Текст книги "Бухта Анфиса"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)
Принцесса и бригадир
1
Если бы Семена спросили, помнит ли он Нинку, учителеву дочку, которую он фотографировал в лесу, где-то неподалеку от Старого Завода, он, не думая даже, ответил бы:
– Конечно, листья на голове. Ну как же?..
Память у него была чувствительная, как фотопленка, с которой он имел дело. Поэтому, увидав Нинку, он сразу узнал ее и в то же время не вполне был уверен, что это она, та самая тонконогая и высокомерная амазонка. Так ведь прошло пять лет, было время вырасти и расцвести…
На этот раз он встретил ее в плавательном бассейне, куда приехал снимать для молодежной газеты лучших пловцов. Она не числилась в списке лучших, но он не мог с этим согласиться. Она была стройнее всех, бесстрашно прыгала с вышки и самозабвенно кувыркалась в прозрачной воде. Отчаянная девчонка и, по всему заметно, общая любимица. И так сложена, что ее фотография могла бы украсить обложку какого-нибудь модного журнала.
И она узнала его, но не сразу, а только тогда, когда он напомнил ей некоторые подробности той стародавней и очень непродолжительной встречи. А узнав, очень обрадовалась, словно встретила земляка.
Он спросил, не желает ли она покататься по городу. Нина согласилась с такой беспечной веселостью, будто только и знает, что раскатывать в таких блестящих автомобилях и с такими незаурядными спутниками, каким Семен всегда себя считал. Но когда Нина, размахивая потрепанным чемоданчиком, выбежала на крыльцо, то Семену показалось, что все вокруг, в том числе и его ослепительная «Победа», и даже сам он, как-то вдруг потускнело. Обыкновенная девчонка, и одета неважно: вязаная шапочка с каким-то нелепым помпоном съехала на затылок, волосы торчат во все стороны, пальтишко клетчатое, дешевенькое – в чем дело?
Этого никак не мог понять малосольный Семен, хотя считал себя знатоком людей и физиономистом. Вот она стоит на широком крыльце и с явным удовольствием смотрит на бесчинство весны. Мутный ручей, звонко выбалтывая какую-то веселую чепуху, пробегает по обочине под ноздреватый снежный пласт. И он добился своего, этот болтливый ручей, – снег раскололся и, ухнув, осел. С крыш срываются гремящие потоки, унося остатки снега. Воробьиная стайка, заполошно перекликаясь, сорвалась с трамвайных проводов, рассыпалась перед крыльцом и сразу же рванулась на млеющие под солнцем тополя. А небо голубое и чистое, и Нина стоит на крыльце с таким видом, словно все это делается по ее внезапному желанию.
Привычным движением поднял Семен фотоаппарат. Нина, переждав секунду, сорвала с головы свой вязаный колпачок и сбежала по ступенькам.
Семен распахнул перед ней дверцу, как перед принцессой. Так, кажется, ее назвал Артем? И не зря. Что-то в ней есть такое, необъяснимое… Какая-то подчиняющая привлекательность. Не ведающий никаких сомнений и ничего необъяснимого не признающий, Семен поглядывал на свою спутницу с удивлением. Он даже не знал, о чем с ней говорить. Такая пигалица на первой минуте загнала его в угол, лишила дара речи.
И он молчал, нажимая на газ. Стрелка спидометра металась под цифрой шестьдесят – недозволенная скорость, когда под колесами – то талый снег, то асфальт, скользкий от грязи и воды. Вести машину по такой дороге не просто, и пусть она оценит его мастерство и поймет его молчание.
Она сидела рядом и, сощурившись, поглядывала на дорогу. Чемоданчик на коленях, шапочка на чемоданчике, прижатая узкими и смуглыми девчоночьими ладонями.
Поворот – и машина вылетела на прямую и уже очищенную от снега дорогу. Для дальнейшего молчания не было оправдания, и Семен выдавил незамысловатый вопрос:
– Вы на каком курсе?
– Остался еще год.
– Понятно. Конец мученью, а потом?
– Диплом получу, и… прощай, любимый город!
И по тому, как беспечно она это сказала, Семен понял, что Нина не любит именно этот город и мечтает о каком-то другом, может быть, даже о Москве. Девчонка, красивой жизни хочется. Такая, может быть, и пробьется.
– Ясно… в Москву наладились? – Ему удалось презрительно скривить губы, но она не обратила на это никакого внимания.
– Ага. – Она тряхнула головой. – Угадали: прямо отсюда в Токаево – дом родной.
– О! Чего вы там не видали?
– Слово дала.
– Кому это?
– Я же – агроном, – уклончиво, как показалось Семену, ответила она. – Это мы куда заехали?
– А черт его знает! Заовражные пашни, кажется.
– Никакой я пашни не вижу.
– Просто название такое. Вид отсюда хороший.
Он остановил машину, и они вышли, чтобы полюбоваться «хорошим видом», но так как ничего особенного они не увидели, то немного погодя Нина мечтательно сказала:
– Вот уже и землей пахнет…
Семен потянул носом:
– Слово-то кому дали?..
– Дяде Афанасию. Научил землю любить.
– Хорош дядя!
– Лучше не бывает. Бригадир наш.
– Да что там хорошего-то в этой деревне?!
– В том-то и дело, что хорошего пока мало. И не будет, если мы, молодые, за дело не возьмемся. У дяди Афанасия все сыновья трактористы. Одним словом, мужики. Настоящие. Деревенские.
– Так вам такого надо, настоящего, деревенского?
– Только такого, – сказала Нина убежденно и все еще мечтательно. – А вы-то что волнуетесь?
А Семен и сам не знал, чем его задела эта девчонка. Отчего все, что она говорит и как она это говорит, так его волнует? Он ревнует ее ко всем и ко всему: к ее увлеченности своим делом, к земле, которую она любит, к дяде Афанасию – чтоб ему провалиться! А тут еще объявились его сыновья – «настоящие мужики». Он даже сплюнул и высокомерно добавил:
– Сермяга! – Глупо, конечно, но ничем другим он не смог выразить своей растерянности перед всем непонятным и могучим миром, окружающим Нину.
– Эх, вы… – проговорила она равнодушно, даже без тени презрения. – Хлеб едите, так хоть спасибо скажите.
– За хлеб я деньги плачу, трудовые.
– А вам бы еще хотелось даром? Ну, насмотрелись. Поехали домой. У меня сегодня консультация. Последняя перед практикой.
Так и не поняв, в чем же заключается власть, которой он подчиняется, Семен послушно повел машину в город.
– Принцесса…
– Ну и что?
– Один чудак вас так назвал. Артем. Помните его?
– Артем? Вот очень мне нужно это воспоминание! Делать больше нечего! Да и видел-то он меня всего раз. А я так и тогда его не разглядела.
Тут она немного приврала: видела она Артема. И не раз. На улице встретила, идет, важный, размахивает портфелем, и с ним одна такая, тоже важная, разодетая. Говорят, его жена. Ну, для Нины это все равно. А потом видела на литературном вечере, куда пошла специально, чтобы показать подругам, с кем она водит знакомство, – с самим А. Ширяевым. Но, сколько она ни вертелась перед ним, ничего не вышло. Артем ее не заметил.
– Передайте ему привет.
– Привет я ему передам, – сказал Семен. – Он-то вас хорошо разглядел. У него даже портрет ваш на стенке висит. Вы там в венке из листьев.
– Сто лет прошло. Хотела бы увидеть, какая была я в тот день.
– Он у меня в мастерской. Хотите, заедем?
Она согласилась. Семен подумал: пятый час, Сима, его помощница, конечно, уже смылась. Все идет, как надо.
В мастерской он закрыл дверь и включил красный свет. Нина засмеялась.
– Как страшно…
– Вот тут диван, можно сесть.
– А зачем? Я ничуть не устала.
– Хотите снять пальто?
– Да нет же. Зажгите нормальный свет.
– Нельзя. – Семен трудно задышал. – Тут вот пленка, негативы… засветить можно… – Он осторожно обнял ее.
– Не надо, – сказала она строго, как бы предупреждая его об опасности.
Она притихла, и Семен с некоторым даже разочарованием подумал, что сопротивление если и будет, то не очень-то упорное. Ладно, потом разберемся. Он прижал к себе ее, такую хрупкую и нежную, каких он никогда еще не встречал.
– Пусти, ты!.. – негромко, но уже злобно выкрикнула она.
«Ага, рассердилась! Хорошо. Только бы не начала орать», – подумал Семен, и это было все, что он успел подумать, потому что дальше произошло что-то совершенно непонятное и даже противоестественное. Эта маленькая девчонка вдруг выскользнула из его рук и что-то сделала такое, в чем Семен не успел разобраться. Он только почувствовал несильный толчок, потерял равновесие и полетел куда-то к черту, в пропасть. Взвился красный огонь, загремела упавшая ванночка. Он треснулся затылком о край дивана. Удар, тупой и тяжкий, как мешком из-за угла.
Щелкнула задвижка, распахнулась дверь, Нина исчезла.
«Принцесса, – подумал Семен, сидя на полу. – Такого со мной еще не происходило. Наверное, она занимается этим… самообороной этой… Смешно!»
Поднялся, захлопнул дверь и включил нормальный свет.
2
Нину, как только она заявилась домой, назначили бригадиром заречной токаевской бригады, но не накрепко, как думали многие в деревне, а временно. Председатель Анна Ивановна так и сказала:
– Временно, поскольку у тебя еще год учебы.
– Других-то не нашлось заместителей, – проговорила Нина, хотя отлично знала, сколько перебывало этих «других» на бригадирском месте. Кого только не назначали – ни один не удержался.
– Других… – Анна Ивановна, не отрываясь от деловых бумаг, которые она бегло прочитывала, нехотя говорила: – Не тебе бы спрашивать. Сама знаешь, какая это бригада, – одни бабы. Из мужиков только старики да ребятишки. Бригадировы сыновья – на них вся и надежда.
– Как я ему в глаза смотреть-то буду!..
– Пропил он глаза свои. И уж давно. Только что уж правление у нас терпеливое. А то бы…
– Нет! – воскликнула Нина так решительно и звонко, что Анна Ивановна бросила перо и запричитала совсем уж по-бабьи:
– Ох, девка, и не говори. Все ждала – одумается. Нет, что ни дальше, то хуже. А теперь уж и вовсе безобразное дело совершил. Трактор в болото загнал. И перед самым севом. Подумай-ка. Кому-то по дрова поехал, да пьянехонек… Говорю тебе: нельзя дальше терпеть. А у меня на него да на эту бригаду вся надежда…
Нина удивилась: какая может быть надежда на такую маломощную бригаду? Но спрашивать не стала, не посмела, все еще считала себя девчонкой и никак не могла привыкнуть к тому, что она уже взрослый человек, почти агроном, с ней считаются, ей собираются доверить бригаду, которой руководил сам дядя Афанасий и на которую, как вдруг выяснилось, у колхозного председателя «вся надежда». Складывая бумаги в ящик стола, Анна Ивановна добавила:
– И дело это можно доверить только верному человеку.
– Какое же это дело? – спросила Нина.
– Скажу по дороге.
Но, спускаясь к Сылве по дороге, размытой недавно прошумевшими весенними ручьями, она рассказывала про Афанасия Николаевича, каким он был, когда вернулся из госпиталя во время войны. Смирный он был, работящий, сообразительный. Как горячо он взялся за дело, хотя был признан полным инвалидом, не годным для фронта. И бабам стало повеселее: как ни говори, мужик в председателях, значит, колхоз не сирота…
– А вы как же? – спросила Нина.
– Я? – Анна Ивановна как-то особенно хорошо улыбнулась и словно вспомнила что-то заветное, дорогое и хотя не очень веселое, но все равно близкое сердцу. – Я в ту пору вроде тебя была, девчонка молоденька, но ввиду военного времени ворочала за полного мужика. Вот тут и появился Афанасий Николаевич. Фана. Мы его по деревенскому обычаю так звали – Фана. – Она, не переставая улыбаться, взмахнула рукой, словно отталкивая что-то не в меру привязчивое. – Что было, того не будет. Он меня хозяйствовать выучил, за то меня впоследствии и выбрали в председатели. Вот тебе и ответ на твой вопрос. К его уму свой умишко прибавила, тем и живу.
– Вы любили его, тетя Аня? – осмелев, спросила Нина.
– Да уж не помню я, девка, этих подробностей. Скоро и сама бабкой стану – сын-то мой, Володька, женился. Какие тут могут быть воспоминания? Ну вот мы и пришли…
Река еще не совсем успокоилась после весенней гульбы, еще не убралась в свои берега. Ветер вырывается из-за мыса, гонит резвую волну, выплескивая на песок серую пену. Маленький буксир, сердито покрикивая, вытягивал из барановского рейда длинный плот.
Заглянув во двор крайнего от реки дома, Анна Ивановна вернулась и у самой реки сказала:
– Ну вот тут мы и подождем. И ты меня послушай.
Они сели на бревнах, вытащенных из воды и уже обсохших.
– Послушай про нашу с Афанасием тайность. Ты про клевер слышала?
– Нам про него и думать-то не велят.
– Никому не велят. А ты как сама думаешь?
– А я и не думаю, – созналась Нина, но, увидав, как нахмурилась Анна Ивановна, она поняла, что сказала не то, что от нее ждали.
– А теперь придется подумать. Клевер – наше богатство, а его сеять запретили. Велели кукурузу разводить. А какая у нас может вырасти кукуруза, на Урале-то? Сама знаешь – кошкины слезы. А велят, приказывают. Ну, придет пора – одумаются. Земле приказывать нельзя, она не послушается. А если мы и в самом деле начнем кукурузу сеять, скотину кормить станет нечем. Клевером всю жизнь держимся.
Нина тоже нахмурилась и строго сказала:
– Я вас поняла, тетя Аня. – Она вспомнила лесные поляны, густо заросшие опальной травой, почувствовала устойчивый медовый запах, смешанный с запахом соснового бора или с горьковатой прелью осиновой рощи. И над розовато-красными головками сплошного клеверного цвета в золотом солнечном воздухе – стройное гудение пчел. Солнце, мед, могучая свежесть травы – кто посмел поднять руку на все это русское, благодатное, изобильное! Какой хилый ум, вернее, недоумок, замыслил погубить красу и сытость русских полей?
Как будто проснувшись от тяжкого сна, Нина широко распахнула глаза и тряхнула головой.
– Все я поняла. Все, все!
– Ну вот и ладно. Теперь ты вот что запомни: про эту нашу тайность все в бригаде знают, и не только в бригаде. А наша задача вот какая: как можно больше собрать клевера на семена. Одумаются же люди когда-нибудь и поймут, как землю беречь надо, и не надо измываться над ней. Ну вот и лодочник наш…
Из ворот вышел мужик, уже немолодой и, видать, веселый. На плече он тащил лодочный мотор.
– Довезти-то я вас довезу, это факт. Доставлю в состоянии повышенной влажности. Волна вон какая посередке набегает.
– А мы не боимся, – сказала Анна Ивановна. – Правда, Нина?
– Правда! – весело выкрикнула Нина. – А вы, дядечка, кто? Я вас не узнаю.
– Так ты заречная, а я сроду здешний.
– И сроду выпивший, – весело укорила его Анна Ивановна.
Он так же весело согласился:
– Это уж как положено. У воды, если не пить, радикулит моментом наживешь. Болезнь имеется такая, доктор придумал, Наум Семеныч. Дай ему бог здоровья, от этого самого меня лечил. – Он пощелкал по своему горлу.
– Видать, не вылечил.
– Отступился. У тебя, говорит, радикулит от сырости, а никакого алкоголизма нет. Ну, садитесь. – Он оттолкнул лодку, сел сам и завел мотор. – Ничего, доплывем, как в песне. «И в лодке вода, и под лодкой вода, девки юбки промочили – перевозчику беда!..» – запел он, ловко выводя взлетающую на волнах лодку на стрежень.
3
Вот уже второй день, как Афанасий Николаевич вел трезвый образ жизни. Такое с ним бывало после каждой выдающейся выпивки. В эти дни он был хмур, неразговорчив и крайне деловит. Он как бы казнил себя, приговорив к почти круглосуточному труду за все, что натворил в пьяном состоянии. При этом он казнил не только одного себя, но и всех, кто его поил, кто с ним пил, и даже тех, кто только еще собирался обратиться к нему с просьбой, имея для этого в кармане поллитровку.
Вчера он провозился до обеда в болоте, вытаскивая утопленный накануне трактор. Потом с помощью сыновей промыл его, и, только убедившись в полной его исправности, он скинул грязную одежду и долго парился в бане.
После бани, наскоро пообедав, он осмотрел свое хозяйство и даже съездил на самые дальние поля. В овраге за Борисовыми залысками еще лежали сероватые клочья ноздреватого снега. Обрызганные яркой зеленью, шушукались березы на ветру. «Рано нынче отсеемся», – подумал Афанасий Николаевич и, вспомнив вчерашний разговор с председателем колхоза, усмехнулся, хотя ничего веселого сказано не было.
– Ты меня до самого края довел, – сказала Анна Ивановна. – Так как она говорит это уже не впервые, Афанасий Николаевич мог бы не принять всерьез ее замечание. Но тут она добавила: – Снимаю тебя с должности, вот до чего ты меня довел!
Он молчал, подавленный сознанием своей вины, бессильно сознавая, что никто уж теперь не верит никаким его словам и обещаниям. И не столько собственное бессилие угнетало его, сколько бессилие всех тех, кто пытался отвратить его от пьянства. Уговаривают, грозят и… все остается по-старому.
– Завтра привезу другого бригадира, – безнадежно проговорила Анна Ивановна. – Приготовься к сдаче.
И снова он не поверил, потому что уже все такое было, и не один раз. Поэтому слова председателя особой тревоги в нем не вызвали. На другой день с утра он занялся ремонтом сеялки; надо, чтобы все было в полном порядке, все равно новый бригадир долго не продержится, и, может быть, даже заканчивать сев придется самому Афанасию Николаевичу.
Так он думал, пока не увидел этого нового бригадира. А увидев, понял, что пришел ему конец. Нинка! Она выросла вместе с его старшими у него на глазах, и он привык к ней, как к своей, и учил ее жить и хозяйствовать на земле, как учил своих детей. Всю крестьянскую, земледельческую мудрость, перенятую им от отца и умноженную своим опытом, он стремился передать этой девочке наравне со своими детьми. Этим он никого не обделял. В бригадировом доме ни в чем не было различия между своими ребятишками и соседскими. Каждому находились кусок хлеба с кружкой молока и с дельным словом в придачу.
Нет, эта никуда не уйдет. Не бросит дела, которому он сам ее научил. Кроме того, тут ее дом, и ее семья, и, может быть, ее парень, насколько он понимает, это – его старший Колька, если, конечно, никого не нашла в городе, пока училась.
После бригадного собрания оба бригадира, отставной и только что поставленный, пошли провожать Анну Ивановну. Все долго молчали. Потом Анна Ивановна решительно сказала, что она надеется, что теперь все пойдет хорошо и что Афанасий Николаевич поможет молодому бригадиру.
Он так же решительно проворчал:
– Мне никто не помогал…
– Никто, кроме Советской власти.
– Это точно.
Анна Ивановна с Ниной ушли немного вперед. Они были одного роста, но только одна широкая, грузная, идет – земля дрожит, а другая будто и не идет вовсе, а как бы взлетает при каждом шаге. Нине так и кажется, будто она взлетает, и, если бы Анна Ивановна не придерживала ее под руку, то, наверно, так и улетела бы в сумрак светлой весенней ночи. Хотя от такой вряд ли далеко улетишь. Держит, как якорь легкую лодочку. Баба – сила. Обидела человека и его же просит помочь. И ведь надеется, знает, что отказу не может быть и не будет.
– Это точно, – повторил Афанасий Николаевич. – Она поможет. Она у нас безотказная, Советская-то власть.
– Вот я тебя и прошу: Советская власть, помоги Нинке.
– Ох, как ты повернула!
– А как же? Ты-то кто? Человек. Из таких, как ты да я, да она, Советская власть и составлена, и на таких, как мы, вся она держится.
Лодочник спал, сложив хмельную свою голову на скамейку. Сколько ни расталкивали его, не проснулся.
– Бросьте вы его, пусть сны видит. Сама управлюсь, – сказала Анна Ивановна. – Оттолкни лодку, Афанасий. – Она завела мотор. – Ну, прощайте, живите дружно!..
4
Уехала. Тишина. Когда затих рокот мотора, Афанасий Николаевич спросил:
– Ну, что?
– Ничего.
Они стояли у самой воды на песке почти что рядом, но им казалось, будто они на разных берегах этой большой реки, через которую даже голоса не слыхать, и они не все понимают, о чем говорят.
– Колька пишет?
– Пишет.
– А ты ему?
– И я…
– Ага, – проворчал Афанасий Николаевич, – все понятно, значит… – Хотя ничего он не понимал, что сделалось с девчонкой. И на собрании ничего не сказала и тут тоже: слово скажет и словно замрет. Возгордилась? Так вроде и не от чего. Агроному бригадирский хомут – невелика честь. Так что совсем непонятно, чем она гордится.
Неожиданно Нина, как птица, сорвалась с места и легко взлетела в гору. Он только и успел крикнуть вдогонку:
– Бригадирша, меня на работу не наряжай! Предупреждаю! Так чтобы не вышло урону твоему авторитету!..
И, не зная, донеслись ли до нее эти глупые слова, он тоже начал подниматься в гору по тропинке. Глупые слова, уже и сейчас за них стыдно, но он всячески заглушал в себе это чувство стыда, вспоминая ту обиду, какую ему нанесли. Его не первый раз снимают с работы точно так же, как и сегодня, но всегда он знал и был уверен, что это ненадолго, что через неделю, через две самое большее, та же Анна Ивановна приедет и как ни в чем не бывало прикажет: «Нагулялся? Принимай бригаду, Фана, горе мое горькое…» А теперь не было у него такой уверенности, новая бригадирша дело знает и любит, и характер такой, что из своей деревни никуда не уйдет. Все эти качества он сам в ней воспитал так же, как и в своих детях. Воспитал на свою, выходит, голову, и, значит, обида эта при нем так и останется. Навечно. Хочешь – носи ее, проклятую, как килу, тютюшкайся с ней, хочешь – сразу оторви от себя – будь человеком.
Все это он понимал, но еще не знал, как поступит, какой путь изберет. Он уже одолел гору и потащился по дороге в деревню. Ему показалось, будто от амбара, что высился слева от дороги, слышатся какие-то непонятные звуки: не то смеется кто-то, не то плачет. «Молодежь, – подумал он, – им хоть бы что…» Нет, плачет. Девчонка плачет, всхлипывая и вздыхая, как от незаслуженной и непереносимой обиды.
Афанасий Николаевич свернул к амбару. Девчонка притихла. Да это Нина! Сидит на ступеньке высокого амбарного крыльца, уткнула голову в коленки и вздрагивает от рыданий. Куда вся ее гордость подевалась?
– Ты что? – спросил он, остановившись у крыльца.
Она неожиданно выпрямилась, вскинула руки, как испуганная птица, и упала на него. Он подхватил ее, легкую, вздрагивающую от рыданий, и заговорил торопливо и растерянно:
– Да что ты, что?..
– Жалко мне вас, дядя Афанасий.
И теперь уж, не пряча своего горя и не стесняясь слез, она так залилась, что он растерялся, не зная, кого же ему теперь больше жалеть – ее или себя. Чья обида горше? И, как всякий добрый человек, он сначала пожалел Нину. Похлопывая по ее крепким плечам, он заговорил:
– Да что же теперь меня жалеть? Я сам себя не пожалел. А реветь я тебя не учил. Сам сроду не умел этого и никому не советовал…
– Обидно-то как, – прошептала она, успокаиваясь.
– Обидно! – Он вздохнул от всей полноты чувств так, что даже всколыхнулось сердце. – Тебе-то отчего? Кто твой обидчик?
И услыхал ее негромкий, но решительный ответ:
– Вы! Другому бы я и не позволила. Не допустила бы до сердца.
Он отстранил девушку и тяжело опустился на ступеньки.
– Это когда же я тебя?..
– Давно уже! – заговорила Нина. – Всегда обида от вас, да все не такая, как теперь. Вы для меня такой человек, как отец. Самый лучший и справедливый. А как вы себя роняете! Я на собрании сидела, так вся от стыда сгорала, когда Анна Ивановна про вас говорила. Как будто это я при всех вас ударила, себя позабыв. Это ведь только подумайте: на кого вас променяли? На такую глупую девчонку! Вас! Нет, вы только подумайте – такого мастера! Вы землю любите и людей любите, вы столько доброго для всех сделали! А я что! Вот как вы нашу жизнь перевернули…
Она сидела на ступеньке рядом с Афанасием Николаевичем и все говорила, говорила, всхлипывая и задыхаясь от горючих девчоночьих слов. Потом она утомилась и замолчала, и они долго сидели, прижавшись друг к другу. Где-то за поворотом к Старому Заводу глухо и мощно ухнула подмытая земля и с шумом обрушилась в воду. С той стороны прибежал пароходик, проверещал сиреной и, не приставая к берегу, так как пассажиров не оказалось, побежал обратно и скрылся за чусовским мысом.
– Одиннадцать, – проговорил Афанасий Николаевич.
– Да, – сказала Нина. – Простите вы меня.
– На Борисовы залыски через два-три дня, это у нас будет пятница, посылай сеять.
– Завтра пошлю.
– У реки еще мокро.
– От леса начнем.
– Тебе с нынешнего дня виднее. – Он поднялся и пошел в деревню.
Она догнала его.
– Мне еще и двенадцати не было, когда вы мне первые трудодни начислили. Так уж теперь-то грех покидать меня.
– Ничего, справишься.
– Конечно, справлюсь. – Она еще раз всхлипнула напоследок и вдруг заговорила спокойно и даже весело, словно и не было никаких слез. – Вы меня учили, государство учило. Совсем дураком надо быть, чтобы так ничему и не научиться. И я вас не для себя прошу, а для вас же самих.
– А что мне?
– Вы-то как без дела?..
– Без дела я не останусь, не беспокойся… Не сиживал еще без дела-то…
Она догнала его и пошла рядом, тоненькая, прямая, и, как показалось Афанасию Николаевичу, уже не взлетала с птичьей легкостью. Идет твердо и вместе с тем стремительно, как танцует. Руки в карманах клетчатого пальто, резиновые сапожки тускло поблескивают, чуть покачивается на шапочке белый помпон. Хорошая девчонка, самостоятельная. Да нет! Какая же она девчонка? Бригадир! Хозяин! Это надо учитывать.
Остановившись, он почтительно проговорил, не скрывая, впрочем, усмешки:
– Так что не беспокойтесь, товарищ бригадирша… Без дела как же? Нельзя без дела…
– Вам без дела нельзя, и делу без вас нельзя, – сказала Нина, не замечая его усмешки и его дурашливой почтительности. И этим она сразу как бы устыдила его и в то же время вознесла в его собственном мнении. В самом деле, как же он может бросить дело, которому отдал всю свою жизнь и – он уверен в этом – жизнь своих детей?
Но обида еще бродила в нем, и никакие даже самые справедливые и острые слова не в силах сразу убить ее. Надо время для этого. Время и то самое дело, о котором так правильно сказала Нина.
