Текст книги "Московские повести"

Автор книги: Лев Разгон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

НА БЕЛЫЙ СВЕТ

Сколько раз он представлял себе, как это произойдет! Он думал об этом, когда Варя и Николай уходили на партийное задание, а он оставался. Когда ему оживленно рассказывали о партийных делах, а он только слушал. Когда он ловил снисходительный взгляд студента, слушающего своего аполитичного, глубоко беспартийного профессора. В участившиеся бессонные ночи ему иногда казалось, что уже не хватит сил вести эту двойную жизнь.

Конечно, не один Штернберг с нетерпением ждал революцию. Но для него революция еще означала возможность стать, наконец, самим собой. Он понимал всю необходимость подполья для революционной партии. Но то подполье, в котором он был, Штернберг в сердцах называл не подпольем, а подполом, погребом, ямой. Сидит запрятавшись и только в видениях, в мечтах представляет себе кусок синего неба. И постоянно думает о том времени, когда из своего подпола, из своего погреба выйдет на белый свет. Как это произойдет? И как он тогда впервые ощутит свободу? Не только свободу для всех, но и свою, личную свободу.

Новый, 1917 год начался для организации традиционно. Готовились ко дню, о котором правительство запрещало вспоминать. Листовка московских большевиков призывала к всеобщей забастовке 9 января и кончалась словами: «Покажите, что революционная сила пролетариата жива и не разорвано Красное знамя рабочего класса...»

Оживленны были в этот день московские улицы. Потянулись в город толпы рабочих, бросивших цеха заводов Бромлея, Гаккенталя, Михельсона, Густава Листа, фабрик Жиро, Гюбнера, Котова, Цинделя, Прохоровской мануфактуры. И обсерватория была пуста. Почти никто из студентов не пришел. Штернберг сказал лаборантам и служителям, что сегодня занятия отменяются, а он сам идет в университет.

Штернберг вышел на заставу, пошел переулками от Пресненского вала через Малую Грузинскую, Тишинскую площадь к Никитской. Ему хотелось пройти этой дальней дорогой мимо больших и малых фабрик, которыми полна была Пресня. У Курбатовского переулка он оглянулся в сторону Прохоровки – ни одна труба не дымила. И в закопченных цехах завода Грачева на валу не грохотали станки; не бухал паровой молот в Александровских мастерских; за большими пыльными окнами табачной фабрики Габая у Тишинской площади не было слышно пулеметного треска папиросонабивочных машин.

Был понедельник, рабочий день. Но он скорее напоминал воскресный. Десятки людей, держась плотнее друг к другу, быстро шли, обгоняя Штернберга. Они все шли туда же, куда и он, – к центру. На Кудринской, у Никитских стояли наряды полиции – по два, по три человека – и скучными глазами провожали прохожих. Тверской бульвар чернел от людей. Мороз был небольшой, стволы и ветви деревьев покрылись серебром изморози, и на этом кружевном, нарядном фоне казались странными сотни людей в черных поношенных пальто, в плисовых теплых кофтах. Одни сидели на скамейках, другие ходили по бульвару, неумело изображая гуляющих. Штернберг начал прикидывать, сколько же людей на бульваре. Он прибег к геодезическому способу: отсчитал количество людей на десятиметровом отрезке бульвара и умножил на всю длину Тверского бульвара. Получалось около двух тысяч. Расчеты Штернберга прервались. По сигналу гуляющая толпа стала сходиться к центральной аллее бульвара. И вот уже исчезли гуляющие! Черная, слитная колонна людей двинулась в сторону Страстного монастыря. Где-то далеко высокий мужской голос запел: «Отречемся от старого мира...»

Колонна демонстрантов дрогнула и остановилась. У Страстной что-то происходило. Со стороны Никитских ворот мелкой рысью надвигалась жидкая цепочка конной полиции.

– В переулки! – крикнул около Штернберга какой-то рабочий. – Давай врассыпную, давай через Леонтьевский!..

Люди бежали мимо Штернберга без страха, с каким-то веселым увлечением, подталкивая друг друга, смеясь, как на прогулке. Через несколько минут бульвар был пуст. Штернберг остался один.

Остался, подавив в себе желание плюнуть на всё, на все правила конспирации! Бежать вместе с ними, быть вместе с ними! Сколько он может еще так жить! Опершись на трость, Штернберг смотрел, как по пустому бульвару бегут мимо него полицейские в черных шинелях с оранжевыми шнурами револьверов. Некоторые из них даже на бегу козыряли высокому, очень почтенному господину.

В университете было бессмысленно шумно. Занятий не было, но коридоры полны людей. В профессорской рассказывали про митинги и демонстрации в центре города: на Театральной и Лубянской площадях, у Красных ворот, на Елоховской площади.

По обыкновению, Штернберг молчал, слушая рассказы, толки, пересуды своих коллег. Он все время думал о том новом, что почувствовал два часа назад на опустевшем Тверском бульваре.

– Они не боятся! Они теперь никого и ничего не боятся! – высоким, истерическим голосом говорил ректор университета Любавский.

И вдруг Штернберг понял, что то, о чем с отчаянием говорит неумный и реакционный профессор Любавский, и есть то новое, что он сегодня ощутил. Да, эти люди на Тверском, на Валу, заставе, на пресненских улицах и переулках, – они никого не боялись! Они стали совсем другими, нежели те, кого он знал полтора десятка лет назад, десять лет, пять лет, год назад... Они стали другими! А значит, то, другое, что он столько ждет, – оно уже стучится в дверь!

И случилось это в предпоследний день февраля. Утро этого дня было обычным, ничего не предвещающим. С утра те же разговоры об очередях в Москве, о Протопопове в Петрограде, в газетах обычные туманные вести с фронта.

В обсерватории сыро, холодно. В кабинете дымят печи. На столе кипы таблиц, исписанной бумаги. Через месяц в Петрограде великое событие у русских астрономов – Всероссийский астрономический съезд. Штернберг будет представлять Московскую обсерваторию, он делает один из главных докладов и уже второй месяц занимается его подготовкой.

И вдруг резкий телефонный звонок, к которому он до сих пор не привык. Телефон у них звонит так редко, что его пронзительный и неприятный треск всегда вызывает тревогу.

– Революция! Павел Карлович, революция! В Петрограде революция! – Не сразу он узнал знакомый голос астронома-наблюдателя Сергея Николаевича Блажко. – Я говорю из университета, – надрывно кричал Блажко. – Сейчас звонили из Петрограда – там революция, войска все поднялись. Власть переходит к Государственной думе. Все студенты уже бросили заниматься...

Штернберг встал, отпихнул от себя толстую груду бумаг на столе. Неужели? Неужели наступила? Неужели революция? А что ему следует сейчас делать? «Когда вы выйдете из подполья...» – вспомнил он спокойный голос Николая. Ну, вот, если Блажко говорит правду, если это не «беспорядки», а революция, то он сейчас выйдет из подполья! Выйдет из подполья! Господи! О чем он только думает! Прежде всего надо уйти из обсерватории. Идти на улицу. И там все станет ясно!

Да, революция! Штернберг это понял, как только вышел из Никольского переулка на Среднюю Пресню. Тротуары и мостовые чернели от людей. Они шли к центру. Штернберг увидел, как какой-то рабочий на ходу надевает на рукав своего пальто красную повязку.

– Барин, поедем! – Около него остановился извозчик. Возбужденно, с блестевшими глазами, он кричал: – По случаю свержения государя императора, нынче до университета будет цельный рупь! И то дешево по такому случаю! Поедем, барин!

За всю дорогу Штернберг не увидел ни одного городового. В университете по коридорам проносились студенты, на широком подоконнике три студента старались прибить к невзрачной палке красный флаг. Один из них яростно стучал пресс-папье по гвоздю, он оглянулся на Штернберга невидящими глазами.

В профессорской все разговаривали друг с другом, и никто друг друга не слушал. Штернберга кто-то тронул за руку. Проректор Лейст, красный, возбужденный. Он потянул за собой Штернберга.

– Пойдемте, пойдемте со мной, Павел Карлович...

Они вышли в коридор и прошли в кабинет проректора. Лейст опустился на широкий кожаный диван, усадил рядом Штернберга и, наклонясь к нему, негромко – по-немецки, чего не позволял себе уже почти четыре года, – спросил:

– Что ж это будет? Ведь не может это быть?

– Может, – весело и по-русски ответил ему Штернберг. – И не только может, а уже...

– А государь император? – тоже по-русски спросил Лейст.

– Тю-тю государь император, – сказал Штернберг, глядя в растерянные, блуждающие глаза проректора. – Тю-тю и государь, и император, и все господа министры, и вся прочая, прочая и прочая... Тю-тю, Эрнст Егорович...

– Так что же это такое? Как вы это говорите, Павел Карлович?! Вы, заслуженный профессор, статский советник...

– А не будет больше статских советников, Эрнст Егорович! И действительных статских не будет! И не будет тайных советников! И Станислава не будет, ордена святого Владимира не будет! Ничегошеньки этого не будет, Эрнст Егорович! Все это кончилось! Понимаете, кончилось! На-все-гда!

– О майн гот! Что же это будет? Ведь появятся все эти – социальные демократы! И большевики! Вы, Павел Карлович, слышали о таких – большевиках?

– И слышал. И видел.

– Вы видели настоящего большевика? О, хотел бы я посмотреть, что это есть такое?

– Смотрите.

– На кого это смотреть?

– А на меня. Я большевик.

И, не дожидаясь ответа совершенно растерявшегося Лейста, засмеялся и вышел из кабинета проректора. Шел по коридору и смеялся. Тому, что тот самый выход из подполья, о котором он столько думал, произошел так смешно, просто комически, в кабинете проректора. Ну да, он вышел из подполья. Может всем говорить, наплевав на конспирацию, что он большевик! И может теперь ходить на собрания, выступать у рабочих, он теперь большевик, как и все его товарищи! Свобода! Вот теперь он понял, что такое свобода!

Да, но что же он должен делать? Не стоять же в коридоре университета и кричать, что он – большевик? Он должен работать.

Был уже поздний вечер, когда он вернулся. Варвары не было. Ее очень долго не было. Штернберг понимал, что она уже там: заседает, обсуждает, решает. Ждать ее было нестерпимо трудно.

Варвара действительно пришла поздно. Измученная, усталая, озабоченная и такая радостная, что не было сил сказать ей слово упрека.

– Да, да, – сказала Варвара, села на стул и засмеялась. – Вот он, первый день свободы! Ну, товарищ заслуженный профессор, увидел, наконец, синее небо?

– Я-то увидел, Варюша. Увидел. А где ты была?

– В Мертвом переулке. У Владимира Александровича Обуха. Сбежались к нашему доктору все, кто мог.

– Кто ж там был? – с некоторой завистью спросил Штернберг.

– Да все старики москвичи были. Петр Гермогенович Смидович – ты его знаешь, это брат Вересаева. И Ольминский, и наш Иван Иванович Скворцов, и Виктор Павлович Ногин, и Землячка, и Сольц, – да было человек десять – двенадцать, а кричали мы так, как будто нас сотня была! И невозможно привыкнуть к этому чувству: не надо говорить шепотом, не надо оглядываться.

– Ну и что?

– Ну конечно, не банкет мы устраивали, хотя Владимир Александрович и достал из своих тайных погребов две бутылки вина. Праздновать некогда! Мы довольно быстро договорились о самом главном: о мобилизации на развертывание революции всех партийцев и всех московских рабочих. Написали обращение к рабочим, тут же наши повезли его в типографию. Пока нет еще точных сведений из Питера. Но очевидно, что в Думе хозяйничают даже не кадеты, а октябристы. Ха! Родзянко во главе революции! Красивая картинка! Но мы завтра же приступим к созданию Советовэна заводах, в районах... Теперь нам предстоит работа!

Рано утром Штернберг прибежал в обсерваторию. Он зажег свет в темной и пыльной кладовой негативов и стал вытаскивать старые папки. Совершенно безошибочно он нашел ту самую. Теодолитные съемки...

За этим занятием его застал Блажко.

– Вы материалы к съезду готовите, Павел Карлович?

– К съезду? Какому съезду? – И от души расхохотался. – Нет уж, увольте, голубчик, от астрономического съезда и прочего небесного... Разве теперь съездом надобно заниматься? Рассчитывать до шестого знака орбиту нового астероида?..

– Да, пожалуй, не до этого...

– Ну и я так думаю. Сегодня все отменяется! Сегодня революция!

Планы города, сделанные десять лет назад, Штернберг убрал в стол и запер. Вчера Варвара сказала, что только теперь и начнется борьба. Вместо протухшего и обанкротившегося царька, вместо таких болванов и истериков, как Протопопов и Щегловитов, придется иметь дело с октябристами Гучковым и Рябушинским, с прожженными политиканами-кадетами. Они возьмут власть и ради ее сохранения пойдут на все...

В Москве – революция. Сегодня в этом можно было уже не сомневаться. Улицы в красных флагах, висящих на домах, а то и прямо воткнутых в снег. Флаги были узкими; с трехцветного содрали белую и синюю полосы и оставили только пламенеющий язык красной материи. Газетный киоск закрыт, висело написанное карандашом объявление, что сегодня газет не будет. Тут же рядом наклеена листовка. Та самая, о которой вчера рассказывала Варя.

Он стоял, читал и перечитывал: «Товарищи! Бросайте работу! Солдаты! Помните, что сейчас решается судьба народа. Все на улицу! Все под красные знамена революции! Выбирайте в Совет рабочих депутатов! Сплачивайтесь в одну революционную силу!» Он ее перечитывал, эту листовку, которую никто не срывал, которую, стоя с ним рядом, читали вслух мужчины и женщины – пресненцы, рабочие.

Трамваи не ходили. Густые толпы кричащих людей с красными флагами посреди мостовой. С винтовками на плече прошла какая-то воинская часть, духовой оркестр впереди и играет «Марсельезу» так, как будто это был привычный «Егерский марш». Разрезая толпу, ехала артиллерия. Рыжие лошади неторопливо тащили трехдюймовые пушки. По бокам и позади пушек – артиллеристы. Конские гривы и сбруя были украшены алыми лентами, на зарядных ящиках сидели мальчишки и изо всех сил кричали: «Нам не надо златого кумира, ненавистен нам царский чертог...» Штернберг смотрел на ликующих мальчишек. Они, наверное, и не знают, что значат эти слова: «кумир», «чертог». Но знают, что поют революционное! А пушки те же... Точно такие, из каких расстреливали таких же мальчишек здесь же, на этой же улице, тогда, в декабре пятого... Да, пушки нельзя выпускать из рук!..

У Никитских ворот он увидел слева на бульваре густые клубы дыма.

Штернберг быстро пошел по Леонтьевскому, а потом к Гнездниковскому. Мимо него бежали радостные мальчишки и кричали: «Охранка горит! Полиция горит!»

– Вот, Павел Карлович! Дождались! Поздравляю вас со свободой!

Штернберг остановился и обернулся. Рядом с ним стоял запыхавшийся студент с красной повязкой на рукаве. На повязке лиловым химическим карандашом было жирно написано: «Милиц.». На портупее через плечо у студента висела полицейская шашка, за поясом заткнут наган с остатками оранжевого шнура. Студент был знакомый, с физмата. Штернберг покопался в своей памяти и мгновенно вспомнил его фамилию – Урбанович.

– И вас со свободой!

– Какая радость, Павел Карлович! Горит охранка! Горит осиное гнездо!

– Горит. И очень плохо, что горит. Как вы думаете, кто поджег охранку?

– Ну, как это кто? Рабочий класс, Павел Карлович! Революционный народ!

– Ох и наивный же вы человек, коллега! Охранку наверняка подожгли сотрудники полиции, жандармы, подожгли провокаторы, чтобы уничтожить следы своей деятельности! Вы милиционер?

– Да.

– Товарищ Урбанович! Немедленно найдите всех ваших товарищей, всех сознательных студентов, рабочих! Оцепите охранное отделение, тушите здание, не подпускайте никого посторонних. Главное – сохранить бумаги! Подбирайте все бумаги, складывайте их в надежное место, поставьте охрану! И действуйте немедленно! Тех, кто особо старается уничтожить бумаги, арестовывать! Немедленно действуйте!

Урбанович растерянно посмотрел на Штернберга. Профессор астрономии, самый что ни на есть аполитичный профессор. Еще боялся поздравить его с революцией...

– Ну что же вы стоите?! Вперед, в Гнездниковский! И делайте то, что я вам сказал!

Штернберг возвращался в обсерваторию донельзя усталый, оглушенный всем, что видел, слышал, испытал. На Средней Пресне вокруг деревянного дома стояла толпа. Чердачное окно было выломано, по крыше бегали какие-то штатские люди с винтовками. Штернбергу начали объяснять: это дом пристава, в нем засели вооруженные городовые и начали стрелять в проходившую демонстрацию с красными флагами. Убили одного рабочего. Городовых схватили и разоружили. А некоторые еще прячутся на чердаке. Их ищут.

Штернберг шел, упорно думая об одном и том же: что он теперь должен делать? Его роль законспирированного связного окончилась. А дальше? Кем он будет в партии? Агитатором? Пропагандистом? Литератором? Боевиком? Он перебирал в уме все партийные «специальности», знакомые по подполью. Агитатором он себя никогда не пробовал. Говорят, что лекции он хорошо читает. Но для революционного агитатора, очевидно, требуется не спокойная и размеренная речь лектора... И литератором он не станет. Пишет он мало, редко и скучно. Никаких литературных способностей у него никогда и не было, ему в партийной печати делать нечего. Особенно сейчас, когда из подполья вышло множество талантливых людей.

Боевик? Пожилой, пятидесятидвухлетний, тишайший, заслуженный профессор – боевик? И совершенно отчетливо Штернберг понял, что, конечно, он боевик! Что наиболее всего он приспособлен к тому, что является кульминацией революции, ее непосредственным актом, – к вооруженной борьбе! Он сумеет упорно и всерьез драться, раз уж дело дойдет до драки. А что до нее дойдет, у Штернберга нет никаких сомнений. И он знает, что сейчас надо делать!

Он об этом сказал поздним вечером. Это не было никаким заседанием, никто не думал о том, как назвать эти летучие, быстрые собрания большевиков. Из присутствующих Штернберг, кроме Варвары, знал только Ивана Ивановича Скворцова-Степанова. Никто никого не представлял, и все, очевидно, знали, кто такой Павел Карлович Штернберг.

Речь шла о том, что буржуазия и меньшевики быстро действуют. Московские промышленники создают что-то вроде комитета, собираясь прибрать к рукам власть. А меньшевики, пользуясь тем, что охранка и призывные участки выкачали из Москвы наиболее активную часть большевиков, проводят в Советы рабочих и солдатских депутатов своих людей. Они-то – оборонцы – на месте! Их не тронули!

Иван Иванович сказал:

– Мы получим подкрепление. Завтра же с утра надо мобилизовывать народ и освобождать политических. Если охрана будет сопротивляться – брать Бутырки штурмом, как Бастилию! Подтянуть к тюрьме батарею пушек – у нас уже есть революционные артиллеристы. В Бутырках сейчас не меньше трех тысяч человек. Подавляющее большинство – политики. Из них больше всего большевиков. Мы получим сразу же сотни испытанных товарищей для работы. Это – первое. Надо оформлять организацию. Создавать работоспособный комитет. И – я считаю это главнее главного – газету! Немедленно создавать большевистскую газету. Без нее мы ничего сделать не сможем.

– А милиция?

Все обернулись к Штернбергу, который молчал все время, а сейчас вдруг задал этот вопрос. Штернберг спокойно, как будто он лекцию читал, продолжал:

– По-моему, нужно, чтобы за нашим комитетом, за Советами, за газетой стояла реальная вооруженная сила. Сейчас вместо полиции бегают по городу юнцы с шашками. Все они студенты, есть даже гимназисты. По-моему, надо вооружать рабочих. И рабочие отряды лучше всего создавать под видом милиции. Не просто милиции, а рабочей милиции!

– Дело говорит Павел Карлович, – сказал Скворцов-Степанов. – По-моему, ему этим и заняться. Кстати, Павел Карлович – может, это вам, товарищи, и не всем известно – после пятого года работал в Военно-техническом бюро организации. К нашей конференции ему и следует подготовить предложение о милиции, то есть о том, чтобы немедленно начать вооружать рабочих.

СИЛА ТЯЖЕСТИ

Ну, а наука? Разве революция отменяла науку, которую Штернберг любил постоянно и бескорыстно? Ему казалось, что в нем столько сил, что ради революции не надо будет отказываться и от науки. Был университет, была обсерватория, были ученики, предстоял Всероссийский астрономический съезд. Профессор Штернберг должен был представлять на Всероссийском съезде астрономов не только Московскую обсерваторию, но и московскую астрономическую школу. Он понимал всю ответственность этого. При всей своей занятости по нескольку часов в день он сидел за материалами многолетних астрономических наблюдений, готовя свой доклад.

А больше радости ему доставляла другая работа и подготовка другого доклада. Он приходил в дом, изукрашенный цветными кирпичиками, – училище Капцева в Леонтьевском переулке. Там обосновался Московский комитет большевиков – среди многих других разных комитетов и организаций. В конце марта – начале апреля предстояла 1‑я Московская общегородская конференция большевиков.

Конечно, первая послереволюционная конференция была праздником для всех московских большевиков. А все же, думал про себя Штернберг, для него это праздник особенный. Он сидел в президиуме конференции рядом со старыми партийными товарищами, всматривался в зал, заполненный солдатами и рабочими, и не переставал удивляться тому, что он среди своих. И, выступая, слышал, как одобрительно кричали ему из зала, когда говорил, что рабочий класс обязан сам вооружиться. И ни на минуту не следует верить сладким словам о «безоружной революции». Нет, революции безоружными не бывают! В середине своего доклада он, неожиданно для самого себя, остановился от пришедшей ему мысли и сказал:

– Товарищи, те, кто помнит декабрь пятого года! Дадим себе клятву, что нас никогда больше не застанут безоружными!

И зал загрохотал навстречу его словам. Штернберг был избран в Московский комитет – вместе с Ольминским, Пятницким, Землячкой, вместе с Варварой Яковлевой.

А все же Штернберг оставался и астрономом. Сразу же после закрытия конференции он уезжал на астрономический съезд в Петроград. Ах, с какой завистью смотрели на него! Нет, не в университете, а в Московском комитете большевиков. Когда 3 апреля Иван Иванович Скворцов-Степанов открывал конференцию, он предложил послать телеграмму-приветствие большевикам, находящимся в эмиграции, и в первую очередь товарищу Ленину! А через несколько часов после этого доклад Ивана Ивановича был прерван неожиданным и срочным сообщением: сегодня вечером в революционный Петроград ожидается приезд товарища Ленина! Зал загремел овацией.

И вот Штернберг едет в Петроград, и там он, возможно, увидит и услышит Ленина! В свой толстенный портфель Штернберг уложил не только доклад на астрономическом съезде, но и длинный список вопросов, по которым он рассчитывал получить «авторитетную консультацию», как, посмеиваясь своей профессорской терминологии, говорил он.

Но в Петрограде, в особняке Кшесинской, где помещались Центральный и Петроградский комитеты, все ходило ходуном. Ленина застать и с ним поговорить оказалось вовсе не простым делом. Ленин был или в редакции «Правды», или уезжал на выступления. Штернберг сразу же решил, что у него нет прав и оснований отрывать Ленина для разговора с одним из представителей Московского комитета.

В ЦК ему сказали, что материалы для Москвы переданы Михаилу Степановичу Ольминскому, который две недели работал в редакции «Правды» и недавно уехал в Москву. В Петроградском комитете Штернберг минут двадцать говорил с секретарем ПК Глебом Ивановичем Бокием. Совершенно замороченный, не спавший три дня, Бокий слушал рассказ Штернберга о том, как москвичи собираются организовывать рабочую милицию, слушал так, как будто и не слышал ничего, а потом встрепенулся и сказал:

– Имейте в виду, товарищ Штернберг: московская буржуазия вам милицию не отдаст. Не настолько они наивны, чтобы передавать вам реальную вооруженную силу в городе. А мы тут, в Питере, собираемся организовывать Красную гвардию. Вооружать рабочих, обучать их – словом, иметь под рукой свою вооруженную силу. Я думаю, что и вам надобно это делать. Впрочем, вас не надо учить, опыта у вас больше, чем у питерцев... Главное – иметь оружие! Любыми средствами и способами добывать оружие и хранить в верном месте! – Бокий поднял на Штернберга глаза, оказавшиеся совсем не заспанными, и спросил: – Есть в Москве гравитационный «разрез Штернберга». Там профессор занимается изучением гравитации. Не родственник?

– Даже не однофамилец, – пошутил Штернберг. – Просто я сам и есть этот профессор. А вы откуда про гравиметрию слышали? Или тоже мой коллега?

– Ну что вы, товарищ профессор! – рассмеялся Бокий. – Я просто-напросто недоучившийся горняк. И даже когда-то подрабатывал в экспедициях. Так что наслышан... Приятно, когда у нас в партии профессора занимаются подготовкой к уличным боям. Академически все будет организовано. Желаю вам удачи! Небось свидимся еще. А Владимира Ильича я и сам почти не вижу – он все время в работе!

А Ленина он все же увидел. Однажды в вечерний, но уже по-весеннему светлый час, подходя к зданию ЦК, он увидел большую толпу. Солдаты и рабочие слушали человека, говорившего с балкона. Штернберг протиснулся ближе. Ленин! Он только что закончил свою речь, толпа разразилась аплодисментами, Ленин весело махнул рукой и ушел с балкона.

Эти дни Штернберг проводил на Васильевском острове, в Академии наук. Съезд астрономов был в русской науке большим событием – он был первый! Собрались на него астрономы всей России. И, несмотря на войну, прибыли некоторые ученые из союзных и нейтральных стран. Штернберг сидел в президиуме съезда, слушал вице-президента Академии наук Карпинского, открывавшего съезд, доклад старейшины русских астрономов директора Пулковской обсерватории Белопольского, выступления других ученых. И сам выступал. Стоял на кафедре, облаченный в парадный сюртук, солидно поглаживал черную бороду. Смотрел в зал, видел внимательные глаза своих коллег, и вдруг в голове его мелькнул вопрос: а знают ли его коллеги, что докладчик – член Московского комитета большевиков?