченный вид.

Малиновая пустота становилась все более фиолетовой, рассекаемой лимонными вспышками, возникавшими не то от неисправного электричества, не то от соприкосновения изогнутой девичьей шеи с пушистым темным завитком.

У Раи почти вдруг возникло осязаемое представление, что она – Египетский сфинкс, гордо созерцающий соседствующую пирамиду. Причем, сфинкс увеличивающийся, растущий от воздействия равномерных подземных толчков, которые выталкивали из-под нее еще одну пирамиду, и нужно было или поглотить ее или расколоться на части. Взгляду школьницы открылась большая окрестность Египта и, кажется, вот-вот она должна была увидеть весь Египет у ног своих. Он оказался так велик, что у девочки захватило дух.

Сидор же Сидорович почувствовал, что в его голову, сквозь темя плавно влетела шаровая молния, роняющая редкие искры. Молния коснулась изнутри переносицы и взорвалась.

Когда молекулы его мозга вновь собрались в целое, первое, что он увидал перед мысленным взором, был уже упомянутый зал народного суда.

– Ничего не хотим слушать! – гневно отчеканивала женщина-судья, сопровождая слова кузнечными взмахами руки. – Таких казнить надо! Казнить! Казнить! И казнить!

– Меня черт толкнул! – жалобно возражал учитель, ища вокруг хотя бы один сочувственный взгляд.

– Так может вы и в Бога верите? – хищно поинтересовалась судья, и глаза ее сощурились, сойдясь при этом на переносице и превратившись в единственный, как у циклопа горящий глаз.

– Верую! – опрометчиво соврал учитель…

…

– Что, что это было с вами, Сидор Сидорович? – вернул учителя к реальной жизни не особо смущенный голос школьницы.

– Рая, ты меня в гроб вгонишь! – забормотал педагог, принимая более вертикальное положение, чтоб застегнуть ремень и подтянуть съехавший нарукавник. – У меня из-за тебя помутнение разума случилось!

Он предупредительно нагнулся к полу и подал ученице отцепившуюся резинку. При этом его еще раз бросило в жар от увиденных Раиных ног.

– Папе не говорить? – с некоторым цинизмом в голосе спросила девочка, – Как вам не стыдно, вы же учитель, обещали опыт объяснить, а сами…?

– Ну да, конечно, конечно стыдно! – облегченно и обрадовано затараторил педагог, – Да я, знаешь, такое тебе еще объясню, что и во сне никогда не привидится. У меня же знаний полная голова! – убедительно стукнул он себя по лбу, – Жизнь ведь длинна! Причем, одной только тебе эти тайны раскрою и никому больше! – опять потянулся он к девочке, запоздало зыркнув глазом на дверь – заперта ли.

– Я так люблю химию! – подняла Рая на учителя ослепительный взор, и твердо отводя его руку, – У меня на вас вся надежда.

– Будешь химиком, даю слово! – запальчиво пообещал учитель, подтверждая сказанное особым шевелением своих мелкобуржуазных усов. – Посмотри-ка, что получилось, – достал он пинцетом значок из противня. – Аналогично любую форму можно создать! Ордена, знаки, монеты!

– Вот здорово! – обрадовалась школьница и вдруг довольно фамильярно, шлепнула учителя по заду.

Тень неудовольствия пробежала у того по лицу.

– Рая, ты только на людях, пожалуйста, так вот не хлопни меня. Посадят ведь, глазом не моргну. А ведь я не виноват, что ты такая красивая уродилась мне на горе. Иначе, разве б я решился руки без спроса распускать? Папа – полярник у тебя, я слышал, орденоносец? Он и засадит.

– И очень просто, – подтвердила школьница, – у него связи такие, вы бы знали!

Рая достала остальной шоколад и, отломив, протянула часть озадаченному химику. Оба уселись на лабораторный стол и, свесив ноги, в задумчивости принялись его грызть.