Текст книги "Бухта Анфиса"

Автор книги: Лев Правдин

– Не смейся! Я теперь просто при деле. Нашла дело для себя. А в газете я была ни при чем. Там я вечно была «на подверстку». Где не хватало строчек, подверстывали мои заметочки. А потом я стала при тебе. Помнишь наш разговор в столовой о том, что человек во всем должен быть самим собой? Я тогда не все поняла и даже очень на тебя обиделась. Только потом дошли до меня твои слова. Человек всегда должен быть самим собой. И в деле, и особенно в любви.

– Почему особенно?

– Работу можно сменить, а любовь почти невозможно. Это уж навеки, – убежденно проговорила она, поглядывая на Артема своими темными, настороженными и в то же время пытливыми, как у белки, глазами.

Эта убежденность повергла его в уныние, и он понял, что Милана не отпустит его, пока не выговорится до конца. Он-то знает ее настойчивость. Разговоры, воспоминания – как он устал от них. Хотелось только одного: свалиться и уснуть прямо здесь же, на пыльной траве. Еще хорошо, что она не восторгается его стихами, этим бы она его окончательно добила. Все-таки он не выдержал и зевнул украдкой. Но она заметила.

– Устал?

– Как зверь, – признался он. – С утра заочники в институте, потом весь день в парткоме…

– А тут еще я…

– Ты тут ни при чем.

– Всегда я ни при чем! – жизнерадостно воскликнула Милана и, как знаменем, взмахнув косынкой, сообщила: – А ведь я тогда была влюблена в тебя. Отчаянно влюблена.

Только этого ему и не хватало, чтобы достойно завершить день. Но теперь уже все равно.

– А я ничего и не заметил.

– По-моему, ты не позволил себе заметить.

– Многие почему-то думают, будто я такой волевой человек, что могу не позволить себе.

– А разве нет? Ты – железный парень!

И это она выдумала. Железный! И свою влюбленность тоже придумала.

– Ты, я вижу, на работе? – с надеждой спросил он.

– Все! Мы уже закончили.

Она все еще не выпускала руки Артема, словно догадываясь о его намерении. На них смотрел киношник с высоты автобуса, киноаппарат в его руках поблескивает своими тремя глазами. Уж не собирается ли он увековечить нечаянную встречу поэта с трепетной читательницей? Хотя, кажется, роли переменились, и трепещет не читательница, а сам поэт. И Милана это заметила.

– Ты чем-то расстроен? – участливо спросила она.

– Это от жары у меня такой вид.

– А мы-то стоим на самом солнцепеке. Идем в тень. Гоша! – крикнула она киношнику. – Перерыв.

Они спустились по склону оврага. Здесь на самом дне была трава и кусты. Они сели у самого берега высохшей речушки Ягошихи. Милана стащила желтую косынку с головы и, обмахивая ею свое загорелое лицо, с мягким укором сказала:

– Так ты мне и не позвонил тогда. А я очень ждала.

– Забыл, – ответил Артем, – замотался. Прости.

– Универсальная причина: замотался. Все ясно, хотя ничего и не объясняет. Ты, конечно, убежден, что служить обществу можно, только забывая о своих делах. Или, вернее, считаешь, что так надо думать. А ты заметил, что все говорят «замотался», когда сказать совсем уж больше нечего?

– Да, – согласился Артем. – Наверное. Дважды два…

Милана вспыхнула:

– Я с тобой серьезно.

– И мне сегодня что-то не хочется шутить.

– Ты считаешь, что я рассуждаю примитивно? Ты всегда так думал, я знаю.

– Это тебе только кажется, – вяло проговорил Артем. Он надеялся, что Милана заметит это, может быть, даже слегка обидится на его равнодушие, и разговор сам собой замрет, пересохнет, как эта речушка. – Ты здорово выросла за истекшую пятилетку.

Заметила, но не обиделась. Заговорила с еще большим энтузиазмом:

– Обидно. А я всячески старалась, чтобы ты увидел мою пылкую любовь. Старалась, презрев девичью стыдливость. Но скоро это прошло.

– Ты мне звонила, чтобы сообщить об этом?

– Ты угадал. – Она засмеялась. – У меня, мой милый, сын взрослый. Три года ему. Назвала Артемом.

– Да ты что!?

– Артем. Артемка. А ты говоришь: «Придумала»!..

– Вот и хорошо, – бодро сказал Артем и, надеясь, что разговор этот, совершенно ненужный, подошел к концу, спросил о муже: кто он?

– Инженер. Ты его не знаешь.

– Нашла свою любовь?

– Знаешь, мы с ним как-то не сразу поняли это. И я и он. Не выяснили. Да и сейчас живем, как живут многие. Ходим в гости, говорим о футболе, не очень притесняем друг друга… Людей, которые не стали сами собой в любви, на свете намного больше, чем таких, которые не понимают и не любят своего дела. Но тебе этого не понять… Ты можешь только выслушать человека и научить. И даже не научить, разве можно научить человека, как ему надо жить? Это он сам должен понять. Ты можешь только сказать о себе. Как бы ты поступил в таком случае. Вот зачем я тогда хотела тебя видеть. Мне совет нужен был. Направление. У тебя, в твоей жизни, я уверена, все получилось так, как ты сам того хотел. Я тогда и подумала: познакомлю тебя с моим парнем, мы поговорим, и ты все сразу поймешь. Вот как я в тебя верю! Тогда я и позвонила тебе. Но ты не захотел или не смог. А теперь все вошло в норму или мы просто привыкли… Да ты что! Что же в этом смешного? Не понимаю…

Милана отвернулась и, сердито встряхнув косынку, накинула ее на голову. Смех Артема ее удивил и насторожил. И совсем это не смех. Тогда что? А если и смех, то совсем не оттого, что ему весело. Или он хочет обидеть ее?

– Ты что, Артем?

– Глупо как все, – проговорил он, все еще вздрагивая от приступов того невеселого смеха, который вдруг овладел им. – Глупо. Нет, не у тебя глупо, у меня. Железный парень. Только это и смешно. А все остальное глупо, и все не так, как надо и как было бы лучше… Я только сегодня, недавно узнал, как я ошибся. И ты на меня не обижайся. Потом когда-нибудь мы с тобой поговорим. Ладно, пока.

Перепрыгнув через пересохшую речку, он начал подниматься по противоположному склону оврага. И все время, пока он поднимался, Милана смотрела ему вослед, но он даже и не обернулся.

7

«Что это с ним?» – подумал Андрей Фомич, глядя, как убегает Артем по залитой солнцем улице. И, не получив ответа на этот вопрос, он пошел домой.

В доме тишина. Надя уехала на все лето с детским домом на дачу и девочек увезла. И Маргариту Ионовну. Без внучек ей скучно дома и делать нечего.

А с Ленькой, как всегда, вышла история. Парень взрослый, скоро четырнадцать, а все такой же непоседливый, как и в младенческие годы. Весной ушел из дома. Спасибо, хоть записку оставил: «Не беспокойтесь и не ищите – сам вернусь». Вышел, значит, зайчик погулять… А скоро получили письмо от начальника геологоразведочного отряда, с которым Ленька увязался. Пришлось ответить, что, мол, возражений не имеется. А что еще скажешь – парень при деле. Ищет нефть где-то в Саянах. Пишет веселые письма про медведей, которые ловят рыбу, про мошкару: «Этой мелкой сволочи столько, что свету не видно, тут и коров доят в сенях или даже на кухне. Вот как. Но зато и рыбы здесь! Как в котле. А рыбка кормится мошкарой».

Каким был в детстве, таким и остался – бродяга и охотник за сказками. Мать в нем души не чает, а он в ней. Никогда и не вспоминают, что они не родные. «За морями, за лесами, за Саянскими горами, за рекой Тасéй я люблю всех вас нежней!» Золотой Бубенчик. Давно, верно, писал, а сейчас замолчал что-то. Далеко забрался.

Тишина. Деликатно постукивают старинные часы. В кухне бьется одуревшая от зноя муха. Андрей Фомич распахнул балконную дверь, разделся и в одних трусах не спеша пошел в ванную. Крашеный пол приятно холодил ноги. После холодного душа прилег с газетой на диван, не решив еще, что лучше: почитать или сразу уснуть, чтобы не думалось ни о чем. Но не думать он не мог. И еще это чувство виноватости, как старая рана, о которой забываешь, пока она не болит.

Он очень обрадовался, когда услыхал, что щелкнул замок входной двери. До того обрадовался, что даже не поверил своему счастью: кто-то приехал, и сейчас начнутся какие-нибудь семейные дела и тогда, как любит повторять Маргарита Ионовна, «и болеть-то некогда».

Он выглянул в переднюю: жена! Надя! Как раз то, что требуется, хотя у нее он никогда не искал спасения от деловых и общественных забот. Скорей наоборот – он оберегал свой дом от них.

– О! Оказывается, ты дома!?

– Дома, дома! Как это ты вырвалась?

– От Леньки нет писем?

– Нет. Напишет!

– Мама беспокоится. Я тоже ее утешаю: напишет.

– Это здорово, что ты приехала!

– Ох, подожди! – Она, смущенная и обеспокоенная его необычной радостью, на секунду прижалась к мужу и сейчас же оттолкнула его. – Подожди. Такая жара, даже ноги подгибаются. Дай-ка я отдышусь…

– Ну, дыши, дыши, – проговорил он, улыбаясь своей чуть виноватой улыбкой.

– Соскучился? – спросила она, заглядывая в его глаза. – Или что случилось?

– Ерунда. Переживем.

– Да что переживем-то?

– Все переживем.

Зная, что все равно ничего он не скажет, она прекратила расспросы. Оберегает от своих забот. К этому она привыкла, тем более что ничем она не обижена: ни словом, ни любовью. Обижена – смешно сказать – его заботой, непробиваемым молчанием.

Стоя под душем, она рассказывала:

– Совсем неожиданно все получилось. Пришла машина с продуктами, да все перепутали. Ну, я с этой же машиной в город. Думаю, хоть денек с тобой побуду. А на базе новый работник, он так все навертел, что и за два дня не разберешься. А ты как? Соскучился? Видишь, какой? – сказала она, поглаживая свой слегка вздутый живот, по которому, извиваясь, бежали светлые ручейки. – Четвертый уж месяц ему.

– А ты считаешь: «он»?

– Конечно!

– Трясешься на этих машинах…

Она смущенно засмеялась:

– Ничего нам с «ним» не сделается. Я, видишь, какая! Не смотри на меня так…

– Как?

– Ну, не знаю. Как плотник на бревно: стоит и высматривает: что там в середке и что бы такое из него вытесать?

– Выдумываешь ты все.

– Словно я чурка с глазами…

– Выдумщица ты. Вроде Леньки. Все с фантазиями.

Такая способность жены, ее ребячье необузданное воображение и, главное, умение обо всем хорошо рассказать всегда умиляли Андрея Фомича. Сам-то он начисто лишен всякого воображения.

– Ничего удивительного. Попробуй-ка с ребятишками с утра до ночи. К ним без фантазии лучше и не суйся. Дня не выдержишь. Дай-ка полотенце. О, господи, да почему ты чистое не возьмешь? Достань в шифоньере на второй полке. А у нас поесть что-нибудь найдется? Я ведь с утра…

Конечно, ничего дома не оказалось, потому что сам Андрей Фомич питался в столовой. Он принес ей чистое полотенце и, одевшись, ушел в магазин.

Она тем временем сварила молодой картошки, которую привезла с собой, накрыла на стол, и они сразу же, как только он пришел, принялись за еду. Она сидела на своем постоянном месте, спиной к окну, и Андрею Фомичу казалось, будто солнечный свет проникает сквозь ее розовое полное тело, как и тогда на Старом Заводе показалось. И крупные веснушки золотятся на плечах. Совсем как в «тот день». Это воспоминание о «том дне» вернуло его к мыслям о дне сегодняшнем, и он, нарушая свое твердое правило, неожиданно для себя спросил:

– Помнишь, весной ездили на Сылву?

– Ну, как же. – Она положила вилку. – А что?

– Чем я там отличился?

– Да ничего особенного и не было.

– Было. Старуху я обидел. Что я с ней?..

Удивленная тем, что он вспомнил какой-то ничтожный случай, встревоженная его непонятной тревогой, она поспешила успокоить мужа:

– Нашел же что вспоминать! Нанесло ее, эту старуху. Изурочила она тебя, что ли? Так не верю я в эти бабьи сказки и тебе не советую. Да ты что молчишь-то? Знаешь, как устала я от этой твоей молчанки? Что тебя мучит, что заботит, скажи. Я же все вижу, всегда вижу, а ты молчишь. Да и улыбаешься ты через силу. Расскажи мне все, легче станет, уверяю. Двоим-то всякий груз легче…

Он рассказал, и в самом деле стало легче, хотя он видел, что она, как и он сам, тоже не вполне поняла его вину и его тревогу.

– Господи! Делать там, в парткоме, им нечего. Государственный преступник! И Артем хорош! И повернулся у него язык? Да и старуха-то, видать, чистый яд. Нажаловалась. Обидели. Кто такую обидит, дня не проживет. Выброси все это из головы: ничего они с тобой не сделают.

«Не поняла, – думал Андрей Фомич, слушая горячую речь жены, утешающей его и в то же время защищающей его. От кого? Разве что только от самого себя. – Нет, ничего она не поняла. Оба мы чего-то не понимаем». Но ему стало легче только оттого, что рядом с ним есть родной, близкий человек и даже два человека, самых родных, и лицо его посветлело. Природа. Она везде, она рядом с ним, а не только в шуме леса, в многодумной тишине заката. Природа в самом человеке и еще в том, который зарожден им и ею и который продолжит его самого. И это будет вечно! А он поднял руку на природу и на ее хранительницу. Он на самого себя поднял руку!.. До чего все просто.

Подумав, что это ее слова успокоили мужа, Надя улыбнулась, а он, радуясь, что, кажется, он сам понял причину своих тревог, захотел и Наде все объяснить, успокоить ее.

– Ее звали Анфиса! – торжествующе сказал он. – Понимаешь? Старуху-то эту удивительную…

– Не все ли равно, как ее звали?..

Но теперь, когда для него что-то прояснилось, он снова замолчал. Потом как-нибудь и она поймет, а он и так наговорил много лишнего, намутил в своем спокойном доме, где всегда все было понятно и просто. Но она видела, что он не все еще сказал, какая-то мысль беспокоит его, может быть, та самая, которая весь этот месяц мучила его и ее, конечно.

– Вот и снова замолчал, – с досадой сказала Надя.

– А что? Я все сказал. Ты только не думай ничего худого. К этой старухе я съезжу. А хочешь вместе? А? Ты бы там все поняла. Я ведь рассказчик никакой. Как тогда меня Алла поняла? Вот уж чудо-то!

– Да что поняла-то?

– Все. Одна она тогда все поняла, а я и сейчас не знаю, понял я или еще нет…

– Первая любовь… – нехорошо усмехнулась Надя.

И он, думая, что это просто запоздалая и вполне основательная вспышка ревности, подошел к жене и положил руку на ее еще непросохшие волосы:

– Охота тебе вспоминать… Ложись-ка отдохни, а я тут все приберу. Глупости всякие… ты их отгоняй от себя.

Надя всхлипнула и, взяв его ладонь, прижалась к ней пылающей щекой. Господи, как хорошо за ним, за мужем! Замужем! Как за каменной стеной. Защитит и ничего не скажет. А может быть, так и лучше, и не надо мне ничего такого знать?

Лежа в постели, она слышала, как он осторожно передвигается по кухне, бережет ее покой. Надя никогда не забудет, что муж достался ей только после того, как его оттолкнула Алла. Подобрала осколки разбитой любви. Сколько ни склеивай, трещина все равно остается. А может быть, Андрей и женился-то на ней только, чтобы досадить той, которая не поняла его любви? И так бывает. Эта мысль, хоть и нечасто, но возникала у Нади, и она старалась пореже встречаться со своей подругой. Хотя продолжала любить ее и восхищаться ею, но к себе никогда не приглашала. Подруга, молодая и умная, и нарядная – прежняя мужнина любовь. Нет уж, от таких подальше – для всех спокойнее.

А все-таки надо бы ее повидать. Поговорить. Сказать про Артема. И заделье есть – завтра день рождения Аллы.

День рождения

1

В день своего рождения – сегодня ей стукнуло (о-хо-хо!) двадцать девять – Алла по пути домой зашла в книжный магазин, чтобы сделать подарок. Сама себе. Больше-то некому, если не считать коллективного подношения товарищей по работе. Коллективного, в складчину.

К этому походу в магазин она готовилась с самого утра, не без волнения подумывая: «Кто-то на этот раз придет ко мне с подарком?», имея в виду автора еще нечитанной книги, которую ей предложат в магазине. По правилам игры, придуманной уже давно, это должна быть обязательно новая книга, вышедшая впервые, первым изданием.

На этот раз знакомая продавщица улыбнулась ей и достала из-под прилавка маленькую книжечку.

– Только сегодня получили, и уже все распродано. Эту я оставила для вас.

Стихи. Серая обложка, украшенная золотым кленовым листком. «А. Ширяев. Песни дождей». Вот и подарок от небезызвестного ей человека. Сам-то он и не подозревает об этом. Впервые Алла увидела его на литературном вечере лет пять назад и с тех пор ходила на все его вечера и приобретала все его книжечки. Немного их, к сожалению, и вечеров, и книжек. Эта третья. Тем дороже подарок.

Поблагодарив продавщицу, она спрятала «подарок» в сумочку и вышла из магазина. Знойный день окончился душным вечером, и впереди ожидалась такая же душная ночь. На проспекте томились молодые тополя. Под ними в призрачной тени уже занимали места пенсионеры, терпеливо ожидающие вечерней прохлады или грозы, которую вот уж третий день по радио обещают никогда неунывающие синоптики. Кое-где обосновались первые робкие парочки, не знающие еще, что их ждет. На одной из скамеек весело гоготало несколько очень молодых и очень развязных парней, от которых никто не ждал ничего хорошего. Один из них барабанил на гитаре, подразумевая, вероятно, какую-то мелодию.

Два пенсионера для развлечения затеяли легкую безобидную склоку. Тыча пальцем то в свой лоб, то в небо, один из них въедливо объяснял:

– Гроза, если хочешь знать, бывает фактическая и метеорологическая. Сапог!

– От сапога слышу. Трепачи там все. – Он тоже потыкал пальцем в небо. – Обещал грозу – дай…

Алла торопливо шла мимо всех этих ждущих и обещающих по бесконечному бульвару. Ждать и обещать – со всем этим, славу богу, давно уже покончено. Любовь… Она и сейчас еще не может понять: то ли ее обманули, то ли она обманула сама себя. И то, и другое обидно. Лучше об этом не вспоминать, не бередить сердца.

Давно уж приняв такое решение, она все-таки до сих пор продолжала вспоминать «об этом», стараясь только, чтобы ее горькая усмешка выглядела презрительной. Дар природы! Этим даром надо или пользоваться с достоинством человека, или забыть о нем. А может быть, она переоценила этот дар, потребовав от любви слишком много? Переоценила, так сказать, и свои возможности и возможности того, своего самого первого, который оказался и последним. Все, что бывало у нее за эти последующие годы, вряд ли можно назвать любовью.

Около самого своего дома увидела Надю. Вот кто без всяких там рассуждений перехватил тот самый дар природы, который Алла оттолкнула от себя. Спряталась под реденькой сеткой листвы недавно высаженных тополей и, задыхаясь от зноя, обмахивается платочком. И не мудрено при таких-то богатых формах. А была тоненькая и трепетная, но уже и тогда отличалась здравым умом и резко выраженной сентиментальностью. Рядом на скамейке большой букет, под ним сверток – пришла поздравлять. Вот и еще неожиданный подарок.

– Милая моя, любимая, – запричитала Надя, обнимая подругу. – Поздравляю! А ты все такая же красоточка. И красуешься, и наряжаешься…

Кое-как утихомирив подругу, Алла вытерла ее слезы со своих щек и сама неожиданно растрогалась.

– Ну, будет тебе, будет. Давно ждешь?

– Ах, это не имеет значения. Дождалась.

Дома Надя развернула свой подарок.

– Вот, пирог тебе испекла, какой ты любишь. С рыбой. И еще наш, детдомовский, традиционный, – с яблоками.

Ничего не забыла – и что любит подруга, и то, что в детском доме каждый ребячий день рождения отмечали сладким пирогом.

2

В однокомнатной квартире, которую только в прошлом году получила Алла, было мало мебели, много книг и, как считала Надя, никакого намека на уют. Если бы не большой зеркальный шифоньер и маленький туалетный столик в углу, то можно было бы подумать, что тут живет закоренелый холостяк.

– Иди в ванную, – сказала Алла, – вот тебе полотенце.

Она открыла шифоньер. Надя не могла не заглянуть туда.

– Сколько у тебя красивых вещей!..

– А что мне остается?

– Нет, не говори. Ты всегда была щеголиха и сейчас не изменилась нисколько. И это у тебя здорово получается.

– Да и ты тоже. Не отстаешь.

– Где мне! Да и времени нет, при моем-то семействе! – Она скрылась в ванной.

Не изменилась нисколько. Неправда это, конечно. Изменилась, и очень. Алла придирчиво рассматривала себя в зеркале. Вот она, скуластая, курносая, румяная и, как еще иногда пишут в романах, ясноглазая. Все это осталось при ней. Нового, тоже как в романах, только, пожалуй, какая-то горечь в глазах, в улыбке. «Ясноглазая старая дева – вот я кто. Ну и пусть!»

Это невеселое признание вызвало невеселую, натянутую улыбку, как на фотографии, когда фотограф попросил сделать веселое лицо. Веселое лицо сделать нетрудно, но жизнь от этого не становится лучше.

Но потом прохладный душ как бы смыл с нее неизвестно откуда взявшееся уныние. А когда она в халате, надетом на голое тело, вышла из ванной, услыхала звон посуды на кухне и до нее дошел сытный запах пирога, то и совсем развеселилась. Много ли человеку надо?

– Человеку надо весь мир, – жизнерадостно заявила она, усаживаясь за стол, – и еще кусок пирога с рыбой!..

– Это правильно, – откликнулась Надя, радуясь хорошему настроению подруги. Она все еще не могла преодолеть своего смущения и понять, какой непостижимой черте Аллиного характера она обязана своим семейным счастьем. Ей все казалось, что оно досталось ей случайно, отлетело рикошетом, и поэтому она никак не могла отделаться от смутного сознания какой-то своей вины перед подругой.

– Как это ты вспомнила про мой день? – спросила Алла, склоняясь над пирогом. – Сейчас объемся. Прелесть какая!

– А я про тебя давно думаю. Всегда. Ты масла побольше положи. И все никак не могла собраться. А тут случай такой подошел.

Думая, что случай, о котором сказала Надя, это ее день рождения, Алла взмахнула рукой:

– Эх я, недогадливая. У меня же есть портвейн и еще что-то. Ты что больше любишь?

– Пусть будет портвейн. Я ведь теперь не могу ничего такого.

– А что, опять?

– Да, – сказала Надя и приложила ладонь к своему животу. – Четвертый месяц.

– Ничего еще не заметно. Андрей рад?

И, чтобы не показать подруге, как она счастлива именно оттого, что обрадовала мужа своей беременностью, она как можно равнодушнее повторила то же, что сказала вчера Андрею Фомичу:

– А ему что! Ходит вокруг меня, высматривает, что получится.

– Как скульптор, – подсказала Алла.

– Куда там! Ты уж придумаешь… Как плотник.

Скульптор! А я, значит, камень? Надя с сожалением посмотрела на подругу: ничего она не поняла. Нет, не камень я – живой человек, и без меня ничего не будет. Без моего желания, горячей крови, тревожного ожидания, творческой страсти, материнского терпения. Без моих беспокойных дум. И я тоже художник и творец будущего, а не только он. Ведь если он испытующе смотрит на меня, то я так же испытующе заглядываю в самое себя. Восторг творчества и муки творчества – все пополам, все на двоих. А как же иначе?

Этот взгляд сожаления смутил Аллу.

– А ты еще хуже придумала: плотник.

– Обе мы не то подумали. Ну и забудем. Ты мне много-то не наливай, я теперь могу только самую капельку и то потому, что случай такой вышел.

– Ну и выпьем за случай!

– Да ты еще ничего не знаешь. Я тебе ничего не успела рассказать.

Поставив рюмку, Алла приказала:

– А что случилось? Рассказывай все!

– Выпей сначала. Давай за твой день. – Надя выпила вино и подождала, пока и Алла выпьет. – Теперь я попробую все рассказать, хотя и сама еще не все понимаю. Андрей мне вчера напомнил про тебя.

– Вот как? Он помнит мой день рождения?

– По-моему, он все помнит. Нет, ты не думай, жаловаться мне не на что. Ничем я не обижена. У нас в доме – счастье. Понимаешь?

– Да. Хотя плохо знаю, что это такое.

Не обратив внимания на эту оговорку, потому что торопилась скорее все рассказать, Надя продолжала:

– А вот в чем дело: Андрей мой (сама того не желая, она подчеркнула это) всегда такой спокойный, ты это знаешь. Даже, когда на работе не все ладно, он и этой заботы в дом не несет. А если я и спрошу, только отмахнется: «Зачем тебе? Лишнее беспокойство только». Так я и привыкла – не спрашивать. Что мне надо, он и сам скажет. А не говорит, значит, оберегает. Вот так у нас все и шло…

«Да, – подумала Алла, – семейная история…» И в глазах ее появилось то презрительно-снисходительное выражение, с каким она всегда выслушивала излияния своих знакомых о семейном счастье или несчастье. Для нее, не имевшей – слава богу – ни того, ни другого, это было одно и то же. Но тут, кажется, случай исключительный.

– Все у нас в семье сдвинулось, – сказала Надя и развела в недоумении руками.

– Как это сдвинулось?

– Ну так. Все стояло на своих местах, а потом какая-то неизвестная сила все и сдвинула. Перемешала. Так, что ничего не разберешь, где что…

Теперь уж и Алла ничего не поняла.

– Давай-ка по порядку, – потребовала она.

Надя торопливо рассказала, что Андрея Фомича вызывали в партком и обвиняли в чем-то нехорошем, а в чем, неизвестно. Да, кажется, и сам Андрей Фомич еще не совсем разобрался. По крайней мере, ничего он толком не мог объяснить.

– Нет, ты слушай, слушай!.. – Надя наклонилась к подруге, и ее глаза расширились: – И тут он сказал такое, совсем уж для меня непонятное. Он сказал: «Одна Алла еще тогда все поняла, а я и сейчас не знаю, понял я или все еще ничего не понял». Эти его слова я в точности запомнила. Они меня, как громом… В чем дело? Скажи, что ты поняла тогда?

Сказав это, Надя стала похожей на девчонку, которая с чужих слов рассказывает запутанную страшную сказку. Алла положила руку на ее плечо.

– Что? Не знаю. Только от тебя, Надюша, никогда и ничего я не скрывала. Между нами все чисто, вот как на ладони.

– Это я знаю и ни в чем не сомневаюсь. А вот он-то почему вспомнил про тебя, когда его прижало? Может быть, никогда и не забывал, только не говорил, чтобы меня не расстраивать?

– Нет, – поспешила заверить Алла. – Совсем не то. – А сама подумала: «А может быть, как раз то самое?»

То самое, что она тогда оттолкнула и о чем старалась не вспоминать и почти совсем уж забыла, но вот взяли да и напомнили. Прошлое любит такие штучки: напомнить о себе неожиданно и в самое неподходящее время.

– Не знаю, что это я тогда поняла такое, что он за столько лет не позабыл?

– И еще вопрос, – растерянно проговорила Надя. – И тоже совсем непонятный. Как это он мне вдруг рассказал? Никогда ничем не беспокоил, а тут рассказал. Да и это ладно бы. Так он еще и совета попросил, как ему быть? У меня попросил помощи. Сам, значит, совсем отчаялся. Этого уж я не могла стерпеть. К тебе пришла. А ты и сама ничего не знаешь. Попали мы все в непонятное.

3

И в самом деле, Алла никак не могла припомнить, какие именно ее слова запали в память Андрею Фомичу и так прочно там обосновались, что даже пять лет семейной жизни не вытравили их. Сама-то она давно уж избавилась от всяких воспоминаний о первом своем девическом потрясении. Было за это время достаточно всякого: и увлечений, и событий, и разочарований…

Но в этот вечер ей суждено было встретиться еще с одним таким же, который ничего не забыл. Помнит даже то, о чем она и не подозревала.

Лежа на диване, который на ночь превращался в постель, она раскрыла «подарок», полученный от А. Ширяева. В комнате стоял зеленоватый полумрак. Не приносящий прохлады ветер надувал тюлевую штору у распахнутой балконной двери. Торшер в виде трех разноцветных тюльпанов, из которых сейчас горел только один зеленый, освещал ее руки, раскрывающие книжечку. Эпиграф?

 
Может, завтра совсем по-другому
Я уйду, исцеленный навек,
Слушать песни дождей и черемух,
Чем здоровый живет человек.
 

С. Есенин

«Лирика, – подумала она, – может быть, даже любование природой. Не похоже это на А. Ширяева. Вернее, на его предыдущие стихи».

Ее сомнения подтвердились: первое же стихотворение, которым открывался сборник, прозвучало, как исповедь и как призыв к бою.

 
«У меня есть враг.
Он сковывает мое сердце и притупляет сознание.
Лишает меня радостей борьбы.
А если человек ни за что не борется, то он и не живет.
И пропадет бесследно.
Даже на песке, где он пройдет, не останется его следов».
 

Как призыв к бою и как упрек.

«Да, – подумала она, перевертывая страницу, – все верно. А что дальше?»

И дальше тоже шли стихотворения, утверждающие разные гражданские доблести. Но мысли были интересные, острые и написано взволнованно. От всей души. Алла прочла их все с добросовестностью учительницы, восхищаясь богатством оттенков и находчивостью автора, но девичье ее сердце ни разу не дрогнуло.

Потом следовал раздел, название которого напоминало вывеску магазина и не обещало никаких открытий: «Природы дар». Но не успела прочесть она и первую строфу, как сильнейшее волнение охватило ее. «Портрет неизвестной девушки» – называлось стихотворение.

 
«Золотые листья клена – от них идет трепетный свет прозрачной осени.
А в парке гуляет весна: очень молодая девушка, окруженная детьми.
Мадонна и множество младенцев.
Одному из них она поправляет шарфик, какие у нее добрые руки!
Любовь к детям – драгоценный дар, которым природа награждает женщину с самой колыбели.
Такой портрет давно уже висит в моей комнате.
Свет осени и свет весны всегда со мной».
 

Это она прочитала дважды и только сейчас оценила подарок, полученный от любящего человека. Нет, не ее, конечно, он даже и не знает ее имени. Он и сам не знает, кого любит. «Неизвестную». Но она-то сама все знает, и в этом ее преимущество. Кроме того, сознавать себя неизвестной, в одном этом уже есть что-то очень поэтическое и в то же время такое старомодное! Сентиментальная старая дева. О-хо-хо!.. Вот так-то, девушка.

Когда прошел первый приступ старомодной грусти, она открыла новую страницу. «Рассказы друга-плотника». Первый рассказ – «Анфиса», второй – «Девушка в электричке» и третий – «Золотой Бубенчик». Проглотила разом, все три подряд. Как пилюли, стараясь не замечать вкуса. И, отбросив легкое одеяло, вскочила, чтобы запить холодной водой из крана.

В длинной ночной рубашке прошла по прохладному полу и остановилась у балконной двери, как привидение, явившееся из прошлого, и вся во власти прошлого. Внизу засыпал город, погружаясь во тьму своих бесконечных воспоминаний.

4

А утром взяла и позвонила ему. Оказалось, все до того просто, что она даже не успела подумать о мелочах, влияющих на жизненно важные события.

– Он в институте. А кто спрашивает?

Голос был высокий, звонкий и очень мелодичный. Так могла говорить только молодая женщина. Его жена? Ну что же, это еще лучше, Алла не намерена ничего скрывать. Она назвала свое имя и дала номер школьного телефона, поскольку своего не имела, и предупредила, что ей можно звонить только до четырех. На то, что ему все это передадут, она не очень надеялась.

А ему передали. Он позвонил ровно в четыре и, ничего не уточняя, спросил:

– Где я смогу вас увидеть и когда?

– Где хотите.

– Как-то очень неопределенно.

– Тогда в парке, у ротонды, через два часа.

– Принято.

– Приметы нужны?

– Зачем? Я вас знаю уже много лет.

– И я тоже много лет.

Алла даже через телефон почувствовала его волнение, и ее удивило собственное спокойствие. Как будто они – родственники, то и дело встречаются, но пока еще не надоели друг другу.