Текст книги "Бухта Анфиса"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
Любимая ученица
1
– Очень хорошо. Даже, можно сказать, неплохо, – проговорил Агапов, дочитав рукопись. Закурил и снова углубился в чтение.
Артем сидел против своего начальника, еще не зная, что его ждет: обнадеживающие слова так не соответствовали тону, которым они были сказаны. Сам-то он не считал свой очерк шедевром.
– Многовато тут, – сказал наконец Агапов, продолжая читать. – Строк на пятьсот ты размахнулся.
– Я думаю, можно сократить, – пролепетал Артем, хотя как раз он думал, что ни одной лишней строки в рукописи не найдется.
Но Агапов сказал:
– Правильно, – и потянулся за карандашом.
– Ох, – вздохнул Артем, увидев, как синий крест уничтожил первый абзац, который пришел как чудо, как вдохновение. – Это ключ ко всему. Как же так?..
Агапов не обратил на этот вопль никакого внимания. Он как бы отмахнулся от него:
– Приучайся писать по-газетному. Все эти завитушки для стихов. Озерный катер – это хорошо. Примета времени. Мы его в другое место вставим. И мальчишку-капитана тоже надо, где он о будущих морях мечтает. А эти елочки-палочки, цветочки на заливных лугах – кому это надо? И вот старуха в пустой деревне… Бунинская тоска. Затопленные луга. Не то. Плотину строим, моря создаем, нарождается новая экономика, небывалая техника… Вот что надо! А инженера этого ты вроде бы осуждаешь. Он как раз дело говорит. Тебе не об охране природы поручили писать, а совсем наоборот: о наступлении на нее.
Высказавшись, он притих и только иногда, старательно работая синим карандашом, замечал: «Ага, хорошо», или осуждал: «А вот это ни к чему», или явно восхищался: «А ты глазастый, подмечаешь!»
«Я бездарен, – думал Артем в это время. – Я совершенно и безнадежно бездарен. Я написал совсем не то, что надо. А если то, что надо?.. Если прав я, а не этот опытный газетчик? Тогда я вдвойне бездарен, потому что у меня нет сил и нет слов для защиты своей правоты». Агапов прервал эти горькие мысли:
– Молодец! Хватка у тебя есть.
– Я не подпишу этого, – пересохшими от волнения и негодования губами проговорил Артем.
И снова Агапов отмахнулся:
– Возьми вот этот второй экземпляр и перенеси в него нашу правку. Чтобы было твоей рукой, когда отдашь на машинку.
Артем понял, как он совершенно бессилен против Агапова, который силен именно тем, что слушает только то, что хочет услыхать, и пропускает мимо ушей всякие нежелательные слова. Может быть, именно в этом и заключается искусство газетчика? Молча взяв опозоренную рукопись, он потащился искать место, где бы он мог без помех продолжить свои невеселые мысли. Такого места в редакции не нашлось, он спустился в зал заседаний и там, примостившись в конце длинного стола, скорбно склонился над рукописью.
2
Когда Артем, то с отчаянием, то впадая в прострацию, переносил во второй экземпляр рукописи ужасную правку Агапова, он был уверен, что способствует какому-то нечистому и нечестному делу: он чувствовал что-то вроде легкого презрения к Агапову и очень презирал себя за то, что ничем не возразил ему. Он сам попирал свои принципы – что может быть чудовищнее?
Но теперь было уже все равно. Он сдал изуродованную своей рукой рукопись на машинку, и скоро по редакции распространился слух о необычайной и даже жесткой требовательности к себе пока еще внештатного сотрудника. Требовательность? А может быть, просто неопытность? Так или иначе, парень в работе – зверь.
И еще одно известно: Агапов ходатайствует перед Никандрой о зачислении Артема в штат.
– Господи! – взволнованно возмущалась веселая толстушка. – Меня второй год не зачисляют. А тут месяца не прошло, и… пожалуйста!
Ничего этого Артем не знал – другое, очень серьезное дело захватило его. Сдав рукопись в машинное бюро и выяснив, что готова она будет только завтра утром, он отправился в буфет, надеясь в такой поздний час разве что на стакан остывшего чая и какую-нибудь завалявшуюся булочку. Странное чувство облегчения овладело им. Наверное, в таком состоянии находится боксер, потерпевший поражение: волнение, напряжение боя, шум толпы – все это кончилось, и теперь надо только как следует отдохнуть перед новыми боями. Впрочем, Артем не думал о новых боях, он просто хотел есть.
Из отдела последней полосы доносился бессмысленный смех главы отдела и негодующий голос веселой толстушки.
В буфете за столиком сидел Агапов и деловито поглощал тушеную капусту, запивая ее минеральной водой.
– Сосиски мы прозевали, остался один гарнир, – бодро сообщил он. – Присоединяйся.
Получив порцию капусты и бутылку воды, так как чаю тоже не осталось, Артем устроился за столиком напротив своего шефа. Но поесть он не успел – прибежала секретарша и позвала их обоих к редактору. Николай Борисович встретил их так, словно он был именинником, а они пришли с поздравлением и принесли дорогие подарки.
– Завертелось дело! – проговорил он.
Во-первых, как и предсказывал Михалев, появились отклики. А, во-вторых, чего не предполагал даже и Михалев, руководители треста не согласились с решением своего же парткома провести глубокую проверку всей работы треста. Но это уж они зарвались. Все равно их заставят.
Сообщив все это, Николай Борисович с необъяснимой живостью проговорил:
– Их-то заставят, но и нам достанется. Вот у меня письмо, подписанное управляющим стройтрестом: «В то время как по всему тресту развернулась широкая работа по выявлению скрытых резервов и экономному расходованию стройматериалов, как об этом уже сообщалось в вашей газете, всякие проверки только отвлекут силы от патриотического почина…» Ну и так далее.
Не понимая, отчего это редактор так ликует, Артем промолчал. Но Агапов, кажется, понял:
– А может быть, у них там и в самом деле не так уж из рук вон плохо? – Он взял письмо и начал его перечитывать.
– Вот это нам и надо знать и со всей очевидностью. Пока что надо самим побывать на стройках, посмотреть, собрать факты и доказательства. И я решил поручить это вам.
– Хорошо. – Артем вспыхнул и снова повторил: – Хорошо. Я постараюсь.
На лице редактора мелькнула какая-то особенно озорная улыбка, он взмахнул рукой:
– И еще я прикомандирую к вам одного очень сведущего человека. И, кажется, весьма расположенного к вам…
Агапов положил письмо на стол.
– Да, – сказал он, – сила!
– Михалев их пробьет, – отозвался редактор.
– Нет. Сомневаюсь.
– Почему?
– Вы знаете, что трест строит дом для своих работников?
– Ну и что? Дом-то плановый.
– Да, плановый. – Агапов нахмурился. – А расходы-то сверхплановые. Им утвердили дом на сорок квартир, а они отгрохали сто. А вы бы посмотрели, какая там отделочка! Паркет, кафель, лоджии…
– А Михалев знает?
– Весь город знает. Строят за счет экономии. Так утверждают в тресте.
Это верно. Артем вспомнил, что он тоже слыхал разговоры о строительстве какого-то необыкновенного дома, и только теперь догадался, для чего руководителям треста понадобилось доказать, какие они хорошие, какие экономные хозяева. Построили дом за счет экономии стройматериалов. Честь им и хвала!
– Но это же не экономия, – сказал он, – это дутые заявки.
– Что и требуется доказать! – воскликнул Николай Борисович и нажал кнопку звонка.
Вошла секретарша, редактор тихо что-то сказал ей. Она удивилась, понимающе поджав губы. Очень скоро дверь приоткрылась, и послышался встревоженный девичий голос: «Можно?» Появилась веселая толстушка, которую Артем считал опытной журналисткой и втайне побаивался.
– Садитесь, – сказал Николай Борисович с изысканной вежливостью. – По моим наблюдениям, вы в данный момент не очень загружены? Есть одно ответственное поручение. Ширяев вам скажет, какое. Словом, поступаете, как говорится, в его распоряжение.
Она удивленно взглянула на Артема, но, встретив ответный удивленный взгляд, слегка растерялась, что случалось с ней не часто.
– Есть. – Она на всякий случай улыбнулась.
– Вы почему не подаете заявление о зачислении в штат?
Вот тут она по-настоящему растерялась и, не зная, что сказать, только пожала плечами.
3
В коридоре веселая толстушка пришла в себя и для начала решила захватить инициативу. Взяв Артема под руку, она сообщила:
– Меня зовут, если вы не знаете, Милана. Прелестное имя, правда? А теперь вы мне расскажите, что все это значит? По всему ходу событий Никандра должен бы в два счета выгнать меня из редакции…
– Сам не знаю, – честно сознался Артем, чувствуя себя не очень-то ловко в качестве повелителя этой девы, которую он по простоте своей считал редакционной львицей. А он тогда кто? Укротитель, что ли?
– Кто-то из нас обалдел, – продолжала она.
Приняв это на свой счет, Артем пролепетал:
– Так все неожиданно…
– Я говорю про себя и про Никандру. После одного случая я думала – он меня выгонит. Но поскольку я отдана в ваше распоряжение, то хочу знать, что вы со мной намерены сделать?
Она не любила долгих раздумий, это ни к чему хорошему не приводит. Нет уж, лучше пококетничать с таким мальчиком, который то и дело краснеет. Такой вряд ли устоит.
Артем устоял только, пожалуй, потому, что был очень озабочен, о чем бесхитростно и сообщил своей спутнице. Он был удивлен тем, что она все поняла с полуслова и сразу же сказала, куда надо пойти в первую очередь, с кем поговорить, кому можно верить, а кому – ни в коем случае. Она так много знала и так обстоятельно обо всем рассуждала, что Артем даже забыл, что она так же, как и он сам, еще даже не состоит в штате. Можно было подумать, будто не он, а она возглавляет операцию. Но она-то об этом не забывала:
– Так с чего начнем? – спросила она.
И Артем решил, что этим она все поставила на свои места, и принял командование. Он так и не догадался, как ловко и мягко она захватила инициативу в свои цепкие ручки. Да и не до того было – такой горячий и хлопотливый оказался день. Они лазали по строительным лесам, заглядывали в новые, только что отделанные квартиры и в квартиры, над которыми еще вольно гулял высотный ветер, они побывали на складах и в конторах прорабов. И в походных конторках бригадиров, расположившихся в недостроенных квартирах или просто на лестничных площадках. Они позавтракали в столовой при заводе бетонных изделий, пообедали в каком-то кафе, а мороженое и газировку поглощали на ходу.
И вот только тут, в эти хлопотливые, напряженные часы, Артем по-настоящему понял, что это такое – сила печати, сила газетного слова. Сколько угодно можно повторять привычные истины, вроде той, что печать – это сила, знамя, оружие или, что совсем уж шаблонно, зеркало, и ничего не чувствовать при этом. Но когда это знамя, это оружие или – ладно уж! – зеркало, находится в твоих руках, тут уж трудно оставаться бесчувственным!
Узнав, что Артем из газеты, почти все проникались к нему уважительным доверием. С ним говорили, как со старым знакомым или даже как с приятелем. Он был свой человек, помощник, советчик. Конечно, встречались и такие, что выглядывали осторожно, старались не сказать чего-нибудь лишнего. Это уж смотря по тому, какие люди и что у них за душой.
Вот, например, эти плотники: двое пожилых и один молодой, ученик. О чем они думают? Пользуясь приходом «корреспондентов», устроили перекур. Один, черноусый, похожий на Чапаева, сел на ящик с гвоздями, другой, обросший рыжеватой щетинкой, – прямо на пол, прислонившись к стенке. Молодой вышел на балкон.
– Экономия, это, конечно, проводится, – нехотя проговорил черноусый.
Молодой засмеялся на балконе:
– Вон сколько плакатов понавесили!
Помолчали. Милана, сидя на подоконнике, болтала ногами. Артем спросил:
– Сколько досок полагается по норме на такую квартиру?
– А это у бригадира надо спросить, – начал черноусый, но его небритый напарник перебил:
– А чего бригадир знает? Ничего он не знает. Вон штабель на дворе. Вчера привезли машину, свалили, а уже половины нет. Сколько мы сегодня подняли?
– Двадцать три штуки, – отозвался ученик.
– А остальное где? Спишут на эту квартиру. Вот и считай… А ты говоришь: экономия. – Он осуждающе посмотрел на голые ноги Миланы, на что она не обратила никакого внимания, так как у нее в это время завязалась беседа с учеником.
– Вот корреспондент спрашивает, я и отвечаю. Что, значит, она проводится?
Но тут за него взялась Милана: а какой длины доски? а длина комнаты? а куда идут обрезки? как это вас не касаемо? а тогда кого же?..
Артем тоже сразу сообразил, в чем дело, и включился в разговор. Плотники, которые как будто только того и ждали, начали дружно осуждать бесхозяйственность, которую развели руководители. И не только на этом объекте, у других не лучше.
– Да чего там все на руководителей валить! – распалился вдруг ученик. Он уже вошел в комнату. – А мы-то сами что? Читаем вон, чего написано на плакатах, да посмеиваемся.
– Ты – комсомол, ты и начни! – проворчал черноусый.
– А я и начал. Запишите, товарищи корреспонденты, мою фамилию. Я от своих слов не отопрусь…
– Мы тоже комсомольцы, – сказал Милана. – Имей это в виду.
– Поимею, – ответил ученик.
И снова Артем и Милана поднимались по этажам строек, разговаривали с рабочими, с завскладами, прорабами, бригадирами. Милана отличалась превосходной способностью мгновенно завязывать знакомства и развязывать языки. Только благодаря этой способности и удалось записать столько различных мнений – о работе, о снабжении материалами, о простоях и прочих строительных делах – и в такой короткий срок.
Попутно Артем обогатился различными полезными сведениями о личной жизни многих своих знакомых и незнакомых. Все это Милана выбалтывала с милой непосредственностью наблюдательного ребенка, который никак не может понять, для чего взрослые дяди и тети все это делают. Слушая ее болтовню, он так и не понял, кто же она: сообразительная девчонка или многоопытная женщина. Скорей всего девчонка, очень довольная, что нашла себе товарища по плечу, с которым можно поболтать на равных. И которым можно командовать. Но эта последняя возможность Артемом пока не ощущалась. Конечно, она – девчонка.
Такое убеждение окрепло, когда они вечером возвращались домой. Шел седьмой час. Уже стемнело, и начал моросить очень мелкий дождичек. Милана стояла на заасфальтированной площадке, зевая и подрагивая от холода, куталась в его пиджак и говорила:
– Спать хочу, умираю прямо на месте. А ты?
Артем и сам не заметил, когда и как у них возникли такие дружеские отношения, что он уже тоже говорил ей «ты» и называл Милей.
Тускло светил фонарь, окруженный радужной сеткой дождевой пыли. Далеко в темноте светились окнами ряды деревянных домиков и бараков. Совсем как в деревне. Только неподалеку, немного в стороне, пылала огнями фабрика-кухня, напоминающая празднично освещенный пароход на большой ночной реке.
Потом они долго ехали в пустом трамвае. Миля дремала, доверчиво положив голову на плечо Артема и трогательно посапывая. Проехали деревянный мост, долго стояли у диспетчерской. Отсюда до Артемова дома рукой подать, но он даже и не пошевелился. Ее тяжелое теплое тело, сонно прижавшееся к нему, не пробуждало в нем никаких желаний, кроме какой-то смутной тревоги, смешанной с гордостью. Прожит изумительный день, с которым не хочется расставаться. И ему почему-то вспомнилась «неизвестная девушка», чей портрет висит у него в комнате. Хотя при чем тут она, этого он не понимал.
На запотевших стеклах заиграли многочисленные огни – вагон свернул с главной улицы и побежал к городскому парку. За секунду до своей остановки Милана вскочила, бодрая, как будто и не дремала.
– Зайдем к нам? – спросила она у своего дома.
– Слишком много для одного дня.
– Смешной ты. Разве когда-нибудь бывает много? Нет, просто ты рассудительный. Ужасно. Ну, пока!
Глядя, как она легко и стремительно побежала через дворовый скверик, он снова подумал: «Совсем девчонка. А та, „Неизвестная“?..»
4
Да, Артем был потрясен, впервые увидев свой очерк на газетной полосе. Он запомнил свою рукопись, истерзанную синим карандашом Агапова, и свое полное равнодушие к дальнейшей ее судьбе. Его первый очерк. Со смешанным чувством недоверия и страха он взял еще влажный оттиск только что сверстанной полосы. Три полные колонки. На месте рисованного заголовка и фотографий пока еще белели пустые прямоугольники, но Артем представил себе, как это будет выглядеть, когда газету напечатают. Честное слово, все выглядело так солидно и внушительно, что он наконец отважился приступить к чтению.
Для того чтобы успокоиться, он прибегнул к испытанному средству: надо просто взглянуть на все со стороны и посмеяться над самим собой. Но на этот раз ничего, не вышло. В голову пришло только одно сравнение – он, наверное, похож на курицу, которой подсунули утиное яйцо, и вот она с удивлением посматривает, что же такое она высидела. Слабо. Как видно, с юмором ничего не получилось – плохо дело. Утешаться розоватой надеждой, что гадкий утенок, может быть, окажется лебедем, – кислый юмор.
Прочел. У него заколотилось сердце. Все получилось очень убедительно и даже интересно. Все мысли и слова были его, А. Ширяева, как значилось под заголовком. Словно ничей карандаш и не коснулся их. А те мысли и слова, которые были вычеркнуты, о них А. Ширяев сгоряча и не вспомнил. Это пришло потом, когда вышла газета и ее прочел Ширяев-старший.
Но это было потом, а в этот день Артем так и не смог отделаться от легкого обалдения и смутной надежды, что гадкий утенок, может быть, проявит какие-нибудь лебединые признаки. Растерянность, надежда, тревога – все это вместе вызывает тот нестерпимый зуд, от которого одно спасение – стихи, и только лирические. Артем, выбирая самые тихие улицы по дороге домой, начал привычно рифмовать: «снова» и «в бору сосновом», «вон как» и «амазонка», «восход» и «моих забот», из чего можно было заключить, что стихи рождались вполне лирические.
Очнулся, только наткнувшись на свои ворота. Он уже привык, возвращаясь домой, замечать темную гладко причесанную голову среди ранних астр и поздних гладиолусов. Нонна. Очевидно, в общежитии все еще не навели порядка. Он проходил мимо, уверенный, что она его не замечает.
Когда погода портилась, Нонна переходила заниматься в столовую, и тут, конечно, она уже не могла не заметить Артема, но, и отвечая на его приветствие, она почти не отрывалась от конспектов и учебников.
Она появлялась в доме, как кошка, которую никто не замечает и держит только потому, что без нее не обойдешься. Так думал Артем, потому что он не видел, когда она приходит или уходит. Наверное, она просто возникает и пропадает, как в сказочном фильме.
В этот день, вспомнив слово, данное матери, Артем попробовал заговорить с ней, чтобы она не подумала, будто он недоволен ее пребыванием в доме.
– Трудно учиться? – спросил он сочувственно.
Она подняла голову и, кажется, усмехнулась. Артему стало неловко за то, что помешал.
– Я подумал… Вы так много занимаетесь…
– И вы подумали, что я – тупица?
– Да нет: вы же любимая ученица отца.
– Вот для того и надо много заниматься.
Сказала и так посмотрела на него, будто спросила: «Еще вопросы есть? Если нет, то до свидания!»
Он вспыхнул.
– Желаю удачи, – приветственно помахал рукой, – в труде и в личной жизни!
Уже в коридоре его настиг ее смех, как ему показалось, обидный. Любимая ученица! Зубрила, видать, по всему. Зубрила и зануда. Никогда отец не любил таких, это всем известно. Хотя в свое время и сам считался любимым учеником профессора западной литературы. И не только профессора, но и его дочери, на которой он женился, как только закончил университет.
Любимая ученица! История повторяется? Да нет же! Не может отец думать… Конечно, нет… Какая ерунда иногда приходит в голову!
Окончательный разговор
1
Выполняя свое обещание, Тамара Михайловна поехала к матери Андрея Фомича, когда, по ее расчетам, того не было дома. Это она нарочно так подгадала, чтобы поговорить без помех, по делу, которое она наметила себе. Только по делу. Тамара Михайловна никогда не отличалась той сентиментальностью, которую зачастую принимают за сердечность. Сочувствовать попусту не умела. По душам-то с ней не разговоришься – это все знали, и некоторые считали себялюбивой и расчетливой, но все очень ее уважали за ту высокую порядочность, с какой она относилась ко всякому делу и к своему врачебному делу в особенности. Тут она была беспощадна. Она любила здоровых детей, но больных просто обожала, отдавала им всю себя, свое время, знания. Могла бы отдать и жизнь, если бы была уверена, что от этого больной ребенок станет здоровым. Она и от других требовала такого же отношения к делу и никому никогда не прощала равнодушия и была беспощадна к тем, кто осмеливался нарушать ее предписания.
Она выросла в старинной интеллигентной семье, где отношение к своим обязанностям и безоговорочное выполнение данного слова считалось главной доблестью. И поэтому, если она обещала Андрею Фомичу поговорить с его матерью, то уже никакие препятствия ее остановить не могли бы. Да, собственно говоря, никаких непреодолимых препятствий и не было, кроме одного – очень далеко пришлось ехать.
Когда-нибудь здесь раскинется новый городской район – к этому все идет, а пока успели построить только несколько больших домов, фабрику-кухню и больницу. А дальше, до самого горизонта, шла необъятная равнина, изрезанная оврагами, изрытая старыми, давно заброшенными шахтами, поросшая кустарником и редкими соснами-одиночками. Вот тут, неподалеку от больницы, вдоль разбитого шоссе, ведущего на аэродром, стояло несколько старых бараков. Где-то в одном из них и жили Андрей Фомич и его мать Маргарита Ионовна.
Тамара Михайловна долго плутала между бараками, номера которых, как оказалось, шли не по порядку, а, должно быть, по времени их постройки. Кроме того, как и всегда и везде, ей попадались женщины, у которых она лечила детей, а иногда встречались даже и такие, которых она лечила, когда сами они еще были детьми. Она называла их «мои болельщики». Ее знали очень многие, и часто на улицах или в трамвае с ней здоровались совсем незнакомые люди, и она только догадывалась, что это кто-нибудь из ее многочисленных «болельщиков», которых она забыла. Ведь прошло-то лет тридцать с тех пор, как она начала лечить. Но «болельщики» помнили о ней, и к каждому празднику она получала больше сотни поздравительных открыток и много цветов.
Она шла по шоссе и разглядывала бараки. Все они были одинаковые, длинные, оштукатуренные и выбеленные, а дощатого что-то не видно. В тени у одного барака сидели несколько женщин. Тамара Михайловна направилась к ним. И сейчас же одна из женщин, очень молодая, воскликнула:
– Ой, да это вы, доктор!
Она вскочила и подбежала к Тамаре Михайловне.
– Вы меня не помните? Сашеньку мою лечили, доченьку. В детской больнице у вас лежала. Да вы и меня лечили. – Она обернулась к своим собеседницам: – Вот так у нас получилось: меня лечила, когда я вот такусенькая была, а теперь мою доченьку вылечила. Вот как получилось.
Конечно, Тамара Михайловна не могла вспомнить, как она лечила эту молоденькую, кудрявую, но Сашеньку она вспомнила именно по таким же светленьким кудряшкам.
– Да как не помнить? – сказала она. – Сашенька, такая же кудрявая. Остригли мы ее.
– Да я и теперь стригу, как вы наказывали. Успеет еще с волосами-то накрасоваться-намаяться…
Женщины смотрели на нее с той требовательной умиленностью, с какой все матери смотрят на детского врача. К этому Тамара Михайловна уже давно привыкла, так что даже перестала замечать.
– Ну, как Сашенька?
– Бегает. А сейчас спать уложила. Вам некогда, наверное, а то бы посмотрели…
Тамара Михайловна подтвердила, что у нее действительно нет времени, и спросила, где находится дощатый барак.
– А вы, доктор, к кому? – спросила одна из женщин. – Как раз в этом бараке я и живу.
– Мне нужно Свищеву, Маргариту Ионовну.
– Это я, – сказала женщина, прижимая к груди обе ладони. – Только у нас больных нет.
– Вот и хорошо, что нет, – проговорила Тамара Михайловна, протягивая руку. – Мне с вами поговорить надо.
Совсем не такой представляла она Маргариту Ионовну. Думала встретить исстрадавшуюся, иссушенную горем, а увидела вполне здоровую женщину, не очень, верно, приветливую и, кажется, властную.
– О чем говорить? – спросила Маргарита Ионовна, и лицо ее задрожало. – О чем вы пришли говорить? Что вы узнали?..
– Может быть, мы пойдем к вам? – непререкаемым докторским тоном предложила Тамара Михайловна и, следуя за хозяйкой по длинному сумрачному коридору, подумала: «Нет, не отдам я им Леньку».
Но едва она переступила порог комнаты, как это твердое решение пошатнулось. Все: и убранство комнаты, и порядок, и цветы на окне, и теплый запах домашности – создавало тот уют, какой просто невозможен там, где властвует недобрая хозяйка. Вдобавок ко всему на столе, поближе к окну, лежала толстая книга, заложенная очками, что совсем уж покорило Тамару Михайловну.
– Это вы читаете? – спросила она уважительно.
– Книги эти?.. – Маргарита Ионовна нахмурилась, словно недовольная вмешательством в эту сторону ее жизни. Она даже положила большую руку на темный переплет. А потом распахнула книгу и подвинула ее к своей гостье. И даже улыбнулась при этом. – Никому не сказала бы. А вам нельзя не сказать: вы доктор и пришли к нам, как к здоровым. А у меня болезнь невидимая и неожиданная. Книги эти – моя казнь.
– Ну, что вы такое говорите? – Тамара Михайловна придвинула к себе книгу: «Детские годы Багрова-внука». – Такая книга не может казнить.
– Может. Я все книги про детство читаю. Толстого прочитала и другого Толстого: «Детство Никиты». И «Детство Темы». И Алексея Максимовича Горького «Детство». Все читаю и в мыслях себя казню за моего Олежку. У него-то какое детство получилось? Да и получилось ли? Простите…
У нее снова задрожало лицо, и Тамара Михайловна подумала, что сейчас начнутся слезы, которые закончатся тяжелым припадком, и не оттого, что женщина больна, а просто оттого, что привыкла сама себя накручивать, взвинчивать, доводить до исступления.
– Ну, хватит! – сказала она строго и даже сильно и звонко хлопнула ладонью по столу. – Хватит. Здоровая вы женщина, а распускаетесь. Хватит, я сказала. Книги – самое лучшее, что есть на свете, а вы даже их превратили в свою казнь. Стыдно!..
2
Еще издали увидел Андрей Фомич свою мать. Она стояла у барака и ждала его. Ждала его! Этого никогда еще не бывало. Но она именно ждала сына, потому что, едва только разглядела его, как сразу же заторопилась навстречу. Что-то случилось. И лицо у нее тревожное и какое-то просветленное, что ли…
– Что, мама?
– Да ничего. Докторша была у меня. Тамара Михайловна. Леонида нам отдает.
– Леньку?!
– Леонид, – повторила Маргарита Ионовна. – Леню. Ленечку. Да ты куда таким зверем? Умойся, переоденься. – Она несмело и непривычно приложила ладонь к плечу сына и голову приклонила к ладони, как бы утомившись от тяжелых трудов. – Господи, хоть бы все светло совершилось!.. – И тут же отпрянула и, как бы стыдясь своей неожиданной слабости, повелительно сказала: – Иди. Делай!..
3
Вот это крыльцо, до которого он проводил Аллу в ту самую первую ночь. Хорошее крыльцо. Прочное и красивое – плотник, который срубил его, настоящий был мастер. Отметив это, Андрей Фомич удивился тому, что его могут сейчас занимать какие-то совсем посторонние мысли. Не все ли равно, какое у них там крыльцо?
И дальше тоже все получалось совсем не так, как он хотел, хотя никакого определенного плана у него не было и он сам не знал, что будет делать и говорить. Он хотел только увидеть Аллу и сказать что-то такое, чтобы она сразу поверила, чтобы поняла, как бессмысленна жизнь без нее.
Все совершалось помимо его желаний и намерений, как будто бы он свалился в воду с крутого обрыва и его понесло, ударяя о подводные камни и коряги, а он, ослепленный, оглохший, бессильно барахтается в стремительном потоке.
Из двери, словно встречая его, выбежала девчонка – воспитательница или няня, кто их тут разберет, все в белых халатах и марлевых косынках. Выбежала и загородила дверь.
– Вам кого? – спросила она, хотя, наверное, отлично знает, кого ему надо.
Он это увидел по ее встревоженным и радостно-заполошным глазам. Перемахнув через все ступеньки, он так стремительно пролетел мимо нее, что она только откачнулась в сторону, как белая березка от налетевшего ветра.
– Нельзя, – закричала она весело и отчаянно, – нельзя туда! Алла в группе, занимается…
Но он ее не слушал. В большой прихожей слегка пахло чем-то кухонным и слегка детскими горшочками. В полумраке смутно белели три двери. Широкая лестница, огороженная старинными точеными перилами, уводила на второй этаж. Куда бежать, где тут Алла?
Девчонка кричала так весело и отчаянно, как будто ей очень хотелось, чтобы он поскорее нашел Аллу. Да, наверное, так оно и было, потому что она сама подбежала к той самой двери, которая была ему нужна. Сам бы он не сразу нашел.
– Нельзя! – выкрикнула она, загораживая дверь.
Но, как только он протянул руку, чтобы убрать со своей дороги это ненадежное препятствие, она сама отскочила в сторону. Он осторожно и решительно приоткрыл одну половинку двери и увидел Аллу. Сначала даже не ее самое увидел, а только ее глаза, удивленные и, кажется, испуганные. Нет, скорее всего возмущенные. А ему сейчас это все равно. Он пришел за ней, и никакие взгляды его не остановят.
– Вы? – спросила она негромко. И добавила: – Зачем это вы?
Но он уже вошел в комнату.
– За вами я. За тобой.
Она засмеялась. Это слегка отрезвило его. Он даже отступил к двери, загородив ее своим плотным телом, а она смотрела на него и смеялась. Вокруг нее на крошечных стульчиках сидели дети в одинаковых пестреньких халатиках и тоже смотрели на него и смеялись. Они окружили Аллу, большую и белую, как веселый неприхотливый веночек из полевых цветов. Алла смеялась совсем как тогда, когда он сказал ей о внезапно нахлынувшей любви, совсем как тогда, желая обидеть его своим смехом или осчастливить. Этого он до сих пор так и не понял.
– Пойдем. Я никуда не уйду без тебя, потому что без тебя нет мне жизни…
А она все смеялась, и дети, глядя на свою воспитательницу, потешались над растрепанным дядькой, который выкрикивает что-то непонятное и определенно очень смешное, если даже тетя Алла смеется.
Тут он услыхал за своей спиной какое-то движение, чье-то горячее упругое дыхание и возмущенный шепот, прерываемый приглушенным хихиканьем:
– Да я и не пускала… чес-слово, Зоя Петровна, не пускала… А он, как псих…
Кто-то постучал в его спину, как в дверь:
– Вам тут что, гражданин? – Голос басовитый, повелительный.
Андрей Фомич понял, что сопротивляться дальше нельзя, надо подчиниться, хотя бы только для того, чтобы сделать все по-своему. Он обернулся и сказал на всякий случай:
