Текст книги "Бухта Анфиса"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)
Вечер у Николая Борисовича
1
Маленький, аккуратный домик с квадратным окошком и очень просторной верандой был так не похож на все остальные строения, что Артем сразу определил – здесь живет Николай Борисович. Много ли надо человеку, который привык жить у всех на виду и дышать чистым воздухом? И не щадить тех, кто пытается отравить этот воздух.
Подумав так, Артем слегка смутился: ведь он тоже явился сюда со своими сомнениями. И за это ему сейчас влетит. Он был убежден, что тут, на Старом Заводе, надо верить ближнему и говорить все напрямую. Вилять, хитрить и вообще держать камень за пазухой – это уж совсем последнее дело, в чем его и убедила недавняя беседа с Зиной.
Как известно, поговорка насчет камня за пазухой была создана раньше, чем изобретен портфель, в котором камни носить куда удобнее, чем за пазухой. Может быть, поэтому портфель, который он тащил, показался ему таким тяжелым, когда он подходил к деревне, зная заранее, что сейчас он будет изобличен и, может быть, изгнан.
Неподдельная радость встречи ошеломила его. Николай Борисович бросил пилу, которой он пилил какую-то жердь.
– Вот это молодец, что приехали. Я вас давно ждал. Ну, что там, в городе? Садитесь.
На веранде стояли четыре легких раскладных стула и такой же стол. Артем сел с таким чувством обреченности, какое он наблюдал у некоторых студентов, явившихся сдавать зачет в надежде «а вдруг повезет! Ведь бывает же!» Он-то по многолетнему опыту знал, что этот номер почти никогда не проходит.
А Николай Борисович прошел по веранде легкой, чуть подпрыгивающей, веселой птичьей походкой, заложив широкие, тонкие, как бы состоящие из одних только жил и костей руки за тонкий поясок. И сам он был тонкий, высокий, похожий на Некрасова и отчасти на Дон-Кихота. И вообще, как показалось Артему, он очень изменился за последние годы.
– Пить, наверное, хотите? – спросил он, чем несказанно обрадовал Артема: казнь откладывалась, а пить он и в самом деле хотел.
Что может сравниться с чистейшей ключевой водой, если она недавно принесена в белом эмалированном ведре? Только та же вода, которую вы пьете, наклонившись к зеленому замшелому желобу.
Ведро стояло на низенькой скамеечке в углу веранды, куда не попадало солнце. Артем с наслаждением необыкновенным напился этой живой воды. Сразу стало хорошо и так легко, что даже слегка закружилась голова. Он вернулся на свое место и смущенно, совершенно так же, как и Николай Борисович, улыбаясь, сказал:
– Отлично тут у вас. Здорово!
Но Николай Борисович не любил длинных предисловий.
– Письмо мое проверять приехали? – прямо спросил он.
– Нет! – вырвалось у Артема. – Я хочу сказать, что это не самое главное, зачем я приехал. Зачем же проверять то, что написали вы?
– Допустим. Хотя сейчас вы сказали явную чепуху. А в таком случае что же главное?
– Главное! Может быть, это тоже покажется вам чепухой? Скорей всего это так и есть. Очень уж все у меня закрутилось. Прямо как у Достоевского. Когда я собирался к вам, то и в самом деле думал исключительно о проверке письма. А сейчас меня словно стукнуло. Осенило: не письмо я проверять приехал, а самого себя! Вот теперь и в самом деле чепуха…
Все это Артем проговорил торопливо, стараясь не смотреть на своего собеседника. Он знал, что если он взглянет, то обязательно натолкнется на насмешливый взгляд из-под бровей, и тогда он не сможет сказать все, что только сейчас «стукнуло» его. А ему необходимо было все сказать и даже не столько для Николая Борисовича, сколько для самого себя. Но вдруг он услыхал:
– Да нет. Тут что-то есть, в ваших словах…
Ободренный этим замечанием, Артем заговорил смелее и, как ему казалось, проще, потому что все оказалось и в самом деле простым и понятным, как и все, что его окружало здесь. Как деревья в могучей силе расцвета и еще не тронутые увяданием, как вода в сверкающем ведре и как августовский зной. Да, он жил неправильно и делал не свое дело, а ему казалось, будто так и надо и что у него нет выхода, кроме как подчиняться родственной, но чуждой воле.
– Я перестал быть самим собой и все время подделывался, подстраивался… Вот чертовщина какая! А теперь можете назвать все это чепухой. Я не обижусь.
Проговорив это, Артем отважно и даже вызывающе взглянул на Николая Борисовича, и тут ему стало не по себе. Не осуждение, не насмешку прочел он на тонком старческом лице – да, только сейчас оно показалось ему старческим – и сразу понял, почему это так. Николай Борисович смотрел на него с какой-то мягкой понимающей улыбкой, словно снисходя к человеческим слабостям и заранее все их прощая. Нет, ни осуждения, ни совета от такого не жди.
Артем растерялся. Ему сделалось так неловко, как будто бы ему, взрослому человеку, высморкали носик и погладили по головке, проговорив при этом: «Ну, беги, играй, да не шали больше…»
Он начинает новую жизнь, и ему очень надо было, чтобы еще кто-нибудь, кроме него самого, осудил все его прежние поступки и дела, но только те, которые он и сам осуждал. А вместо осуждения он натолкнулся только на сочувствие и какое-то всепрощение. Отпущение грехов – не за этим он приехал сюда.
И все кругом, такое мирное, успокаивающее, не соответствовало его тревожному настроению.
– Простите, – пробормотал он, поднимаясь.
– Подождите. Вы же еще не все сказали.
– Всего и не скажешь.
– Тогда не стоило и начинать.
В этих словах Артему послышалась прежняя непрощающая сила. Но Николай Борисович продолжал снисходительно улыбаться.
«Всепрощение, – подумал Артем. – Зачем я сюда приехал?»
И тут же сразу вслед за этим он вспомнил, что явилось первопричиной, от которой он так неожиданно отмахнулся: письмо, написанное «всепрощающим» Николаем Борисовичем. Там-то он никому ничего не прощал. Так отчего же теперь меня он так?..
На этот вопрос не было ответа, и Артем начал деловой разговор, в котором для эмоций не было места. Он заговорил о своем предложении открыть в газете новый отдел «Природа и общество» и просил совета, как это сделать лучше. Вот затем он и приехал на Старый Завод. Поверил ли ему Николай Борисович, неизвестно, а только предложение Артема он одобрил и обещал свое самое деятельное участие.
Этот деловой разговор отчасти примирил Артема с тем новым, совершенно несвойственным состоянием, которое открылось в Николае Борисовиче, но у него все еще оставалось такое чувство, будто он разговаривает с человеком нездоровым и не подозревающим о своей болезни. И он был очень рад, когда хозяин сказал:
– Мне надо идти. Вон там за этим лесом убирают рожь колхозники и студенческая бригада. Просили поговорить с ними о всяких текущих делах. Хотите, пойдемте, а нет, так советую побродить по бору, подумать. Здорово там думается! Ну, что?
И тут он как бы впал в задумчивость, пристально разглядывая что-то одному ему видимое. Может быть, вспомнились ему те незабвенные дни, когда его друг Мастер, еще не будучи знаменитым писателем, упивался могучим воздухом соснового бора. Подумав так, Артем решительно ответил:
– Пожалуй, я тут похожу.
– Кто-то к нам, – сказал Николай Борисович.
Из леса на токаевскую дорогу вышли трое. Артем сразу узнал их: Алла, Андрей Фомич и с ними какой-то мальчик, наверное, Ленька.
– Да, это к нам, – сказал Артем.
2
Алла спросила:
– Побег не удался?
– От себя не убежишь, – ответил Артем смущенно.
– От меня тоже. Удивительный человек – Николай Борисович! Он на меня только посмотрел, и мне захотелось рассказать ему, зачем я приехала. Еле удержалась. Какие у него глаза! Все требуют и все понимают. И эта блуза, и бородка. Такими, мне кажется, были народники. Просветители.
– По-моему, он и есть просветитель. Пошел колхозникам рассказывать о текущих делах. Тут вообще все необыкновенное. Вот подождите, познакомлю вас с Анфисой.
Они вышли из деревни, постояли на пригорке под соснами. Тут все было так, что лучшего невозможно было бы пожелать: важно шумящие даже при полном безветрии сосны; воздух, пропитанный солнцем и горьким медом хвои; блестящая, очень широкая река, которую Илья-рыбак называет морем; еще более широкие поля и совсем уж необъятные леса. Всего очень много, и все это на двоих, которым все это оттого так дорого, что они любят друг друга, но еще ни слова не успели сказать о том, как теперь им жить.
Вот это Алла и пожелала выяснить.
– Зачем вы убежали от меня? – спросила она.
Зная ее правило – спрашивать обо всем прямо и не откладывая ни на минуту, – Артем ждал этого вопроса, но именно сейчас ему не хотелось говорить о настоящей причине своего внезапного бегства.
– Хотел все обдумать…
– Что обдумать? Мою любовь? Свою? Если уж любовь явилась и требует своего, то тут уж поздно «все обдумывать».
Это она сказала с такой мягкой настойчивостью, с какой заставляют выпить горькое лекарство человека, жизнь которого драгоценна. Он это почувствовал и с благодарностью признался:
– Мне сначала хотелось развязаться со всем прошлым. Освободиться…
– Я так и поняла. Но я ведь не такая уж плохая, как вы думаете, и не могу спокойно ждать, пока любимый человек перемучается в одиночестве. Хочу с вами всегда и навсегда. В чем вы виноваты, в том и я. Не должно быть по-другому.
– Вы – чудо!
– Просто вы плохо знаете женщин. Хотя, как поэту…
– Кто раз налетел, тот помнит о синяках, – проговорил Артем. – Пошли, а то они еще подумают, будто мы отстали нарочно…
– А разве нет? И, конечно, они знают это.
– Ну и пусть знают, – решительно заявил Артем. – А мы пойдем в бор.
– Пусть знают, – согласилась Алла. – И пусть они идут куда им надо, а мы пойдем куда хотим. И еще, пусть они обо всем этом думают что хотят…
3
«Они» – это Андрей Фомич и Ленька, которые ушли немного вперед и, надо сказать, ни разу даже и не вспомнили о своих спутниках. У них были свои дела и свои заботы. Кроме того, надо было следить за дорогой. Как им объяснил Николай Борисович, сразу надо было взять вправо и там обнаружится малохоженая тропка, довольно крученая, проложенная через частый ельник. От нее вправо и влево разбегаются тропинки совсем уж малозаметные, но тем не менее очень заманчивые. Все их надо миновать и свернуть только у старой, расщепленной молнией березы. Тут и будет та верная тропка, которая и приведет к заветному Анфисиному лужку.
Вместе с этими ценными указаниями им было вручено лукошко для грибов. Как только добрались до ельника, Ленька пошел нырять под елки, оглашая окрестности восторженными воплями по поводу каждого боровика или красноголовика. А потом он вообще затерялся в трепещущем осиннике и только изредка покрикивал для ориентировки, чтобы не заблудиться.
Анфисин лужок – он показался Андрею Фомичу голубым озером среди осинника – густо зарос высоченной сабельной осокой и по краям буйным папоротником. «Немного толку от этого, – подумал он, – зачем она это косит?»
Заметив его, Анфиса воткнула косовище в землю и, сняв с головы белый платочек, утерла свое вспотевшее красное лицо.
– Здравствуйте, Анфиса Васильевна!
– И ты здравствуй, гость нечаянный! – Повязывая платочек, она пошла к Андрею Фомичу. – Ну, для такого раза посидим, – сказала она с хозяйской ласковостью и сама первая села на мховую кочку под старой осиной.
– Упустила я время, вон какая трава вымахала.
– Осока это.
– Зимой и осока – корм. Они и этому рады будут.
– Кто?
– Да лоси же. – Анфиса взмахнула рукой и задумчиво произнесла: – Стожок-то я огорожу, им и не достать, и не надо им до настоящей поры. А когда снегу навалит, они тогда по насту и доберутся до корма. С ними, как с малыми ребятами…
Издалека долетел Ленькин голос. Андрей Фомич ответил:
– Ого-го-го!..
– Кто это с вами?
– Ленька. Братишка.
– Как же, помню. Звонкий какой, подумаешь – девочка.
– Простите вы меня, Анфиса Васильевна, за тот мой безобразный случай.
– Какой случай? – спросила Анфиса и так удивленно взглянула на Андрея Фомича, словно никакого случая и не было.
– Обидел я вас по дурости.
– А я, милый человек, обиды не держу при себе. Зачем они мне, обиды-то? Жить с ними не могу. В нечистой избе они водятся, как тараканы. Шуршат по ночам, спать не дают. Нет, не надо мне этого. И не вспоминайте вы мне про обиды…
– Так что же это? – спросил Андрей Фомич. – Прощать им все, обидчикам-то? Нет, я не согласен.
– Прощать и не надо. Обидчиков прощать – добрых людей обижать. Вы у нее-то хоть были?
– У кого?
– Да у той елки, которую срубить похвалялись? Ну, пойдем, посмотрим…
Она легко поднялась и пошла прямо через чащу. Андрей Фомич послушно последовал за ней, подумав: «Чудит старуха, пусть ее, я здесь еще больше начудил». Кончился осинник, они вышли на светлую, обогретую солнцем поляну. На пригорках еще попадалась земляника, а в низинках шелестели подсыхающая осока и пышные кружевные папоротники. Стояли сказочного вида мухоморы, ростом до полметра, серовато-бурые и слегка сиреневые, причудливо украшенные белыми и коричневыми чешуйками. В прозрачном небе паслись белые кудрявые облака.
Теперь пошли перелески да полянки, окруженные молодыми елочками и сосенками. Ноги тонули в ярко-зеленом мховом ковре. Андрей Фомич слегка утомился, а Анфиса словно летела перед ним и усталость ее не брала. Большой простор глянул сквозь деревья. Они вышли на поляну, широко скатывающуюся к реке. Андрей Фомич узнал то место, где они были в тот злополучный весенний день: вот овраг, вот береза, под которой пировали тогда, а вот и та самая ель, стоит как ни в чем не бывало.
– Вот она, матушка. Ожила!
– Ничего и не заметно, – ободрился Андрей Фомич.
– А вы подойдите поближе. Видите, сколько слез она пролила? Сколько крови?.. – Анфиса говорила ласково, неосуждающе, как бы восхваляя стойкость красавицы-ели, ее могучую жажду жизни и нисколько не напоминая о том, кто покушался погубить эту сильную красу.
Андрей Фомич подошел к ели, к тому месту, где он тогда размахивал рыбацким топориком. Глубокая рана потемнела и заплыла смолой. Это и в самом деле было похоже на янтарную кровь, кое-где уже подсохшую и покрывшуюся белой коркой, похожей на загрубевшую отмирающую ткань. Он был в меру чувствителен и в меру рассудочен, как и всякий нормальный человек, но справедливость у него стояла на первом месте. Справедливость и доброжелательность. Незаслуженно обидеть беззащитного или ни в чем не повинного считал преступлением. А сам что сделал? Кому мстил за свое старое, забытое поражение? Какая мутная кровь ударила в голову?
Он оглянулся – Анфисы не было. Исчезла незаметно, как и появилась в тот день.
Тишина. Глухая солнечная истома. Как выходной день в просторном, светлом цехе, откуда ушли люди и где улеглась пыль, и солнце бьет в просторные окна. Андрей Фомич опустился на колени в мягкий теплый мох и наклонил голову. Так он постоял, как велела ему Анфиса, и ему показалось, что и в самом деле от одного только признания своей вины все стало проще и чище у него в мыслях. И то, что казалось ему старушечьей блажью, приобрело смысл большого, настоящего, необходимого дела. В самом деле, почему в то время, когда он безобразничал тут с топориком, то чувствовал себя чуть ли не героем, а сейчас, когда он признавал свою вину, то надо стыдиться этого?
И не в стыде суть. Надо что-то сделать такое основательное, прочное, что делает хороший хозяин в своем доме, и он уже знал, что.
4
Наступил вечер. Артем и Андрей Фомич только что выкупались и, размахивая рубашками, бодро шагали по косогору. И молчали, как бы отдыхая после такого богатого событиями дня.
Красное солнце плавилось в оранжевых и фиолетовых полосах облаков. Все на земле было розовым и все тени черными – сочетание красок, презираемое в жизни и недопустимое в искусстве. А вот природа может безнаказанно пользоваться розовым и черным, люди же предпочитают все видеть в истинном свете. По крайней мере, большинство людей.
Какая-то подозрительная возня шла над самым закатом: туда сбегались облака со всего неба, их становилось все больше и больше. Артем неуверенно сказал, что это, должно быть, к дождю. Андрей Фомич уверенно согласился.
– Нашел Анфису? – спросил Артем.
– Да, – Андрей Фомич долго молчал и потом заговорил путано и сбивчиво, как бы обдумывая что-то, не совсем еще и самому ему понятное: – Елка эта жива. Вот так каждый дурак может… А что делать? Не в том суть, что повинился перед ней…
Но Артем понял смысл его сбивчивой речи.
– Природа, как и искусство, беззащитна при всем своем могуществе. Ее надо охранять, – проговорил он, как бы подавая Андрею Фомичу руку помощи, помогая выбраться на твердую дорогу.
– Слова все это, – сказал Андрей Фомич. – Правильные, конечно, но слова. А надо не говорить. Тут дело требуется. И если придется, то и драка за каждую елку, зря загубленную. Ты подожди, дай сказать. Помнишь, мы с тобой стройтрест проверяли? Разбазаривание материалов и все такое… А до меня только сейчас вполне дошло, что это все и есть разбазаривание природы. Грабеж в своем собственном доме. В школе нас всему обучили, всем наукам, иногда даже бесполезным, а насчет охраны природы если и говорили, так между делом. Казенными словами. Я только и запомнил: «Равнодушная природа красою вечною сияет». Недавно только и узнал, что и эти слова переврал. Каждому человеку с малых лет твердо внушить надо: «Береги природу. Бери от нее все, что тебе надо, да только бережно, с умом». Это правило жизни! Закон. Его свято соблюдать надо и не только здесь, среди природы, а еще больше в городе. На заводе. Правильно это?
И, не дав Артему ответить, он закончил:
– А беззащитных у нас нет и не должно быть.
5
Когда они подошли к домику Николая Борисовича, то увидели, что на веранде появились гости: несколько студентов, приехавших в колхоз на уборку, Алла с Ленькой, Анфиса и еще какой-то высокий старик в соломенной позеленевшей от времени и так причудливо изогнутой шляпе, что она одновременно походила и на гнездо птицы, и на седло.
– Салют, командор! – воскликнул старик, взмахнув своей необыкновенной шляпой.
И тогда Артем сразу узнал его – красивый старик, Зиновий, кажется, Кириллович. Личный враг. Он-то как сюда затесался? Расселся на чурбачке, заменяющем стул, и своим сочным, красивым голосом довел до всеобщего сведения, откуда взялось у Артема такое романтическое звание.
После этого на минуту наступила тишина. Из стана веселых людей Харламовых донеслись голоса, женский смех и звон посуды.
– Праздник у них, – сообщила Анфиса, – самого Харламова день рождения.
– Смотрите, смотрите! – восторженно и в то же время как бы стыдясь своего восторга воскликнула одна из девушек. – Смотрите, какая луна необыкновенная!
Рыжий шар выкатывался из-за елочек, такой большой и осязаемый, что казалось, будто он возник в этом вот перелеске и бродит там, как неопасное чудище. И сразу все кругом начало оживать в его рыжем отблеске, как бы рождаясь из черного небытия для новой таинственной жизни.
– Роскошная природа, – проговорила Алла. – Это я прочитала у Гоголя. Давно уже. А поняла только сегодня. Сейчас. Почему-то у нас не любят описывать природу. Стесняются. И читать тоже не любят.
Считая себя причастным к затронутому вопросу, Артем ответил:
– Наверное, потому, что природу не надо описывать. О ней надо писать, как о человеке. Она должна быть все время в действии, наравне с героями книги, тогда и читать будет необременительно.
– Должно быть, это верно, – согласилась Алла и подумала, что она сегодня только и делает, что со всеми соглашается. Отчего бы это? От счастья, что ли?
И снова все притихли. У Харламовых не очень стройно, но зато с энтузиазмом запели про гармониста, который одиноко бродит по ночной улице, не давая покоя девушкам. Студенты в своем углу начали о чем-то перешептываться. Там назревал заговор, но все заметили это только тогда, когда одна из девушек – самая смелая – попросила Артема почитать свои стихи. И все студенты к ней присоединились. Их поддержал Николай Борисович:
– Читатели, – сказал он, – вездесущее, жадное племя. Почитайте, Артем, они этого заслужили сегодняшней работой.
– Идите к нам, – послышался смелый девичий голос. – Тут есть место. Васька, где место?
– Есть! – воскликнул Васька и, выпрыгнув со стула, легко вознесся на перила.
– Хорошо, – проговорил Артем, устраиваясь на стуле рядом с девушкой. – Прочту я вам свое стихотворение «У меня есть враг». Слушайте:
«У меня есть враг.
Он сковывает мое сердце и притупляет сознание.
Лишает меня радостей борьбы.
А если человек ни за что не борется, то он и не живет.
И пропадает бесследно.
Он пройдет по жизни, как по песку голой пустыни.
А ветер тут же сотрет его следы».
– Это я написал пять лет назад, здесь, на Старом Заводе, у вас во дворе, Анфиса Васильевна, – проговорил Артем так же приподнято и несколько вызывающе, как будто все еще продолжая читать стихи.
– Помню, – сказала Анфиса. – И этот ваш разговор я помню, милый человек.
– Так ведь и я помню! – радостно подхватил Зиновий Кириллович. – Я даже, можно сказать, ожидал этого. То есть, что вы меня причислите, так сказать, к своим врагам. Лестно, конечно, хотя отчасти и обидно.
– Вы преувеличиваете свое присутствие в том, что я прочел. Враг самому себе – это прежде всего я сам.
Васька на перилах замахал руками:
– Как же это может быть, дорогие граждане?
– Молчи, Васька! – воскликнула Артемова соседка. – Ты просто не воспринимаешь сложных мыслей.
После этого парень так запрыгал на перилах, будто собрался сорваться и взлететь, но его мгновенно успокоили и потребовали еще стихов. Артем прочел несколько самых новых в относительной тишине. Читая, он взглянул на Зиновия Кирилловича, который слушал не очень внимательно, думая о чем-то, и по своей привычке вытягивал губы, как будто собираясь посвистеть. «Как он сюда попал? – снова подумал Артем. – Нечего ему тут делать».
6
Но он ошибся – Зиновий Кириллович часто бывал здесь по долгу своей службы и сейчас тоже приехал по делу. На специальном катере разъезжал он по водохранилищу, наблюдая за его состоянием. Попутно он и его помощники браконьерствовали, ловили рыбу запрещенными способами и в конце концов попались. Это было еще в начале лета, но суд почему-то не спешил наказывать преступников. Тогда Николай Борисович написал в газету и не скрывал этого, а, наоборот, предупреждал всех-местных и приезжих рыбаков, что будет им худо в случае чего.
Вот, пользуясь своим старым знакомством с Николаем Борисовичем, «красивый старик» заглянул в маленький домик, чтобы уладить это дело, хотя, сказать по правде, не очень-то надеялся на успех своего визита.
Но все это Артем узнал несколько позже, а пока испытывал некое бойцовское нетерпеливое удовольствие в предвкушении желанной схватки. Уж теперь-то он покажет! Надо только выждать, угадать подходящий момент…
И дождался. Прочитав последнее стихотворение, где воспевалась могучая сила природы – любовь, он попросил передышки.
– Да, да, конечно… – торопливо и сочувственно зашептали слегка разомлевшие от стихов девушки.
И Васька со своего насеста отозвался:
– Конечно, надо же человеку…
Тут раздался красиво вибрирующий голос Зиновия Кирилловича. Над чем-то посмеиваясь, он спросил:
– А хотите знать, чем все это кончится? – И, не ожидая ответа, продолжал: – И эта роскошная природа, и эти роскошные чувства, стихи эти, и наши порывы сберечь все такое, дорогое, красивое, родное?.. Словом, все наши попытки остановить бег времени? Знаете, чем?
– Ого! – воскликнул Николай Борисович.
– Совершенно верно. – Зиновий Кириллович склонил голову и как бы расшаркался. – Именно «ого!» Так вот, время идет себе да идет, и господь бог, в которого так приятно верить, думает: «А они еще бегают, эти, которые сами себя называют людьми. Ну, пусть их!» Бог или еще что-нибудь завлекательное, что выдумывают люди для своего утешения насчет грядущей жизни. А будет так. – Рассказчик не возвысил голоса, как полагалось бы пророку, нет, он продолжал грустно улыбаться. – Пройдут века, и, несмотря на ваши старания, а вернее, благодаря им, на земле постепенно исчезнет флора. Леса, вырублены, трава вытоптана. Задыхаясь от недостатка кислорода, далекие наши потомки, подобно столь же далеким пращурам, полезут в моря и океаны, где еще сохранились остатки кислорода. Тела их постепенно позеленеют и покроются чешуей. На хребте из каждого позвонка начнет выпирать остистый отросток, превращаясь в длинную гибкую иглу. Потом эти иглы срастутся в плавник. Ноги тоже срастутся в красивый могучий хвост. Нос вытянется, и под ним откроется широкая жадная пасть. Дельфины встретят людей в общем-то хорошо, как старых знакомых. Они, может быть, даже полюбят их, но не больше, чем мы сейчас любим домашних животных. Как и всякие живущие и хватающие, себя-то они любят больше. А так как у них океаническая культура древнее, то все это и закончится тем, чем кончается все в природе, – они поработят людей, как менее приспособленную, низшую расу. И люди покорятся, потому что вся наземная многовековая культура и все технические достижения окажутся ни к чему. Люди – большие, неуклюжие, тихоходные рыбины, не освоившиеся с глубинами океана, вынуждены будут принять покровительство сильных и хорошо организованных дельфиньих стад. У бывших людей отомрет способность мыслить и анализировать. А так как в воде очень-то не разговоришься, то им придется перейти на язык своих повелителей. Только по вечерам, когда воздух похолодает и в потемневшей воде закружатся зеленоватые фосфорические огни, люди-рыбы ощутят какие-то смутные зовы. Тогда они выползут на прибрежные камни и, опираясь на плавники, поднимут к луне немигающие свои глаза. Но и тут никакая мысль не блеснет в темной памяти и не взволнует холодную кровь. А над пустынной землей, покрытой пылью и осколками бывших гор, взойдет тусклая луна, и ее холодный свинцовый отблеск тяжело ляжет на поверхность океана…
7
Он умолк, будто бы подавленный безрадостным будущим рода человеческого, но Артем заметил, как подрагивают от скрытого смеха его румяные щеки. «Враг? – подумал он. – Нет, слишком мелок для того, чтобы принимать его всерьез».
– Здорово запущено! – жизнерадостно воскликнул Васька.
– Простите, – возмущенно фыркнула Артемова соседка, – это бред какой-то.
Но Васька не унимался:
– Бред сивой кобылы в лунную ночь.
Николай Борисович помахал рукой:
– Болтовня, и довольно малограмотная.
– Совершенно верно! – воскликнул Зиновий Кириллович с таким удовольствием, словно он только и ждал, когда его назовут болтуном. – Вполне ненаучная фантастика, байка эта. Легкий жанр, для увеселения присутствующих.
– Не очень уж легкий, если учесть ваши намерения…
– Откуда вам известно о моих намерениях?
– Знаю. Догадываюсь, – сказал Николай Борисович и безжалостно продолжал: – Желание подвести теоретическую базу под свои некрасивые, антиобщественные действия. Уловка браконьера, которого прищучили. Попытка все свалить на цивилизацию. К сожалению, есть у нас еще такие теоретики; которые связывают развитие цивилизации с непременным уничтожением природы. Какая опасная, преступная мысль! Человек, построивший первоклассный завод и попутно отравивший воду целой реки, тоже все сваливает на цивилизацию и прогресс.
– Да, да. – «Красивый старик» согласно покивал головой и поглядел на притихшую молодежь, как бы рассчитывая на ее сочувствие. Но так как никакого сочувствия не последовало, то он сам спросил: – Ну, а вы, молодежь, как думаете?
– Исходя из того положения, что каждому человеку надо дать возможность высказаться… – начал Васька.
Но соседка Артема перебила:
– Прежде всего надо определить, является ли браконьер человеком?
– Определенно нет, – проговорила Алла. – В крайнем случае он – неполноценный человек.
– Человекоподобная обезьяна, – вынес окончательный приговор Васька. – Ни совести в нем, ни души. Но говорить уже умеет.
– А не кажется ли вам, уважаемые граждане, что все вы слегка перехватили в этом вопросе?
– Нет, не думаю, – ответил за всех Николай Борисович. – Мало того, что вы и вам подобные истребляете природу всеми недозволенными способами, вы еще калечите души людей. Моральный вы браконьер – вот кто!
И хотя весь этот разговор шел как бы на шутливой волне и все старательно делали вид, будто их все это только развлекает, но было заметно, что если дойдет до настоящего разговора, то будет не до шуток. Все это понимали и яснее всех тот, кто вызвал этот разговор и с непонятной настойчивостью разжигал его, хотя не видел среди собравшихся ни одного своего сторонника.
– Браконьер, да еще моральный! Тоже хорошо, – одобрил он и, поглаживая свою причудливую шляпу, доброжелательно добавил: – Только позвольте вам заметить, цивилизация – процесс необратимый, пытаться остановить его – это все равно что сражаться с ветряными мельницами…
– Ну, ну!.. – Николай Борисович слегка улыбнулся. – Дон-Кихотом меня уже обзывали. Редакторица одна. Только она в порядке юбилейного славословия. И это не совсем то, что вы думаете. Я, если и сражаюсь с мельницами, то только с такими, которые учитывают, откуда дует ветер и при этом мелют всяческую чепуху.
8
Зиновий Кириллович все еще добродушно посмеивался и вытягивал губы, показывая, будто все, что тут говорится, ничуть его не задевает. Даже совсем наоборот, его радует такой занимательный разговор, и он готов продолжать его.
– Заметил я, – сказал он как можно задушевнее, – заметил, что тут, в деревеньке вашей, очень часто и охотно рассуждают о душе. И о боге также. Воздух тут, что ли, такой? А ведь, как известно, этот самый бог проклял род людской…
– Бог-то? Да ну его совсем! – Анфиса рассмеялась и так взмахнула руками, словно прощая собеседнику его поведение и в то же время любуясь своим богом, таким ласковым, простоватым и одновременно мудрым. – В этом деле у него осечка получилась.
– Это у бога – осечка!? – Васька, сорвавшись с перил, подбежал к Анфисе. – Вот это здорово! – Он опустился на траву у самого крыльца, в руках у него оказался карандаш и потрепанный блокнот.
– А что же тут такого особенного? – заговорила Анфиса. – За семь дней такое сотворить, тут, хоть кто ни будь, всего не угадает. Да ты не хлопай руками! – прикрикнула она на Ваську. – Хочешь слушать, так сиди смирно. Вот там у них дело какое получилось. Ходят Адам с Евой по раю, друг дружкой любуются, и очень им хорошо и вроде неловко, стеснительно. А отчего – они до поры и сами не знают. Первенькие же, чего они видели? Ходили они, ходили по раю, проголодались. Адам и говорит:
– Чего бы поесть?
А Ева ему:
– Да вот яблоки. Незавидная, да все же еда.
– Господь заругает, – говорит Адам. – Предупреждение он делал насчет этих яблоков.
– А не увидит он. Спит.
Уговорила. Только они яблочко сорвали, съесть еще не успели, господь – вот он:
