Текст книги "Бухта Анфиса"

Автор книги: Лев Правдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

В избе темно, и только окошки слабо белеют. Из окошек брезжит свет, такой немощный, что только и хватает у него сил доползти до лампы, стоящей на столе, и лечь на стекло светлым, без блеска, пятном.

По-прежнему слышно, как кто-то, страдающий насморком, все еще не может выбраться на сушу, только теперь Анфисе показалось, будто он шастает под самыми окнами. Совсем уж близко шумит и плещет вода и слышатся приглушенные вздохи и звонкое простудное хлюпанье. Бог в обличье никчемного старика Исаева. Приснится же такое, прости господи! «Ты, – говорит, – не беспокойся, выгляни в окошко».

Грознее зашумела вода, что-то треснуло и с плеском повалилось, будто тот, простуженный, наткнулся на плетень и ломает его. Вот и еще раз, теперь уже сильнее, и вода зашумела яростнее… Ах, чтоб его!..

Анфиса поскорее спустилась с печи и сунула ноги в резиновые сапоги. Глянула в окошко: так и есть, вода уже в огороде и плетень повален. Старика Исаева даже во сне видать – добра не видать. Хотя это был бог в обличье пакостного старика Исаева. А если это был не бог, а совсем наоборот: пакостный старик Исаев в обличье бога? С него станет, со старика-то. Ох, что это я? Что вздумала! Исаев-то помер давно. Чего ты меня путаешь-то, господи!

Глянула с крыльца и не узнала ни своего огорода, ни широкой впадины, куда по желобу, обросшему бархатным зеленым мхом, сбегал родничок в черную колоду. Колоду эту выдолбил еще ее дед из лиственничного кряжа. Сколько прошло лет, а ей хоть бы что: где положили – ни гнили, ни трещинки. Черемухи осыпали ее белым снегом своего цвета, красотка-рябина заглядывалась в бегучую воду. Где теперь все это? Где калитка в плетне, через которую Анфиса, сколько она себя помнит, ходила к роднику по узкой тропинке? И тропинка та где?

Ничего нет. Все захлестнула мутная весенняя вода. Серые с зеленым обломом льдины, загнанные ветром, встают на дыбы, ломают вершины затопленных черемух и рябин, ударяются о берег, прочерчивая четкие границы новой бухты. У мыса уже обрушились первые глыбы глинистой земли.

Ветер гонит волны, кидает на отлогий бережок серую пену; как живая, ползет она между прошлогодними грядками и дышит, как живая. Здесь, у поваленного плетня с калиткой, Анфиса увидела старую колоду – всплыла и бьется на волнах, прижатая к берегу. Увидала и обрадовалась: не все еще пропало, еще можно жить!

Прибежала Татьяна Егоровна, совсем заполошная:

– Ох, да что же теперь будет? Ох, ох!..

– Да ничего, – усмехнулась Анфиса. – Колоду надо зачалить, не унесло бы.

– Нас бы с тобой не унесло…

– Не охай. Принеси-ка из сеней топор.

Выкатилось румяное солнце и пошло кидать в рябую воду розовые сверкающие цветы. На том, на далеком берегу, по перелескам пробежала электричка, сияя окошками, как росная ниточка рябиновых бусинок. Растрепанные ветром вороны качаются на лапах полузатопленных елей. За мысом сначала еле слышно, потом все громче и громче заворчал мотор. Это было так непривычно, что старухи не сразу поняли, что к ним, в новую бухту, идет первый пароход.

5

Осторожно обходя крупные льдины, катер свернул в бухту. Двигался он так неторопливо, что казалось, будто рулевой еще не решил окончательно, надо ли заглядывать в эту неизвестную бухту. И, увидев, что бухта забита льдом, он круто развернул катер и приткнул его к мысу у самого входа, там, где только что обрушилась земля.

Трехкратно пропела сирена, оповещая о прибытии катера. Растрепанных ворон как ветром сдуло. Сорвавшись с места, они прокричали над рекой и рассыпались по лугу за оврагом. На крыльце снова охнула Татьяна Егоровна, выронив на землю топор.

С катера перебросили сходни, три человека сошли на берег. Обмотав чалку вокруг ствола прибрежного тополя, они направились к Анфисиному дому. Одного из них она сразу узнала: бригадир Андрей Фомич, который в прошлом году пытался ее переселить на тот берег. Двое других: рулевой, он же командир, молоденький парнишка в форменной фуражке с «крабом», и пожилой лысоватый моторист. Эти приехали впервые. А бригадир знакомый. Он тоже узнал Анфису и даже как звать запомнил.

– Здравствуй, бабка Анфиса!

– И ты здравствуй, милый человек!

– Ну, как живем?

– Да вот, сам видишь, живы пока.

Татьяна Егоровна с крыльца подала голос:

– А чего нам, живем…

– Натерпелись страху?

– Натерпелись, – весело ответила Анфиса, – да уж все страхи и перетерпели.

– Все перетерпели, все… – подхватила Татьяна Егоровна, которая должна была обязательно в каждый разговор вставить свое слово. – Какое вам от нас беспокойство.

– Никакое это не беспокойство, – сказал рулевой. – Мы по всему морю берега проверяем.

– Всех жителей проверяете, – засмеялась Татьяна Егоровна. – А товарищ бригадир нас запомнил. Анфису так сразу и признал.

Она взглянула на бригадира и замолчала, не понимая, что же такое неугодное она сказала. Отчего он так помрачнел, словно напоминание об Анфисе ему не по душе? А до того разговаривал с ней добродушно, с улыбкой и как бы даже уважительно. Но долго молчать она не умела, зато умела ловко повернуть разговор в сторону, для всех приятную.

– Вот как хорошо, что вы приехали, – заговорила она. – Места наши до того гулевые, красивые, что все прямо так и уважают. – И увидела, что опять не то сказала.

– Да, – вздохнул Андрей Фомич, и толстые губы его плотно сжались. – Не гулять мы приехали. – И так посмотрел на Татьяну Егоровну, будто его очень обидело такое легкомысленное ее предположение.

Тут уж даже и она растерялась до того, что позабыла все подходящие к случаю слова. Стало слышно, как в бухте, пригретой беспощадным весенним солнцем, с подтаявших льдин сорвались первые капли. Прикрывая глаза ладонью, Татьяна Егоровна смущенно оглянулась, думая, как бы ей вывернуться. Пока она раздумывала, на ее счастье, подвернулся неожидаемый случай.

6

– А кто это у вас там, на корабле вашем, отсвечивает?.. – воскликнула она.

Катер покачивался на волнах в некотором отдалении от глинистого берега, и на нем блестело все, что только могло отражать солнце. Светлые зайчики перекатывались по надраенным медяшкам и вспыхивали на стеклах иллюминаторов. И только один бригадир среди этого сверкания сумел выделить то, на что указала Татьяна Егоровна.

– Ленька! – сказал он так торжествующе, словно в жарком споре оказался его верх. – Мама теперь там с ног сбилась, – добавил он озабоченно. – Ну и пусть его поскачет, сходни-то мы убрали.

– Ну и ловкач! – воскликнул рулевой восхищенно.

– Ловкач! – так же восхищенно подхватил его моторист. – Когда это он управился?

– Трех мужиков обошел, вот молодчик!

Видно было, что все эти разговоры приятны Андрею Фомичу, но он старался не подавать вида, что его тоже восхищает Ленькина ловкость. Такой не пропадет! Парень растет головастый и, главное, ничего не боится.

– Ишь ты, как забегал, – проговорил он. – Ну и побегай, потрясись. Далеко не убежишь. Братишка мой, – похвалился он, обратись к старухам. И тут же сокрушенно добавил: – От мамы теперь нам достанется, мало не будет…

Договорить он не успел, над бухтой ударили тревогу пронзительные голоса сирены, заглушая все остальное. Андрей Фомич, выкрикивая что-то угрожающее, направился к катеру. Сирена притихла.

– Даст он ему сейчас, – покачала головой Татьяна Егоровна.

– Нет, – успокоил ее рулевой, – у них это не заведено. Все на словах.

Моторист неодобрительно заметил:

– Агитпункт. Я своих, если за дело, не балую.

– Битие определяет сознание? – засмеялся рулевой.

– Молодой ты еще осуждать. Вот погоди, женишься, детей наделаешь, тогда посмотрю я, как ты их в сознание будешь вгонять…

Появился Андрей Фомич, и разговор оборвался. Он шел – руки в карманах старой синей стеганки, довольная улыбка сияла в его прищуренных глазах. За ним так же степенно шагал Ленька, засунув руки в карманы синей стеганки, точно такой же, как у старшего брата, только новой. Он был слегка сконфужен, должно быть, ему все-таки попало, но в глазах его сияла отчаянная заинтересованность. Все для него было необыкновенным в этом новом мире, и даже подзатыльник, который он получил, был принят, как деталь этой новой жизни, как приключение, не совсем, конечно, приятное, но зато неизведанное ранее. Дома-то ему этого никогда еще не перепадало. При матери Андрей Фомич не посмел бы.

– В каюте, на верхней койке, – сообщил Андрей Фомич. – Залез и всю дорогу проспал.

– Здравствуйте! – вежливо выкрикнул Ленька.

– Здравствуй, милый, – засияла Анфиса.

– Как же ты пробрался, что мы и не заметили? – спросил рулевой.

– А я и не пробирался, – откровенно сказал Ленька.

Он даже и не думал никуда ехать, а просто пришел проводить брата. Он и раньше приходил, и на катере катался. И теперь рулевой сказал: «Нам заправиться надо, хочешь прокатиться?» Конечно, кто же откажется! Ленька сел рядом с рулевым, потребовал, чтобы ему дали подержаться за руль и покрутить сирену. Потом, когда вернулись на стоянку, Леньке велели бежать домой. Он и побежал, да задержался на минутку и в это время увидел, как все трое: брат, моторист и рулевой – направились к пивному киоску. Тогда он, не думая ничего плохого, вернулся и знакомой дорогой прошел в каюту, забрался на верхнюю койку и незаметно уснул. И так его хорошо укачало и так чудесно распевали волны за бортом, что он и проспал всю дорогу.

– Ох ты, птаха! – проговорила Анфиса, поглаживая Ленькину стриженую, с золотой челочкой, голову.

– Это, по-твоему, выходит, мы же и виноваты? – спросил Андрей Фомич.

– Никто, по-моему, выходит, не виноват, – ответил Ленька и огляделся кругом с таким веселым недоумением и так развел руками, будто показывая, как кругом все хорошо и весело, о чем же еще может быть разговор. Разве можно кого-нибудь винить за то, что все так здорово получилось?

– Вот уж верно, так уж верно! – сказала Татьяна Егоровна, с умилением глядя на Леньку.

Рулевой сообщил:

– У нас его зовут Золотой Бубенчик.

– И вправду – бубенчик! Пойдем, я тебя чем ни то угощу.

– Да чем же ты его?.. – засуетилась Анфиса. – Что у тебя припасено? Молока налей. Там у меня в сенях на полочке.

Татьяна Егоровна увела Леньку. Андрей Фомич спросил:

– Какие теперь у вас текущие заботы?

– Да вот, колоду как бы не унесло, – ответила Анфиса с такой готовностью, словно только и ждала этого вопроса. – Новую-то кто нам сделает?

Бригадир поднял топор, постучал по колоде и по звуку определил, что она еще послужит.

– А новую и не надо, – сказал он. – Железо. Давай, народ, подходи, не стесняйся!

Мужики взялись за дело. Через час с небольшим колода стояла у того самого места, где из земли выбивался родничок. Анфиса разыскала отцовский инструмент, Андрей Фомич выдолбил из белой липки новый желоб, приладил его. А двое других тем временем подняли и новыми кольями укрепили плетень чуть повыше того места, где он простоял весь свой век.

Когда все было сделано и пора пришла уезжать, исчез Ленька. Анфисы тоже не оказалось дома. Татьяна Егоровна сказала:

– Гуляют где ни то. А вы не беспокойтесь, с Анфисой не пропадет.

Но сколько ни кричали, никто не отозвался. А бригадир торопился: ему надо было заглянуть в устье таежной речушки Барановки, где намечалось строительство сплавного рейда, и по возможности засветло вернуться в город. Решили не тратить время на поиски, а заехать за Ленькой на обратном пути.

Такое решение Андрей Фомич принял только оттого, что другого выхода у него не было. Он очень неохотно подчинился этому, своему же решению и все время, пока катер не отчалил от берега, оглядывал пустую деревенскую улицу, вырубки, буйно зарастающие хвойным молодняком, и пустынные берега с холмами и песчаными осыпями. Оглядывал с таким осуждающим недоверием, словно хотел сказать: «И ничего тут хорошего нет, я-то уж знаю…»

7

А вернулся он в деревню только поздно ночью, когда Ленька уже спал.

Ленька-то спал, а старухи, истомленные ожиданием и разными предчувствиями и волнением, связанными с ожиданием, томились в полусне.

Около полуночи Анфиса вышла в огород.

Начиналась тревожная пора светлых ночей.

В сером сумраке тяжело вздыхала и глухо ворочалась Сылва, пристраиваясь в новой необжитой своей постели.

Позванивал родничок в новом желобе.

На темной земле белели стружки.

Увидела Анфиса – на высоком берегу бухты показался человек.

Она сразу узнала: Андрей Фомич – и поняла, что не от хорошего это идет он один в глухую полночь по глухим местам.

Она поспешила навстречу, обрадованная и встревоженная.

А он только спросил:

– Ленька как?

– Спит. А у вас-то что?

Припав к роднику, он долго пил. Кепка свалилась с головы, а он, наверное, и не заметил. Анфиса ее подняла и держала в обеих руках бережно, как хлебный каравай.

– Мотор заглох, – только и сказал он, тяжело дыша и утирая губы ладонями.

Он сел на ступеньку, хотел закурить, но спички намокли и не зажигались.

Анфиса принесла коробок. Андрей Фомич, затянувшись несколько раз подряд, бросил папиросу.

Его начала бить мелкая дрожь.

– Давай-ка, милый человек, в избу, да скидавай с себя все, да на печку. Давай, давай.

Андрей Фомич подчинился всему, что велела Анфиса.

В избе стояла теплая тишина и трещал сверчок.

– А товарищи твои где? – осторожно спросила Анфиса.

Тишина.

Потревоженный сверчок замолчал.

– Там остались.

– Ох, да что ты?

Не заметив ее испуга, он сдирал с себя намокшую одежду.

– Да как же так? – теребила его Анфиса. – А ты так и ушел?..

А он продолжал:

– Я ведь только и пошел из-за Леньки. А то бы давно спал вместе с ними в Барановке. За Леньку я беспокоился, оттого и пошел через эту чертову тайгу. Кусты какие-то, ямы, кругом вода шумит… Дороги не знаю. «Иди, говорят, вдоль берега». А где там берег – теперь уж никто и не понимает. Стихия, чтоб ей!.. Из-за Леньки только и пошел. На нем вся наша жизнь… Спят ребята в Барановке. Утром, как отремонтируются, так и придут за нами.

Он влез на печку, и Анфиса, собирая его отсыревшую одежду, услышала его шепот:

– Ладно тебе… Спи… И когда это ты вдоволь набегаешься, когда к месту приладишься?

Голос его вздрагивал и прерывался, как будто он все еще никак не мог отдышаться после своего блуждания по ночной тайге.

Но скоро и он затих.

Снова запел сверчок свою нескончаемую песню.

8

Проснулся Андрей Фомич поздно. Так, по крайней мере, он подумал, посмотрев на ослепительно сияющие оконные стекла.

Он надел просохшее белье, которое ночью развесили около печной трубы, а так как надевать больше было нечего, он вышел в сени и выглянул во двор. Там грелись на солнце куры и расхаживал великолепный золотисто-зеленый петух.

На плетне сохла одежда и сапоги, надетые на колья, которыми его товарищи вчера укрепили плетень.

Вспомнив о товарищах, он посмотрел на притихшую Сылву и на мыс, у которого вчера покачивался на волнах катер.

У берега-то он покачивался, а вот на середине реки, когда мотор начал барахлить, он уже не только покачивался.

Его так трепало, что всем стало жутко. Как дотянули до берега, уж никто и не помнит, пришли в себя только в устье маленькой таежной речушки.

Ветер утих, бухта очистилась ото льда, вода поголубела и только на середине, ближе к тому берегу, казалась темной.

Брюки и верхняя рубашка почти совсем высохли.

Андрей Фомич оделся и с сапогами в руках вернулся на крыльцо.

Куры клевали что-то на земле почти у самых его ног.

Потрясая малиновым гребнем, петух прокричал звонко и грозно.

Из стайки в углу двора вышла Анфиса с голубой кастрюлей, покрытой чистым серым полотенцем. Вслед за ней выскочили две белые остриженные козы.

– Проснулись? Что так рано? – спросила Анфиса, увидев Андрея Фомича.

– А кто его знает, сколько сейчас. Часы мои остановились еще вчера.

Проходя мимо него в сени, она все посмеивалась и говорила:

– А мы так привыкли по солнышку…

Вернулась, отворила калитку, выгнала коз.

– Идите, девки, идите, гуляйте. – Вернулась, подошла к плетню и, глядя на неоглядный разлив, продолжала: – Все у нас по солнышку, весь порядок. И все от него: и доброе, и недоброе. И радость, и горе. Как ему на землю взглянется, так все и произойдет…

– А если произойдет засуха?

– И это бывает, – так мирно ответила она, так просто, будто березка прошумела от ветра.

Вот это его и задело. Как березка! Все они тут заодно.

– Стихия! – хотел сказать пренебрежительно, а получилось так, словно он завидует Анфисе и оттого говорит злые ненужные слова. – Стихия! С ней бороться надо, а не любоваться. Переламывать в свою пользу…

– Бывает, что и надо, – согласилась Анфиса. Ее руки, праздно лежащие на плетне, чуть заметно вздрагивали.

Если бы он впервые встретился с Анфисой, то обязательно бы подумал: «Пустая старуха, что ни скажи – со всем соглашается».

А он-то ведь знал, какой непокорный нрав, какая уверенная в себе сила кроется за всеми этими добрыми улыбочками.

Каменная старуха и мудрая, а в чем состоит ее мудрость и ее сила, он так и не понимал. Хилая на вид старуха и, может быть, даже неграмотная.

Не смог он этого понять и тогда, при первой встрече, осенью.

Ну, тогда-то он и не пытался – так его ошеломила встреча с закатным солнцем лицом к лицу, когда он так бездумно поддался очарованию вечерней тишины среди ничем не отгороженной от него природы. Здесь это произошло, вот на этом же самом месте: за далекими синими лесами садилось малиновое солнце; что-то проснулось в нем, какие-то встревоженные мысли; по самому краю оврага тоненькая девочка – учителева дочка – проскакала на огненном коне.

А потом темная таежная станция, и, как прощальный привет, явилась другая девушка.

И ему показалось, что она принесла мир и свет в его жизнь.

Как это все закрутило его, взбудоражило его воображение, поселило какие-то надежды.

И все пронеслось, подобно встревоженным мыслям, оставив после себя недоуменную тишину: а что это все было? И зачем это все было?

И еще остался Ленька, который принес в свою новую семью столько же тихого спокойствия, сколько шуму и вечного беспокойства. Ну, это разговор особый. А в душе мир, и покой, и тоска, которая прижилась, как сверчок за печкой в теплой избе. К нему привыкаешь: никто не напомнит – так и не обратишь внимания. Трещит, ну и пусть его.

Так вот же и напомнила мудрая старуха Анфиса все, что было, да еще и добавила.

– Надо, – повторила она, – переломить природу надо, да только не так, как ты говоришь.

– А как же?

– С умом да с любовью, вот как. А со злобой и по дрова не ходи: не столько нарубишь, сколько зря погубишь.

Ему показалось, что она разговаривает с ним, как бабка с капризным и еще глупым внучонком, ласково и снисходительно. Только что не гладит по головке.

Андрей Фомич поднялся и, не сдерживая обиды, пригрозил:

– Переломим! Мы, что нам надо, возьмем! Вот, гляди, как она разлилась. Это что – дар природы? Как же, дожидайся! Силой взяли, сломили. Вот она, все еще шумит, грозится, а мы ее по морде, по морде!.. Ну, что?

А она ничего. Смотрит на него с прежним ласковым сожалением и головой качает. И даже будто раздумывает, как ей теперь поступить: поговорить еще или уж пора сломить березовый пруток. Наверное, решила: одно другому не мешает.

– Да чего это ты, милый человек, так закинулся? Кто тебя так настращал? По морде-то – кого? А некого. Только что самого себя. Ну давай, давай, а мы поглядим.

Старуха, у которой руки дрожат! Как она его… И видно, что не шутит, хоть и посмеивается.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Разные события

1

Посреди большой столовой стояла Нонна, проверяя, все ли в том порядке, который она вот уже почти два года пыталась завести в старом профессорском доме. Она делала это с той неторопливой, упорной последовательностью, с какой привыкла делать всякое дело. Она знала, что это самый верный способ добиться своего. Никогда не следует пугать своих близких, пусть они осмотрятся, привыкнут к небольшим новшествам, которые, на первый взгляд, ничего не меняют, и только тогда можно слегка ошеломить их еще одной малозаметной новостью. Так, не торопясь, шаг за шагом, она добилась больших перемен в доме Ширяевых.

Взять хотя бы сегодняшний званый вечер, который Нонна устраивает по поводу присвоения ей кандидатского звания. Успешную защиту отпраздновали в ресторане, это уж как водится, а сегодня будут только самые близкие. И еще те, с кем ей необходимо было сблизиться: кое-кто из начальства и несколько молодых и миловидных преподавательниц, чтобы старики не заскучали.

По правде говоря, ее немного беспокоит сегодняшний вечер. За молодежь она ручается. А вот как воспримут все ее нововведения старики? Она решила не устраивать традиционного, тяжкого застолья, все будет легко и непринужденно. Она сдвинула большой стол к стене и на нем расставила обильную закуску, стопки тарелок, ножи, вилки. Тут же, в окружении стаканов и рюмок, соответствующие напитки в бутылках и графинах. Никакого ужина не будет. Чай можно пить кто где захочет. И в столовой, и в кабинете расставлены кресла и диваны для отдыха и собеседования.

Она была на одном таком вечере, когда ездила в служебную командировку в Москву, и решила у себя устроить так же. Но и решив, все же не сразу отважилась. Посоветовалась с Марией Павловной, хотя нисколько не надеялась на поддержку. Но, к своему удивлению, ошиблась.

– А ля фуршет? – Мария Павловна подняла подкрашенные брови. – Неужели снова к этому вернулись? Очень мило.

Нонна еще до свадьбы видела нерасположение к ней будущей свекрови и не очень огорчалась – так оно и должно быть: редкая мать сразу примет избранницу сына, тем более если это единственный сын.

– Значит, это уже было? – стараясь не показать ни удивления, ни разочарования, спросила Нонна.

– Да! Конечно! И давно. Это вам только так кажется, будто вы что-то новое придумываете. Старо, как белый свет…

Снисходительно улыбнувшись, Мария Павловна вышла из комнаты. Да, она с самого начала была против этого брака. Но после свадьбы Нонна так терпеливо и успешно разыгрывала сердечную почтительность, что обманула даже чуткую мать и опытную актрису, которая умела отличить наигрыш от подлинного чувства. А тут вот сплоховала, поддалась и сама изменила своим подлинным чувствам. Поверила Нонне, как еще раньше поверила мужу, но все еще не могла понять, верит ли им ее мальчик, ее честный и всегда веселый ее сын.

Впрочем, за последнее время он стал скорее озабоченным, чем веселым. Это и понятно: он – семейный человек, муж и, конечно же, когда-нибудь сделается отцом. Ожидание этого события волновало Марию Павловну и смущало. К детям она не испытывала того умиления, какое замечала у своих подруг, давно уже ставших бабушками.

Так что вполне понятно – мальчик задумывается о будущем. И хорошо, что задумывается, особенно теперь, когда он должен все окончательно решить. Пора ему остепениться – пойти в институт преподавателем и заняться кандидатской диссертацией. Все условия для этого давно уже подготовлены, не хватало только желания самого Артема. Его никто не уговаривает, не давит на его волю – пусть решит сам. Никто, даже Нонна, которая просто не могла решить, что лучше для него: сделаться рядовым преподавателем или оставаться газетчиком и рядовым поэтом. Поэт, даже рядовой, – это человек у всех на виду. А самого хорошего преподавателя знают только в своем кругу. Но таково желание его отца.

И об этом подумала Нонна, стоя посреди большой столовой и в последний раз проверяя, все ли сделано так, как надо, как она видела у своей московской знакомой. Смуглое ее лицо порозовело от волнения, но темные глаза смотрели решительно и немного вызывающе. В конце концов, она деловая женщина, и у нее нет времени заниматься домашним хозяйством. Но, несмотря на это, она не забывает своих друзей и знакомых, для чего и вводит такую форму гостеприимства, которая никому не в тягость и поэтому вдвойне приятна. Кроме того, это так современно, хотя, оказывается, придумано еще в прошлом веке. Ну что ж, тем лучше, значит, так хорошо забыто, что кажется новым. Нонна редко сомневалась в правильности своих поступков, решений и никогда не меняла их. И сейчас, решив, что все сделано так, как ей хотелось, она ушла в свою комнату переодеться к вечеру.

После свадьбы молодые поселились в «пятой комнате». Ее капитально отремонтировали, оклеили модными полосатыми обоями и обставили новой мебелью. Мария Павловна сказала, что «все очень пестро и как-то беспокойно, но стиль есть…» Нонна с ней согласилась и, пожалуй, искренне.

– Твоя мама – чудо! – восхищенно говорила она Артему. – Шестой десяток, а как выглядит! Старухой назвать – язык не повернется. И все отлично понимает.

Нонна тоже понимала все, что касается нарядов и умения держаться, но далеко не так отлично, как ее свекровь, и поэтому она всегда во всем советовалась с ней. Когда подруги и знакомые хвалили ее наряды, она только снисходительно улыбалась: «Да что вы, дорогая, мне об этом и думать-то некогда. Покупаю что попало». А сама держала тайную и прочную связь с продавщицами конфекционов и галантерейных магазинов, с парикмахершами и закройщицами.

– Так, – одобрительно и утверждающе проговорила она, разглядывая в зеркале свежую прическу, на которую сегодня пришлось потратить не меньше двух часов в салоне красоты. Потом осторожно, чтобы не разрушить это произведение салонного искусства, она надела платье, вывезенное ею из Москвы, темно-вишневое, шерстяное, свободное в талии, другого сейчас не наденешь – пятый месяц. Она погладила свой живот: нет, пока ничего почти не заметно.

Рожать она уедет к маме. Это решено. Артем сначала было воспротивился, но она настояла на своем. Он что-то слышал или читал о неприкаянном дежурстве под окнами родильного дома, о нянечках, которые сообщают ошеломленному папаше, что у него родилось и сколько в этом килограммов, о цветах, пеленках и прочих примитивных вещах. Нет, она избавит его от этого, тем более что остальные члены семейства не проявляют к этому событию особо трепетного интереса.

Она давно уже высчитала, когда это произойдет – в феврале будущего года. В декабре она уедет к своим. Артем будет навещать ее – это тоже решено…

Не меньше часа провела она у зеркала, вживаясь в новое платье, выверяя его гармоничность с цветом чулок и туфель. «Осваивала новое оборудование», – как сказал бы Артем.

Вспомнив о муже, она подумала, что это, пожалуй, единственный человек, которого ей до сих пор не удалось «освоить», проникнуть в его мысли и хотя бы понять, чего он хочет… Как-то он сегодня будет вести себя на ее новомодном вечере?

2

А в это время Артем, не торопясь, шел по главной аллее парка, пытаясь найти какие-то еще не открытые поэтами краски и слова для описания осени. Но ничего придумать не мог. «Роняет лес багряный свой убор…», «Лес – точно терем расписной…» – все это было уже. Только сама природа имеет право повторяться так, что каждый раз вызывает восхищение людей. Сами люди, по бедности своего воображения, повторяться не решаются. Стараются придумать какие-то небывалые подходы, посмотреть так, как еще никому в голову не приходило. Недавно один из прославленных поэтов поведал человечеству, что «листья падают, как оладьи, испеченные на каленой солнечной сковороде», и очень похвалялся этим кулинарным сравнением. Наверное, все дело в настроении и в самом человеке, который с каждой осенью делается старше и поэтому все воспринимает иначе, не так, как в прошлом году.

Очень скоро, через полгода приблизительно, Артем понял, какую ошибку он совершил, женившись на «любимой ученице». Догадался об этом он значительно раньше, но потребовалось время, чтобы догадка стала скорбным фактом. Не желая огорчать отца, он старательно делал вид, что все в порядке. Что же касается матери, то он сразу заметил ее молчаливую неприязнь, которую она скрывала так же старательно, как и он сам. Но только это ей плохо удавалось: в доме Ширяевых никогда ничего не скрывали друг от друга, появление Нонны нарушило эту добрую семейную традицию, это главное правило жизни.

Но сейчас, в прекрасный тихий день осени, ему не хотелось думать об этом. Все было хорошо: в редакции поговаривали о том, чтобы поручить ему отдел литературы и искусства, но Агапов заявил, что без Артема он не мыслит свой производственный отдел. У писателей он давно уже стал своим человеком, ждали только выхода следующего, второго сборника стихов, чтобы принять его в члены Союза. И он только что был в издательстве, где подписал договор на новую книжку.

Все хорошо. Но заставить себя не думать о том, о чем не хочется думать, человек не властен, и сколько Артем ни отгонял от себя горькие мысли о свершенных ошибках, они вкрадчиво и упорно слетали на него, как сухие листья на аллею, по которой он шел. Осенний парк напомнил ему ту ночь и то светлое утро, которые он провел на Старом Заводе. Как давно это было! Прошло всего два года, а кажется, целая жизнь. Вскоре он совершил свою первую ошибку: предал свою мечту, самого себя, свои мысли, словом, все, что теперь он называет «Бухта Анфиса».

Бухта Анфиса – это чистота мысли, предельная простота и величие чувств; это – первозданное дважды два, позволяющее человеку всегда оставаться самим собой. Это все то, чем живет и должен жить здоровый человек. И, если хоть один раз изменишь самому себе, породившей тебя природе, изменишь долгу своему перед людьми – какой тусклой и ненужной покажется жизнь! Одна ошибка ведет за собой вторую, третью… Должно быть, ошибки множатся, как клетки уродливой опухоли.

Женитьба – ошибка. Теперь, через полтора года семейной жизни, он уже не сомневается в этом. Ошибка непоправимая, как и та, самая первая, сделка с собственной совестью. Чья-то воля оказалась сильнее его воли – вот в чем все дело.

В конце аллеи показался отец. Идет, размахивая шляпой. Вот кто никогда не жаловался на слабость воли. Умеет настоять на своем и, кажется, не знает, что такое угрызения совести. И это не от бедности воображения, Артем хорошо знает, как богат и разнообразен внутренний мир отца. Он очень хорошо знает и любит свое дело, как знали и любили свою работу все Ширяевы: славный мастер – прадед, революционер – дед и ученый – отец. А он – Артем – кто он, наследник этого славного племени?

– Ага! – Отец взмахнул шляпой. – Куда путь держишь?

– Так, гуляю.

– Я так и подумал. Пойдем вместе.

Они пошли вместе. Отец сказал:

– Встретил сегодня твоего «друга», инженера Сажина.

– Я тоже часто встречаюсь с ним.

– Наш директор ездил к нему ругаться. Меня прихватил для солидности. Строят они нам общежитие. И прескверно строят. Ездили ругаться.

Догадываясь, почему отец заговорил с ним о строй-тресте, Артем промолчал.

– По-видимому, все ваши старания ни к чему не привели. Услыхав нашу фамилию, он и ухом не повел. И тебя, наверное, забыл. А ведь это ты назвал его в газете стяжателем.