Текст книги "Бухта Анфиса"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)
Самая знойная пора
1
Позвонили из редакции: есть интересный материал, связанный с деревней Старый Завод, требуется срочная проверка.
– А что там? – спросил Артем.
И Агапов, который разговаривал с ним, ответил:
– Знакомую твою старуху обидели.
– Анфису?
– Да. Анфису Васильевну. Материал, между прочим, переслали к нам из Москвы. Так что давай…
– Я понимаю, – торопливо проговорил Артем, – У меня еще две лекции, и тогда я сразу приду.
Он понимал, насколько это срочное дело, и не только потому, что материал прислан из Москвы и что звонил ему сам Агапов, который после ухода Николая Борисовича назначен редактором газеты. Нет, не только потому. Главное – обидели Анфису. Артему показалось, будто и ему самому нанесли обиду, и, еще не зная, кто этот обидчик и в чем состоит обида, он уже проникся горячей ненавистью к неведомому обидчику, а заодно и к самому себе. Ведь и он тоже когда-то предал священную для него Бухту Анфису. Может быть, теперь он сможет искупить свою вину?
Освободиться ему удалось только после полудня, и он, не заходя домой, поспешил в редакцию. Агапова не было. Материал передала Люда, секретарша и старая приятельница Артема, которая, кажется, одна из всего старого состава редакции осталась на прежнем месте. Все остальные или переменили места, получив повышения, или ушли из редакции. Она одна не покинула свой пост в маленькой приемной неподалеку от дверей редакторского кабинета. Люда – хранительница всех редакционных традиций и незыблемых газетных законов, барометр, безошибочно показывающий не только настроение редактора и всего редакционного аппарата, но и предсказывающий все надвигающиеся штормы и штили. Кроме того, ей можно было говорить все: Артем называл ее «мавзолеем всех тайн и секретов» и особенно ценил за это.
Передавая пакет, Люда сообщила:
– А у вас юбилей. Поздравляю.
– С чем?
– Забыли? Сегодня ровно пять лет, как вы начали работать в газете.
Пять лет! Артем с удивлением, почти со страхом, посмотрел на пакет.
Решив, что он поражен тем, что она ему сообщила, Люда посочувствовала:
– Бежит время-то.
– Время? – Артем бросил пакет в портфель. – А зачем ему бегать?
– Так говорят. И, наверное, оно так и есть…
Спускаясь по широкой лестнице, Артем представил себе, как бежит время, и тащит на себе все людские ошибки и промахи, чтобы в какую-то подходящую минуту опрокинуть их на человека. Вряд ли оно может бежать с таким-то грузом. Тащится. Это человек, который вечно торопится, думает, будто время тоже суетится и спешит неизвестно куда. А время идет своим чередом. И вот прошло пять лет с того дня, когда он впервые переступил редакционный порог. Отчаянная решимость и сознание своей бездарности боролись в нем, но Семен – друг и благодетель, которому чужды всякие сомнения, – так стремительно протащил его через все двери, что Артем не заметил никакого порога. Не отметил торжественного первого шага. Да и потом тоже было не до того, И вот прошло пять лет, и он снова оказался на том же рубеже: интересно, как он выглядит?
Подойдя к выходу, он не обнаружил никакого порога. Серые щербатые камни невысокого крыльца переходили за дверью в такие же серые, но только полированные камни, которыми был выложен пол вестибюля. Между ними только узкая щель, да под самой дверью истертая подошвами железная полоса шириною в ладонь. Вот и все – никакого порога, как такового, нет, никакого рубежа обнаружить не удалось. Переступать было нечего.
Перешагнув несуществующий порог, Артем сразу же натолкнулся на Семена. Стоит, небрежно прислонясь к желтоватой «Победе» и покручивает на пальце цепочку с ключиком зажигания. Вид самодовольный и слегка озабоченный, как у всех шоферов-любителей, которые, как известно, с презрением относятся ко всему остальному, немоторизованному, населению. Плюет на весь мир и, как всегда получается в таких случаях, попадает в самого себя.
– Тебе куда? – снисходительно спросил он, не считая себя обязанным хотя бы поздороваться. – Садись, подкину…
– Это и есть твоя «великая цель»?
– А что, плоха?
– Ничего. Желтенькая.
Поняв, что Артем посмеивается над ним, Семен почесал ключиком волосатые, по локоть обнаженные руки:
– Вообще-то народ пошел завистливый.
– Малосольный ты… – вздохнул Артем. Он и в самом деле завидовал, но только не Семенову уменью выколачивать деньги и тем ублажать себя, тешить свое самомнение. Завидовал он машине, которая в самом деле была великолепна.
– Нет, – сказал он, – не то.
– Да я и не про тебя. – Семен, кажется, слегка смутился и, чтобы скрыть это, поднял капот, демонстрируя все превосходные качества своей машины. – Тянет, как зверь.
Да, сказать нечего: внутри машина оказалась еще великолепнее, чем снаружи. Сердце поэта и механика вздрогнуло. Но Артем не позволил ему очень уж разыгрываться.
– Хороша, – проговорил он, стараясь, чтобы и его улыбка получилась такой же кислой и снисходительной, как у Семена.
Но все его старания оказались напрасными: Семен нырнул в машинное нутро, сосредоточив все свое внимание на какой-то детали. Он как бы повернулся ко всему миру, и к Артему в том числе, своим задом, обтянутым полосатенькой полушерстью. Презираемый Семен успешно идет к своей цели и добивается своего. Пусть мелкого, полезного только ему одному, но своего. Уж он-то не позволит себе свернуть и тем более предать свою мечту.
– А дальше что? – спросил Артем.
Из-под капота глухо донеслось:
– Не понял, о чем ты. – Зад исчез, показалось лицо, слегка покрасневшее от работы в неудобном положении.
– Мелковато вроде… – сказал Артем.
– Машина-то! Не велосипед все-таки.
– Я серьезно. Машина – это хорошо. Очень хорошо. Ну, а к машине-то еще что?
– К машине? – Семен опустил капот. – К машине еще гараж требуется.
– Ну и все. – Артем отступил к редакционной двери. – Не получился у нас разговор.
Но Семен так не считал. Он тоже подошел к двери и назидательно сказал:
– Это потому, что для тебя автомобиль – причина потрепаться, а для меня – средство передвижения.
– Убил! Хотя тебя всегда потягивало на философию.
– Нет. Я – человек удачливый и потому добродушный. Мне жить очень нравится. Философствуют неудачники, для утешения самих себя.
– Здорово сказано! А ну, поддай еще чего-нибудь.
– За что я тебя люблю, так это за то, что с тобой не заскучаешь, – с готовностью отозвался Семен. – Тебе от одной девчонки привет.
– От кого?
– Никогда не догадаешься. Помнишь Нинку? В кленовой короне. Она сейчас в сельскохозяйственном учится. Девка – во! Красючка. И на язык, вроде тебя, беспощадная. Дикая, как тигрица. Я ее пока что на машине прокатываю…
2
Снова Старый Завод ворвался в жизнь Артема, и он только сейчас почувствовал торжество его власти над собой. Именно сейчас, а не утром, когда позвонил Агапов, и не тогда, когда Люда вручила ему пакет. Все это взволновало Артема, как будто сама принцесса Нинка, развевая по ветру короткие волосы с застрявшей в них веточкой брусники, проскакала на одичавшем от бешеного бега рыжем коне. Пронеслась, как мечта.
И рядом Семен, преждевременно начинающий жиреть, солидно посапывающий, расчетливый прожигатель жизни.
– Она такая, знаешь, спортсменка. Самбо изучает или еще что-то такое, сильно впечатляющее… – Он осторожно погладил свой подбородок.
– И уже тебе попало? – спросил Артем.
– Было дело, – самодовольно и в то же время угрожающе проговорил Семен. – А я – настойчивый…
– Вот что, – задумчиво проговорил Артем, положив руку на Семеново плечо. – Если ты что-нибудь допустишь с Нинкой, обидишь ее как-нибудь, будет тебе худо жить на свете. Уяснил?
– В общем, да… – Семен тоже почему-то задумался, чем слегка озадачил Артема. Задумчивый Семен! Таким его, наверное, никто еще не видывал. Что он замышляет?
На всякий случай Артем предупредил:
– Приятно слышать. Ты всегда отличался понятливостью. А за эту девочку, между прочим, я отвечаю.
Сказав это, Артем подумал, что, пожалуй, это прозвучало несколько напыщенно и потому неубедительно. В самом деле, какое он имеет право брать на себя ответственность за девчонку, которую он и видел-то всего один раз? Но Семен этого не знает – вот и задумался.
– Не так это все просто, – не выходя из задумчивости, проговорил Семен и рассказал Артему, как эта девочка сразила его – в прямом и переносном смысле, – и он теперь не знает, как ему быть.
– В мужики, что ли, пойти из-за нее?..
– Ну, малосольный, удивил ты белый свет! Влюбился. А где она теперь?
– В колхозе. Ездил я туда, как пижон.
– Зачем?
– А черт его знает. Тянет. Такая, брат, сермяга… Да я удачливый. Добьюсь. – Он засмеялся и даже, когда Артем сказал: «Посмей только», он не испугался. – Все это похоже на веселый разговор. Давай-ка мы по муллинской дороге прошвырнемся, там скорость не ограничена.
– Удачливость. Это что? – спросил Артем, усаживаясь на сиденье рядом с Семеном.
Крепко держа волосатые руки на пластмассовой баранке, тот ответил:
– Талант. – Задумался и добавил: – Каждому свое. Ты – поэт, я – удачник. А, говоря по совести, я и сам не знаю, как это у меня получается.
Но он-то отлично все знал. Когда выбрались из городских улиц на шоссе и стрелка спидометра закачалась около сотни, он прочел целую лекцию об искусстве жить. Все дело заключалось, оказывается, в том, чтоб не ставить перед собой больших желаний и не заглядывать слишком далеко.
– Помнишь, тогда, в лесу, вы все посмеялись над моей «великой целью»? А цель – вот она! Сто километров в час. Сам понимаешь, на такой скорости далеко не гляди. На горизонты не пяль глаза, тем более что ничего там такого и нет особенного. То же самое, что и вокруг тебя.
Потом он долго жевал любимую свою кашку, состряпанную из всяких залежавшихся истин, вроде того, что надо жить сегодня, сейчас, а завтра – что бог даст. Будет день, будет и пища. Он с такой уверенностью сказал о завтрашнем дне, что стало ясно, кого он считает этим самым заботливым богом. Только самого себя. А что касается людей, то с ними по возможности надо жить в любви и согласии и никогда не забывать о свинье, которую каждый из них, твоих ближних, только и мечтает подложить тебе.
Так он проповедовал на предельной скорости и потом, когда вернулись в город, на скорости, допустимой на улицах. Вначале он делал это не очень уверенно и все поглядывал на Артема. Потом, убедившись, что Артем не возражает и слушает с видимым вниманием, как бы впитывает немудрую житейскую мудрость, он совсем уж распоясался и даже отважился похлопать Артема по плечу, и только услыхав жизнерадостный смех Артема, он понял, что, кажется, зарвался.
– А что? Я правду говорю. А правда – она, брат, штука простецкая. Сильных уважает. Кто силен, она к тому и льнет. Жизнь, учти, состоит из вещей простых, как собачий лай. Только тебе это непонятно, поскольку ты поэт, а поэты никогда не бывают удачниками. Как и удачники не бывают поэтами. Зачем ему это, удачнику-то? Славы ради? Слава поэту нужна, как воздух, а я так думаю: подальше от нее. Где слава, там и зависть, и нет врага злее, чем завистник. Это я тебе из собственного опыта. А ты не смейся, пригодится… Ты меня слушай, перенимай, что можешь. Я тебе помог в люди вылезти. И худому никогда не учил. Хоть ты и поэт, но все же человек, а не птичка божия, и тоже по-человечески жить можешь…
– Очень приятная была прогулка, – все еще посмеиваясь, сказал Артем, – и полезная. Не думал я, что ты к тому же и философ, хотя и малосольный. Спасибо тебе за науку. Вот тут останови.
Семен послушно затормозил у кинотеатра, где в ожидании очередного сеанса толпились зрители. Выйдя из машины, Артем строго, так, чтобы слышали все окружающие, приказал:
– Машину поставь в гараж, а ключ принесешь мне в кабинет, – и даже начальственно погрозил пальцем.
– Да ты что? – опешил Семен.
Но Артем взмахнул портфелем и повысил голос, привлекая всеобщее внимание:
– Знаю я тебя. Опять ударишься леваков ловить на пристань. Давай делай, что говорю. – Захлопнув дверцу, он пошел по улице не спеша, солидно, как начальник, которому надоела его персональная «Победа» и его персональный жуликоватый шофер.
Так, наверное, подумали все, кто видел, как он пошел расслабленной походкой и слегка улыбаясь.
3
В начале августа, самого знойного месяца на Урале, закончив работу, Андрей Фомич пришел в партком завода, куда его вызвали. Он никак не предполагал, что вызов связан с той самой злосчастной поездкой на южный берег Сылвы, которая сама, хотя и забылась, но оставила в душе его непонятную тревогу. В душе и в доме.
Секретарь парткома Лебедев встретил его у порога и, пропустив в кабинет, плотно и осторожно затворил дверь. От такой почтительности Андрею Фомичу сразу сделалось немного не по себе, тем более что у секретарского стола сидел его старинный знакомый Артем Ширяев.
Встречались они редко, да и то по случаю, на совещании, на партийной конференции, и других встреч не искали. И разговор между ними возникал незначительный: «Ну, как жизнь?» – «Ничего, нравится». Необременительный разговор, который в любой момент не жаль прикончить. На самом же деле Артем втайне никак не мог простить Андрею Фомичу его женитьбу на «Неизвестной». Глупо, конечно, но ничего не смог с собой поделать. У Андрея Фомича тоже осталась зарубка на самолюбии – пренебрег Артем его приглашением, не пришел на свадьбу. Не соизволил. Оба они старательно скрывали даже сами от себя неосновательные эти претензии, и каждый стремился показать свое дружеское расположение и поэтому всегда неизменно говорили друг другу «ты».
– Здорово! – сказал Артем. – Садись. Знаешь, о чем разговор?
– Скажешь, так узнаю.
– Жалоба на тебя, – продолжал Артем, не поднимая глаз от бумаги, лежащей у него на коленях. – Вот, видишь, запрос из газеты?
Было видно, как ему неприятно говорить, и, понимая это, Андрей Фомич бодро подсказал:
– Это бывает. Для всех хорошим не будешь.
– А ты не отмахивайся, – посоветовал Лебедев, – вопрос не шутейный.
При этом он так посмотрел на Артема, будто и сам не уверен в том, что он сказал, и не надеется, что и Артем в этом уверен. Это еще больше насторожило Андрея Фомича. Он видел, что прежде чем его вызвать, они тут уже все обговорили, но к согласию не пришли. Нет у них своего мнения. В чем дело? Мужики они оба острые, стружку с человека снимать привычные, а тут что-то у них заело…
Из цехов доносилось надсадное гудение и скрежет станков, истеричное взвизгивание циркулярной пилы, перестук киянок из сборочного. От досок, сложенных штабелями во дворе, шел кисловатый запах сохнущей древесины.
Артем поднял голову:
– Расскажи, как у тебя тогда в лесу получилось?
– Когда это? Я в лесу не помню когда и бывал-то.
– Забыл? – спросил Лебедев. – Дай ему бумагу почитать, освежить память.
Бумага: несколько листов и препроводиловка на бланке с хорошо знакомым заголовком центральной газеты. Все это прочно схвачено большой волнистой скрепкой. Строгая, видать, «бумага»! Читал ее Андрей Фомич обстоятельно, как привык делать всякое серьезное дело.
Лебедев захлопнул окно, чтобы никакие посторонние звуки не мешали Андрею Фомичу вникнуть в смысл, осознать всю глубину своего проступка. Но это мало помогло: прочитав все до конца, Андрей Фомич еще раз перечитал сопроводительный листок и все-таки никак не мог понять, в чем же его обвиняют. Да, хотел он тогда срубить елку, так не срубил же. Толкнул неизвестно откуда взявшуюся старушонку, так не такое уж это преступление, чтобы о нем в Москву писать, в уважаемую газету. Суть поступка для него была ясной, но никак он не мог уловить связи этого его незначительного поступка с грозными выводами, которые делал автор. А все дело, очевидно, заключалось именно в этих выводах.
Так думал Андрей Фомич, и лицо его наливалось горячей кровью. Он сам лично не знаком с автором и только по слухам знал его как человека умного, непокорного и даже скандального, но прямого и справедливого. То, что он написал, полностью соответствовало этой характеристике. Статья называлась «Как обидели Анфису». Заголовок спокойный, ничем не угрожающий, но сам текст настораживал. Для начала рассказывалось несколько случаев безобразного отношения к лесу, воде, земле. Назывались имена и фамилии, среди которых почему-то особое место и самое неприглядное отводилось начальнику цеха домостроительного комбината А. Свищеву. Вред, нанесенный им, хотя и самый незначительный, оценивался как поступок тупой и бессмысленный. Это было обидно и не совсем понятно. Другие вон как размахнулись: выгрузили удобрение из баржи прямо на берег и потравили рыбу чуть ли не на сотню километров. Или вот эти деятели: вырубили лес и оставили гнить у пня. Какие убытки государству! А тут одна елка. И старуху какую-то приплели. Ходит она по лесу, по залыскам да полянкам, тушит оставленные ротозеями костры, убирает мусор. Ну, конечно, надо бы с ней по-хорошему, это верно. С Анфисой с этой. Полезная все-таки старуха…
Анфиса! Только сейчас вдруг его осенило: да это и есть та самая маленькая старушонка из деревни Старый Завод! Сколько лет прошло, сколько воды пронеслось через шлюзы и турбины гидроузла? Старый Завод! Заливные луга, вызолоченные закатным солнцем, медовый запах сурепки, звенящая вода в роднике, такая чистая и холодная, что дух захватывает. Надменная девочка на огненном коне. И маленькая старушка. Ласковая и непреклонная. Отстояла и свою деревушку, и беззащитную елку, которую по дурости (вот уж именно!) они погубили. А как она отчитала его, когда он замахнулся на всю эту слепую, мстительную природу!
– Ну, что? – не вытерпел Лебедев. – Чего-то ты крепко задумался. Вспомнил, как обидел Анфису?
– Вспомнил, – сказал Андрей Фомич, и было заметно, что воспоминания эти не из приятных. – Как же, обидишь ее!
– Так, выходит, по-твоему, ее и обидеть нельзя?
– Невозможно, – проговорил Андрей Фомич с такой убежденностью, что ему поверили и секретарь, и Артем.
– В чем-то ты прав, – задумчиво проговорил Артем. – Я ведь Анфису тоже немного знаю. Даже когда-то писал о ней. Да, старуха особенная.
Он недоговорил, вспомнив давнюю встречу с Анфисой на Старом Заводе. Светлые воспоминания – что-то вроде шумной сверкающей грозы или хорошей книги, прочитанной залпом в далекой юности. Грозу не вернешь, и сколько ни перечитывай книгу, все равно уже вновь не испытаешь того юношеского волнения и даже, может быть, посмеешься над ним. Жаль, но, кажется, мальчика в себе он не сберег. Такие вот дела!..
Внезапную задумчивость Артема секретарь приписал необычайности самой ситуации. С одной стороны, «строгая бумага», с другой – проступок, но какой-то незначительный и не похожий ни на одно из тех «персональных дел», какие приходилось до этого разбирать. Надо бы сначала все обсудить, взвесить, выслушать объяснения и только тогда начинать думать, прежде чем вынести решение.
4
В кабинете наступила тишина, настолько продолжительная, что Андрей Фомич насторожился. Не думал он, что его дело примет такой оборот, а главное, он все еще не мог взять в толк, что же такое он совершил? И тогда он, больше для того, чтобы самому понять это, начал рассказывать о своих встречах с Анфисой. Он все старался доказать, какая она настойчивая и упорная, ничего с ней нельзя было сделать, обидеть тем более невозможно. И чем горячее он это доказывал, тем больнее проступало в нем непонятное чувство виноватости – перед чем?.. Он и сам не мог понять. Но только не перед самой Анфисой.
Еще когда только пытались ее переселять, он почувствовал, как прочно она защищена. Все было на ее стороне, даже солнечный закат и золотая пыль на дороге. Но разве про это расскажешь? Сейчас от него ждут простых и ясных фактов, а не мимолетных настроений. И тут его осенило: Артем! Он же тоже побывал на Старом Заводе и тоже вернулся очарованный и чем-то встревоженный. В чем-то он тогда провинился перед Анфисой?
– Скажи, верно я говорю? – спросил он Артема, все еще погруженного в задумчивость.
– Да. Ты о чем? В общем, конечно, верно. Женщина она редкая. Она была знакома с самим Мастером и очень помогла ему, когда он заболел.
– Она – что? – осторожно спросил Лебедев. – Травами? Или она знахарка?
– Вылечить можно и словами.
– Ага. Психотерапия?
– Все проще: душевный она человек.
Такое неопределенное объяснение почему-то убедило Лебедева. А может быть, он просто вспомнил, что и у него есть то самое, что все-таки продолжает называться «душой»? Он сразу все понял и с привычной четкостью сформулировал:
– Ясно. Ты, Андрей Фомич, оскорбил в человеке самое дорогое – уважение к труду и любовь к родной природе, чем и обидел Анфису. Да и не только ее одну. Ты всех нас обидел. Она дело делает, а ты с топором! Да еще в нетрезвом состоянии. Что теперь с тобой прикажешь делать?
– По-моему, надо этот случай широко обсудить, – сказал Артем. – Во всем виновато опьянение. Кто пьян от вина, кто опьянен неограниченной властью или преступной безнаказанностью. А результат один. И все мы в ответе. Топорик этот не одна только свищевская рука подняла. Все мы соучастники. В лесу многие даже за доблесть почитают набезобразить. Что только там не делают отдельные типы! Кстати, не тот ли это топорик, что ты братишке своему подарил?
– Тот самый! – обрадовался Андрей Фомич и с благодарностью взглянул на Артема. Отвел угрозу, поднял вопрос на принципиальную высоту: все виноваты. Если на всех разложить, то каждому не так-то много достанется.
Но возликовал он рано. Артем продолжал:
– Помнится, я тебя спросил тогда: а не опасна ли такая игрушка? Что ты ответил?
– Сколько лет прошло! Разве запомнишь?
– А я вот запомнил. Ты сказал: «Если к инструменту с уважением, то никакой опасности не может быть». Сказал?
Да, инструмент надо уважать, применять только в том деле, для какого он предназначен. Андрей Фомич сам так думал и Леньке внушил. Любое обвинение можно отвести, оправдаться, а от мыслей своих никуда не денешься, особенно, если они стали правилом жизни.
– Виноват. Рубите башку.
– Ну нет! – воскликнул Артем с такой радостью, словно признание друга доставило ему величайшее удовольствие. – Не в том дело, что ты вину свою признал, давай глубже смотреть. Ты только малую часть своей вины понял, но и то для начала хорошо. Но все еще впереди. Виноват ты не только перед Анфисой, а перед всем миром. Ты и все, кто губит природу, если прямо говорить, – государственные преступники. Пришла пора начать разговор в полный голос, пришла такая пора. А то ведь и опоздать можно. Если мы все этого не сделаем, то нанесем урон всей жизни будущего. Дети и внуки не простят нам преступной бесхозяйственности. Ничем мы не оправдаемся: ни нашим героизмом, ни нашими дерзаниями в науке и технике…
– А не перехватываешь ты в этом вопросе? – жестко прищурился Лебедев.
– Нисколько! Перехватываем мы в другую сторону: очень уж мы либеральничаем, малой мерой спрашиваем со всяких деляг. Позволяем им измываться над природой, драть с земли семь шкур, прикрываясь экономикой и прочими высокими соображениями. Или даже ничем не прикрываясь, кроме как своей дуростью. Вот, вроде…
То, что Андрею Фомичу показалось ликованием, оказалось гневной вспышкой и напомнило ему тот давний осенний вечер, когда Артем так же, как сейчас, вспыхнул и пригрозил какому-то невидимому врагу. А сейчас кому он грозит? И тогда же Андрей Фомич с ним не во всем согласился, считая себя обманутым той самой природой, на которую он сейчас, как говорят, поднял руку. Да он и позабыл обо всем. Так нет, напомнили. Возмутили его спокойную жизнь, задели его честь, растревожили мысли.
– Правильно, – сказал он. – Все правильно. Только ты меня не пугай.
– Да я не только тебя пугаю. И не в испуге дело. Ты подумай и пойми, что этим своим поступком ты сам себя обидел, обездолил. Ты беднее стал, когда от природы оторвался. И я тоже. Просто обнищали мы оба. Ты не замечаешь?
5
Очевидно, эти последние слова Артема так подействовали на Андрея Фомича, что он запомнил их. И, когда они вдвоем вышли из парткома, повторил:
– Обнищали… – Он усмехнулся и покрутил головой. – Надо же так сказать. Прямо театр…
Артем промолчал. Он и сам сейчас подумал о некоторой приподнятости, с какой он говорил в парткоме и которая показалась Андрею Фомичу театральной и потому усиленной сверх разумной меры. Во всяком случае, насчет обнищания он, конечно, перехватил. Так думал Артем, не зная еще, как все обернется и каким нищим он почувствует себя. Нищим, обобравшим самого себя.
За всю дорогу от парткома до рабочего поселка больше не было сказано ни одного слова. Тот самый сомнительный заборчик, которым они давно уже отгородились друг от друга, сейчас казался особенно непрочным. Толкни – и нет его. Оба они испытывали неловкость за то, что до сей поры не сделали этого и даже сейчас ни один не решался начать первым.
Так дошли они до трамвайной остановки, где когда-то еще начинающий журналист Артем Ширяев и его помощница Милана ожидали трамвай. Пустырь здесь тогда был неоглядный, и новенькое, только что выстроенное здание фабрики-кухни казалось Артему одиноким кораблем среди океана. Сейчас он тоже, как и тогда, сравнил фабрику-кухню с кораблем, который, изрядно потрепанный всякими корабельными невзгодами, пришел в порт, где совершенно затерялся среди других кораблей. Рядами стояли пятиэтажные розовые и желтые дома, жарко сияя стеклами окон.
Около одного из домов Андрей Фомич остановился.
– Вот тут я и живу, – сообщил он.
И Артем с удивлением отметил, что это обычное сообщение как бы ушибло его. Алла! «Неизвестная!» Здесь, где-то в этом доме… Столько пролетело лет и столько событий, а он все еще ничего не забыл. Он покачнулся и провел ладонью по своему взмокшему лбу.
– Ты что? – встревожился Андрей Фомич, оттесняя Артема к подъезду, в тень. – Это тебя солнцем шибануло?
– Нет, – сознался Артем, – не солнцем.
– Зайдем. Отдохнешь в холодке. Жара такая, что и лошади не терпят.
– Лошади. – Артем засмеялся, как будто бы его очень уж развеселило это сравнение.
– Посидим, потолкуем, – продолжал уговаривать Андрей Фомич.
Но Артем, чтобы сразу пресечь дальнейшие уговоры, протянул руку.
– Будь здоров. Потом как-нибудь. Поздно уже.
– Что за «поздно»? Я теперь один остался на все лето.
– Один?
– Как бобыль. Все мои на даче: Надя с девочками и мама. Так что полная свобода, – продолжал он уговаривать, чувствуя, как ослабевает сопротивление Артемовой руки.
– Надя?
– Да. Жена. Ты ведь так и не знаешь ее. А она все статьи твои и книжки читает и мне выговаривает, как это я тебя не позову к нам.
– Надя. А ты мне тогда рассказывал… – не слушая его, проговорил Артем.
– Это про Аллу-то? – сказал Андрей Фомич с легкой беспечностью и в то же время с нескрываемой почтительностью. – Да, было дело и прошло.
Такая почтительность насторожила Артема.
– Прошло? – спросил он. – Что прошло?
– А черт его знает что. Я тебе потому и рассказал, что все это уже перекипело, а у нас с Надей все уже было слажено.
– А она что? Алла?
– Да ничего. В науку ударилась. Институт закончила и сейчас, кажется, директором школы или завучем. Надя с ней видится, говорит, ничего живет. А замуж так и не вышла. В холостячках числится. Не нашлось для нее человека соответствующего полета. Ну, так зайдем, чего мы, как беспризорники, в подъезде?..
Но Артем, теперь уже не скрывая своего волнения, торопливо проговорил:
– Нет, потом как-нибудь, в другой раз. – И, уже прощально помахивая рукой, прокричал издали: – А Наде привет передай! Я к вам обязательно приду!..
Вот и разрушен тот никчемный заборчик, который, оказывается, существовал только в его воображении. Глупо все как получилось. Пять лет думал, что Алла – жена Андрея Фомича. Пять лет! И сколько нелепого, ни с чем несообразного он сделал. Как изломал свою жизнь. Сам загнал себя в какие-то самим же придуманные загородочки условностей, приличий, привычек, которые так охотно многие принимают за традиции только потому, что это удобно, как разношенная обувь…
6
Он спустился к мосту, как всегда забитому звенящими трамваями и ревущими машинами. Старый деревянный мост, построенный еще тогда, когда в городе не было ни машин, ни трамваев. Мост, рассчитанный на тихую губернскую жизнь. Неподалеку уже начали насыпать широкую дамбу, которая надежно свяжет растущий город с новым районом. Но дамба строилась медленно. Общественность города с помощью газет и радио подбадривала строителей. А сейчас Артем увидел немного в стороне от дороги новый голубой автобус, на лаковых боках которого было написано: «Телевидение».
На крыше автобуса стоял молодой парень, подняв над головой кинокамеру. Тут же, на крыше, суетилась девушка в синем комбинезоне и желтой клетчатой рубашке, указывая парню, что надо снимать. В то же время она что-то выкрикивала в микрофон, который держала в руке. Готовилась очередная порция возбуждающего для медлительных строителей.
Артем подумал, что девушка неминуемо должна сорваться с крыши, но вряд ли это опасно для нее – такая она была полная, что казалась упругой, как мяч. Упадет, подпрыгнет и останется цела и невредима. И тут он узнал Милану. Вот куда ее занесло! Давно как-то она позвонила Артему и сказала, что ей нужно увидеться с ним и поговорить, посоветоваться. Он иногда помогал ей написать очерк или просто советовал, как это сделать, и потому вначале ее просьба его не удивила. Он только спросил: «А по телефону нельзя?» В трубке послышалось бурное дыхание: «По телефону все можно, – сказала Милана, – кроме одного: пока что нельзя посмотреть человеку в глаза». Он растерялся и нерешительно проговорил: «Да, пока что техника не достигла. Ладно, я тебе позвоню». И, конечно, не позвонил. Ему показалось, что на этот раз Милана не ограничится советом делового характера. Ее желание заглянуть в глаза настораживало. Он уже сталкивался с такими делами и всегда смущался при этом. Но, очевидно, ничего с этим не поделаешь: девушки любят поэзию, а заодно и поэтов. Очень юные девушки и почему-то не очень юные дамы. Особенно, как успел заметить Артем, склонны к стихам упитанные девушки. Или обиженные судьбой. Не считая Милану обиженной и зная, что ей чужды безрассудные увлечения, Артем тогда же забыл о своем обещании позвонить ей. Да и незачем.
Увидав ее на крыше телевизионного автобуса, Артем попытался скрыться. Не такое сейчас у него настроение, чтобы с кем-нибудь разговаривать. Но Милана заметила его и отчаянно замахала руками.
– Артем! Вот где ты мне попался!
Она что-то сказала киношнику и необыкновенно ловко сбежала по лесенке.
– Попался? Можно подумать, будто я убегаю от тебя.
– Всю жизнь, – легко вздохнула Милана и крепко сжала его руки.
Артем подумал, что он и в самом деле попался. Кажется, девушка настроена на лирический разговор.
