Текст книги "Бухта Анфиса"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
Дважды два
1
Артем только что побрился и причесывался уже на ходу, по пути из ванной в столовую, где ожидал его приготовленный мамой завтрак. Но только он сел за стол, как в коридоре зазвонил телефон. Мама заглянула в столовую:
– Тебя. Какая-то, по-моему, девушка. И говорит почему-то шепотом.
Говорила Милана:
– Приходи скорее. Тут такие дела!..
– Это из редакции, – повесив трубку, сообщил Артем.
Мария Павловна кивнула головой:
– Я так и подумала, – проговорила она, следуя за сыном в его комнату. – Очень страстная особа.
– Скорее взбалмошная.
– Так дышит, что в трубке жарко. – Мама рассмеялась.
Артем тоже улыбнулся, хотя нетерпение Миланы и ее слова взволновали его.
– Она толстая, оттого так и дышит. Извини, мама, я позавтракаю в буфете. До свидания…
– Не забудь плащ. Дождь будет обязательно.
Перекинув через плечо серый плащ, он выбежал из дому. День начинался хмурый и теплый. В небе неторопливо закручивались, бродили расплывчатые облака, не предвещавшие ни дождя, ни просвета. Ни счастья, ни огорчений. А может быть, и то и другое? Милана без дела звонить не стала бы. А вот и она сама. Зеленое цветастое платье и сверху прозрачный плащ.
Не отвечая на его приветствие, она выхватила из-под плаща газету:
– Вот! На второй полосе…
Задохнувшись, она ничего больше не могла сказать, и, пока Артем развертывал газету, она только приплясывала от нетерпения.
На второй полосе внизу скромный заголовок над небольшой статьей: «Слова и дела». Затем очень сжато и очень точно излагалась вся история с раздутыми заявками стройтреста и мнимой экономией. Было приведено письмо управляющего трестом, полное оптимизма и благородного негодования. А сразу за письмом несколько взрывчатых фактов, добытых Артемом и Миланой и оставляющих только груду развалин от благородного начальственного негодования.
Пока Артем читал, Милана пришла в себя.
– Понимаешь, что теперь начнется! – зашептала она, хотя никого, кроме торопливых прохожих, не было рядом. – Понимаешь: это мы с Тобой сделали. Помогли, – поправилась она. – Ну, все равно – это мы. Ты и я. Наш материал главный… Жалко – подписей нет.
Артем об этом не пожалел просто потому, что ему это и в голову не пришло: он не был тщеславен, но тут Милана огорошила его новым сообщением:
– Никандру прямо из дому вызвали в горком. И Агапова тоже.
– Из дому? А ты как узнала?
– Людка расщедрилась, сказала: Никандра потребовал все материалы по стройтресту. Это не так просто!
Людка – секретарша редактора, которая так тонко учитывала настроение редактора, что на нее стоило только взглянуть, как на барометр, чтобы все понять. Артема она неизменно встречала приветливой улыбкой, но Милану откровенно презирала. И вдруг – расщедрилась.
– С чего это она? – спросил Артем.
Они вошли в подъезд, и тут Милана с необычайной ловкостью затолкала Артема в угол.
– А ты не догадываешься? – спросила она шепотом, который маме показался страстным.
– Нет.
– Она что-то пронюхала. Ну, и я не дура. Если уж Людка мне улыбнулась, жди больших перемен.
Запахло мелким политиканством. Артем возмущенно сказал:
– Коридорный бред! Брехня!.. – Но, вспомнив, что перед ним девушка и очень к нему расположенная, он замолчал, надеясь, что она перестанет приставать к нему со своими выдумками. Но он плохо знал Милану: девушка она была добрая и в то же время хитрая. Если и обижалась, то старалась этого не показать. По ее мнению, обижаются только люди недалекие, ничего не видящие дальше своего носа. Какой смысл обижаться и этим обнаруживать свое бессилие? Выгоднее все перевести в шутку, в крайнем случае презрительную. Но это уж в самом крайнем случае, когда человек этого стоит.
– Брехня? – Она покачала головой, как бы недоумевая, отчего это люди не понимают самых простых вещей. Только что пальцем не покрутила около лба для пущей убедительности. Но Артем все и без того понял.
– Я не люблю гадать на кофейной гуще, – сказал он.
– Вот посмотришь: на волоске висит наш Никандра.
– Последний известия из «четвертой полосы».
– Да там еще никого нет. Они раньше десяти не приходят.
Это было верно, Милане еще не с кем было посудачить, и Артем оказался первым. Такое доверие надо, пожалуй, ценить. И доверие, и то, что девушка к нему, так сказать, всей душой. Кроме того, она хорошо знает все, что делается в стенах редакции и за ее стенами.
– Я тебе верю. – Он даже склонил перед ней голову. – Верю. Но только не надо спешить с выводами. Ты меня за этим и позвала?
Тронутая его покорностью и не особенно ей доверяя, Милана только пожала плечами.
– Я так торопился, что не успел позавтракать. А ты?
– Ну, пойдем, – согласилась девушка.
Как бы там ни было, а от завтрака она никогда еще не отказывалась.
2
Редакционный буфет еще не открылся, но Милана сказала, что она знает «одно место», где и недорого и вкусно. Артема уже не удивляла ее осведомленность, он просто завидовал этому ее качеству – газетчик должен все знать и всех знать. «Одно место» оказалось столовой при каком-то учреждении, куда посторонних не пускали, но Милана только помахала вахтеру своей полной ручкой. Вахтер нахмурил косматые брови, однако улыбнулся.
Официантка тоже улыбнулась, и Артему даже показалось, будто она подмигнула, при этом. И сейчас же подошла к столику.
– Это наш новый сотрудник и мой друг. Зовут его Артем. Вот как! А это Оля. Милая девушка, – сказала Милана.
Помахивая салфеткой и беззастенчиво разглядывая Артема, официантка проговорила:
– Очень приятно, – и спросила: – Что будем кушать?
– Ох, мне что-нибудь полегче, – вздохнул а Милана и заказала омлет с ветчиной и черный кофе.
– А вы? – Оля так уставилась на Артема, будто она что-то про него знает, но ни за что не скажет.
Он смутился и заказал тоже омлет и кофе, который он не любил.
Официантка ушла.
– Ты, кажется, был на приемке нового балета?
– Да. С Николаем Борисовичем. Если собираешься, то лучше не надо. Не ходи.
– Уже была. На премьере. В общем любопытно. А тебе, значит, не понравилось?
Она сидела против него: локти на столе, подбородок на ладонях, глаза голубые, взгляд преданный, жаждущий ответа. Этим она и покупает – беззаветным вниманием, показной преданностью. Кого хочешь растрясет, заставит открыть если не душу, то уж мысли, которые хранятся для себя. Их-то уж не удержишь. Поделишься.
– Наш шеф сказал, что у постановщика не хватило культуры. Большая тема, отличная музыка и совершенно бездарное исполнение.
– Это он сказал. А ты сам как думаешь?
– Ну, я не специалист. Как зритель, я бы не стал это смотреть. В общем, я с ним согласен…
Появилась официантка, принесла хлеб и два прибора. Милана убрала локти со стола, и Артем решил, что допрос прекратился, но как только они остались одни, последовал новый вопрос:
– Ты всегда с кем-нибудь соглашаешься?
– Ну, знаешь что!..
– Да я так спросила. Я же знаю: ты – принципиальный. И не побоишься сказать то, что думаешь. Ты – даже безжалостный, если хочешь знать. Я видела, как ты искромсал свою рукопись. Машинистки жаловались: если так все начнут править, то им не успеть. А я и подумала, что просто ты не хочешь поделиться со мной. Не считаешь возможным. Даже, может быть, думаешь, что я такая дура, что не стоит растрачиваться…
У официантки, когда она принесла омлет, вид был загадочный, она подчеркнуто-предупредительно поставила тарелки и поспешила удалиться. Не очень, верно, далеко. Усевшись за служебный столик, она вынула из кармашка блокнотик и навострила уши. Интересные попались клиенты: она в чем-то его упрекает, раскраснелась даже. А он, наоборот, побледнел и, кажется, смутился. Жаль, что на таком расстоянии не все слышно, а кофе подавать рано. К омлету и не прикасаются, все разговаривают. Вот замолчали, но все равно не едят.
– Нет, – сказал Артем, как только удалилась официантка, – не то совсем.
– Конечно, я – дура. Зачем это все сказала? Да я привыкла. Никто в редакции со мной не считается.
– Я-то считаюсь. И так не думаю…
– А! Замнем для ясности. – Она вздохнула и рассмеялась громко, на весь зал. – Ты, конечно, не думал, ты просто не успел подумать. Поработаешь подольше и будешь как все. А я так на тебя понадеялась!.. Я ведь сама-то несерьезная. И как-то у меня все разбегается, мельчится. О чем бы ни взялась писать, хоть о строительстве нового завода, получается заметка в пять строк. А ты ведь и работать-то еще не умеешь и уже такой вопрос поднял!
Она достала из сумочки платок, и Артем ужаснулся, увидев, какие крупные и блестящие слезы выкатились из ее глаз. Он ужаснулся и растерялся. Что делать?
– Не надо, – взмолился он.
И она покорно ответила:
– Не буду. Видишь, какая дура. Тот день, когда мы с тобой по стройкам лазали, век помнить буду. Мы большое дело поднимали. На равных. И даже иногда ты к моим словам прислушивался. Спасибо тебе за это.
Подбежала официантка со стаканом воды. И Артем снова ужаснулся, перехватив ее гневный взгляд. Уж не думает ли она, будто он обидел Милану? Хотя, конечно, обидел, сам того не подозревая.
– Да что вы? – Милана засмеялась и погладила руку официантки. – Я же сказала: он – мой друг. Вы знаете, какие стихи он пишет! Вот когда будет литературный вечер, я вам билеты принесу.
– Омлет-то простыл. – Официантка растерялась. Стакан в ее руке задрожал.
Взяв стакан, Артем поднял его:
– За ваше цветущее здоровье!
– Да и в самом деле – поэт! – Осторожно улыбнувшись, официантка ушла.
– Молодец! – восхищенно-одобрительно сказала Милана.
– Кто молодец?
– Да ты, конечно. Умеешь выйти из положения. А я раскисла. Уж очень себя жалко стало. Даже есть расхотелось.
Но есть она начала, и не без аппетита. Глотая холодный омлет, Артем думал, как трудно все-таки быть самим собой даже наедине с такой девушкой, которая за что-то благодарна тебе. Хоть бы знать, за что? Ведь если бы не Милана, он один никогда бы не справился так скоро и хорошо с тем заданием.
– Самое трудное, – сказал он, – это быть самим собой.
Милана преданно посмотрела на него:
– А это надо?
3
Появился кофе. Уже не стесняясь официантки, Артем проговорил:
– Самим собой всегда надо оставаться. Это трудно, но иначе нельзя. Даже когда выходишь из трудного положения. И даже когда нет выхода. Стой на своем до конца!..
Официантка сказала: «О, господи!» и ушла. Милана промолчала, склонившись над своей чашкой. Артем подумал: «Глупо как я говорю, похоже на поучение. Оставаясь самим собой, я не должен пить кофе, которого не люблю». Но он тоже склонился над своей чашкой. Молча выпили кофе, который не показался Артему таким уж противным, молча вышли из столовой.
Дождь все-таки пошел, очень мелкий, как пыль; мостовые, тротуары, крыши – все покрылось тусклым блеском. В театральном сквере с деревьев срывались последние листья. Они уже не кружились в воздухе, а падали торопливо, как бы стыдясь того, что они так задержались на своих почерневших от дождя ветках.
– Осень, – сообщила Милана.
Артем согласился:
– Да.
Разговор на этом закончился, и они торопливо двинулись по улице, а так как до редакции было всего только два квартала, то молчание не показалось им затянувшимся.
4
Если бы Артему сказали, что виновником и вдохновителем всех этих событий явился именно он сам, то он только посмеялся бы над тем, кому могла в голову заскочить такая вполне нелепая мысль. Николай Борисович – вот кто достоин восхищения, вот кому надо подражать. Николай Борисович – друг и соратник Мастера и сам человек из той эпохи, которую принято считать легендарной. Она такая и есть на самом деле, в этом Артем никогда не сомневался.
И Анфиса – она ведь тоже из той эпохи – она запомнила Николая Борисовича как хорошего человека. Анфиса… Случайная встреча, случайный разговор о зримой связи всех явлений природы. Вот уж никогда не думал, что все это, такое случайное, врежется в память. И не только в память. Это где-то глубже. Раньше бы сказали – в душе, теперь принято считать – в подсознании, но все равно остается, как некая моральная таблица умножения, с помощью которой исчисляются сложнейшие действия и поступки людей. Сравнение, как и все сравнения, неточное. Артем еще не забыл, с каким трудом далась ему в свое время злосчастная таблица умножения и как до сих пор его угнетает и одновременно восхищает ее непоколебимая, ее железная логика. Когда он учил таблицу умножения, то все время пребывал в состоянии подавленности от сознания собственного ничтожества. И, одолев ее, не почувствовал облегчения, потому что, как оказалось, это было только порогом, за которым пошли такие математические премудрости, с которыми он так и не совладал.
И вот теперь перед ним новый порог. Избитое сравнение «Жизнь – это школа, это лучший учитель» не показалось уж таким избитым. Дважды два все равно будет четыре, хотя эту истину пытаются опровергнуть с помощью каких-то математических хитростей. Поколение за поколением учатся в этой школе, называемой жизнью, но все равно продолжают повторять одни и те же ошибки. Даже преуспевающие первые ученики не гарантированы от этого.
Сам не понимая почему, Артем очень часто вспоминал Анфису и тот мир, в котором она живет и по которому проносится на рыжем своем коне Нинка, учителева дочка в разноцветной короне. Он думал о взаимосвязи явлений природы и смутно догадывался о другой, незримой, но существующей взаимосвязи событий и случайностей, определяющих поведение людей, и совсем не догадывался о взаимной зависимости этих двух связей.
Он успел постичь только самое начало моральной таблицы умножения: всегда оставаться самим собой. Дважды два. Все еще было впереди, но, несмотря на это, сам-то он втайне считал себя человеком, уже хлебнувшим житейского опыта. И он, хотя и продолжал почтительно выслушивать старших, все же отваживался иногда вступить с ними в спор, высказывать свое особое мнение. Редко, правда, и пока что не очень уверенно, и далеко не со всеми.
Николай Борисович был одним из тех, с кем он не решился бы спорить. А последние события еще больше утвердили авторитет редактора.
– Ты о чем думаешь? – спросила Милана уже почти у самой редакционной двери.
Застигнутый врасплох, Артем признался:
– О таблице умножения…
– Ох и трудно же с тобой! – вспыхнула девушка и, не снимая плаща, скрылась в редакционном коридоре. Артем отдал свой плащ гардеробщице и прошел прямо в свой отдел. Там, как почти всегда, было пусто. В кабинете Агапова тоже. Тишина. Сумрак серого дня. По мокрым стеклам, извиваясь, бегут неторопливые ручейки. Артем включил настольную лампу и придвинул чистый лист бумаги.
5
В дверь заглянул Семен:
– Ты один? – Вошел и, не отходя от двери, спросил: – Не помешал?
– С чего это ты такой вежливый?
Правильнее было бы сказать не «вежливый», а «осторожный». Ходит, как кот вокруг горячей каши, и поглядывает. Это Артем заметил еще в первый день после возвращения из командировки.
– Просто не хочу мешать, – сказал Семен. – Последние новости слыхал?
– От нашего догадливого корреспондента?
– Ладно, не остри. Наш Никандра схватил выговор. Закрутил ты, старик, машинку!
– Я?! – удивился Артем.
– А кто же? Если бы ты тогда на летучке смолчал, ничего бы и не было. Так бы и прошло. Стройтрест объявил почин, его подхватили, приличный шум на всю область, и всем хорошо. А ты всю музыку испортил. И при всем при том у тебя такие невинные глаза… Цветок невинный. Хитрюга ты все-таки. Меня не обманешь. А я тебе сувенир изготовил: девчонку в кленовой короне. Получилось во! Зайди, когда время будет.
Намутил и ушел. На чистом листе бумаги Артем написал: 2 х 2 = 4 – и поставил знак вопроса. Всегда ли надо оставаться самим собой? Может быть, иногда для пользы дела и для общего спокойствия лучше не высказать своего мнения? Или даже прикинуться другим человеком? Жить, как Семен, посматривать на все с, легким презрением, что так действует на некоторых, и копить деньги для осуществления «великой цели». Интересно, сколько для этого надо накопить? Или, может быть, надо относиться ко всему, как Агапов: не замечать ничего такого, что не соответствует направлению твоих мыслей? Причем оба они – и Семен, и Агапов – дельные работники, честные товарищи, приносят пользу и не приносят никаких хлопот.
С треском распахнулась дверь и с треском захлопнулась – появилась Милана.
– Никандра остается на месте! – сообщила она так торжествующе, словно это она отстояла редактора.
– Знаю. Записали выговор.
– Ты еще не все знаешь. – Она схватила со стола бумагу и, как веером, стала обмахивать свое пылающее лицо. – Слушай. Дом этот, неплановый, передать в жилищный отдел. В него из бараков людей переселят.
– Вот это здорово!
– Мы с тобой помогли. Ну, Артем, хоть немножко. Помогли ведь, да? Ну вот столечко…
Было бы несправедливо умалять свое участие в таком справедливом деле, и Артем ответил:
– И я тоже считаю, помогли. Мы с тобой.
– Вот спасибо тебе! – воскликнула Милана и, подбежав к Артему, поцеловала его в щеку. Она просто была переполнена торжеством и не знала, куда деть избыток радости, которую он ей подарил.
Артем вспыхнул. А Милана, не замечая его растерянности и не придавая своему порыву никакого значения, расхаживала по кабинету и говорила:
– Знаешь, у меня идея: надо написать очерк о новоселах. Как они вселяются в новый дом. Давай вместе, а? У нас здорово получится… Ты что так на меня смотришь?
Он не успел ответить – мимо прошел очень озабоченный Агапов.
– Привет, привет, – проговорил он на ходу. – Ширяев, зайди ко мне. – И скрылся в своем кабинете.
– Я подожду тебя, – прошептала Милана, и на этот раз ее шепот показался Артему страстным.
6
В тот день, когда вышла газета с очерком «Здесь разольется новое море», произошла одна встреча, заставившая Артема задуматься о правильности выбранного им пути.
После нескольких дождливых сереньких дней выглянуло солнце, и, когда Артем утром шел в редакцию, все кругом весело сверкало. Над крышами даже появился едва заметный парок, совсем как летом, после ночной грозы.
Не успел он сесть за свой стол и развернуть газету, пришел Семен, поздоровался и спросил:
– Ну, как?
– Да вроде ничего, – ответил Артем, стараясь не смотреть на газету.
– Прибедняешься. Или цену себе набиваешь?
– Придумай еще что-нибудь.
– Не понимаю я тебя. Выдал такой материал, какой и старому газетчику не всегда дается, и все недоволен…
Ушел. Артем почти дочитал очерк, зазвонил телефон:
– Ширяева можно? Это ты, Артем? Не узнал или зазнался?
Оказалось, говорит поэт Михаил Калинов. В доме партпроса литературный вечер. Областное отделение Союза писателей приглашает принять участие.
– Стихи будем читать. Давай приноси все, что написал за лето. Ты заглядывай к нам в Союз, я тебе новые стихи почитаю. Про ту старуху, у которой ночевали в деревне. Ну, пока!
И у Артема были стихи «про ту старуху» и еще про ту королеву в кленовом венке, портрет которой недавно появился на стене его комнаты, рядом с портретом неизвестной девушки. И еще, конечно, были стихи о любви, как о высшем даре природы. Но это он не будет читать на вечере. А вот отрывок из своего большого стихотворения, пока еще незаконченного, он прочтет обязательно. Это о тех, кто губит все живое, кто природу принимает только на кубометры.
По-прежнему светило солнце и свежий воздух валил в открытую форточку, но Артему почему-то не захотелось дочитывать свой очерк, который он так ждал, считая его появление началом своего пути.
«Если это начало, то каков же будет весь путь?» – вдруг подумал он, и эта мысль смутила его.
Солнечный луч, скользя по столу, подобрался к граненой чернильнице и начал с ней заигрывать. Сначала это было довольно невинное заигрывание, но потом вдруг чернильница ослепительно вспыхнула какой-то одной своей гранью. Артем отодвинул чернильницу в тень и вышел в коридор.
Там он натолкнулся на Четвертую полосу, который стоял у двери своего кабинета и курил, так торопливо затягиваясь, словно собирался вскочить в трамвай, готовый, тронуться.
– Здорово, – ответил он на Артемово приветствие. – Ну, как оно?
– Да так, – бессмысленно ответил Артем на явно бессмысленный вопрос и удивился оттого, что его поняли.
Четвертая полоса с уважением прикоснулся к его плечу.
– Молодец. Ты наш отдел не забывай. Заметки всякие, новенькое, что поймаешь попутно, все нам давай. Договорились? Заходи, не гордись.
Начало пути… Все идет хорошо. Его заметили, признали, он стал своим человеком в редакции и, кажется, уважаемым работником. Чего же еще можно желать для начала? Но какая-то неизвестно откуда взявшаяся тревога продолжала смущать его.
Отвлек его звонок Агапова: он сидит дома, пишет передовицу и раньше двух не придет. Он поручает Артему взять в его столе, в верхнем правом ящике, протокол производственного совещания водников и сделать из него статью строк на полтораста. Такое четкое и ясное задание обрадовало Артема, и он по неопытности провозился с протоколом почти весь день. Но зато заслужил благодарность своего шефа:
– В нашем деле важно схватить главное, и у тебя это получается. На машинку.
7
Кончился рабочий день. По дороге дамой Артем зашел в книжный магазин, где и его отец, и он сам были постоянными покупателями. Пожилая, давно знакомая продавщица сказала, что ничего нового нет, и спросила:
– Вы были в Старом Заводе? Мы туда каждое лето ездим. Как хорошо, что деревня сохранилась! И написали вы об этом очень хорошо, хотя и мало.
И тут Артем услыхал знакомый сочный голос:
– Товарищ Ширяев! Командор!
Зиновий Кириллович. Красивый старик и его личный враг. Вытягивая пухлые губы, как будто собираясь свистнуть, он крепко сжимал руку Артема:
– Очень рад! Очень.
Его полное румяное лицо сияло; казалось, что его и в самом деле несказанно обрадовала нечаянная встреча. Они вместе вышли из магазина и двинулись к театральному скверу. Зажглись фонари, на дорожки сквера легли изломанные, расплывчатые тени от голых ветвей.
Они шли из одной аллейки в другую. Зиновий Кириллович вспоминал недавнюю совместную экспедицию на «Решительном», а Артем молчал и думал, как бы ему отделаться от своего непрошеного и неприятного спутника. После того ночного разговора на Анфисином дворе между ними установились строго официальные отношения. Артему иногда казалось, будто Зиновий Кириллович посматривает на него слегка иронически, как бы не принимая всерьез их недавнюю ссору. Посмеивается над всей этой историей, считает его мальчишкой. Может быть, он и сейчас…
Артем насторожился. Нет. Никакого намека на иронию. Простой, дружеский тон и даже с оттенком почтительности. В чем дело?
Сквозь чащу оголенных деревьев и кустов блеснули праздничные огни оперного театра. Через небольшую площадь пробирались к подъезду немногочисленные посетители. Рядом с афишами и немного повыше их натянут плакат: красные, похожие на огненные языки, буквы по белой бязи: «Сомбреро». Все-таки они это поставили! А зрителей-то не густо. Так им и надо. И никакие, даже самые яркие плакаты никого не заманят.
– «Сомбреро», – сказал Зиновий Кириллович, – испанское что-то.
– Они тут сделали африканский танец.
– Да? Любопытно…
Вспомнив девчонок из кордебалета, замордованных, испачканных коричневой грязью, самозабвенно изображающих то угнетенных, то бунтующих африканок, Артем подумал, что этот балет, наверное, понравился бы Зиновию Кирилловичу. И в театре тоже нашелся «деляга», по мере своих сил выкорчевывающий прекрасное. Одно они делают нечистое дело.
– Ничего любопытного, – пробормотал Артем, – сплошное уродство.
– Вам не понравилось?
– Это никому не может нравиться. Видите, народу не густо.
– Народ? Да-да… – Зиновий Кириллович покрутил головой, словно жалея кого-то: народ, который не принял спектакля, или театр, который погорел на этом деле. – Народное мнение – категория изменчивая…
– Это как? – угрожающе спросил Артем, и даже остановился.
Остановился и его спутник, но ничуть не испугался. Он даже не перестал покачивать головой, жалея заодно и Артема. Но глаза его, высвеченные блеском театральных огней, источали мягкое доброжелательство.
– Как вам известно, оперу «Жизнь за царя» народ тоже не принял, и понадобилось много времени…
– Мне это известно. Только не народ, а придворная знать не приняла оперы, – перебил его Артем, тоже пытаясь изобразить улыбку, хотя бы и не очень доброжелательную. Надо, чтобы он, этот инженер, понял твердость убеждений Артема. Удалось ему это или нет, он не успел понять, потому что в эту минуту Зиновий Кириллович, все еще улыбаясь, нанес сокрушительный удар.
– С удовольствием прочитал вашу статью сегодня, – учтиво сказал он. – Производит впечатление. Особенно там, где вы говорите о наступлении на природу.
Артему вдруг стало жарко в этот прохладный вечер. Он все еще продолжал улыбаться, словно удар, нанесенный ему, еще не дошел до его сознания. Вот она, та непонятная тревога! Весь день таскалась за ним, как бездомная собака, которую походя приласкали. Человек, торжественно объявленный личным, непримиримым врагом, «прочел с удовольствием». Вот что значит один только раз изменить самому себе.
– Очень рад, что вы так мужественно расправились с некоторыми настроениями… – Еще удар, почтительно нанесенный Зиновием Кирилловичем.
Мерный топот крепких сапог по асфальту не смог заглушить похвалу «врага». К театру приближалась подшефная воинская часть. У театрального подъезда прозвучала отрывистая команда. Наступила тишина. Артем так же отрывисто проговорил:
– Нет. Совсем не то… Простите, мне сюда…
И, не прощаясь, он нырнул в какую-то темную аллею.
8
Это было похоже на бегство с поля боя. Пробегая по слабо освещенным аллеям театрального сквера, Артем не испытывал ничего, кроме досады от того, что не сумел достойно ответить своему врагу. А какие убийственные, какие взрывчатые ответы вспыхивали сейчас в его разгоряченной голове! Но, немного успокоившись, он пришел к мысли, что все это никуда не годится, после драки кулаками не машут. Да и какой может быть разговор, если он сам отдал оружие врагу? Смалодушничал. Спасовал.
За ужином отец спросил:
– Еще не разочаровался в своей работе?
– Нет, – с твердостью, которая удивила его самого, ответил Артем. – Работа тут ни при чем, если ты имеешь в виду сегодняшний очерк.
Это прозвучало, как вызов. В доме Ширяевых так говорить не полагалось. Артем смутился. Отец удивленно посмотрел на него. В наступившей тишине прозвучал безмятежный мамин голос:
– Прелестный очерк. Я прочитала два раза. Как хорошо, что Старый Завод сохранился. Когда я была маленькая, мама вывозила меня туда на лето, и однажды пришла лошадь и съела мое красненькое платьице. Его повесили сушиться. Эта старуха должна помнить нас… Передай мне масло, пожалуйста.
– Чудесные места, – согласился отец и заговорил о газетном языке, который, по его мнению, только лишь отдаленно напоминает русский. – Как, скажем, телеграфный столб напоминает прекрасную, могучую сосну. Постоянная спешка и теснота газетных колонок выработали условный язык, символический, что ли. Символы фраз, символы понятий, которые в конце концов создали какое-то количество штампов, зачастую лишенных первоначального смысла. Всем известно, что слово «страда» означает тяжелую, чертоломную работу, и обязательно на уборке урожая. А в газетах, даже в центральных, мы читаем: «Посевная страда» или даже «Страда заводская». А вот еще: «Это выступление открывает собой знаменательный период». Совершенная бессмыслица. «Открывает собой»!
Отец никогда не сердился, не выходил из себя. Безжалостно нападая на то, с чем был не согласен, он только недоуменно поднимал брови. Его удивляло, отчего это люди не понимают, как это плохо, а значит, и вредно. И как это еще земля носит таких людей? Улыбаясь, он бил беспощадно и по самому чувствительному месту. Артема всегда восхищало это умение отца вести спор на самом высшем уровне. Сразив врага, он спешил помочь ему не столько подняться, сколько осознать свои заблуждения.
– Но ведь без телеграфных столбов тоже не обойдешься.
– Необходимая вещь, – проговорил отец между двумя глотками крепкого чая, – без них нельзя. И должны быть люди, которые превращают сосны в столбы и прочие необходимые штуки. Но для этого всегда должны расти живые сосны.
– Значит, газетный язык не мешает развиваться русскому языку.
– Русскому языку ничто не может помешать. А газетный язык не должен отличаться от русского языка.
Он привел несколько исторических примеров, когда незадачливые реформаторы при поддержке подхалимов-ученых (такие всегда отыщутся, только свистни – они и хвост трубой) наскакивали на русский язык. Этот номер никогда еще не проходил. Язык расцветал и развивался согласно незыблемым законам природы. Да, именно природы, которая создала человека и все, что его окружает. Язык, как и все на земле, – результат творческих усилий народа. Народа, а не отдельных кабинетных умельцев.
Мама, стараясь не шуметь, убирала со стола. Артем помогал ей, пододвигая тарелки и стаканы. Зная отца, он не надеялся, что разговор ограничится разоблачением наскоков на русский язык. Так и есть. Отец сказал:
– Вот твой очерк, которым, как мне кажется, ты не совсем очарован…
– Нет, не совсем, – сознался Артем.
– Сказано не очень решительно. За изложение больше двойки я не поставил бы.
Наступило тяжелое молчание. Мама уронила ложку. Артем поднял ее.
– Спасибо, родной, – сказала она. – Не знаю, не знаю. Мне все понравилось. И Нонне тоже. Мы вместе прочитали.
– Очень рад. – Отец поднял и опустил брови, как бы склоняясь перед только что высказанным мнением. – Но вот, допустим, ты пишешь… – И он начал разбирать очерк по всем правилам своей науки и со всей страстью ученого, для которого нет ничего дороже истины. Или, вернее, того, что он сам считает истиной. И он так убедительно и так изящно начал потрошить очерк, что от него только пыль и мусор полетели. Артему даже понравилось, как это у отца получается. И нисколько не обидно. Он даже и не подумал об этом.
Он подумал совсем о другом. И даже не подумал, а просто ему показалось, что отец очень остроумно доказывает то, против чего сам же боролся всю жизнь. Против газетных штампов, против попыток, пусть очень примитивных – в газете-то не разыграешься – оживить газетный язык, он выдвигал проверенные, капитальные литературные штампы. Палил из старинной пищали в белый свет. Такая непочтительная мысль мелькнула и тут же испуганно спряталась. Но Артему не удалось так же мгновенно спрятать улыбку, наверное, такую же непочтительную. И отец это заметил:
– Ты не согласен?
Застигнутый врасплох, Артем не знал, что ответить. Его неожиданно выручила мама.
– Как с тобой можно не согласиться? – проговорила она. – Я всю жизнь пытаюсь, но у меня ничего не выходит.
