Текст книги "Бухта Анфиса"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)
Она была щеголиха, это Андрей Фомич отметил еще тогда, когда только увидел ее на крыльце, и это тоже очень ему понравилось. Так и должно быть: красивая девушка, и все, что относится к ней, тоже должно быть красивым. Но до встречи с Аллой он не задумывался об этом.
– Никак не могла оторваться, – продолжала девушка. – То одно, то другое, такая у нас в детдоме жизнь – вся состоит из непредвиденных случаев.
«Это верно, – подумал Андрей Фомич. – И у меня тоже. Разве я предвидел, что встречу такую…»
– Да мне и не показалось, что долго… – сказал он.
Но Алла уже поняла все, что он хотел сказать.
– Конечно. Сначала Тамара Михайловна, потом Ленька. С ними не соскучишься. Пойдемте куда-нибудь, а то мы тут, как в кино. Посмотрите на окна и возьмите меня под руку для всеобщего удовольствия.
Он для собственного удовольствия выполнил ее первые приказания: осторожно взял ее под руку и оглянулся на окна. Там, за стеклами, маячили белые халаты и розовые женские лица.
– Ну вот, теперь у них будет о чем поговорить, – засмеялась девушка.
Они вышли на тихую, немощеную улицу. Тут еще сохранились дощатые тротуары и кое-где палисадники и деревенские ворота с калитками. Над немощеной улицей склонялись старые тополя, роняя в пыль желтые листья. Тишина стояла такая же, как и вчера в деревне, когда Андрей Фомич столкнулся с солнцем лицом к лицу. Но лишь не было у него обидного чувства неведомой утраты. Совсем наоборот, только сейчас он и нашел именно то, чего недоставало ему и о чем он только теперь начал догадываться. И он был уверен, что это не мимолетное желание, а тот самый непредвиденный случай, о котором сказала Алла. Это прочно и незыблемо, как предзакатная тишина.
Алла что-то рассказывала, но он не слушал ее. Она это поняла и повернула к нему свое лицо.
– Выходите за меня замуж, – сказал он решительно.
Это прозвучало так неожиданно, что, даже не успев понять, шутит он или говорит серьезно, Алла спросила:
– Прямо сейчас?
– А хоть бы и сейчас, – с готовностью подтвердил Андрей Фомич. – Я хоть бы сейчас прямо в загс. Да нельзя: там у них свой порядок. Мне ваше слово надо…
Освободив свою руку, Алла отодвинулась от него.
– Как же так?.. – проговорила она, задохнувшись и как бы защищаясь от внезапно налетевшего вихря. – И не знаете вы меня совсем.
– Как же так не знаю? – удивился он. – Знаю!
Она попробовала улыбнуться.
– И не поговорили мы ни о чем…
– Будет у нас время, наговоримся еще.
– Да вы меня и не рассмотрели даже!..
– У меня глаз верный.
Ей показалось, будто он тоже усмехнулся, и тогда она решила, что вихрь пролетел. Пронесло. И можно перевести все на шутку, пока что.
– Я и забыла, что вы – плотник.
– А что?
Алла совсем уже овладела собой.
– Так я же не бревно.
Принимая шутку, что было сейчас же отмечено ею как несомненно ценное качество, Андрей Фомич восторженно заверил:
– Да как можно! Вы – березка, вот что!
– Значит, будущее бревно?
– А это уж от человека зависит, – совсем уже весело, но так веско сказал он, что Алла поняла: шутки в сторону, надо говорить серьезно, если только можно принимать всерьез предложение, сделанное после первого случайного знакомства.
Конечно, она знала, что когда-нибудь должен появиться человек, который ее полюбит, и она полюбит его, – это уж обязательно. Она была еще в таком возрасте, когда никакие другие соображения, кроме любви, в расчет не принимаются, если разговор заходит о законном браке. А этот явился – и с ходу: «Выходите за меня…» И – ни слова о любви! Вот что непонятно и отчасти обидно. Ждала, ждала этого часа, а дождалась – даже и сердце не успело ворохнуться. Если и замерла на минуту, то уж, конечно, не от любовных переживаний, а скорей от неожиданности.
Несколько минут назад, когда она только еще наспех причесывалась, собираясь на первое свидание со своим ночным спутником, подруга ее, Надя, и все нянечки заинтересованно напутствовали: «Смотри, не теряйся, баловства не позволяй, да и не очень поджимайся. Не всякая девка в наше время свое счастье находит».
А они все шли; она по тротуару, по самой крайней дощечке, чтобы и ему было где идти, но тротуар был неширокий, в три доски, идти рядом можно только взявшись под руку. А этого сейчас нельзя, и поэтому он шагал по земле, с другой стороны тротуара. Им казалось, будто все только что сказанное и особенно недоговоренное отдалило их друг от друга, стало между ними невидимой стеной, которую они не решались сломать и еще не знали, надо ли ломать.
– Я вас в вагоне заметил и тогда ничего еще не подумал, просто мне хорошо стало. Отчего – не знаю. А утром проснулся и все понял: это вы надо мной, как солнце, свет распространяете. Теперь уж я не могу без вас…
Нет, она все-таки чувствовала что-то вроде сердечного замирания, и под ногами слегка покачнулась земля. Ведь то, что он говорит, – это все о любви. Дождалась. А что теперь говорить, что делать? Так это все неожиданно, что она и опомниться не успела, так без памяти и разговор завела, совсем никому не нужный.
– Как же это у вас так сразу? И меня не узнавши. А может быть, у меня кто-нибудь уже есть? Ходит вокруг и вздыхает. Ходит, вздыхает и даже, может быть, у нас любовь. Вы-то об этом не подумали, когда утром проснулись и увидели солнце?..
Хотела пошутить, а он не понял. Вон как потемнело его лицо и голос ломкий, будто издалека:
– Нет, не может у вас этого быть!..
– Отчего же? Не такая уж я уродка.
– Не должно быть, – повторил он. – Я такую еще не встречал, как вы. И не встречу, потому что нет таких больше…
– Да уж, конечно. Одну такую бог отлил и форму разбил.
Сначала она пожалела, зачем сказала о несуществующем вздыхателе, а потом ей понравилось, как он, не имея на нее никаких прав, ревнует открыто, как сговоренный жених. И она решила продолжать эту игру, от которой не видела никакого вреда. Поиграет, а потом скажет, что надо подождать с окончательным решением, узнать, друг друга, познакомиться с родней. У него мать какая-то не совсем нормальная, у нее – отец тоже с норовом, мать, братья. И хотя все они живут в другом городе, но и с ними надо посоветоваться, чтобы все по-хорошему было.
Мысли были умные, и она сама удивлялась, откуда они берутся в такие минуты. Если бы она так ему все высказала, то он понял бы, и все пошло бы ладно. Но она, шагая по крайним доскам, продолжала говорить всякие глупости, понимая, что не надо этого говорить, и не могла остановиться. Она и сама не понимала, что на нее накатило. Очнулась только тогда, когда он вдруг поднялся на тротуар и, как ей показалось, довольно грубо схватил ее руку.
– Не то вы все говорите! – с отчаянием выкрикнул он.
Увидев так близко его растерянное, отчаянное лицо и его вздрагивающие губы, она обрадовалась, что наконец-то он оборвал поток ее неумных слов и вот сейчас он, наверное, ее поцелует, прямо здесь, на улице, и тогда… Она не знала, что наступит тогда, и рассмеялась, глядя прямо в его погибающие глаза. Просто рассмеялась, а он отшатнулся, оттолкнул ее руку. В чем дело?
– Ну что же вы? – спросила она и оглянулась: улица по-прежнему была пустынна и тиха. Слегка дрожали и переливались на солнце желтые тополя, с них срывались сухие листы и неторопливо, как лодочки, скользили в прозрачном воздухе, отчего казалось, будто все кругом наполнено трепетным ожиданием неизвестного. По крайней мере, так показалось Алле, когда она снова поглядела в его глаза. Что показалось Андрею Фомичу и что его обидело, она так и не успела понять.
Он оттолкнул ее руку и, ничего не сказав, кинулся в переулок, как будто убегал от большой опасности.
Артем пошел в гору
1
После не по-осеннему жаркого полудня Николай Борисович Никандров вышел из подъезда редакции газеты, которую он возглавлял. Оперативка закончилась позже, чем всегда. В сегодняшнем номере была напечатана обычная десятистрочная заметка:
«Строители города за девять месяцев этого года сэкономили около десяти тысяч кубометров пиломатериалов. Это достигнуто благодаря строгому соблюдению правил хранения, разгрузки и перевозки материалов. Строители обязались до конца года сэкономить еще не менее тысячи кубометров».
Вот и все. Молодцы строители! Кто следующий? Факт, как ни посмотри, положительный. И газетчики молодцы: вынесли заметку на первую полосу и заголовок дали не совсем точный, но вполне мобилизующий: «Кто следующий?» Все бы на этом и кончилось, если бы на оперативку не пробрался практикант Артем Ширяев, которого никто не приглашал, так как он даже еще не состоял в штате редакции. Он встал и, попросив слова, зачитал заметку.
– Это что значит? – спросил Николай Борисович, преодолев удивление, вызванное дерзостью практиканта.
Краснея и заикаясь, тот в свою очередь тоже спросил:
– А они план выполняют, строители эти?
– Что вы хотите сказать?
– А то, что если они выполнили план и сэкономили материал, то, значит, они дали дутую заявку. И, может быть, не только на пиломатериалы. Как же они так: и план выполнили, и у них столько лишнего материала? А если они плана не выполнили, то за что же их хвалить? Да еще спрашивать «Кто следующий?»
В тишине послышалось покашливание редактора:
– Кто дал заметку? – спросил он.
– Я же и дал, – ответил Артем.
– Тогда как все это понять?
Он объяснил с видом человека, которому уже нечего терять, перестал даже заикаться.
– Произошла трансформация. Заметка была критическая. Нельзя сэкономить десять тысяч кубометров, если годовая потребность всего тридцать. Значит, прежде, когда не экономили, эти десять тысяч просто растаскивали или уничтожали. Словом, разбазаривали…
– Как это получилось? – спросил Николай Борисович усталым голосом, хотя он уже понял весь несложный процесс, в результате которого и произошло то, что Артем назвал «трансформацией».
Но Артем по недостатку опыта еще не знал этого, в чем с изумлением и признался:
– Не понимаю. У меня заметка называлась «Кто за это ответил?» А в номере, смотрю: «Кто следующий?»
Ему пришлось повысить голос, потому что в кабинете, где проходила оперативка, сделалось не по-деловому шумно и оживленно. Кто-то даже засмеялся. В газетной спешке редкий день проходит без того, что на редакционном языке называется «ляп», но чаще всего это были мелкие опечатки или явные несуразности. Но чтобы явный просчет, если не преступление, прошел как пример хозяйственной доблести!.. Это уже пахло крупным разговором и, возможно, не только в кабинете редактора. – Ладно, – проговорил Николай Борисович, – разберемся. – И закрыл совещание.
2
Оставшись один, он позвонил домой, сказал, что сейчас придет, и спросил, не надо ли что-нибудь купить. Ответила жена: нет, ничего покупать не надо, и так он очень задержался. Даже в трубке было слышно ее нездоровое дыхание, и он представил себе, как она сдерживается, чтобы не волноваться. Сердечница – ей противопоказаны не только волнения, но и лишние движения.
Он придвинул газету и, не торопясь, обвел скандальную заметку карандашом. А почему, собственно, скандальную? Ведь экономия-то есть. Люди старались, работали, чтобы сберечь каждый кубометр, при этом программа выполняется. Значит, все дело только в завышенной заявке. А это уже грех совсем иного рода. Когда-нибудь при случае можно будет и напомнить об этом. Поднять вопрос. А пока придется ограничиться мерами внутриредакционного взыскания.
Приняв такое спасительное решение, Николай Борисович достал со шкафа белую полотняную фуражку и, высокий, нескладный, решительно направился к двери.
Тут его перехватил Артем Ширяев.
– Опять вы!..
– Вот оригинал того материала. И вот гранка. Тут все в порядке.
– Ага, спасибо. – Он отступил от двери, давая дорогу Артему, и, засовывая в карман аккуратно сложенные и сколотые скрепкой бумаги, спросил: – От кого вы получили эти сведения?
– От главного инженера треста Сажина.
– И он сам сказал вам, что заявка треста на пиломатериалы раздутая?
– Нет, он так не сказал. Он только назвал цифры, а выводы сделал я сам.
– Эти выводы вы сделали тут же, при нем?
– Да. Мне сразу бросилось в глаза такое несоответствие в цифрах: заявка – тридцать тысяч, а экономия – почти десять.
– И он согласился с вашими выводами?
Артем осторожно улыбнулся, считая такое предположение тонкой иронией, но лицо редактора оставалось спокойным.
– Он возмутился, но мне показалось, что он смутился.
– Показалось? – Вот тут только на лице редактора мелькнула тонкая улыбка, и он слегка коснулся козырька своей фуражки, не то поправляя ее, не то давая понять Артему, что он попал пальцем в небо. – А вам не показалось, что выводы ваши неосновательны? Что все не так примитивно, как вам «показалось»?
Но Артем решил, что Николай Борисович верно угадал ход его мыслей, и торжествующе проговорил:
– Да, точно: я так и подумал.
– Ну вот видите: «Подумал», «Показалось». Разве это серьезный разговор?
Махнув рукой, редактор прошел мимо Артема и перешагнул порог. Артем вдогонку выкрикнул:
– А потом я все проверил у парторга стройтреста!..
Николай Борисович был уже в самом конце коридора, почти у самой лестницы. И тут, как бы споткнувшись, он остановился.
– У Михалева?
Подумав, что у редактора внезапно появились к нему дополнительные вопросы, Артем подбежал.
– Нет, нет, ничего. – Николай Борисович стремительно спустился по широкой парадной лестнице и вышел на улицу, шумную, пыльную и совсем не по-осеннему знойную. Михалев… Да… Тут внутриредакционными мерами не отделаешься.
3
Проследив, как редактор с легкостью, не свойственной его солидному возрасту и еще более солидному положению, сбежал вниз по лестнице, Артем отправился в буфет и застал там своего приятеля и наставника фотографа Семена Гильдина. Тот задумчиво наблюдал, как из широкого горлышка бутылки вываливаются розоватые хлопья ряженки.
– Привет. Хочешь ряженки?
Семен работает в редакции уже второй год. Хороший фотограф, хороший товарищ. Это он надоумил Артема устроиться в редакцию, пока, верно, внештатным, но это уж вопрос времени и, конечно, способностей: стихи у него получаются, их даже иногда печатает молодежная газета, а вот овладеет ли он высоким мастерством газетчика? Сегодняшний случай заставил Артема задуматься. Писать-то он умеет, а вот отвечать за то, что написал, отстаивать свою точку зрения?..
Единым духом он опорожнил стакан.
– Ты что, с похмелья? – спросил Семен.
– Нет, что ты. – Артем сказал это так серьезно, что Семен улыбнулся. Он никогда не смеялся, даже когда было по-настоящему смешно. Улыбался, да и то так недоверчиво и презрительно, словно кругом были одни тупицы. В школе его звали «малосольный» именно за эту его неопределенную улыбку.
– А похоже, трахнул ты вчера. Вид у тебя смурной и на кисломолочные продукты налегаешь.
Пришлось Артему рассказать о сегодняшнем «ляпе». Все-таки у Семена больше опыта, и он пройдошливый, может быть, посоветует что-нибудь дельное.
Семен поперхнулся. Глаза его одичали.
– Ты что? Совсем опупел! Вот дурак – это же против Никандры!.. Считай, что тебя выперли с треском и никуда больше не возьмут.
– Не причитай. Скажи лучше, что делать: самому уйти или выждать, что будет?
– Подожди, – посоветовал Семен. – Посмотри, куда дело повернется, тогда и действуй по обстоятельствам.
– У меня сначала создалось такое впечатление, что Никандра тоже склонен обождать и посмотреть, куда повернет. А когда я сказал, что материал я проверял у Михалева, он вроде как бы вздрогнул.
– Михалев! Драка будет до полной победы. Побьет он нашего Никандру.
– Они что, враги?
– Они – друзья. Комсомольцы двадцатых годов. Но дерутся до победы. Романтика! Понял?
Романтика! От частого употребления значение этого слова пообтерлось, как старая монета, потеряв вместе с четкостью чеканки часть своего веса. Как газетчик, Артем так его и принял по номиналу. Но сердце поэта дрогнуло: все же монета. Старая-то еще дороже. Дрогнувшее сердце поэта жаждало подробностей.
Наступил боевой час обеденного перерыва. В буфете стало тесно и шумно. Пришлось перейти в пустой зал заседаний. На стене висел большой портрет знаменитого писателя, который в двадцатых годах работал здесь же, в газете. В то время ему было столько лет, сколько сейчас Артему, но до этого он воевал на гражданской войне и был командиром кавалерийского полка. Уж он-то знал, что такое романтика, хотя никогда не думал о ней, как о старой разменной монете. Да, наверное, вообще никак не думал. В его книгах, а их Артем прочел все, нет и намека на это слово. Там есть живая жизнь, стремление к правде и добру, словом, как ни поверни – та же романтика.
Они сели под портретом, и Семен сообщил некоторые подробности того, что он назвал «романтикой», но что, по мнению Артема, никакого отношения к романтике не имеет.
Около двадцати лет Михалев пробыл на севере не по доброй воле и не по велению партии, в обстановке, очень далекой от романтизма. Вся его семья погибла в осажденном Ленинграде во время блокады. Жесточайшие удары судьбы, которой нет дела до справедливости, не отразились на нем, не омрачили ни души, ни ясного ума, а только закалили его, как злое полярное солнце закаляет кожу вечным загаром. Он еще больше возненавидел всякое проявление несправедливости и считал, что человеческие слабости, если только им дать волю, перерастают в пороки. Долгое пребывание на севере среди людей, которых именно пороки забросили на север, укрепили его в этой мысли и сделали ее правилом жизни.
Он отказался от большой пенсии, какая полагалась ему согласно той ответственной должности, которую он прежде занимал. Зачем одинокому, чуждому всех излишеств человеку столько денег? Копить, развивая в себе главный порок – чувство собственности? Отдавать другим, развивая в них не менее порочную привычку, свойственную бездельникам и дармоедам, – получать незаработанное? Да и вообще зачем говорить о пенсии, если он еще вполне работоспособный человек! Должность техника в стройтресте вполне ему по силам и способностям.
Когда его избрали освобожденным секретарем партийной организации, он с готовностью и даже не скрывая своего удовлетворения взялся за дело, которое по-настоящему любил, но от оплаты отказался. Партийную работу на производстве за деньги не ведут. Он получает зарплату, а партийная работа – долг каждого коммуниста. Долг, а не должность. Так он считал.
Изложив все это, Семен сказал:
– Ну, тут уж он подзагнул. Чудит он, по-моему. Как же это – без денег?
– Ты же сам сказал: романтика.
– Это я так сказал. Для популярности. Чтобы тебе понятнее было.
Артем хмуро пробормотал:
– Да ты и сам-то ничего не понял.
– А я и не стараюсь. У меня работа такая: чего велят, то и снимаю.
– Брось, фотограф ты хороший. Художник.
– Стараюсь снять как, почуднее – вот и все мое художество.
Он поднялся и пошел вдоль длинного ряда стульев вокруг стола с таким видом, словно все ему давно уж осточертело, но Артем не обратил на это никакого внимания. Малосольный. Только бы ему придуриваться.
В дверь заглянул поэт Михаил Калинов.
– Вот, – скучающе сказал Семен, – специалист по романтике. Он тебе все объяснит.
– А в чем дело? – спросил Калинов осторожно, подозревая розыгрыш.
Он был только года на два старше Артема, но стихи писал настоящие и уже напечатал два сборника, отчего и считался маститым. Артем перед ним благоговел, что очень льстило Калинову. По молодости лет, конечно. По той же причине он слегка преувеличивал свое значение в развитии отечественной поэзии и все ждал, когда о нем, о его стихах станет известно всему восхищенному миру. В ожидании он сам спешил оповестить окружающий мир о рождении каждого нового своего стиха. Семен Гильдин – известный пересмешник – сказал, что в это время он похож на курицу, только что снесшую яичко. Калинов не обиделся только потому, что понимал юмор и ценил его.
– Романтика? – спросил он, узнав, о чем шел разговор до его прихода. – Ты, Сенька, циник и трепач, для тебя романтика – просто непонятное слово, газетная формулировка. А все, что не умещается в твоей башке, ты называешь пошлостью.
Семен, польщенный тем, что его назвали циником, сказал:
– Нагляделся я на этих романтиков, которые на целину ехали. С музыкой. Я их фотографировал на вокзале, на фоне вагонов. А потом некоторые сбежали оттуда. Ты бы послушал, какую они романтику выдавали…
– Ты был на вокзале, а я был на целине и сам видел, как они там вкалывали. От всей души! Ты бы их послушал, а не тех, которые сбежали. Дезертиры найдутся в каждом деле – один на тысячу. И ты обязательно почему-то этого одного разыщешь.
– Нет, не обязательно. Я стараюсь выслушать обе стороны. И вообще, юноши, у человека две ноги: уверенность и умеренность, – переступая которыми, можно двигаться вперед медленно, но верно.
– А можно и топтаться на месте, – перебил его Калинов.
Семен охотно согласился:
– Можно. Это уж по обстоятельствам. Умеренность в своих желаниях и уверенность в своих же действиях. Никогда не желай невозможного.
– У тебя есть десятка? – перебил его Калинов, у которого никогда не было денег, они как-то не задерживались в карманах.
– За «циника» больше пятерки не могу.
Получив пять рублей, Калинов спросил у Артема:
– Задумался?
– Нет, – ответил Артем, стараясь показать, будто его не очень беспокоит предстоящий скандал. – Никандра сказал: разберемся.
– Ну, жди. – Калинов направился к двери. Там он задержался и посмотрел на портрет: – А вот его за острую критику некоторые проходимцы отдали под суд. Он, если знал, что прав, никогда не тратил времени на ожидания. И не боялся последствий. Потому что он был мастер. Мастер во всем.
Артем тоже посмотрел на портрет, который он видел много раз, но никогда ему и в голову не приходили никакие сравнения. Знаменитый писатель, человек из легенды – и он, Артем Ширяев, не состоящий в штате газетчик. Тут и сравнивать нечего. Но сравнения пришли сами собой, помимо его воли, когда он смотрел на портрет: озорные глаза, большой упрямый лоб и добрые губы с ямочками по углам – обыкновенный парень, такой же, как и все.
Нет, должно быть, не совсем такой. Боец, романтик, мастер. Если два первых качества можно воспитать в себе, то писателем, нет, именно мастером, – надо родиться.
За спиной раздался медлительный голос Семена, насмешливый больше, чем обычно:
– Мишкины советы пережевываешь? Ты его не очень-то воспринимай. Он сейчас на мою пятерку сто грамм хватит, так еще и не то наговорит. Поэт! В случае чего ему все простится. А ты, если взбрыкнешь…
– Заткнись! – оборвал его Артем и вышел из зала, оставив Семена, приятеля и наставника, в полном недоумении: что сделалось с мальчиком? Такой был скромный, почтительный. И в какую историю втяпался!
4
На завтрак была овсяная каша, которая считается очень полезной, хлеб с большим количеством масла, что тоже полезно и питательно. Чай был скорее вреден, чем полезен, поэтому Николай Борисович пил чистый кипяток, слегка подкрашенный в цвет опавших березовых листьев. Вкус у этого обезвреженного чая тоже был соответственно березовый.
Туберкулезом Николай Борисович обзавелся совсем недавно – сказались прежняя безалаберная жизнь, питание кое-как, неумеренная работа днем, а очень часто и ночью, неумеренное курение. Пил он хотя и умеренно, но, как он сам говорил: «Я – скорее „за“, чем „против“». И вот результат.
Он бросил курить, пить разрешал себе только в исключительных случаях. Старался соблюдать специальный режим. Как бы в знак того, что он остепенился, вырастил небольшую седоватую бородку, отчего сделался похожим на Дон-Кихота. Но это было только внешнее сходство. Всем были известны его острый ум, острый язык и логика, которую принято называть железной. У него-то она была скорей всего стальная.
К тому времени, когда он покончил с кашей и принялся за чай, жена уже знала причину его опоздания к завтраку, и теперь они оба молчали, обдумывая создавшуюся ситуацию.
У окна в большой клетке громко щелкал семечками и по временам заливисто посвистывал зелено-желтый клест Сенька. У него был горбатый нос и сволочной характер. Некоторые, даже близкие друзья дома, предполагали, что это последнее качество передалось Сеньке от самого хозяина. Узнав об этом, Николай Борисович покрутил головой и усмехнулся. Он любил острое слово, во всяком случае ценил его, даже если и сам оказывался задетым.
– Я думаю, – решительно сказала жена, – надо поговорить с Михалевым. Позвони ему.
Конечно, лучше самому начать разговор, не ожидая, когда это сделает Михалев.
– С ним говорить бесполезно: ты знаешь его настроение.
– Конечно, знаю. Пусть он только до разговора с тобой ничего не предпринимает.
– Он все равно сделает по-своему.
– Но пройдет какое-то время.
Николай Борисович салфеткой стряхнул с бороды несуществующие крошки и вышел в коридор к телефону. Когда он позвонил и вернулся, жена перечитывала злополучную заметку в газете.
– Заедет в редакцию завтра, после работы, – сообщил он.
– Ну и хорошо. А этот Ширяев, он откуда взялся?
– Из какого-то института. Я только сегодня его рассмотрел как следует. Настойчивый мальчик. Сообразительный.
– Мне тоже так кажется, – сказала жена задумчиво.
Тяжелая болезнь сделала ее инвалидом и, отстранив от работы, приблизила к мужу, к его делам и служебным неурядицам. Это помогло ей не замкнуться в своих переживаниях и, как знать, может быть, справляться со своими недугами. Пути болезней, как и пути их носителей – людей, неисповедимы и полны тайн, которые никогда не будут открыты и изучены до конца.
Повернув к мужу свое тонкое, красивое привычно-спокойное лицо, она спросила:
– Ширяев? Сын профессора Ширяева?
– Да?! – удивился Николай Борисович. – Может быть. Впрочем, не знаю. Почему это тебя интересует, не понимаю.
Не замечая его раздражения, она продолжала:
– Я хорошо помню его мать. Да и ты должен помнить: Романовская, актриса драмтеатра.
– Да, конечно, помню. Разве она была женой Ширяева?
– Она и сейчас его жена. Очень красивая. И актриса чудесная. Мы, девчонки, обожали ее. Как личную трагедию, переживали, когда из-за болезни ей пришлось уйти из театра. Целый год цветы ей носили и клали под дверь, на крыльцо. Теперь, наверное, все забылось… Так он – ее сын.
Не усмотрев никакой связи между трагедией актрисы и ее сыном, Николай Борисович задумался. А потом спросил, не надеясь, впрочем, установить эту сомнительную связь:
– А что с ней случилось? Отчего она заболела?
– Во время войны много выступала в холодных помещениях, а то и просто на улице. Что-то с горлом. Говорят, что у них в доме долгое время не произносилось даже слово «театр».
– И ты думаешь, это отразилось на ее сыне?
– Не знаю. Я же никогда его не видела.
Помахав рукою около своего лица, Николай Борисович заметил полушутя:
– Сын актрисы и профессора… Должен быть талантливый мальчик.
– Ну, так о чем я и толкую, – снисходительно сказала жена. – Определенно талантливый.
Он отвернулся к окну. Вот и установлена связь! Женщины… Почему-то их всегда интересует не самое дело, а всякие мелочи, имеющие к делу самое отдаленное отношение. Ищут причину там, где ее и быть не может. Кому легче от того, что всю эту кашу заварил «определенно талантливый мальчик»?
Все это Николай Борисович совсем уже собрался высказать, но ему помешали. Сенька завозился над самой его головой и пронзительно засвистел, напомнив о своем склочном характере. И не только о своем.
Поняв намек, Николай Борисович заставил себя улыбнуться. Пусть хоть в доме будет мир и покой.
5
В отделе, который все в редакции называли просто «четвертая полоса», во время обеденного перерыва собирались редакционные политиканы и предсказатели. Им было известно все, и обо всем у каждого было свое мнение, которое никогда не сходилось с мнением других. В соответствии с этим и предсказания у каждого складывались свои, отличные от всех. Поэтому, в какую бы сторону ни повернули события, всегда кто-нибудь мог торжествующе провозгласить: «А я что вам говорил!»
До последнего времени все их внимание занимали два события и в связи с этим волновали две проблемы: что теперь будет? Первое событие: выход ущербно-злопыхательской книги «Логово». Второе событие носило местный характер и касалось специального кресла, которое изготовляли на заводе по заказу начальника одного учреждения. Кресло это отличалось от всех прочих кресел тем, что, сидя в нем, можно было незаметно для окружающих вздремнуть во время затянувшегося заседания.
С креслом все было ясно, сведения шли непосредственно от очевидцев и соучастников. Насчет «Логова» дело обстояло сложнее: автор жил в другом городе, и некоторые из четвертой полосы опасались, что, может быть, даже и не в городе, а уже далеко от города. Такое предположение высказал заведующий четвертой полосой и засмеялся трескуче и бессмысленно, как он имел привычку смеяться почти после каждой своей фразы. Сидя на столе, он заверял:
– Такие вещи даром не проходят, крышка ему теперь…
– Да, но еще есть редактор книги, – политично и тонко заметил очеркист из отдела культуры.
– И ему крышка! – решительно заявил Четвертая полоса.
Веселая толстушка неизвестно из какого отдела, самая осведомленная, и особенно в делах местного значения, сидела у стены на диванчике и высасывала из палочки от эскимо остатки впитавшейся в нее сладости. У нее были связи во всех областях огромного хозяйства области. Весело треща и кокетничая, она без труда проникала в приемные всех руководителей и начальников, добывая информацию для газеты. Но то, что она писала, хотя и отличалось изяществом, могло идти только на подверстку из-за своей малозначимости. На заводе, изготовляющем телефонные аппараты чуть ли не для половины земного шара, она ухитрилась заметить только покрой новых спецовок. Побеседовав со знатной сборщицей моторных пил, она дала очерк, в котором расписала личное обаяние сборщицы и ее исключительные кулинарные успехи. Очерк, в значительно урезанном виде, пошел под рубрикой «Для дома, для семьи».
Политиканы из четвертой полосы не принимали толстушку всерьез, хотя ее разнообразной информацией широко пользовались. Делая вид, будто ничего, кроме палочки от эскимо, ее нисколько не интересует, она сказала:
– Никандра вызвал к себе Агапова и этого внештатного мальчика.
– Теперь ему крышка, – глухо захохотал Четвертая полоса.
– Нет, – сказала толстушка, утирая пухлые губки, – тут что-то другое: секретарша ему так улыбнулась! Так улыбнулась!..
– Ну, а ты что? – прозвучал в тишине голос Отдела культуры.
– Стерва, – изящно отозвалась о секретарше толстушка. – От нее ничего не добьешься, сами знаете.
Отодвинув в сторону хитроумное кресло и забросив «Логово», политиканы набросились на Артема и на улыбку секретарши, по их мнению, не менее загадочную, чем улыбка Джоконды.
