Текст книги "Московские повести"

Автор книги: Лев Разгон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

БИНА

Кончилась противная, мокрая осень, и морозы стукнули, и небо стало таким, каким его любят астрономы – черным, ясным, прозрачным. Штернберг еле успевал справляться со студенческой практикой. Студентов теперь толпилось в обсерватории множество, и он не удивился, когда среди них увидел студента – не астронома. Кажется, зоолога.

– Здравствуйте, коллега, – ответил он на почтительный поклон Друганова. – Ваша очередь нескоро. Зайдите ко мне в кабинет. Всегда радуюсь, когда вижу вас, Мстислав Петрович, – серьезно сказал Штернберг уже в кабинете. – Во-первых, потому, что, не скрою, вы мне глубоко симпатичны. А еще потому, что, увидев вас, знаю: мне предстоит какая-то работа, по которой я всегда тоскую...

– Ну что вы, Павел Карлович! – стеснительно сказал Друганов. – Скучаете вы. Замурованы в обсерваторских стенах. Хочу вас свести с одним человеком. Поскольку известно, что университетские студенты с помощью астрономической трубы в саду общества приказчиков сеют разумное, доброе, вечное, то ничего нет удивительного в том, что об этом хочет написать у себя газета «Копейка»...

– «Копейка»? Кажется, вульгарная газетка, отстоящая от партии на десятки световых лет...

– Конечно, не «Звезда»! Довольно желтенькая газета. Но все же весьма популярная среди рабочих. Стоит она копейку, и в ней много завлекательного: всякие там происшествия, романчики подвалами и прочее. Но черт с ней, с газеткой этой. А встретитесь вы с сотрудницей этой газеты Валентиной Николаевной Лобовой. Она не просто активный работник в партии, но еще и связана с партийным центром и представляет его. Вот Бина вам понравится!

– Бина? Это ее партийная кличка?

– Да, в организации ее так и зовут. Но Бина, кажется, ее настоящее имя. С обществом она еще связана и через мужа – Алексея Ивановича. Лобов – партиец, его исключили из коммерческого института, он сейчас легален, работает репортером в газетах. Непосредственно в партийной работе не принимает участия, держит связь с центром, очень законспирирован. Говорю вам это, чтобы вы знали: не вы один укрыты... Я бы познакомил вас раньше, но Алексей Иванович болеет сейчас, давно не выходит из дома. С Биной чувствуйте себя столь же свободно, как и со мной.

С Лобовой он познакомился на одной из общедоступных лекций в Политехническом музее. Лекцию читал Климентий Аркадьевич Тимирязев. Огромная аудитория была набита, не попавшие в зал толпились у входа и слушали, стоя в дверях. Через час лектор объявил перерыв, толпа хлынула в просторные фойе. К Штернбергу подошла молодая черноволосая женщина.

– Здравствуйте, Павел Карлович! Я здесь представляю газету «Копейка», меня зовут Валентиной Николаевной Лобовой.

– Душевно рад. А как вы меня узнали?

– Ну, астроном Штернберг – личность довольно заметная в первопрестольной.

Лобова смеющимися глазами оглядела высокую, плотную, выделяющуюся в толпе фигуру Штернберга.

– Пойдемте, Павел Карлович, сядем вон на тот диванчик. Сейчас Климентий Аркадьевич начнет, публика пойдет в аудиторию, а мы здесь посидим: профессор, участвующий в просвещении народа, и репортер мещанской, с подозрительной желтизной газеты. Все нормально! Хочу вам сказать; что Катя очень ценит вас как заочного – хотя и немногословного – собеседника. Она всегда с удовольствием пишет вам.

Штернберг внимательно смотрел на Лобову. «Катя» – такая подпись стояла под теми письмами, которые он получал из заграничного центра для Московского комитета. И он знал, что так подписывается Надежда Ульянова – жена Ленина.

– Да, да, Павел Карлович. Я с ней знакома и тоже в некотором роде почтарь, как и вы. Я решила с вами познакомиться еще и потому, что Славу Друганова нужно продублировать и в случае чего заменить. Хотя он мастак в своем деле и обладает замечательной способностью быть незаметным, но не ровен час... А кроме того, мне известно, что вы тяжко переносите свой отрыв от организации. То есть от непосредственной и живой партийной работы. Слава-то, как вы заметили, – человек, не любящий разговаривать. Ну, а мне, журналисту, сам бог велел быть разговорчивой... Знаете, мы накануне больших событий!..

Конечно, дело было не только в том часовом разговоре, который они вели в фойе Политехнического музея, пока в Большой аудитории шла лекция Тимирязева. Разговор этот ввел Штернберга в ту самую активную партийную жизнь, по которой он все время тосковал. Лобова, очевидно, не только по партийным документам знала все, что происходит в партии. Она была знакома со многими деятелями партии, интересно о них рассказывала. Любовь к Ленину, к большевикам она выражала с такой же силой, с какой давала презрительные характеристики меньшевикам, партийным либералам – «болоту», как она их называла...

Но, помимо всего этого, сильнейшее впечатление на Штернберга произвела сама личность Бины. Очевидно, что для нее работа в партии была сама жизнь, самое главное выражение себя. Она в этом чем-то, при всей несхожести биографий, напоминала Штернбергу Софью Перовскую. Никакой жертвенности не чувствовалось в ней. Бина весела и жизнерадостна, для нее работа в партии – радость, счастье.

В разговоре Бина иногда упоминала Алексея – своего мужа. Упоминала в связи с партийными делами. И Штернберг ощутил неожиданную и острую зависть к этому незнакомому счастливому человеку. Жить рядом двум большевикам, двум людям, соединенным не только любовью, но и идеями, стремлениями, одной партией!.. Почему, черт возьми, он лишен этого счастья?! Ну, сбежит Варя из ссылки – и все равно не будет у них той естественной, обычной семейной жизни, как у Лобовых.

– Хорошо, Павел Карлович, что познакомились! Все мы, профессионалы, живем, в общем-то, не по-человечески! Избегаем людей, работаем не там, где хотим, а в «Копейке», встречаемся не с теми, с кем бы хотелось. И странно и тяжко знать, что вокруг твои товарищи, и не иметь возможности встречаться с ними... Ну, вам трудно иметь связи с рабочими. А с партийцами-интеллигентами? Вы кого-нибудь знаете? Знакомы домами?

– Да ни с кем я не знаюсь! Вот сейчас наш университетский Михаил Николаевич Покровский за границей живет. А когда работал в университете, раскланивался с ним на совете – и всё знакомство. Хотя и знал, что он – большевик. Мои единственные дружеские и, как вы, вероятно, знаете, семейные связи – Яковлевы. Их в Москве нет, и неизвестно когда будут. А с Мстиславом Петровичем, глубоко мне приятным человеком, я встречаюсь только, так сказать, по долгу службы...

– Ну, дорогой Павел Карлович, не всегда же так будет! И на нашей улице наступит праздник! Я так всегда говорю Алексею, когда у него появляется настроение вроде вашего. Ничего, теперь заживем веселее.

ДЕЛА ТЕКУЩИЕ

Наконец! На письме штемпель Томска. 18 февраля 1912 года. Как и было условлено, университетский лаборант извещал многоуважаемого Павла Карловича Штернберга о том, что таблица с итогами годичного наблюдения за видимостью Венеры в пределах города Томска в феврале выслана всем обсерваториям Российской империи... Так! Значит, Варя бежала! Поедет ли она сразу за границу или заедет в Москву? Это Варя должна решать по обстоятельствам, списавшись через посредников с Николаем. Теперь следовало набраться терпения и ждать.

В яковлевском доме на Пресне приподнятое настроение. Еще неизвестно, появится ли Варвара здесь, но уже то, что она не в Нарыме, а на свободе, радовало старших Яковлевых. Штернберг у них бывал чаще обычного, часами сидел в мастерской старого ювелира, хохоча над саркастическими рассказами Николая Николаевича о своих богатых и знатных заказчиках.

...Объявилась Варвара. Сначала были короткие письма и цветные открытки, присылаемые от «Ольги Николаевны» из разных городов. Потом долгое и мучительное молчание. А затем в телефоне задыхающийся от радости голос Николая Николаевича:

– Что же вы, Павел Карлович, нас, стариков, совсем забыли? Понаведовались бы, что ли.

Штернберг не только «понаведовался». Он переехал в давно ставший ему родным дом Яковлевых на Пресне. Конечно, Варвара не поселилась в родительском доме. Охранка ее искала, и Николай Николаевич часто показывал Штернбергу в окно на задумчивую фигуру господина, читающего газету в соседней подворотне.

– Ну, пока у вас, у революционеров, – смеясь, говорил старик, – такие серьезные враги, можете разводить свою преступную деятельность! У каждого из этих дураков на лбу написано, что он из Гнездниковского!

Штернберг не разделял оптимизма и смешливости отца Вари. Пока Варвара была за границей, он был спокоен и каждое утро думал. «Ну вот, прошел еще один день – и Варвара цела и не надо за нее бояться». А теперь знал, что за Варварой охотятся: филеры, подлецы в синих мундирах, городовые. Она для них – дичь, которую надо затравить. С Варварой Штернберг чаще всего встречался на конспиративных квартирах, куда он шел, путая возможные за ним слежки, глухими переулками, через проходные дворы – вот когда ему пригодились «теодолитные съемки», его необыкновенная память!

Варвара объяснила Штернбергу, почему за последний год так увеличилась корреспонденция, за которой приходил Друганов. Она дала адрес Штернберга Покровскому и другим большевикам, которым надобно было срочно и надежно связаться с Московским комитетом.

– Так что, – говорила она, – тебе не следует теперь жаловаться на изоляцию, на то, что ты никого не знаешь и тебя никто не знает. Когда у нас будет легальный комитет и даже печатные партийные билеты, тебе не нужно будет доказывать, что ты – не беспартийный...

Варвара занималась больше всего делами столичной партийной газеты «Правда». Даже легальные, не конфискованные номера газеты полиция запрещала продавать в газетных киосках; запретила хозяевам всех чайных и трактиров, покупающих для своих посетителей газеты, приобретать «Правду». Яковлева предложила, чтобы рабочие перестали посещать чайные, где нет «Правды». После этого хозяева чайных переплачивали мальчишкам-газетчикам, лишь бы у них всегда были свежие номера рабочей газеты. Но всего этого, говорила Варвара, недостаточно. Заграничный центр, Ленин считают необходимым, чтобы в Москве начала выходить такая же рабочая большевистская газета, как «Правда». Дело не простое... Из московских большевиков Варвара теснее всего была связана с Лобовым. Между Биной и Лобовым шла активная переписка. Бина была в Питере, он в Москве, такая переписка между мужем и женой, конечно, была естественна. Штернберг как-то спросил у Варвары, можно ли ему познакомиться с Лобовым. Очень ему приятна была Бина, ему нравились отношения этой семейной партийной пары. Варвара слегка задумалась над его вопросом.

– Алексей законспирирован не меньше тебя, пожалуй. Через него идут непосредственные связи с центром, он старается никого из партийцев не принимать, кроме самых необходимых случаев... Конечно, профессору астрономии незачем ходить на квартиру репортера из «Копейки», да еще находящегося под подозрением у полиции. Но при случае я вас познакомлю. И он говорил, что интересуется тобою. Встретитесь на каких-нибудь торжествах.

– Это каких же?

– Забыл, какой год настает! Трехсотлетие дома Романовых! Будет такой звон! Ну, и мы постараемся использовать это торжество! Наверное, у вас в университете тоже организуют ликование. Молебствия, речи, ордена... И тебе, может, орден дадут, а? Вот смешно-то будет!..

Штернберг ничего смешного не находил в том, что ему могут повесить какой-нибудь орденок. И придется писать ректору и попечителю официально-благодарственные письма с изъявлением чувств по поводу награды, которой его удостоил государь император... Тьфу, гадость какая!..

Больше всего московским большевикам хотелось отметить трехсотлетие романовской династии выходом ежедневной большевистской газеты в Москве. В питерской «Правде» появилось письмо «московских рабочих» о том, что в Москве нужна рабочая газета, уже стали появляться в «Правде» списки пожертвований в фонд московской газеты.

«...От рабочих завода Бромлей – 30 руб.

От рабочих Прохоровской мануфактуры 5 руб. 15 коп.

От рабочих типографии «Московское издательство» 4 руб. 10 коп.

Из села Родниково от группы рабочих 6 руб.».

И от рабочих Цинделя, Листа, Гужона, Сию, Эйнем, Брокара, Дангауэра, от рабочих Богородска, Мытищ, Коврова, Подольска, Серпухова, Струнино, Иваново-Вознесенска, Гусь-Хрустального... И от социал-демократической группы студентов Московского университета...

У Штернберга было ощущение непрерывного праздника.

Это настроение было прервано очередным приходом Друганова. Был он, при всем своем обычном спокойствии, настолько мрачен, что у Штернберга сразу же перехватило дыхание. Он порывисто поднялся навстречу Друганову.

– Нет, нет, – сказал Друганов торопливо, – Варвара Николаевна в порядке и просила вам передать, чтобы вы не беспокоились за нее. А вот с другими товарищами плохо. Очень плохо. Вчера ночью жандармы нагрянули по всем адресам... Арестовали почти весь центр... Варенцову, Аросева, Стриевского, Тихомирнова, Дугачева...

– Что-нибудь у них взяли?

– У них, кажется, ничего. Но охранка твердо знала, кого берет. Именно газетную комиссию взяли. Почти полностью.

Штернберг вспомнил свои разговоры с Гопиусом о тех, о предателях...

– Мстислав Петрович, вы полагаете, что провалы не случайны?

– Ну конечно, не случайны. Все мы думаем, что охранка черпает свои сведения не из наружного наблюдения. Вполне вероятно, что у них есть осведомитель внутри организации...

– Ох, мерзость какая! Могу я вас, голубчик, попросить сейчас ко мне заходить не только по непосредственным делам? Очень мне это надо!

– Да, да, Павел Карлович! Я постараюсь у вас бывать часто.

Прошла неделя тяжкого ожидания. Временами на несколько минут забегал Друганов. Варвара пока скрывалась. Дело с газетой шло вперед, несмотря на аресты. Теперь все перешло в руки Лобова. На квартире у него собрались активисты городской организации, уцелевшие после разгрома. Создали организационную тройку из Лобова, Голубева и Алексеева. Уже решили, как назвать газету.

– «Наш путь»! А хорошее название! – рассказывал Друганов. Его обычно спокойное, даже невозмутимое лицо светилось. – И придраться к названию невозможно, и такое оно емкое! Наш путь! Тяжкий, многострадальный, но единственный!

Штернберг впервые видел Друганова таким вспыхнувшим, радующимся.

Но 19 марта арестовали всю «газетную комиссию», в том числе, конечно, и Лобова. Да, теперь уже не было никаких сомнений: охранка знает все или почти все, что делается в организации... Варвара, с которой он виделся редко, каждый раз в другом месте, была мрачна и только повторяла:

– Все равно будет по-нашему! Будет газета, увидишь, будет! За плохим обязательно придет хорошее!

И ведь оказалась права! В первых числах апреля, поздно вечером, Штернберг сидел дома за столом и лечил плохое настроение обычным своим способом: читал присылаемые из-за границы бюллетени обсерваторий с изложением новых гравиметрических работ. В дверь постучали, и невероятно знакомый, такой родной голос весело воскликнул:

– Герр профессор! Не позволите ли вы войти бывшему вашему студенту?!

Штернберг бросился к двери и обнял Николая Яковлева.

– Коля, милый? Откуда? Как? И почему без всякого предупреждения? След за собой не заметили? Филеры, кажется, ходят теперь за всеми.

– Господи! Зачем им за мной ходить? Я человек вполне легальный, приехал под собственной своей фамилией, и паспорт у меня самый что ни на есть настоящий! Хожу мимо фараонов и поплевываю в их сторону!

– Да как же это? Срок высылки ведь не кончился!

– Ах, да какая там высылка! Перед вами российский подданный, по молодости своей совершивший некоторые противозаконные деяния, а ныне неизреченной монаршей благостынью амнистированный – то бишь вполне прощенный по случаю трехсотлетия восхождения на престол предка благоверного нашего государя императора... Ура!

– Ура! – закричал на всю комнату Штернберг и подбросил вверх бюллетень какой-то обсерватории. – Ура! Есть, оказывается, польза от этих сукиных детей – Романовых! Ну, Колечка, раз вы уж такой важный и легальный, то хотя бы коротко про эти два года... Вы присылали родителям такие таинственные открытки, что можно было предполагать все, что угодно: то вы премьер-министр, то директор крупного завода... Как это вы писали из Ганновера: «Мой завод...»

– До премьер-министра не успел дойти из-за амнистии. А что касается своего завода – это уже ближе к истине. Я в Ганновере на большом меднолитейном заводе работал. Правда, не столько директором, сколько рабочим. Да и то вышибли за участие в забастовке. Немцев оставили, а меня выкинули. Ну, что говорить, милый Павел Карлович! Покочевал я около двух годиков по заграницам, насиделся в библиотеках, наработался в доках и заводах, насмотрелся на приличных, очень самоуверенных заграничных социал-демократов, наговорился досыта с нашей российской публикой, набрался как следует ума-разума, поучился, узнал, что мне следует делать...

– Этому вы научились в библиотеках или у немецких социал-демократов?

– Этому я научился, если уж говорить правду, за последние две недели своей заграничной жизни...

– Это где же? И у кого?

– В Австро-Венгрии, Павел Карлович. В городе Кракове. У одного человека, с которым вы меня встретили однажды в январе шестого года на Большой Пресненской...

– Колечка! Вы у Ленина были?!

– Правильно! У него. Помните, вы мне про него сказали, что он – подтверждение гравитационной теории о притяжении, о силе тяжести... Вот за эти две недели я полностью в этом убедился. Да, сейчас будем заниматься газетой. Сам я человек легальный, буду работать в легальной газете, такую закачаем газетину, что будет не хуже, чем в Питере. Будет у нас самая настоящая вторая «Правда»!

– С Варей виделся?

– И с Варей виделся, и с московскими товарищами. Конечно, охранка тут устроила порядочный погромчик! Надо принимать меры к тому, чтобы это как-то предотвратить. Ильич рекомендовал, чтобы приехала сюда из Питера Бина и тоже занималась газетой. Приедет, бедная, в пустую квартиру. Алексея Лобова тоже взяли. Черт! Варвара бы не провалилась, а?

Варвара провалилась через неделю после приезда Николая. Еще не успели обо всем наговориться, еще не успели – в который раз! – успокоить Анну Ивановну, наслушаться веселых баек Николая Николаевича – старшего, как услышали в сенях звонок. И басистый голос за дверью: «Телеграмма!..» Уж сколько лет ничего другого придумать не могут! «Телеграмма»!.. И ввалились в квартиру.

Жандармский ротмистр остановился в дверях комнаты Штернберга, вынул из кармана бумагу и сделал вид, что читает:

– Мне нужен статский советник Павел Карлович Штернбер...

У Штернберга немного отлегло. Значит, не Варю ищут. Загораживая ее, он протиснулся к жандарму, чтобы дать возможность Варваре выскользнуть из комнаты.

– Господин ротмистр! Я – статский советник Штернберг. Прошу сюда, пройдите ко мне.

– Благодарю вас, пройдем‑с, пройдем‑с... А вы, сударыня, куда? Попрошу назад, пройдите в комнату, прошу вас, присядьте. Вот, господин Штернберг, предписание о производстве у вас обыска, в порядке положения о государственной охране. Попрошу присутствующих предъявить мне документы на право жительства. Тэк‑с. Понятно. Астроном-наблюдатель обсерватории Императорского университета, статский советник Штернберг. Теперь ваши документы, сударыня? Ах, у вас при себе нету... Какая жалость! Нет, нет, сударыня, не называйте себя, не утруждайте себя придумыванием чужой фамилии. Итак, если не ошибаюсь, имею честь встретиться с дочерью московского купца Варварой Николаевной Яковлевой, административно высланной из Москвы постановлением министерства внутренних дел, самовольно в феврале прошлого года скрывшейся из места ссылки и ныне проживающей в Москве без прописки...

– Да, имеете честь.

– Ну вот и отлично. Собирайтесь, сударыня. Рябкин! Посадить госпожу Яковлеву на извозчика, отправишься с ней в охранное.

Варвара простилась с родителями, со Штернбергом. Успела шепнуть ему:

– Да, ради бога, не надо так расстраиваться! Я же не ленивая! И зимы дожидаться не буду. Осенью увидимся...

Сидя в кресле, Штернберг мрачно смотрел, как жандармы роются в ящиках письменного стола, снимают с полки книги и внимательно их перелистывают, перетряхивают кровать, открывают заслонку кафельной печи... На этот раз искали по-настоящему, не так, как в первый раз. Конечно, ничего не нашли, да и не могли найти: ни одной компрометирующей бумаги Штернберг у себя не держал. Ему надо было только следить, чтобы эти субчики не подложили ему принесенной ими нелегальщины. Он понимал, что обыск этот для видимости. Они выследили Варю и пришли за ней. Поэтому несколько удивился, когда после того, как он подписал акт о производстве у него обыска и о том, что ничего не обнаружено и не изъято, ротмистр с обычной жандармской предупредительностью сказал:

– А вот теперь, господин Штернберг, прошу подписать, что вам объявлено предписание явиться завтра к одиннадцати утра в московское отделение по охранению общественной безопасности и порядка. Вот так‑с.

Штернберга без всяких проволо́чек провели прямо в кабинет начальника московской охранки. Немолодой уже полковник вежливо приподнялся с кресла:

– Значит, господин Штернберг? Честь имею: Павел Павлович Заварзин. Вынужден был вас пригласить.

– Да, да. Вы желаете получить объяснение о задержанной Варваре Николаевне Яковлевой?

– Да боже упаси! Госпожу Яковлеву мы были вынуждены задержать, поскольку она скрылась из места ссылки и разыскивается соответствующими органами империи. Претензии к вам не имеем, понимаем, что нахождение ее у вас вызвано лишь исключительно личными мотивами, в кои мы не смеем вмешиваться... Кто из нас, хе-хе, без греха... Прошу извинить. Нет, Павел Карлович, совсем по другому поводу, гораздо более значительному, более серьезному, я был вынужден вас пригласить. Осмелюсь вам напомнить, что четыре года назад мой коллега полковник фон Коттен был поставлен в необходимость задать вам вопрос о вашем адресе, найденном у лица, замешанного в преступной деятельности. Вы тогда изволили отмести от себя всякую причастность к этому.

– Да, изволил отмести.

– Вот-вот. Михаил Фридрихович фон Коттен, человек очень деликатный и, я бы сказал, даже застенчивый, был тогда очень смущен вашим поведением.

– Вы, господин полковник, вот по этому делу, о котором я и не помню, вызываете меня?

– Нет, что вы, Павел Карлович, что вы... Совсем по другому вопросу. Хотя, я бы сказал, сходственному... Известен вам студент Лобов?

Штернберг внутренне содрогнулся. Значит, все же что-то нащупали. Неужели он провалился? Столько лет держался и все же провалился!

– Нет, среди знакомых мне студентов господина Лобова нет.

– А знаком ли вам Виктор Алексеевич? И что вы можете, Павел Карлович, сообщить нам о Петре Петровиче?

– Господин Заварзин! Я первый раз слышу это имяотчество. Единственный Петр Петрович, мне известный, это преподаватель физики в Университете имени Шанявского, приват-доцент Петр Петрович Лазарев. Он два года назад ушел из университета, и я не имею удовольствия с ним встречаться в университетских стенах. И не понимаю ваших вопросов. В конце концов, я не обязан вам рассказывать о своих знакомых, перечислять их имена-отчества... Я попрошу, господин полковник, более внятно мне объяснить причины, по которым вы меня изволили к себе пригласить.

– Да, да. Ах, как прав был Михаил Фридрихович, как прав... Нелегкий у вас характер, Павел Карлович. Вот возьмите эту записку, найденную у арестованного по подозрению в преступных действиях студента Лобова и разъясните мне, пожалуйста, ее содержание...

Штернберг протер пенсне и внимательно разглядел измятый клочок бумаги, на котором характерным почерком было мелко написано: «Средняя Пресня, Никольский переулок, обсерватория. Павел Карлович Штернберг от Никиты и Виктора Алексеевича узнать о Петре Петровиче».

– Вам устное дать объяснение или же продиктовать вам?

– Пожалуйста, пожалуйста, продиктуйте, Павел Карлович! Я ведь никогда не сомневался в вашей лояльности к законам империи, никогда не обманывался в вашей высокой порядочности...

– Записывайте, пожалуйста. «Ни студента Лобова, ни других лиц, упомянутых в записке, я не знаю и не имею представления ни о происхождении этой записки, ни о том, как мог очутиться мой адрес в таком странном виде у неизвестного мне студента. Точка».

– Не точка, не точка, господин Штернберг! Вот уж не думал, что встречу в вас такого упорного, не считающегося с фактами человека! Разрешите мне прочитать ваше официальное на этот раз письмо от 4 феврался сего года, адресованное Томскому губернскому жандармскому управлению. Так вот: «Мною было внесено в томское казначейство в депозит губернского управления 300 рублей в качестве залога за освобождение мещанина Владимира Косарева, обвиняемого по ст. 121 Уголовного уложения». И подпись: «Статский советник П. Штернберг».

– Ну и что? Разве в этом акте гуманности по отношению к больному человеку есть что-то противозаконное? Внесение залога, как мне было разъяснено, является правом каждого подданного империи и не является противоречащим законам, указаниям, инструкциям...

– Не является, правильно. А вот известно ли вам было, что политический преступник Владимир Михайлович Косарев по сведениям департамента полиции собирается бежать?

– Ну откуда мне это может быть известно, господин полковник? Было бы известно, разве бы я выбрасывал вот так, на ветер триста рублей? И опять ваш вопрос не по существу: мое дело вносить залог, ваше – смотреть за тем, чтобы не бегали...

– А если мы недосмотрим и ссыльный убежит, то вы, господин Штернберг, будете его укрывать у себя в квартире? И почитать это вполне нормальным действием для преподавателя Императорского университета и статского советника?.. Не сочтите мои вопросы назойливыми, я разговариваю столь откровенно и прямо, ибо мы с вами на службе у государя императора состоим в одних чинах...

– Господин полковник! В свое время полковник фон Коттен мне популярно объяснил табель о рангах. Если вы ничего более существенного не можете мне сообщить, то прошу меня извинить... Вы сейчас на службе, а я своей службой вынужден манкировать...

– Манкируете, Павел Карлович, ох, манкируете! До новой встречи. Честь имею. Проводите господина Штернберга!

...Выслушав рассказ Штернберга о визите в Гнездниковский переулок, Николай категорически сказал:

– Да плюньте, Павел Карлович! Конечно, вы у них на крючке, и они отлично знают, что не только узы личного характера соединяют вас с Варварой. Но они уверены, что в организации вы не состоите, а просто, ослепленный страстью к роковой девице, являетесь послушным орудием в ее руках. А девица эта использует чин и должность солидного человека... А может, кроме этой схемы, у них есть и другая, менее невинная... Но ясно, что никаких фактов у них нет.

– А что значит эта записка, найденная у Лобова?

– Вот этого не понимаю! Но что-то подозрительно быстро они с таким важным документом от вас отстали. Подождем. Будем заниматься газетой «Наш путь»! Вот это дело!

– Ну, занимайтесь, Колечка. Мне еще предстоят приятные объяснения с исполняющим обязанности ректора Императорского университета заслуженным профессором Лейстом... Нахлебаюсь!

Но другие, не университетские дела владели им. Варвара сидела в Бутырках, ей предстоял этап в Сибирь. Была бодра, весела, даже ухитрялась передавать свои предложения относительно дел в организации. Николай целыми днями пропадал невесть где. Однажды явился не один, а с Биной. Вот кому Штернберг обрадовался! Бина была похудевшей, но столь же живой и энергичной, как всегда. Она подробно и зло рассказывала, что из себя представляет русский парламент – Государственная дума, как трудно там рабочим-депутатам. Из Питера приехала по поручению центра – помогать Николаю в организации газеты. Алексей еще сидел, но уже было ясно, что ничего компрометирующего охранка не нашла и что он отделается пустяками.

– Валентина Николаевна, если Алексея Ивановича вышлют административно, вы за ним поедете? Вообще существует такая возможность?

– Ну что вы, Павел Карлович! Столько дел, что ни о какой отлучке, хотя бы на месяц, речи не может быть. А Алексей такой болезненный, неприспособленный к житейским неудобствам... Но все равно – я буду в Москве. У меня теперь есть официальная служба. Я все же сделала большую журналистскую карьеру! Из репортера какой-то «Копейки» стала представителем столичной ежедневной газеты! Буду открывать в первопрестольной контору «Правды».

...Николай с восхищением рассказывал о невероятной энергии нового представителя «Правды». Оказывается, московский градоначальник запретил сдавать помещение под контору «Правды». Но Бина нашла какую-то развалюху в Косом переулке и с помощью профсоюзников-столяров начала ее ремонт.

В мае Яковлевы получили свидание с Варварой перед отправкой ее на этап. А в июне Николай пришел возбужденный.

– Лобова выпустили!

– Как? Совсем?

– Совсем. Ничего у него не обнаружили, совершенно ни к чему не могли придраться.

– А записка? Та, которую мне предъявили?

– Алексей Иванович ничего о ней не знает. Очевидно это была провокация охранки. За Бину радостно, что дождалась Алексея. Ну и для нас, безусловно, большое счастье, что Лобов на свободе. Хороший организатор, нам станет намного легче.

Через несколько дней Яковлев с торжеством заявил:

– Герр профессор, сим сообщаю, что если вы и ваши университетские коллеги желают подписаться на столичную ежедневную газету «Правда» или же сотрудничать в оной, то пусть соблаговолят обращаться в контору вышеупомянутой газеты по адресу: Москва, Косой переулок, дом 29, квартира 6. Битте-дритте!..