Текст книги "Бухта Анфиса"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)
Он поспешил внести поправку.
– И даже не сами эмоции, которые вообще-то не мешают человеку, а неумение управлять ими или даже подавлять. Студенты его любят, особенно студентки, – закончил он и безнадежно махнул рукой, с видом человека, который, обвиняя другого, неожиданно и сам признался во всех своих грехах и теперь ему все равно.
Михалев так его и понял, но в отличие от Николая Борисовича он был избавлен от всякой излишней чувствительности и по своей природе, и долгим пребыванием на севере. Единственное чувство, которое он в себе не подавлял, было чувство долга, что, по его мнению, исключало всякую эмоциональность. Чувство долга – это единственное, в чем никогда не приходится раскаиваться.
– Да, эмоции… – осуждающе протянул он и неожиданно добавил: – Семь пятниц на неделе.
Николай Борисович насторожился: это было что-то новое. Не совсем, верно, новое. Когда-то, очень давно, тот же Михалев обвинял своего приятеля в непоследовательности и даже заставлял признаваться в этом. «Отмежевываться», как тогда говорили. И Николай Борисович «отмежевывался» до тех пор, пока не понял, что время идет, условия изменяются, а Михалев этого не замечает. Не хочет замечать. Он и сейчас еще живет во времени военного коммунизма и даже действовать пытается по его законам. Только ничего хорошего из этого не получается: каждая эпоха требует новых законов. Мы их утверждаем, мы и подчиняемся им. Николай Борисович помахал рукой и усмехнулся. «Семь пятниц…» Это уж он перехватил. А старик хороший, настоящий старик.
Стараясь не выдавать чувства собственного превосходства, Николай Борисович заговорил:
– Каждая ушедшая эпоха в числе разных ценностей оставляет своих стариков как напоминание о прошлом, пример настоящему и урок на будущее. Кто этого не понимает, тот, по-моему, никогда ничего так и не поймет. Старики приходят со всеми страстями и желаниями прошлой жизни. С желаниями, как всегда, неутоленными, и оттого с бунтующей страстью. Но это уже никого не пугает, а, пожалуй, вызывает улыбку. И не всегда почтительную.
Эта фраза не вызвала у Михалева никакой, даже непочтительной улыбки. Он сказал:
– Моя эпоха – революция. Всегда и во всем. В частности, в газетах, которые мы тогда создавали и через которые утверждали новый мир, боролись за него, в этих газетах мы все называли своими именами. Условностей не признавали. Осторожность считали чуть ли не предательством. Насчет «бунтующей страсти» – это ты врешь. Страсть я признаю только одну – революционную. А это, сам понимаешь, не вызывает улыбок. И непочтительных – тем более… Так ты считаешь, выговор обеспечен?
– Предупреждения уже были.
– Много?
– Какое это имеет значение!..
– А за что?
На этот вопрос Николай Борисович не стал отвечать. И правильно сделал, потому что Михалев обязательно бы стал допытываться: а почему не возражал, не добивался своего, если убежден в своей правоте. Истолковав молчание по-своему, Михалев сказал:
– Не протестовал, значит, за дело.
Он во все вносил ясность, не всегда считаясь с фактами и не желая с ними считаться. И еще он добавил:
– Эмоции…
И тут он был прав, именно излишняя эмоциональность, которую он так осуждал, всегда и подводила Николая Борисовича. Но с фактами-то он всегда считался, хотя не меньше Михалева любил ясность и точность во всем, что он делал, что говорил и писал. Тут было все ясно, хотя и не лишено эмоциональности.
Михалев встал.
– Как жена? – спросил он, протягивая маленькую сухую руку. Пожимая ее, Николай Борисович неуверенно ответил:
– Ничего, спасибо.
– Передай ей привет.
На этом был закончен разговор, который мог бы и не начинаться.
5
Был тихий предвечерний час, когда Михалев вышел из редакторского кабинета. Он прошел по опустевшему коридору, на ходу поздоровался с какой-то толстенькой девушкой, только потому, что она первая с ним поздоровалась.
Веселая толстушка неизвестно из какого отдела отлично знала Михалева и, увидев его, выходящего от Никандры, сразу сообразила то, до чего редакционные политиканы так и не смогли докопаться: почему именно Артему поручен ответственный и завидный репортаж. Это была гениальная догадка. Новость распирала ее и требовала немедленного выхода. Она не доживет до утра, если сейчас же не поделится своим открытием.
Влетев в первый пустой кабинет, она даже как следует не захлопнула дверь и стремительно кинулась к телефону. Четвертая полоса должен быть дома. Но трубку взяла жена и очень обрадовалась, услыхав голос своей приятельницы, ее взволнованное дыхание и ее требовательный, нетерпеливый голос:
– Слушай, мне его надо!..
– Да что случилось-то? – допытывалась жена.
– Нельзя по телефону.
– Так его нету. Ты приезжай.
– Ой, да время не терпит. Где он?
– Разве я знаю? – И она переключилась на другую, очень острую тему.
– Ты, конечно, слышала? Насчет протезов. Говорят, что уже нигде не носят, что сейчас в моде покатые плечи. Вот ужас-то! Ни за что не надену…
Очень острая и интересная тема, но толстушке сейчас не до того. И никого из верных людей, с кем бы она могла отвести душу, поблизости не было. Положив трубку, торжествующе сказала:
– Все ясно: Никандра просто отослал этого мальчишку, этого Ширяева, чтобы он не путался под ногами. Вот что!..
Очень довольная собой, она засмеялась, и ей стало легче. Все-таки она первая сказала…
Сказала и замерла: на пороге стоял Николай Борисович.
– А, это вы, – проговорил он. – С кем вы тут?
– Вот, – ответила толстушка, указывая на телефон и смущенно улыбаясь на тот случай, если он подслушал, и стараясь угадать: подслушал или нет?
– А при чем тут Ширяев? – спросил он и тоже улыбнулся, но только, конечно, не смущенно.
Подслушал. Теперь надо выкручиваться. Самая честная женщина та, которая умеет врать, краснея, только когда это необходимо. Покраснев, она сказала:
– Ну вот. А вы все слышали!..
– Хм. Вы сказали, что кто-то его отослал? У кого-то он путался под ногами…
– Ну да. Он мне нравится. Что ж тут такого?..
Робкое признание и девичий смущенный смех, кажется, не очень-то убедили Никандру. Не та кандидатура – такого не проведешь.
– Болтать надо меньше! – Дверь с треском захлопнулась. Все еще разыгрывая смущение, она пролепетала:
– Влипла! Что-то теперь будет?..
Дорога на Старый Завод
1
Получив последние инструкции, Артем вышел в коридор.
– Салют, командор! – Семен поднял руку.
– Салют, – ответил Артем, но руки не поднял и, не посмотрев на приятеля, отдал первую свою команду: – Сбор завтра на станции, электричка в восемь тридцать, до пристани, там будет катер.
– Есть! – ответил Семен и подумал, что Артем зазнался, но, внимательно присмотревшись, он не обнаружил на Артемовом лице ничего такого, что было бы похоже на зазнайство. Скорей всего он растерялся от свалившегося на него счастья. Ошалел. И, конечно, растерялся. Доброе сердце Семена дрогнуло. Лениво растягивая слова, он пренебрежительно сказал:
– А Мишка проспит обязательно. Поэт…
Но Михаил Калинов не проспал. Когда на следующее утро Артем и Семен подходили к пристани, они услыхали хрипловатый голос поэта.
– Уже кудахчет, – сказал Семен.
На большой барже, причаленной к зеленому бережку неподалеку от пристани, на кнехте сидел Калинов и, ритмично взмахивая рукой, читал стихи. Его слушали: усатый дядя в измазанной мазутом брезентовой куртке, высокий красивый старик и молодой милиционер.
Около баржи покачивался по-осеннему обшарпанный катер, с гордым и многообещающим названием: «Решительный». Тут находился еще один слушатель – из рулевой рубки высунулся молодой парнишка в новенькой форменной фуражке с «крабом» – командир и бессменный штурвальный «Решительного». И он, и милиционер – оба слушали восторженно и напряженно, как слушают дети, замирали от ожидания, удивляясь только тому, как складно получается, и не очень вникая в смысл. Командир часто мигал и самозабвенно покачивал головой, милиционер же замер, вытянув шею и не отрывая от читающего широко распахнутых глаз.
Увидев все это, Семен на секунду замер, потом отбежал в сторону, неуловимым движением выхватил фотоаппарат из чехла и оснастил его чудовищным объективом. Вот сейчас никому и в голову не пришло бы назвать его малосольным, до такой степени он выглядел заинтересованным. Скорей всего сейчас он был похож на барса, готового к прыжку, или на следователя, которого осенила гениальная догадка и который замер, боясь спугнуть ее.
Но когда Артем ступил на гулкую железную палубу и оглянулся, то Семен уже убирал фотоаппарат в сумку и брезгливо улыбался.
2
Командир «Решительного» сказал, что его зовут Генкой, Геннадием. Красивый старик представился:
– Зиновий Кириллович. Консультант от Гидростроя. Очень рад познакомиться.
Милиционер, который попросил довезти его до деревни Токаево, где у него было какое-то дело, привычно козырнул:
– Великий. – И пояснил: – Фамилия такая у меня.
– Уж не Петр ли? – спросил Семен.
Милиционер стеснительно улыбнулся:
– Все это спрашивают. Нет. Иван.
– Тоже звучит.
– Звучит, – согласился милиционер.
Поскольку усатый механик не назвал себя, а только спросил: «Заводить, что ли?» – можно было считать, что знакомство состоялось.
– Пошли? – спросил Генка, обращаясь к Артему, который все еще не освоился со своим высоким положением «начальника экспедиции» и стеснялся до того, что даже ладоням делалось горячо.
А тут еще Зиновий Кириллович добавил жару, искательно спросив:
– Как вы полагаете: прямо по реке или сначала махнем по Чусовой?
Артем, хотя он и знал очертания будущего моря – у него в портфеле даже была карта, которую он вчера сам скопировал в редакции, и маршрут он наметил вчера же, и он уже откашлялся, чтобы сообщить его как можно солиднее, – но, взглянув на красивого старика, сказал:
– Махнем по Чусовой. – И сам засмеялся.
И Зиновий Кириллович тоже засмеялся так, что все его несколько полноватое лицо засияло. Да уж и не такой-то он старый, как показалось вначале. У него румяные щеки, аккуратный, круто изогнутый тонкий нос с раздувающимися ноздрями и маленький рот. Он часто вытягивал губы, как будто приготовлялся насвистать что-то очень веселое. Компанейский старик, с таким не хочется разыгрывать из себя начальника.
– Махнем. Заночуем в Токаево у бригадира. Приятель мой – прекрасный хозяин, хотя и ушиблен рыбалкой, ну и все такое.
Зиновий Кириллович, вероятно, хотел подчеркнуть то самое свойство бригадирского характера, которому не чуждо ничто человеческое. Артем по неопытности не сразу догадался, но Семен ему тут же разъяснил:
– Выпить, должно быть, не дурак. Ушиблен. Знаю я этих… рыбаков.
Не особенно доверяя этой догадке – очень редко Семен хорошо отзывался о ком-нибудь, – Артем тут же забыл все на свете. Как только свернули на Чусовую, сразу же начались те обыкновенные, привычные чудеса уральской природы, которые хоть кого заставят забыть все на свете. Хоть кого, даже Семена. Первый удар, нанесенный природой по его наигранному скептицизму, он выдержал, хотя и с трудом. Но тут по левому борту открылся такой бережок с песчаной осыпью, с березками и елочками вперемешку! Ничего особенного – простенький пейзаж, под любое настроение: радостно – смейся, взгрустнулось – вздыхай. Ничего особенного, а почему-то вдруг делается так просторно в груди, что не хватает воздуха, чтобы заполнить этот простор.
– Тебе это для репортажа надо? – спросил Семен и, не дожидаясь ответа, щелкнул затвором. И еще раз, и еще…
– Это что! – сказал Генка, выглянув из своей рубки, и пообещал: – Вот к Сылве подойдем, ошалеешь.
Повернувшись спиной к борту, Семен презрительно усмехнулся:
– Мода пошла: природой любоваться. Вот я и щелкаю… – И осекся: справа, постепенно вырастая, как могучие спокойные волны, перекатывались отлогие, мягкие холмы, перемежаясь с зубчатыми хвойными перелесками. А дальше теснились неправдоподобно синие горы, а еще дальше неправдоподобно голубая тайга как бы плавилась в белом сиянии ясного осеннего неба.
И Семен сдался. Природа наступала со всех сторон, и он понял, как он со своим скепсисом и со своим фотоаппаратом беззащитен под ее спокойным натиском. Семен сдался:
– Пойду-ка я лучше в каюту, – проговорил он, ныряя в узенькую дверцу под рубкой.
Оставшись в одиночестве, если не считать Генку за штурвалом, Артем мог откровенно наслаждаться всем, что дарила ему природа. Он был чувствительным юношей, любящим все красивое, созданное природой или человеком, все равно, лишь бы оно захватило его. Он по-настоящему страдал, увидев сломанную ветку или книгу с измятыми страницами. Страдал и старался скрывать свои страдания, считая их несовременными. Ну, конечно, все это: нежность, впечатлительность, привязчивость, любование прекрасным – весь этот романтический набор так не соответствует духу времени, выразителем которого он считал Семена. Верно, сейчас авторитет этот поколебался. Кажется, что Семен просто болтун. Хотя что-то в нем есть такое, необъяснимое и притягательное, но что – этого Артем не мог понять. Уменье скрывать свои чувства? Может быть. Невозможно представить себе человека, начисто лишенного всякой чувствительности. Нет, не может быть.
Вспомнив, что он все-таки начальник экспедиции, Артем попробовал скрыть нахлынувшие на него чувства: он заглянул в рубку и деловито осведомился, далеко ли до Токаево?
– Да через час будем, – ответил Генка, сосредоточенно вглядываясь в плавные изгибы неширокой реки. – Время стоит сухое, обмелело сильно, как бы нам не наскочить.
– А вы давно плаваете? – спросил Артем, желая установить, насколько капитан «Решительного» искушен в навигации при столь сложных условиях.
Ответ получился ошеломляющий:
– Вообще-то двадцатую навигацию. – И, посмеиваясь, объяснил: – Я родился на барже. Отец водоливом ходил, а мама – матросом. В войну она и сама за водолива служила, а нас, ребятишек, куда денешь? Мы при ней так и проплавали всю войну… Вон, видите мыс? Там и будет устье Сылвы… А уж как немцев расколотили, отец на самоходке плавал и меня всегда брал, уже полноправным матросом. Вот какая у меня биография. На Каме я каждый камешек знаю, ну, а тут и знать ничего не надо: скоро все разольется, пароходы по Сылве пойдут, плоты погонят – условия-плавания к озерным приблизятся. Придется и мне поучиться. За партой посидеть.
Он это так сказал, с таким презрением, будто его, старого морского волка, обвинив в малограмотности, загоняют за парту, как несмышленого мальца. Но Артем не заметил усмешки на Генкином по-мальчишески оживленно-строгом лице. Наверное, он и в самом деле считал, что хотя учеба и не лишнее дело, но и опыт тоже что-нибудь да значит.
– А раньше-то почему не учился?
– Раньше-то? А у меня этого раньше не было. Работать надо было, зарабатывать. Так и упустил время. Теперь на вечерний пойду. Навигацию плавать, а зимой учиться по уральским морям корабли водить. По волжским морям плавал, и не раз. Вот этот катер «Решительный» я получил в Ростове и прошел на нем по каналу, по Волге и по Каме. В прошлом году это было, осенью, как раз в эту же пору.
Он сказал, что «Решительный» – судно озерного типа, и объяснил, какая разница между озерным и речным. Артем вдруг подумал, что все услышанное сейчас от командира первого на Каме озерного катера – уже материал для репортажа, что сейчас он взял первое интервью. И то, что он видит вокруг и что слышит, – это тоже материал. Надо все это записывать. Незаписанное может потонуть во всей массе впечатлений. Записал – как в карман положил. И надо стараться увидеть как можно больше, потому что увидеть все не под силу одному человеку.
3
Стремясь увидеть как можно больше, Артем открыл железную дверцу и по узкой крутой лесенке спустился в кубрик. То, что он увидел здесь, конечно, не годилось для газетного репортажа. Только разве что для фельетона, да и то на мелкую и не очень оригинальную тему о выпивке в служебное время.
Выпивших оказалось двое: Михаил Калинов и Зиновий Кириллович. Семену, если и перепало, то самую малость, и он смотрел на пустую водочную бутылку с таким выражением, словно только что хватил уксуса. Иван Великий, пользуясь передышкой, спал чутко, как на посту. Услыхав шаги, он приоткрыл один глаз и снова его закрыл.
Михаил Калинов, заполучив собутыльника и слушателя, как всегда в таком случае, донимал его своими стихами. Лица были потны и затуманены тем мятежным вдохновением, какое появляется у людей, которые уже выпили без закуски пол-литра, но пока еще не сомневаются во взаимном уважении.
В зеленоватом свете иллюминаторов ходили слоистые облака синего табачного дыма. Солнечные длинные блики, отраженные волной, струисто пробегали по кубрику.
На Артема никто не обратил никакого внимания. У него мелькнула озорная мальчишеская мысль: «Бунт на корабле, матросы перепились и вышли из повиновения. Что делать?»
Но не успел он принять еще никакого решения, как наверху требовательно взвыла сирена. Иван Великий ловко спрыгнул с койки в полной боевой готовности.
– Прибыли, – сказал он, поправляя фуражку.
Артем первым выбежал на палубу. Сбавив ход, «Решительный» приближался к обрывистому берегу. От деревни, перемахивая через ограды, по огородам бежали ребятишки.
Под обрывом, у самой воды, стоял на песке большой мужик. Был он босой и простоволосый и так растрепан, как будто бы только что проснулся. Голубая рубашка помята, светлые волосы лежали, как ворох соломы, сорванный ветром с воза. На темном лице сверкала ослепительная белозубая улыбка. Он приветственно размахивал длинными руками и что-то орал, показывая место, куда надо пристать. Неразговорчивый механик бросил чалку. Заскрежетав килем, катер ткнулся в песчаный берег.
– Сам бригадир, Афанасий Николаевич! – с непонятной восторженностью объявил Зиновий Кириллович. – Под турахом, но в меру. В самый раз мы подгадали.
Что такое турах, под которым находился бригадир, было понятно. Но почему такое состояние бригадира считается самым подходящим для дела, по которому они сюда приехали? Вот этого Артем так и не понял.
4
Материал для репортажа? Не совсем зная, что это такое, Артем мог только смутно догадываться о безграничности этого понятия. А что такое сам репортаж? Фотография какой-то значительной секунды жизни, замечательного события. И, как каждая фотография, репортаж показывает уже совершенное, прошедшее, промелькнувшее. Вчерашний день.
Вчерашний день. Стоит ли тогда городить огород? Нет, тут что-то не так. Эта речушка, которую скоро будут почтительно называть морем, уже и катер приспособили для большой воды и для высокой волны; Генка – капитан катера, он рвется вывести свою посудину на широкий морской простор; и эти леса и поля – все это для будущего. О ребятишках, которые пока что носятся по берегу, нечего и говорить: они только и мечтают о будущем и чтобы поскорее вырасти.
Нет, все это не втиснешь ни в какую фотографию. Репортаж – это скорей всего призыв, а призыв – это будущее. И то, что он сейчас видит и слышит, что впитывает всем своим существом – все только строительный материал, сваленный в огромную кучу. Какой мастер должен быть, чтобы выбрать главное из этой кучи, чтобы построить хорошее здание? Какой мастер!
Считая себя разве что подмастерьем, и притом довольно бездарным, Артем пока только слушал да смотрел. А что к чему, этого он пока не понимал. Вот, например, такой разговор:
– А ты к нам зачем? – спросил бригадир жизнерадостно у Ивана Великого.
– Твои грехи исправлять, – ответил тот.
Услыхав в этих словах неприкрытый укор, осуждение какого-то своего действия или, вернее, бездействия, бригадир, однако, не утратил жизнерадостности.
– О! – воскликнул он. – Таких грехов у нас вроде и нету. Против закона…
– Значит, есть. Старуха у вас тут живет упорная.
– Это Анфиса-то?
– Переселяться отказывается, а ты ей потворствуешь. Слабинку проявляешь.
– Так мне за нее уже вмазали предупреждение.
– Правильно. Порядок надо соблюдать.
Афанасий Николаевич приуныл.
– Говорил я представителю Камгэса. Предупреждал: поддадут мне за эту чуткость по задней мягкости. А он стишки преподнес. Природа, говорит, сияет. Вот тебе и засияла. Двое с одной старухой не сладили.
Бригадир снова оживился и сказал с непонятной угрозой:
– Ты вот третий будешь…
– Я? – Милиционер приосанился, подтянулся.
– Отступишь ты, – уже открыто злорадствовал бригадир. – Такие форсистые, как ты, для нее – семечки.
– Что же она, законы лучше меня знает?
– Ничего она не знает и знать не хочет! – торжествовал бригадир. – Одно она знает: нет у нас такого закона, чтобы человека обидеть.
– Интересная у вас старушка, – продолжал Иван Великий, – надо с ней потолковать. Грехи ваши исправить.
Он сейчас же собрался пойти на Старый Завод, и Артем, узнав, что это недалеко, сказал, что он тоже хочет увидеть необыкновенную старуху, которая восстала против такой могучей организации, как Гидрострой, и пока что выстояла.
– Есть идея, – провозгласил Михаил Калинов, – отправиться всем кагалом. Вернее уговорим старуху-то.
Еще никто не успел высказать своего отношения к этой идее, а бригадир первым подхватил ее с нетрезвым энтузиазмом. Он заявил, что это очень здорово, если все явятся на Старый Завод, тогда уж упорная старуха наверняка не устоит. И зачем же идти, ноги бить, когда можно запрячь лошадей?
– Петька! – закричал он. – Ты где?
– Я тут, – отозвался белоголовый мальчишка, – чего кричать-то, когда кони все в ночном?
– Я вот тебе! – погрозил бригадир.
Но Петька ничуть не сробел, он еще даже выдвинулся из толпы ребятишек и хмуро посоветовал:
– Шел бы домой, чем колобродить. Мамка велела.
Бригадир засмеялся и покрутил головой:
– Вот и смотри на них! Командиры какие растут. Я вот тебя за челку…
– Так мамка же велела. – Петька не отступил и на отца даже не взглянул: видно было, что слово матери решающее, а отец добрый, только грозится…
– Вот я вас вместе с мамкой, – проговорил бригадир зверским голосом, но тут же рассмеялся и начал рассказывать, как вернее всего добраться до Старого Завода.
– Мы проводим! – выкрикнул кто-то из ребячьей стайки.
– Во! – радостно отозвался Афанасий Николаевич. – Они тут по всем лазам перелазы. А ночевать – ко мне. Ждать буду хоть всю ночь.
– Спать ты будешь всю ночь, – сказал Петька, но уже негромко.
5
– А ведь какой работник! – сказал Зиновий Кириллович, как только они отошли на небольшое расстояние.
– Когда трезвый, – отозвался Иван Великий. – Трезвые, они все работники.
– Трезвый – он молчун.
– Это и хорошо: не актер он и не-лектор, чтобы разговорчивостью работать. И не в том его беда, что молчун. Характер у него слабый, вот в чем беда. Выпить он не то что очень уж любит, нет. Отказаться не может. Как стакан увидит, так и прощай все на свете. Этой его слабостью многие и пользуются: кому лошадь надо – огород вспахать – или кому отгул в неположенное время, мало ли у людей забот. Все к бригадиру, и все с пол-литром за пазухой. Так он и пьет чуть не каждый день. А человек он добрый. Я бы этих, которые его спаивают, подвергал бы по административной линии.
– А что ж вы не подвергаете? – спросил Семен.
Милиционер ничего не ответил, тогда Семен начал всячески порицать доброту и отзывчивость, доказывая, что именно от них гибнут не только хорошие люди, но и большие дела. Надо быть беспощадным, требовательным и даже жестоким для достижения поставленной цели…
– И так далее… – неожиданно для Артема в разговор вмешался Михаил Калинов. – Все это уже было, и все это опрокинуто и растоптано. Ты сообрази вот что: жизнь, она жестокости не терпит. Она, знаешь, сопротивляется. Доброта – это, учти, сильная штука!
– Для поэтов – может быть. А для бригадиров – нет, – сказал Семен.
Михаил Калинов просто отмахнулся, сказав, что фотографы всегда отличались мелкой беспощадностью, и что, наверное, жестокость развивается у них от долгого пребывания в темноте при очень слабом рубиновом свете. Но все остальные, нормальные люди, не фотографы, так не думают. И еще оттого, что фотографы воображают себя непризнанными художниками. А всякое непризнание озлобляет и порождает цинизм и всяческое жестокосердие. Этим замечанием он думал сразить Семена, да только ничего из этого не вышло. Кисло скривив рот, что означало у него презрительную усмешку, Семен объявил, что не у всякого человека есть великая цель. Это было до того неожиданно, что Артем, которому сейчас совсем не хотелось вступать в этот пустой спор, не выдержал:
– Можно подумать, будто у тебя есть великая цель?
– Да, – сознался Семен, – представь себе.
– И для этого ты копишь деньги?
– Создаю материальную базу.
– Невелика, значит, «великая цель», если ее можно запросто купить за деньги.
– Каждому – свое, – солидно объяснил Семен и начал поучать: – Если хочешь чего-нибудь достичь, никогда не замахивайся на большое! Мечтай о том, на что силенки хватит.
– Может быть, скажешь, о чем ты возмечтал? – перебил его Артем.
А так как Семен ничего не ответил, то наступило молчание. Артем подумал, что Семен, наверное, и сам сообразил, как он заврался насчет великой цели. Цель, если она на самом деле великая, требует не денег, а совсем другого. Чего – Артем и сам точно не знал и был уверен, что Семен тоже не знает. Но он не стал ничего говорить, и не только потому, что не верил Семену, а просто оттого, что наступал очень красивый осенний вечер.
Самая великая цель человека – жить так же красиво и величественно, как живет природа. Это была даже не мысль, это Артем просто сначала почувствовал, и только потом появилась мысль, которую он попытался воспроизвести словами, и очень обрадовался, когда это удалось. Он подумал, что, наверное, так же радуется писатель, когда после долгих поисков удается обыкновенными словами сказать о мирной тревоге души.
И все тоже шли молча, встревоженные тишиной леса. Только ребятишки, которые убежали немного вперед, разговаривали о своих делах.
– Позвольте поинтересоваться? – Зиновий Кириллович осторожно, словно сбивая пушинку, коснулся Семенова плеча. – Во сколько вы цените эту вашу великую цель? То есть какая сумма требуется для ее достижения?
– Ладно вам… – отмахнулся Семен и вдруг замолчал, насторожился. – Стойте! – прошептал он, прицеливаясь фотоаппаратом и пригибаясь.
Из леса вышла девочка в черных брючках и белой кофточке. Увидав незнакомых, она остановилась среди вызолоченных предзакатным солнцем березок, слегка закинув голову, увенчанную короной из желтых и красных листьев. На ее плече лежали какие-то черные ремни с металлическими кольцами, они свисали за спину и обвивались вокруг тоненькой талии. Когда подошли ближе, то увидели, что через плечо у нее перекинута узда и подпоясана она длинным поводом.
– Кто это? – спросил Артем.
Мальчишки загалдели:
– Да Нинка это! Учителева дочка!..
– Подождите вы, – зашипел Семен не то на мальчишек, не то на своих спутников, которые могли спугнуть девочку и тем самым испортить кадр. – Эх, свету мало! А ты постой минутку! – крикнул он девочке, а может быть, даже и солнцу, желая хоть запечатлеть прекрасное мгновение, остановить которое он был не в силах.
Все подчинились его требованию, кроме солнца, которое продолжало свой путь. А девочка стояла среди березок, тоненькая, прямая, надменная, в короне из разноцветных листьев и подпоясанная сыромятным поводом. Нинка. Учителева дочка. Наездница. Лесная принцесса. Но все это были только слова, среди которых Артем искал одно такое, чтобы оно соответствовало его радости, встревоженной его душе.
Щелкнул затвор в последний раз. Семен убрал аппарат. Девочка скрылась в лесу. «Хорошо Семену, – подумал Артем, – все интересное и удивительное у него на пленке. И не надо ничего запоминать, носить в сердце, в голове, обдумывать, какими словами передать то, что увидел и что почувствовал. Ничего этого ему не надо. Никакой душевной тревоги. Идет, подсвеченный неполноценным, с точки зрения фотообъектива, предзакатным солнцем и зевает в кулак. Бедный Семен!»
