Текст книги "Бухта Анфиса"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)
Оба они засмеялись. Артем спросил:
– Вы в каком классе?
– Вы что думаете? – Она вдруг сделалась надменной, как принцесса. – Думаете: я – что?
– Да нет, я ничего такого и не подумал. Просто спросил…
– Перешла в десятый. А вы?
Артем вздохнул и смиренно признался:
– Окончил институт. Только в прошлом году.
Она, как ему показалось, усмехнулась.
– Правильно. Никто не верит, что я такой старый. Думают, что мне от силы девятнадцать. Просто я хорошо сохранился.
Он был очень рад, когда увидел, что ее развеселила эта нехитрая шутка: веселый она человек и легкий. Теперь он уже совсем непринужденно, по-свойски спросил:
– А что вы любите больше всего?
Не задумываясь, она ответила:
– Лошадей. – Подумала. – И цветы.
– И стихи, – подсказал он, наскоро припоминая, что бы прочесть из своих стихов, не сразу признаваясь в авторстве. Но услыхал ее легкий вздох:
– Нет, не очень.
Стихи мгновенно завяли и осыпались, как цветы на морозе. Это не укрылось от нее. Для его утешения она сказала, что читает она вообще мало и не потому, что не любит, а просто нет времени. Зимой, еще «по-темному», через замерзшую речку бежит в школу. А это километров пять. У них в деревне только начальная «школка»: все четыре класса занимаются одновременно в одном помещении. Учитель тоже один на всех. А настанет лето – столько навалится работы, столько забот, что только поворачивайся!..
– Нинка!.. – послышалось издалека. – Давай сюда!..
– Ох и заболталась я!.. Прощайте. А вы приходите к нам в деревню…
Музыкальный смех, взмах маленькой смуглой руки – и нет ее. Исчезла, как видение. Как лесная фея. Только там, где она пробежала, вздрогнули елочки и взволнованно замахали зелеными мохнатыми лапками, рассыпая легкие росные слезки.
Начало пригревать солнце, на пригорке, над побелевшим от росы мхом, закурились тонкие струйки пара. Среди темных блестящих листочков красные кисти брусники, как в ее волосах.
«Дитя природы», – подумал Артем, вспоминая ее нежно розовеющие смуглые щеки, и голос, и маленькие, наверное, сильные руки. Конечно, сильные, если она справляется с дикой силой коня. Что касается лошадей, тут у Артема был большой пробел в знаниях. С одной стороны, лошади – это романтика: «Мы – красная кавалерия…», «Холстомер» и прочая литература, а с другой – коновозчики, суровые мужики, развозящие по магазинам товар на своем равнодушном, раскормленном тягле. Будучи еще в том переходном возрасте, когда мальчишки стыдятся трехколесного велосипеда и мечтают о двухколесном, он стремена назвал педалями, чем насмешил всех домашних. Так родился семейный анекдот, который ему сейчас припомнился. И сейчас же забылся, потому что даже замирающий осенний лес полон неожиданностей. Вернее, в лесу всегда все неожиданно для человека городского. Из ельника вышла Анфиса. А за ней тянулся лосенок-однолеток. Увидав чужого, лосенок попятился за елочки и оттуда выглядывал осторожно, но, как показалось Артему, без всякого страха.
– Вот привязался, – сказала Анфиса с досадой. – Всю осень так и ходит, как за мамкой. – Поставив на землю корзиночку, полную грибов, она подошла к лосенку и начала поглаживать его горбатую морду, почесывать за ушами, в то же время выговаривая: – Ну, чего ты ко мне прилаживаешься? Какая тебе от меня выгода? Да это еще полбеды, – обернулась она к Артему, – а беда, как наладится он зимой в деревню шастать да другим дорогу показывать, я ведь такую ораву не прокормлю. Ох, надо стожок-то обгородить, растащут.
Лосенок дернул головой, к чему-то прислушался и ленивой рысцой побежал вглубь леса.
– Скачут, – сказала Анфиса.
И Артем тоже услыхал отдаленный мягкий топот многих копыт и голоса: один мальчишеский, резкий, другой, несомненно, Нинкин. Заливается на весь лес. На поляну рысью вымахнул небольшой табун и покатился к прибрежным лугам. Один из всадников – Артем догадался, что это был Колька, – поскакал в объезд, заворачивая табун к деревне, а другой, вернее, другая – Нинка, – гнала своего рослого рыжего коня вдоль опушки.
Нинка на сильном горячем коне. Да, несомненно, романтика и отчасти даже мифология. Сидит плотно, слегка откинувшись назад, глаза внимательные и веселые, волосы летят по ветру, и веточка брусники запуталась в волосах. Увидев Артема, она что-то крикнула, сверкнули зубы в диковатом оскале, и вот уже она скачет вслед за табуном мимо деревни по токаевской дороге.
Все. Замер тяжелый топот. Улетел в лесные дебри. Тишина.
КНИГА ВТОРАЯ
Вода кипела за кормой…
1
Дом, в котором родился и вырос Артем и в котором его родители прожили всю свою, как он считал, долгую и, счастливую жизнь, находился в центре города. Но так как дом стоял в глубине большого двора, отгороженного от других дворов высокими заборами и не очень высокими кустами сирени и акации, то тишина была совсем деревенская. Так Артем думал, пока не побывал на Старом Заводе и не узнал настоящей деревенской тишины.
Около дома под самыми окнами был сад, отгороженный от двора штакетником: владения матери, Марии Павловны. С тех пор как пришлось уйти из театра, она целиком увлеклась цветами. Она – страстная садоводка, ни у кого в городе не выращивались такие, гладиолусы. Были у нее и другие цветы, и сирень, и крыжовник, и яблони, но гладиолусы – ее страсть и ее гордость. Этой своей страсти она не изменила даже в трудные годы войны, когда все дворы и городские газоны были заняты под картошку и капусту. Мария Павловна тоже завела огород, потеснив свои цветники, но гладиолусы по-прежнему высоко вздымали свои нежные цветы на изогнутых, как сабли, стеблях. И эта страсть с годами не остывала, занимая большую часть ее времени и почти все ее внимание. Верный муж и послушный взрослый сын – этого очень мало для женщины, которой только что перевалило за пятьдесят и которая выглядит так, словно ей еще нет пятидесяти. Кроме них троих, в доме не было ни одного живого существа. Кошка не в счет, на нее никто не обращал внимания, и ее терпели только потому, что предполагалось, что в старом деревянном доме должны водиться мыши.
Вот и сейчас Артем увидел седеющую голову матери, прикрытую от солнца розоватым платочком, склоненную над последними гладиолусами. Он только что сошел с палубы катера и вернулся в родительский дом после четырехдневного отсутствия. Ему казалось, будто прошло несколько месяцев, и он был совершенно уверен, что открыл чудесную, невиданную страну. Он шел по тропинке к дому, размахивая старым портфелем и огромной веткой рябины с огненно рыжими листьями и алыми гроздьями плодов. Земля все еще покачивалась под ногами, а лицо приятно зудело от вольного ветра.
Мама подняла голову, и Артем услыхал ее высокий, хорошо поставленный голос, еще не испорченный годами:
– Какая прелесть!
Отряхивая руки, мама поспешила к нему навстречу. Она взяла золотую ветку рябины и обеими руками подняла ее над головой, подставив щеку для поцелуя. Щека, как и всегда, была мягкая и душистая. Целуя ее, Артем с удовольствием отметил, что ничего не изменилось за время его отсутствия и мама не успела постареть.
– Прелесть! – повторила она. – Как жаль, что ты не привез саженец. – Рябина такая красивая.
– Я не догадался. Там этой рябины целые заросли. Ее вырубают, чтобы очистить место для водохранилища.
– Какое варварство!
– Да нет. Это цивилизация.
– Никогда не думала, что это одно и то же.
– А это и есть не одно и то же, – заступился Артем за цивилизацию, хотя чувствовал, что в чем-то мать права.
– У нас был один знакомый художник, он замазывал старые картины и рисовал на них что-то патриотическое. Попало ему за это, хотя время было военное. А потом он спился.
Они шли к дому, она взяла его под руку и, заглядывая в его лицо, говорила:
– Три дня всего, а ты возмужал как-то. И голос – ну совсем как у мужчины. Ты, Артем, постарел.
Она рассмеялась и вдруг остановилась и повернула обратно к садовой калитке.
– Ох, совсем я забыла. У нас гостья. Идем, я тебя познакомлю.
В углу сада, за круглым столом, за которым любили пить чай в теплые летние вечера, сидела девушка. Круглолицая, смуглая, черноволосая и очень, кажется, серьезная. Она только чуть-чуть улыбнулась, поднявшись, и очень крепко пожала руку Артема.
– Нонна, – сказала мама, – любимая ученица отца. Мы пригласили ее заниматься у нас, потому что в общежитии такая свалка…
Артем удивленно поднял брови: в доме Ширяевых не очень-то терпели посторонних, потому что все были заняты своим делом и никто не мешал друг другу. Нонна сразу же внесла ясность:
– Временно, конечно. Порядок должен же быть когда-нибудь.
2
В его небольшой узкой комнате стояла большая тахта, на которой он спал, или читал, или писал стихи, или просто лежал, ничего не делая. Между тахтой и противоположной стеной, вплотную к окну, втиснулся письменный столик. На стене полки с книгами. В темном углу верстак, там были тиски и всякий слесарный инструмент. Артем всегда считал профессию слесаря, механика, электрика самой заманчивой и достойной, чтобы ей заниматься всерьез. Он и занялся бы, если б не родители. Они бы согласились увидеть его в качестве инженера, но еще в начальной школе он обнаружил такое отвращение к математике и такую неспособность, что для него оставался только один путь – гуманитарные науки. Путь, казавшийся ему безрадостным, тоскливым и достаточно отвлеченным, а его тянуло к практической деятельности. С этой целью он и решил стать журналистом и, если выйдет, поэтом.
В своей узкой комнате он не мечтал ни о больших свершениях, ни о славе. Он был скромен и самокритичен. Мечтой его был лодочный мотор, который за бесценок он приобрел у соседа и поместил в сарайчике, выгороженном в дровянике. Там у него была настоящая мастерская: мотор требовал капитального ремонта, чем Артем и занимался в свободное время. В его комнате, несмотря на открытую форточку, всегда стояли бодрящие запахи бензина и машинного масла.
В просторном профессорском доме у каждого были свои владения: у отца – кабинет, у матери – спальня, у Артема – маленькая узкая комната: кабинет, спальня и мастерская – все в одном месте. Столовая, как и водится, общая. Была еще одна комната, в которой никто никогда не жил. Там, в пыльном прохладном полумраке, стояли и лежали какие-то отслужившие свое вещи. Она называлась «пятая комната».
В доме Ширяевых никто никогда никому не мешал. Каждый жил своей жизнью, и даже Мария Павловна стучала в дверь, прежде чем войти в комнату сына. Каждый делал, что хотел, и каждый был уверен, что ни один из членов семьи не сделает ничего такого, что было бы неприятно для остальных. И каждый рассказывал только то, что было необходимо рассказать, или то, что он считал интересным для других. Вернувшись домой, Артем в первый же вечер рассказал о своей командировке, о спутниках и случайных встречах, не утаив и тех мыслей, которые взбудоражили его. Особенно встреча с этим делягой-инженером. Просто варвар какой-то. Такому дай только волю – он истребит всю прелесть русской природы, загонит ее в заповедники!..
– Я не уверен, что все это напечатают, – сказал отец.
Артем согласился с ним. Да, не все годится для газеты, насколько он понимает, но он все равно должен это написать. Для будущего.
– Для чьего будущего?
– Для моего, конечно.
– Не знаю, как ты… – Отец посмотрел в угол, где на диване под торшером устроилась с книгой Мария Павловна. Именно с ней в свое время отец связывал свое будущее. И все вышло так, как он мечтал, потому что он всегда умел настоять на своем, но так мягко и ненавязчиво, будто он ни на чем и не настаивает.
Оторвавшись от книги, мама сказала:
– Будущее? Я мечтала о полярнике или, в крайнем случае, о летчике, но тут подвернулся ты…
Отец мечтательно и в то же время озорновато улыбнулся:
– Да. Все так и получилось, как тебе хотелось. Почти: я воевал на Ленинградском фронте, и у меня была борода не хуже, чем у Шмидта.
Артем видел фотографию отца: старший лейтенант с маленькой растрепанной бороденкой и с такими же, как сейчас, озорными глазами. Ничего похожего на прославленного полярника.
– Поищи мне второй том, – попросила мама, – мне осталось три странички.
3
– Будущее надо держать в ежовых рукавицах, особенно свое собственное будущее, – сказал отец, переходя из столовой в кабинет.
Артем последовал за ним, потому что это говорилось для него. Не свое же будущее отец имел в виду.
– Ты знаешь: это мое постоянное правило. Иногда полезно подумать о том, что нас ждет завтра, и по возможности подготовиться к нему.
– Как же я могу знать, что будет завтра?
Отец разглядывал корешки книг, слегка касаясь пальцами, словно это были клавиши рояля и он наигрывал какую-то меланхолическую мелодию. Артем видел только его широкую спину, обтянутую серым вельветом домашней куртки, и слегка закинутую голову. Волосы аккуратно зачесаны по старинке, на косой пробор, и седина еще не тронула их даже на висках.
– Опыт подскажет, сын мой. Когда он появится, конечно. А пока невредно и позаимствовать. – Отец нашел книгу и положил ее на стол. Взглянув на сына, он засмеялся: – Могу одолжить в любом количестве. И я знаю, что ты подумал.
– Ничего я еще не успел подумать.
Усаживаясь в свое кресло, отец продолжал:
– Ты думаешь: старый человек, старый опыт – к чему он мне?
– Ты и сам знаешь, что ты не старый. Да мне такое и в голову не приходит.
– И мне тоже, – признался отец. – Но в твоем возрасте люди неохотно принимают опыт старших. И это закономерно. Дети стремятся скорее вырасти, юноши – освободиться от опеки родителей и даже простой совет расценивают, как проявление деспотизма. Верно ведь?
– Нет, – честно ответил Артем. – Не думаю я этого. У меня не было повода.
– Ты хочешь сказать, что мы никогда не принуждали тебя. Наверное, плохие мы родители.
– А других бы я и не хотел. Вы – самые лучшие, каких только можно пожелать!
Он сказал это от всей души и думал этим признанием развеселить отца, но с удивлением услыхал его вздох и затем вопрос:
– Ты окончательно утвердился в этой своей редакции?
– Если не выгонят, то – да…
– Ненастоящее это дело.
Артем знал, что у отца считается «настоящим делом». И дома, и в институте он всегда говорил о высоком назначении учителя. Особенно учителя русского языка и литературы. Учить людей самому великому созданию человеческого гения – языку, охранять этот вечный язык от всего временного и от всяких литературных жуликов и проходимцев.
Конечно, он считает, что его сын попал в «дурную» компанию. Хотя прямо об этом он и не говорит, но Артем видит, с какой опаской и тревогой он посматривает на него. И сейчас вот – заговорил о будущем с такой безнадежностью, словно не ждал от него ничего хорошего.
– Мой дед, как тебе известно, был доменным мастером, одним из самых знаменитых, и свое великолепное мастерство он хотел передать только своему сыну. Это вполне естественно: стремление передать самому дорогому человеку главное, что накопил за всю жизнь, – опыт, трудовое искусство, драгоценное наследство. В то же время это единственный способ двигать вперед свое дело – передавать опыт, поскольку он был человек безграмотный.
«Да, но ты-то грамотный, у тебя куча статей и несколько учебников, тебе нечего горевать», – подумал Артем, но смолчал. А отец неожиданно сказал:
– Вот когда-нибудь у тебя будет сын, и ты все поймешь…
– У меня? – Артем даже растерялся от такого поворота. – Ну, это так еще не скоро…
– Поживем – увидим… – Он надел очки и потянулся за книгой. – Только не забывай, что я – интеллигент только первого поколения и не успел рафинироваться, – пригрозил он шутливо. – Во мне еще может взыграть кровь моих предков – староверов и домостроевцев. – Сняв очки, он погрозил ими.
В тон ему Артем ответил:
– Кровь-то эта и во мне может взыграть.
– А я тебя запорю.
– А я сбегу из дому.
– А я тебя по этапу обратно в дом.
– А я революцию сделаю.
Оба рассмеялись, но у Артема возникло такое чувство, будто его отпустили на поруки, а впереди суд и приговор. Чувство, известное ему только из художественной литературы да из семейной хроники. Его дед был арестован царской охранкой и отпущен на поруки, но потом снова арестован и осужден на каторгу.
4
Не очень-то отец любил вспоминать свою родословную и тем более извлекать из нее нравоучения для себя и для Артема. Оба они боялись назидательной кислоты, от которой всегда в душе остается что-то вроде оскомины. Чтобы этого избежать, приходилось разбавлять воспоминания чем-нибудь повеселее. Хотя бы упоминанием о кипучей дикой крови собственных предков. В общем-то ничего веселого в этом тоже не содержалось, и разве что только одно мысленное перенесение старых обычаев в наше время могло еще вызвать улыбку.
Этим приемом отец начал пользоваться только после своего пятидесятилетнего юбилея. Студент, которому было поручено рассказать о жизненном пути профессора Ширяева, отнесся к своему делу с таким рвением и с такой удручающей эмоциональностью, каким он научился от самого профессора Ширяева. «Не бойтесь беспредельных просторов научных открытий, не проходите по ним скучающими туристами…» Старательный докладчик так долго бродил по «беспредельным просторам» ширяевской родословной, что у подавленного юбиляра от тоски стали совсем прозрачными глаза. Выучил на свою голову!
Сидя в зале, Артем смущенно сочувствовал отцу. Каково-то ему все это выслушивать под взглядами сотен зрителей! Он и сам осторожно взглянул на отца: у того было такое задумчивое выражение, словно он принимал зачет и раздумывал, на сколько «тянет» ответ: тройка – многовато, двойка – обидно.
Здесь Артем впервые узнал некоторые подробности своей родословной. Прадед его, бисерский доменный мастер, – человек крутой и властный. Его боялся даже надзиратель. Все тонкости своего сложного дела он держал в памяти, потому что был безграмотен. Сына своего готовил себе в заместители, но тот сам распорядился своей судьбой. В самом начале 1901 года от отцовского тиранства сбежал в Пермь. По этапу он был доставлен в родной дом. Снова сбежал и поступил на пушечный завод. Образование у него было церковно-приходское, четырехклассное. Плюс тюрьма и ссылка. Его сын окончил рабфак, затем университет и, приобретя соответствующие звания, пребывал в должности профессора литературы.
– В общем, не знаю, как ты представляешь себе свое будущее, – проговорил отец.
А так как Артем этого тоже не представлял, то разговор на этом и прекратился, и он отправился в свою комнатку, чтобы привести в порядок ту кучу материала, из которого он собирался построить репортаж. А заодно привести в порядок и свои чувства, из которых вряд ли можно было построить что-нибудь путное.
Ему это не сразу удалось – упорядочить свои чувства, чтобы приняться за работу. Еще тогда, под восторженное юбилейное славословие, Артем подумал, что на отце и кончается блестящий взлет славного ширяевского рода. А сам Артем только стоит и наблюдает этот ослепительный взлет. Бездарный зритель, журналист, пока еще неизвестно какой. Посредственный поэт, хотя некоторые утверждают, что талантливый. Стоит ли все это тех сложных противоречий, которые возникли в семье за последнее время?
– Как жить? – спросил он, потому что ему очень нужен был собеседник, советчик.
Уйти бы работать на завод! Восстать против желания отца и особенно против матери? Таким поступком он попросту бы убил их.
Отрезав ему путь на завод, они, наверное, в виде компенсации, до сегодняшнего вечера ни слова не сказали по поводу его работы в газете. Но если отец заговорил, его не остановишь. В этом Артем уверен. И теперь все будет зависеть от его, Артемовой, настойчивости. Сумеет ли он настоять на своем и в то же время остаться послушным сыном?
Быть самим собой трудно даже в своей семье, тем более, если ты не только послушный сын, но еще и единственный.
Единственный сын. Еще тогда, когда он только родился, отец и мать уже задумались о его будущем, на которое они возлагали все свои, пока еще неясные, надежды. Прежде всего надо было выбрать имя. После долгих обсуждений, где маме принадлежал решающий голос, а отцу только совещательный, и когда уже было отвергнуто множество имен от Альберта до Якова, отец безнадежно предложил:
– Артем. Отличное имя.
– Да? – Мама несколько раз повторила это имя так, как если бы она учила новую роль. – Не знаю. Что-то в нем есть… А ты почему вспомнил?
– Так звали его деда.
– Твоего отца. Он был революционер. Ты веришь в генетику?
Отец пожал плечами: верить в генетику в то время не полагалось.
– Это имя вошло в историю революции и потрясало основы. Кроме того, Артем Веселый – необыкновенный был писатель, отличный знаток русского языка. Наконец, Артем – прославленный актер…
Эти доводы подействовали на маму.
– Да, верно, – согласилась она, – необыкновенное имя. А звать мы его можем Темой, как у Гаршина.
Но, насколько Артем помнит, всегда его звали только полным именем.
5
Заведующий промышленным отделом Агапов размахнулся:
– Триста строк! И два дня на все.
Неслыханная щедрость, учитывая ограниченность газетной площади! Артем оценил это. Он зашел к Семену посмотреть проявленную пленку. На стук в дверь фоточуланчика девичий голос откликнулся: «Минутку!» Но не прошло и минуты, щелкнула задвижка.
– Входи, – сказала Сима, – как раз твою пленку проявила. Можешь посмотреть.
– Когда вы все успеваете?
Вспыхнул яркий свет, погас красный. Девушка вынула из кармашка синего халата зеркальце. Заглянула в него.
– Фотоэкспресс. Семена не знаешь, что ли? Сейчас придет, печатать начнем. После обеда заходи… А это что у вас за королева? Целых пять кадров. Вся в листьях.
Артему захотелось рассказать, какая это необыкновенная девушка, Нинка, учителева дочка, но Сима в это время, скосив внимательный птичий глаз, изучала в зеркальце какую-то деталь своего лица и, как видно, ничем больше не интересовалась.
– Да так, одна там… – пробормотал он. – Пока.
На лестничной площадке он столкнулся с Семеном.
– Салют, экс-командор! Как дела?
Пытается вернуть утраченное превосходство. Но Артем уже знает цену и этой развязности, и этого пренебрежения ко всему на свете.
– Через два дня сдавать.
– Два дня! «Войну и мир» написать можно. Ты, главное, не рассусоливай про цветочки да про лесочки. На-факты напирай, да что кто говорит. Да не забудь Зиновия. Старик занудливый, но говорит дельно.
– Ладно, без тебя знаю, – отмахнулся Артем, хотя, по правде говоря, ничего он не знал и надеялся только на чудо.
Несмотря на свой очень небольшой опыт, он уже познал то чудесное явление, которое принято считать вдохновением: явление первой фразы или даже первого слова. Стоит появиться первому слову – и все дальнейшее пойдет как бы само собой. Это вроде искры в моторе: вспышка – и заработал. Великое дело – первое слово!
Всю дорогу домой и потом в своей узкой комнатке он ждал этого чуда и боялся прозевать его появление, а в голове вертелась все одна и та же глупая, ни на что не годная фраза: «Вода кипела за кормой». При чем тут корма?
За окном горел осенний день, неровно, как потухающий костер: то жарко вспыхнет, то замрет, когда белое облако проплывет между солнцем и землей. В форточку влетел шмель и начал биться о стекла. Его жужжание, то недоуменное, то угрожающее, надоело Артему. Он взял газету и выгнал шмеля.
«Вода кипела за кормой». О, черт! Вот привязалось!.. Ему надоело слоняться по комнате, но и остановиться он не мог, как шмель, который не мог не биться о стекло, надеясь вырваться на свободу. Оставалась только надежда на чудо.
Стук в дверь заставил его остановиться. Вошла мама в сером с красной каймой фартуке и с полотенцем на плече.
– О чем ты задумался?
– О воде, которая кипела за кормой…
– Стихи?
– Нет, для газеты.
Вытирая пыль, которая до нее уже была вытерта приходящей уборщицей, она вздохнула:
– Твой отец утверждает, будто газетчики редко думают. Им некогда. И, кроме того, это им совсем не надо. А ты еще думаешь?
– Ну, я, должно быть, еще плохой газетчик: больше думаю, чем пишу.
– А это что-то новое. Знакомая? – Провела полотенцем по фотографии: девушка гуляет с малышами в парке. Одна из лучших работ Семена, как считал Артем. И, может быть, одна из лучших девушек.
– Нет. Портрет неизвестной девушки.
Она оглянулась через плечо. Глаза ее ласково улыбались. Немного встревоженно и ободряюще. Так смотрят все матери, наблюдая за первыми вылетами своих птенцов. Хороший мальчик, честный и послушный. Верно, немного резкий и подчас даже грубоватый. И такие словечки, каких в доме не слыхивали. Ничего с этим не поделаешь – такое время и такая среда. Она вспомнила свое время и свою среду: ого, какие сцены разыгрывались в отчем доме, когда стало известно, что она – единственная дочь уважаемого профессора – выступает в каком-то нэпманском кабаре! Верно, это было только начало. Потом-то она стала актрисой. И, как оказалось, настоящей актрисой. Так что у сына, по всему видно, ее характер, и она ничуть не удивится, если он поднимет бунт. Ее кровь, ее характер, и, на что бы он ни решился, она станет на его сторону. Пока что, кажется, все спокойно. Вот только разве этот портрет. Какая-то девушка…
– Неизвестная. Поэты любят таких. А если нет, то выдумывают.
– Ты считаешь, я – поэт? – Артем слегка покраснел: дома к его стихам относились настороженно, как к неизбежной болезни. Вот и сейчас мама сказала:
– В твоем возрасте все поэты. Потом это проходит.
Она оглядела комнату и, решив, что порядок восстановлен, пошла к двери, но, вспомнив что-то, вернулась.
– Поскольку разговор зашел о девушке… Мне кажется, ты избегаешь нашу новую знакомую.
– Нисколько. Просто я не хочу ей мешать.
– Она может подумать, будто ты недоволен. Подойти и поздороваться – это твоя обязанность как хозяина. Ведь она не просто неизвестная, если я вас уже познакомила.
Подойдя к матери, Артем потерся щекой о ее мягкую душистую щеку.
– Хорошо, мама. Будет сделано. Только…
– Что, мой мальчик?
– Ничего. Ты сказала, она – любимая ученица отца.
– Да. И что же?
– Любимые ученики, отличники. Они такие… – Он чуть было не сказал «зануды», но вовремя спохватился. – Тоска с ними.
– Не сказала бы. Твой отец тоже был любимым учеником моего отца, но ты же не скажешь, что у нас в доме тоска?
– Ну что ты! Конечно, нет!
Она ушла. На освещенном солнцем столе лежала тонкая стопка бумаги и на ней ручка, сделанная из иглы дикобраза. Старинная ручка – подарок отца. Артем сел за стол, макнул перо в чернильницу, и на листе появилась первая фраза:
– «Вода кипела за кормой невиданного в здешних местах озерного катера…»
