Текст книги "Бухта Анфиса"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)
Дар природы
1
Андрей Фомич и в самом деле чуть не опоздал. Поезд неожиданно и очень близко от вокзала заиграл в мелколесье всеми своими огнями, когда Андрей Фомич только еще добрался до площади. Ну, тут, конечно, пришлось ему поднажать. Веселая перспектива ночевки на жестком диване в прокуренном и прохладном зале ожидания подгоняла его, придавая необыкновенную резвость. Известно, сколько стоит поезд на таких станциях, – полминуты, не больше. Вот уже притихло мягкое шмелиное гудение электровоза, вот зашипели тормоза, и не кончили они еще своего шипения, как дважды звякнул колокол. А вот уже и сирена пропела отход. Все.
Поезд тронулся, но Андрей Фомич успел поймать проплывавшие мимо него поручни. Громыхая сапогами, он ввалился в тамбур. Успел! Отдуваясь, вошел в пустой вагон, прикрывая глаза от ослепительного света. В вагоне все сияло: полированные планки диванчиков, многочисленные шляпки шурупов, захватанные ручки, пыльные стекла окон, и это многократное сверкание создавало впечатление ослепительного света, хотя матовые плафончики на потолке горели не очень ярко, вполнакала.
Андрей Фомич упал на диванчик и закурил.
Мимо открытых окон с грохотом и свистом проносились бесформенные тени деревьев и скал, мелькали синие просветы неба, как клочья разорванной стремительным поездом ночи.
Сейчас же появилась проводница в старой стеганке и в форменной фуражке. Отчаянно зевая, она оторвала от рулончика билет.
– Ты как сюда залетел? – спросила она.
– А что?
– Так вагон же детский. Матери и ребенка.
– Да ну?! А я смотрю: пусто.
– Потому и пусто, что наши пассажиры все спят давно. – Она снова зевнула. – Дай-ка и я закурю. Пойдем в тамбур, здесь нельзя.
– Так никого нет…
– Правила вон для чего-то повешаны.
Она закурила и ушла. Он послушно вышел в тамбур. Поезд, накреняясь, огибал горы, проносился по просекам и ущельям, каменные утесы то взлетали под самое небо, заслоняя звезды, то проваливались глубоко вниз, тогда поезд бежал почти бесшумно по гребню высокой насыпи и звезды спешили вслед за ним, как опаздывающие пассажиры. Или, как мысли, которые никогда не оставляют человека в одиночестве.
Последняя электричка по горнозаводской дороге пробегает свой путь за час двадцать. Требуется всего восемьдесят минут, чтобы перенестись из зеленого мира тишины с запахом нагретой солнцем хвои в пестрый и бодрый городской мир, где солнечный луч пахнет пылью, а тишины не бывает даже ночью. Всего восемьдесят минут!..
И вот где-то на тридцатой или сороковой минуте, когда поезд мягко притормозил прямо в лесу, этот тихий, зеленый мир снова напомнил о себе, как бы на прощание помахал рукой. Андрей Фомич выглянул из двери: ни огня, ни единого голоса. Вагонные ступеньки бесприютно свисают над темной пропастью. На свет из окон, из глубокой черной темноты, дружески тянутся мохнатые хвойные лапы, и, как тихие, бестрепетные костры, зажженные в тайге, вспыхнули желтые и красные кроны берез и осин.
«Это как подарок мне, – подумал Андрей Фомич, – прощальный привет». Подумал и усмехнулся: откуда такое на него свалилось, нежность эта, лирика! Подарок? Надо же! И потом он не раз вспоминал и эту минутную ночную остановку в тайге, и непонятно откуда взявшиеся мысли о подарке, и сам подарок. Вспоминал не раз с изумлением и благодарностью.
2
Как только поезд остановился и внезапно притих на одну лишь минуту, Андрей Фомич услыхал задыхающийся, отчаянный голос:
– Ну, вы там, да помогите же!..
Какая-то девчонка изо всех сил старалась поднять сонного мальчика. Она уже посадила его на подножку, но, чтобы просунуть его в тамбур, ей самой надо взобраться хотя бы на нижнюю ступеньку. Сделать это она никак не могла. Мальчик все время валился ей на руки, она снова поднимала его и уже дошла до полного отчаяния, потому что ничего у нее не получалось, а поезд вот-вот должен тронуться.
– Да вы что же? – кричала она. – Вы что же!..
Все получилось так неожиданно, что Андрей Фомич не сразу догадался, чего от него хотят, а когда сообразил, то поезд уже тронулся. Он подхватил ребенка, свободной рукой поймал девчонку за руки и уже волоком втащил ее на верхнюю ступеньку. Она упала на пол, потом поднялась, бессильно прислонилась к двери. Теперь он увидел, что это не девчонка, а вполне взрослая девушка, может быть, даже женщина. Только вряд ли этот мальчишка может быть ее ребенком: ему не меньше пяти лет, а ей вряд ли набежит двадцать. Впрочем, Андрей Фомич слабо разбирался в этих делах.
Он стоял и растерянно улыбался, а мальчишка уже крепко спал, уткнувшись головой в плечо, и от него шло нежное тепло, как от реки, нагретой солнцем. А девушка сидела на полу, у двери, и все никак не могла успокоить судорожного дыхания и отделаться от страха, который только что ей пришлось пережить.
– Стоит, как идол, – плачущим голосом протянула она, бессильно закидывая голову. У нее были румяные, полные щеки, чем-то испачканные и мокрые от слез. – Как идол, стоит, смотрит. А если бы я осталась? Ох, да он еще смеется!
Она вскочила, схватила ребенка и убежала в вагон. Сквозь стеклянную дверь Андрей Фомич видел, как она положила мальчишку на жесткий диванчик и растерянно оглянулась: на ней ничего не было, кроме платья из синей фланели, и не было даже платка, чтобы укрыть ребенка. Он зябко покрутился на холодном скользком диванчике и, подтянув ноги к самому подбородку, замер. А она все стояла и оглядывалась, хотя не могла не видеть, что в этом безнадежно пустом, сверкающем вагоне никто ей не поможет, кроме того самого «идола», который растерянно выглядывает из тамбура и который один раз уже помог ей.
Но он сам обо всем догадался, вошел в вагон и снял стеганку:
– На, укрой.
– Намучилась я с ним, – всхлипнула девушка и стала укрывать мальчишку.
– Чего ж теперь плакать-то? – сказал Андрей Фомич, подумав, что у девушки, которая одна ночью куда-то бежит с ребенком, как раз, наверное, есть от чего удариться в слезы. Но что делать и какими словами утешить ее, он не знал. Он только смотрел на ее вздрагивающие плечи, на ее полные, крупные руки, которыми она то вытирала глаза, то зажимала себе рот и нос, чтобы заглушить рыдания, и жалел ее.
Наконец она стала успокаиваться. Отвернувшись, подолом вытерла лицо и кое-как ладонями пригладила свои светлые, длинные, до плеч, волосы. И неожиданно улыбнулась вздрагивающими от недавних слез губами.
– Дура какая, да? Вы меня простите.
Обрадованный ее улыбкой, он спросил:
– Испугалась?
– Конечно. И еще как! Целый день искала этого… – Она угловато, совсем по-девчоночьи замахнулась, чтобы шлепнуть ребенка, но не шлепнула, и Андрею Фомичу даже показалось, будто ее глаза под непросохшими еще ресницами затуманились нежностью. Большие, чуть выпуклые, серые или голубые – этого сразу не разглядеть. Но глаза показались ему определенно красивыми, и он почему-то решил, что девушка эта очень добрая и хорошая.
– Кто он тебе? Братик? – спросил он.
– Ленька-то? Да никто… Он из детского дома. Я там воспитательницей работаю. У меня таких «братиков» целая группа.
Это сообщение почему-то очень обрадовало Андрея Фомича, он даже забыл, что электричка минут через двадцать примчится на свою конечную остановку и этому вагонному знакомству наступит конец. Девушка унесет своего Леньку, и он никогда, может быть, и не встретит ее. Он даже не узнает, как ее зовут.
– А этот, – продолжала девушка, – этот – мука моя мученическая. Второй раз убегает, а сколько раз я его перехватывала!
– Озорной?
– Нет, что вы. Он, знаете ли, фантазер у нас. Выдумщик. И очень активный. Все ребятишки любят, когда им рассказывают что-нибудь или читают. Они, знаете, как слушают? В рот готовы влезть, вот как. А этот обязательно все должен додумать, продолжить. Как начнет рассказывать, что там должно быть дальше, когда сказка уже кончилась, не то что ребятишки, мы – воспитательницы – и то заслушиваемся. Ну, конечно, уж глядим в оба. Да вот недоглядели. А за ним и не углядишь.
– А куда же он бегает?
– Да говорю же – за сказкой. В прошлый раз пешком ушел, уже за городом захватили. А теперь в поезде…
Ленька пригрелся, спит, как в самой мягкой постели, и, должно быть, снится ему что-нибудь чудесное. Из-под полы пиджака торчит его рыжеватая стриженая макушка.
– Вот и панамку потерял, – сказала девушка.
– Что ему теперь за это будет?
– Да что ему? Мне вот достанется…
– И так уже досталось.
– Это не считается. Никудышная, наверно, я воспитательница.
Она нахмурилась, предчувствуя проработку на педсовете, но он этого не знал и подумал, что ее угнетает недовольство собой и своими неудачами в воспитательном деле. Это чувство знакомо ему, не бывает так, чтобы всегда все удавалось. А другой раз все думают – неудача. И сам тоже так же думаешь, а потом все обернется как нельзя лучше. Кто знает, какой человек из этого парня вырастет? Может быть, он писателем станет или инженером. Фантазия во всяком деле нужна. Так думал Андрей Фомич, но сказать не решался. Ему очень хотелось как-нибудь отвлечь девушку от мрачных предчувствий, но что сказать, чем утешить, он не знал.
3
А поезд летел в темноте, летели последние минуты, уже остались позади леса и скалы, все чаще мелькали огни на столбах, на заводских оградах и высоко на трубах. Справа открылась большая река, перегороженная бесформенной массой огней, сливающихся на противоположном берегу в одно сплошное сияние. Померкли звезды, и небо стало совершенно черным.
– Вам где сходить? – спросил он.
– Мне до конца.
– Трамваи не ходят.
– Дотащу. Я сильная.
Он так и не сообразил, какими словами можно если не развеселить ее, то хотя бы утешить, но вот уже поезд миновал предпоследнюю станцию. Надо собираться. Девушка низко склонилась над ребенком, не решаясь сразу разбудить его, а поезд уже замедлял свой бег. И тогда она очень ласково и вместе с тем настойчиво начала похлопывать по телогрейке, поглаживать, что-то нашептывая в малиновое, как фонарик, ребячье ушко.
– Ну, давай, давай, потягивайся, да поживее, некогда мне тут с тобой разнеживаться. И нечего тебе… нечего, нечего… Просыпайся.
Гудит электричка, торопливо завершая свой путь; в соседних вагонах просыпаются и подрагивают со сна немногочисленные ночные пассажиры; за окнами дрожат и струятся отраженные в большой реке разноцветные огни; девушка ласково будит мальчишку, нашептывая всякие домашние, теплые слова. Все обыденно и все так же просто, как тогда, перед вечером, у Анфисиного огорода. Величественность заката, особенно если столкнешься с ним лицом к лицу, хоть кого заставит призадуматься: вот прошел еще один день, а что ты сделал хорошего? И что ты мог бы сделать, да не догадался, не успел? И чего тебе вообще недостает для полноты жизни?
Все обыденно и все просто, как впервые увиденный, ничем не заслоненный закат, но только сейчас нет того обидного чувства невозместимости потерянного. Совсем наоборот, Андрею Фомичу даже показалось, будто только сейчас он отыскал что-то очень для него необходимое, и теперь он знал, он сразу понял, что ему надо делать.
Девушка склонилась над ребенком, как солнце над землей в задумчивый час заката.
– Дай-ка мне… – сказал он и, осторожно, но решительно оттеснив девушку, поднял Леньку, как будто это был его брат и он имел право так поступить.
Что подумала она, Андрей Фомич не знал, он только почувствовал, как она покорно уступила. И когда вышли в тамбур, девушка стояла рядом и заботливо подтыкала стеганку, чтобы получше прикрыть мальчика. Андрей Фомич неловко прижимал к себе ребенка и боялся пошевелиться, помешать ей, и казалось, будто ему подарили что-то такое хорошее, дорогое, за что он никогда не сможет отблагодарить эту красивую девушку.
А когда они через вокзал вышли на улицу и начали подниматься по лестнице на переходную эстакаду, она сама сказала:
– Вот уж спасибо вам, так вы меня выручили! Просто не представляю, что бы я одна делала…
Широкая лестница гулко отзывалась на каждый шаг. Внизу блестели рельсы. Из темноты два электровоза вытягивали бесконечный состав: вагоны, цистерны, груженные лесом платформы тяжело постукивали на стыках. Здесь, на переходе, гулял свежий ветер, девушка подняла руки, чтобы придержать взметнувшиеся волосы, и засмеялась, когда подол ее синего платья затрепетал вокруг ног.
Они миновали короткую темную улицу и начали подниматься в гору.
– Устали? – спросила девушка. – Давайте я понесу.
– Не велика тяжесть.
– Навязались мы на вашу голову…
– Вот и хорошо! – отозвался он с такой откровенной радостью, что она растерялась и смутилась.
– Да уж чего хорошего!..
– Как чего? Вас встретил. Это здорово! Я еще не встречал таких, как вы.
– Ну какая же я особенная?
– Вы – как подарок мне… Я еще тогда подумал, на остановке в лесу.
Она оглянулась и внимательно посмотрела на него. В вагоне было не до того, там она только и успела заметить, что он сильный, широкоплечий парень, давно небритый и, судя по улыбке, добрый. И еще ей тогда показалось, что он не очень-то расторопный. Но сейчас, кажется, зря времени не теряет.
С прежней откровенной радостью он убежденно повторил:
– Говорю, хорошо. Значит, так оно и есть.
– Чудной вы какой-то, – сказала она, не уверенная в том, что сказала правду, но ничего другого не успела придумать. Все развертывалось так стремительно, как будто они все еще ехали в электричке и надо было успеть все высказать. Хорошо, что он, кажется, не обратил на эти слова никакого внимания, потому что дальше пошел совсем другой разговор.
4
– Тут дело вот какое: братишка у меня пропал такой, вроде Леньки… Нет, поменьше, три года ему было и восемь месяцев. Олежка.
– Как пропал? – спросила она, недоумевая, какое это может иметь отношение к той радости, о которой он только сейчас говорил. – И ничего я в этом хорошего не вижу.
– Да не в этом состоит дело, – с непривычной для него горячностью заговорил Андрей Фомич. – Не в том, конечно, хорошее, что Олежка пропал, а совсем в другом. Вот я сейчас вам скажу, чтобы все понятно было. Он давно пропал, в войну еще. Теперь бы ему пятнадцать лет было. А мы все ищем, пишем во все места, ходим. Мать все верит, что он жив, она прямо вся как ненормальная стала. Нет, так она вполне полноценный человек и еще даже работает на мебельной фабрике разметчицей. А это бывает по ночам: слышу, зовет тихонько: «Олежка, Олежка!» Так жалобно, что меня в жар кидает, а я молчу, сплю будто. Потому что если она услышит, что я не сплю, то получится еще хуже. Она тогда сама не своя сделается и начнет на меня кидаться и даже бить. А голос у нее совсем дикий: «Это ты недосмотрел, через тебя пропал Олежка, через тебя!..» Мне что, пускай бьет, я вон какой, стерплю. А она кричит: «Ты брата убил, братоубивец ты!» Я говорю: «Мама, вы успокойтесь». Потому что знаю: сейчас мне за неотложкой бежать.
Ленька заворочался, не то простонал во сне, не то вздохнул. Девушка спросила:
– Братоубивец? Зачем она так?
– Да это она не понимает, что говорит. В беспамятстве. Просто я испугался очень, когда мама заболела и ее с парохода в больницу увезли. Я за ней кинулся, а Олежка на пароходе остался. Так мы его и потеряли. Мне бы с ним остаться или с собой его забрать, а я, говорю, так испугался, что мало чего соображал. Вот теперь это дело меня и терзает. Сознание это, что из-за меня все получилось. Олега мы потеряли по моей глупости. И что дальше – то хуже. Должно бы на понижение пойти, а у меня наоборот. А вот увидел, как вы с Ленькой, с чужим для вас пацаненком, и у меня все вот тут согрелось, просветлело. Весь я обрадовался.
– В этом все и дело? – спросила она не столько разочарованно, сколько настороженно.
– А этого, по-вашему, мало! – воскликнул он, не замечая ее настороженности. – Может быть, и наш Олежка такую заботу нашел. Вам, конечно, это привычно, и вы не замечаете. Мать тоже не замечает своей любви к ребятишкам. Святое дело – оно всегда тихое и для других малозаметное. Это вы учтите.
– Хорошо, учту эту свою святость. Тем более что, мы пришли.
– Мне теперь жить намного легче.
– Вот как! А мне так ничуть. Давайте… – Она, как тогда в вагоне, выхватила Леньку из его рук. – Стеганку вашу сейчас вынесу.
Она ушла куда-то за дом, и Андрей Фомич остался один. Он стоял, прислонившись к воротам, и слушал, как она шла сначала по асфальту, потом по ступенькам крыльца. Вот она негромко постучала по стеклу, наверное, в окно, а может быть, у них там в дверях стекло, вот сказала что-то, и ей ответил заспанный женский голос. Снова шаги по крыльцу, по асфальту, и вот она сама:
– Держите вашу стеганку. И большое вам спасибо. Спокойной ночи.
Он испугался, что она сейчас уйдет и он никогда больше не увидит ее.
– Постойте! Я завтра приду.
– А это еще зачем?
– Надо, значит, – сказал Андрей Фомич так убежденно, что девушка сразу притихла.
Окно около парадной двери осветилось.
– Вы даже не спросили, как меня зовут, – укоризненно сказала она и усмехнулась.
Он отнесся к этому со всем простодушием, на какое способен человек, охмелевший от радости.
– Эх, глупая голова! – Он хлопнул себя по лбу.
– Меня зовут Алла. А вас?
– Андрей Фомич. Это все так зовут. Андрей, значит, я.
– Андрей Фомич? – Девушка удивленно посмотрела на него. – Ну ладно. Приходите…
5
Дверь оказалась не стеклянная, как он подумал ночью, когда провожал Аллу, а обыкновенная, деревянная, обтянутая коричневым дерматином, и по сторонам были два окна, очень узкие и высокие. В какое-то из них и стучала Алла.
Андрей Фомич тоже решил постучать, но не успел он ступить на крыльцо, как из двери стремительно вышла немолодая черноволосая женщина в белом халате. «Сама начальница», – решил он, но, разглядев стетоскоп в нагрудном кармане, догадался, что это врач.
– Вам кого? – спросила она строго и вместе с тем как-то так доброжелательно, что Андрей Фомич сразу признался:
– Воспитательницу надо бы. Аллу.
Он заметил, как она прикрыла свои черные острые глаза и, чуть заметно улыбнувшись, мгновенно оглядела его. Человек не робкий, Андрей Фомич присмирел. «Ну и глаза! От такой не скроешься. Хорошо еще, что приоделся и побрился. Вчера бы увидела меня, черта замурзанного…»
А она продолжала расспрашивать:
– Это вы вчера с ней ехали, ночью?
– Было такое дело… Девчонка одна, малыш на руках. Да и поздно.
Она совсем уже открыто рассмеялась:
– Ну, с таким не страшно.
Подумав, что она это сказала, имея в виду его силу, он поспешил засунуть кулаки в карманы серого плаща. Она и это заметила.
– Вы добрый человек, вот что, – серьезно сказала она.
– Обыкновенный я человек.
– Добрый и сильный.
– Не знаю, что вам Алла про меня наговорила… – пробормотал Андрей Фомич.
– Алла? Ничего она не наговорила. Я и сама вижу.
«Все ты видишь», – не совсем почтительно подумал он и так же не совсем почтительно спросил:
– Так вот что: мне Аллу увидеть надо.
Но, не обратив внимания на резкость его тона, она задумчиво проговорила:
– Чем-то вы ее удивили. Или обидели. Вот этого я не поняла.
Андрей Фомич тоже ничего не понял и очень удивился:
– Да как же я ее обидел? Этого не может быть.
– Ну, значит, удивили.
– Никакого и разговору у нас такого не было: ни удивительного, ни тем более обидного. Я только о своем горе ей рассказал. Конечно, она с образованием, а у меня слова не все грамотные… Как же я мог ее обидеть? Или вас, например? Для чужих детей всю душу отдающих!..
– Они для нас не чужие.
– Так я и говорю: Леньку этого – как братишку!..
Она торопливо заговорила:
– Да, я знаю, Алла рассказала, какое у вас горе. – Спустившись с верхней ступеньки, она неожиданно взяла его под руку. – Идемте, посидим там, в садике, и вы мне подробно все расскажете. Меня зовут Тамара Михайловна. А вас, я знаю, Андрей Фомич. Вот тут, на скамеечке, садитесь. Ну?
Все это было сказано так торопливо и так повелительно, что Андрей Фомич и сам не заметил, как он начал рассказывать и почему-то совсем не то, что надо. Он сказал, какой вчера он видел закат, и с какой необыкновенной старухой разговаривал, и какую живую воду пил, и что все это с ним произошло впервые. И еще никогда он не встречал такой девушки, как Алла, которая появилась так же неожиданно, как и все в тот вечер. Как самый лучший дар природы.
И тут он понял, что говорит совсем не то, что надо, и смущенно замолчал. Тамара Михайловна ободряюще похлопала его по руке.
– Все понятно, – сказала она. – Вы увидели, что если Леньке живется хорошо, то и ваш братик тоже не пропал. Так оно, наверное, и есть. Хотя, конечно, тогда была война.
– Мама тоже верит, что он живой, и все ищет. Даже до потери сознания. Увидит на улице: мальчишки играют маленькие, так и кинется к ним и каждому в лицо заглядывает, как зовут, спрашивает. А у самой глаза потерянные и губы дрожат, так что только напугает ребятишек-то. Я ей говорю: «Мама, вы только подумайте, сколько лет прошло! Нашему Олежке сейчас пятнадцатый год идет, а вы на маленьких кидаетесь…» Она очнется, как вроде после сна: «Ох, и то правда, дура я старая, ребятишек только зря напугала».
Он замолчал, и целую минуту они просидели в тишине на низенькой детской скамеечке под старыми липами. Желтый лист покружился в прозрачном воздухе, тускло блеснул и опустился на колени к Тамаре Михайловне. Она покрутила его за стебелек, как маленький пропеллер, и поднялась.
– У войны долгая память. Особенно она напоминает о себе в военных госпиталях и детских домах. Да еще в таких семьях, как ваша. Хотите, я зайду к вам? Поговорю с вашей мамой. Она в какую смену работает?
– Эту неделю во вторую…
– А вы в первую. Вот я и зайду, когда вас дома не будет. Так нам свободнее будет. Как ее зовут?
– Маргарита Ионовна.
– Ну, вы пока тут посидите, а я пойду узнаю, когда освободится Алла. Вы не торопитесь?
– Я сюда торопился. А теперь уж дождусь. – Он улыбнулся своей доброй, слегка растерянной улыбкой. – Здорово ее за Леньку прорабатывали?
– Нет. Все уже привыкли. Ну, конечно, поругали. Ведь такой случай – чепэ, можно сказать. Она – воспитательница. Недоглядела. Не сдержала ребячью фантазию.
– А я так считаю: она правильную политику ведет среди малышей. Им надо интересно жить.
– Так ведь другие-то не убегают!
– Это значит, что Ленька – особенный человек: за сказкой бегает. Это же надо придумать!
– Если бы не знать, кто вы, можно бы подумать – писатель.
Он засмеялся и покрутил головой: когда-то его уже хотели сделать писателем. Втягивали. Он устоял и, значит, правильно сделал. Была бы у него тяга к писательству, не устоял бы. Упорный: что задумал – подай, а то сам отниму.
А она, решив, что его рассмешило ее вполне нелепое предположение, тоже рассмеялась и пошла в дом, покручивая желтый листик.
6
Он сидел и ждал, прислушиваясь к различным звукам, доносившимся из дома, и к тем мыслям, которые начали возникать в нем со вчерашнего дня. Мысли были простые и ясные: он теперь уже знал, что должен делать для того, чтобы его жизнь была полна и осмысленна, какой по-настоящему и должна быть жизнь каждого нормального, человека. Надо так жить, чтобы потом не думалось, будто ты чего-то не успел узнать, сделать, достичь и не сказал то, что должен сказать. Вот именно – сказать. Люди любят, когда с ними разговаривают, советуются. Нельзя отмалчиваться. Каждого молчуна считают «чокнутым» и подозревают в неполноценности, как, впрочем, и каждого болтуна.
Он так решил, и решение это наполнило его силой и уверенностью, какие он испытывал только на работе и никогда не испытывал во все остальное время.
Надо разговаривать с людьми. Вот как хорошо сейчас поняла его Тамара Михайловна, хотя он и подумал, будто сказал ей не то, что надо. Если говорить о том, что на сердце лежит, тогда только тебя и поймут.
Узорчатая тень от старых лип передвинулась и начала наползать на высокий серый забор, отделяющий этот городской небогатый садик от соседнего двора, где тоже стояли какие-то деревья с желтеющими кронами. Вдоль забора трава, высохшая, вытоптанная ребячьими ногами, совсем не похожая на ту траву у Анфисиного огорода, на которой он спал, сморенный не столько усталостью, сколько неизведанной ласковостью природы.
И тут он почувствовал, что начинает подремывать. В доме заиграли на рояле, какой-то простенький марш, послышался топот ребячьих ног. Андрей Фомич замотал головой и выпрямился, чтобы совсем не уснуть.
Перед ним стоял маленький мальчик в синем пальтишке и без шапки. Его стриженая голова, рыжая да еще раззолоченная солнечным светом, казалось, сама излучала красноватый беспокойный свет. И глаза тоже сияли беспокойно и в то же время необычайно доверчиво. Андрей Фомич сразу понял, что это и есть Ленька – открыватель сказочных миров. Стоит, засунув руки в карманы, и с интересом чего-то ждет от незнакомого большого человека, которого он первый «открыл» в детдомовском садике.
– Ты что? – спросил Андрей Фомич.
– Здравствуйте, дядя!.. – ответил мальчик.
Получив урок вежливости, Андрей Фомич слегка смутился.
– Здорово, – сказал он, протягивая руку.
– Можно, я тут с вами посижу?
– Валяй! Садись!
Разговор завяз в долгом, напряженном молчании. Удивленный тем, что такой малыш может долго молчать и о чем-то раздумывать, Андрей Фомич снова спросил:
– Ты что молчишь?
– Так.
– А я знаю: тебя Ленькой зовут.
– Да, – ответил мальчик и вздохнул. И еще раз вздохнул.
Когда Андрей Фомич, усмехнувшись, подумал, что так он и будет сидеть и вздыхать до самого вечера, Ленька вдруг ошарашил его вопросом:
– Зачем вам эта девчонка?
– Какая девчонка? – Андрей Фомич даже вспотел от волнения и негодования. – Какая она тебе девчонка?!
А Ленька продолжал:
– Знаю я: за Лилькой вы пришли.
– Ни за кем я не пришел, – ответил Андрей Фомич. И это у него получилось не очень убедительно, потому что он пришел именно за девчонкой и еще не совсем понял, о какой Лильке идет речь.
Но Ленька по-своему истолковал замешательство своего собеседника. Взрослые говорят одно, а сами думают совсем о другом, а если их поймаешь на этом, то начинают сердиться, а уж тогда ничего хорошего не жди. Он был убежден, что пришли именно за Лилькой, потому что всем она почему-то очень нравится, и он несколько раз слышал, как няньки и воспитательницы говорили, что такая девочка долго не засидится в детском доме.
– Кто эта Лилька? – спросил Андрей Фомич.
– Да!.. – Ленька махнул рукой. – Девчонка тут у нас. Ничего сама не умеет.
– А зачем она мне? – спросил Андрей Фомич с таким неподдельным изумлением, что Ленька сразу поверил ему. Так поверил, что даже решился поговорить с ним откровенно.
– Меня так никто не возьмет…
– Как это – «не возьмет»?
– Ну как? В дети.
– Отчего же так?
Сначала раздался глубокий вздох, потом горькое признание:
– Я рыжий…
И рассмеялся.
Рассмеялся и Андрей Фомич. Похлопав Леньку по спине, убежденно сказал:
– Ты парень что надо! Я про тебя кое-что знаю.
– И я про вас кое-что немножко знаю.
– Как ты можешь знать?
– Ночью слышал, когда вы меня тащили. Вы тете Алле говорили, я и слышал. Я сначала думал, это во сне все, а сейчас подумал, что не во сне. У меня такие сны, что не разберешь, сплю я или так живу.
Он поднял плечи и хлопнул ладонями по коленям, изобразив веселое удивление от того, что у него так непонятно получается.
– Занятный ты парнишка, – сказал Андрей Фомич.
– Ага, – подтвердил Ленька и скороговоркой: – Взяли бы вы лучше меня.
– Как это?
– В дети. Насовсем. А?
Сначала Андрей Фомич растерялся и долго молчал, подавленный безнадежностью, с какой предлагал себя Ленька. И наконец он пробормотал:
– Да, понимаешь, не думал я об этом…
– А долго надо думать?
– Вот этого я не знаю. Тебе здесь плохо жить?
– Нет, мне неплохо. Ребятишки очень орут. – Опять он вздохнул: – Дома мне охота пожить.
– Дома, брат, тоже… – проговорил Андрей Фомич, и это у него почему-то прозвучало до того угрожающе, что Ленька взглянул на него с надеждой и готовностью.
– Нет, – поспешил он заверить, – зря-то я не буду шалить.
Тогда Андрей Фомич понял, что этот разговор надо кончать, потому что Ленька не просто так его затеял. Он пока и сам того не понимает, что сейчас он решает свою судьбу, и ждет, что скажет Андрей Фомич. А он как раз и не знал, что говорить.
– Подумать надо. Посоветоваться.
– А зачем?
– Ну, как тебе объяснить? Я ведь не один живу. У меня мама есть. Как она?..
– Мама? – Ленька удивленно посмотрел на Андрея Фомича. – Так вы же большой! Зачем вам мама?
– Так уж получилось, – растерялся Андрей Фомич.
В эту трудную для него минуту подоспела Алла и сразу, одним словом навела порядок, поставила все на свои места.
7
Хлопнула дверь, и раздался звонкий голос:
– Вот он где! Домой! Моментально!
Сразу видно, что она привыкла командовать и не терпела неповиновения.
– Когда придете? – прошептал Ленька, срываясь со скамейки.
– Скоро, – только и успел ответить Андрей Фомич. Он поднялся сразу, как только услыхал ее голос.
– Нечего там шептаться, – продолжала Алла. Она стояла на крыльце, наблюдая, как Ленька нога за ногу тащится по дорожке, а Андрей Фомич восхищенно наблюдал, как она стоит и ждет. Рослая, сильная девушка, загорелое лицо, розовые щеки, ясные серые глаза и светло-русые до плеч волосы. Стоит, чуть расставив полные ноги с выпуклыми блестящими икрами. Андрею Фомичу она показалась красавицей, хотя на самом деле вся ее красота заключалась только в молодости и здоровье. Дар природы!
Дар природы, которого, как Андрей Фомич считал, он-то сам был лишен начисто. Впрочем, он не особенно горевал об этом. Но сейчас ему вдруг очень захотелось быть красивым…
Наконец-то Ленька взобрался на крыльцо, отдуваясь, словно это стоило ему неимоверного труда. Алла нагнулась, взяла его за подбородок и внимательно посмотрела в глаза. Она что-то прошептала, а он в ответ кивнул головой – какие-то у них там свои дела.
Закрыв за Ленькой дверь, Алла легко сбежала с крыльца. Андрею Фомичу показалось, будто она и на него смотрит так же строго и внимательно, как и на Леньку. Вот сейчас возьмет его за подбородок, заглянет в глаза и прикажет отправиться домой.
– Здравствуйте! – сказал он.
Она протянула руку, рукопожатие было крепкое и порывистое.
– Вот как я долго! Заставила вас ждать.
Оправдывается? Как будто она недостойна, чтобы ее ждали, да не какие-то там полчаса, а полжизни. И это было бы не в тягость. Полжизни – он согласен и больше, но тогда не останется времени для верного служения ее красоте. Он был убежден, что она красива, это убеждение появилось еще вчера, когда он увидел ее, склоненную над ребенком, а сейчас она всем своим видом, всеми движениями и словами только подтвердила это. И даже ее одежда подчеркивала красоту: белый свитер, такой свежий и пушистый, как только что выпавший первый снег; светло-сиреневая юбка и белые туфли. Были на ногах чулки или нет, он так и не понял. Если и были, то такие тонкие и блестящие, что их и не разглядишь.
