Текст книги "Московские повести"

Автор книги: Лев Разгон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

«ВРЕМЯ ЗА ДЕЛО ПРИНЯТЬСЯ»

– Дела, как и земной шар, надо подталкивать, иначе они и крутиться не будут, – говорил с каменно-серьезным лицом на заседании Московского комитета Василий Иванович Соловьев. – Если вы мне не верите, то спросите у нашего профессора – он как раз специалист по землеверчению...

Штернберг с такой же серьезностью, солидно, как на экзамене в университете, утвердительно кивал головой. Соловьев ему очень нравился. В Москве он был недавно, с прошлого года. За ним был большой опыт журналиста, работавшего в «Правде», и в Москве он стал официальным редактором партийной газеты «Социал-демократ».

В прошлом Соловьев был студентом физико-математического факультета. Штернбергу казалось, что Соловьев отличается редкими математическими способностями и любовью к математике. Обычно он садился на заседаниях рядом со Штернбергом и, когда оратор забредал в длинные и маловнятные дебри, наклонялся к соседу и тихо, жалобно просил:

– Профессор, погоняйте!..

Штернберг набрасывал на бумаге какую-нибудь хитроумную задачку – запас их в его памяти был огромен – и протягивал Соловьеву. Тот решал с необыкновенной быстротой.

Председатель настороженно следил за перепиской двух членов комитета: наверное, блокируются или придумывают что-нибудь этакое...

Последний месяц лета был жарким не только по погоде. В середине августа в Москве должно было собраться государственное совещание, и московские власти готовили торжественную встречу Временному правительству. Не очень было понятно, почему такую торжественную говорильню собирают в Москве, а не в Петрограде.

– Будущему диктатору будет представлена будущая столица, – сказал Соловьев Штернбергу, когда они заговорили об этом.

Штернберг снял пенсне и посмотрел на собеседника.

– Да, да, профессор! Вы не смотрите на меня так укоризненно, как на провалившегося студента. На Петрограде они уже поставили крест. И хотя наши еще сидят в Петропавловке и на Шпалерке, а Ленин скрывается неизвестно где, но Петроград – город, где их могут стрясти с дерева, как переспелую грушу. Что они имеют в Питере? Войска, которым они не верят и которых вывести из столицы невозможно; Кронштадт, где матросики с маузерами на боку и корабли с пушечками; огромные заводы с десятками тысяч вооружающихся рабочих... Что они могут этому противопоставить? Как вы думаете, Павел Карлович?

– Немецкую армию.

– Ох, какой вы умный, товарищ профессор! Правильно! Они пойдут на то, чтобы сдать Петроград немцам. И сразу же, как они считают, избавятся от главной опасности. Они уже исподволь готовят переезд правительства в Москву.

– А в Москве?

– А в Москве и на оставшемся куске Руси будет диктатор. И уж конечно, не эта балаболка во френче.

Прошла только одна неделя после закрытия государственного совещания. События развертывались с нарастающей скоростью. 21 августа по распоряжению Корнилова русские войска сдали немцам Ригу. Через четыре дня рано утром Штернберга позвали к телефону. Чей-то резкий, до невозможности знакомый голос укоризненно сказал:

– А ведь обещали найти меня! Неужто, став заслуженным профессором, вы так быстро стали забывать старых знакомых?

– Евгений Александрович! – восторженно закричал Штернберг. – Женя! Где же вы? Я вас ищу с марта месяца!

– Не было меня в Москве. Да и всякие обстоятельства были, – ответил Гопиус. – Но теперь, кажется, настало время приниматься за дело. А то мы с вами на одном суку висеть будем.

– Это почему у вас такие нехорошие намерения?

– Да не у меня, а у них. Вы сегодня газеты видели?

– Не успел. А что?

– Войска генерала Корнилова движутся на Петроград. Корнилов потребовал отставки правительства и передачи ему всей власти. Вот так.

– Женя! Через два часа будьте в гостинице «Дрезден», первый этаж, сто пятнадцатая комната. Если меня там не будет, спросите у кого-либо в коридоре. На этом этаже большевики.

– А на следующих?

– На втором этаже сидят эсеры и меньшевики – не заблудитесь.

– На этот раз уже не заблужусь, Павел Карлович. Буду.

«Дрезден» кишел людьми. Гопиус поднялся на самый верхний этаж. Он был почти гостиничный, почти жилой. Вероятно, в нем жили приезжие. Даже ковровые дорожки лежали в коридоре, даже мелькнула горничная с кружевной наколкой на голове. Но по мере того как Гопиус спускался по лестнице, «Дрезден» все больше терял свой вид комфортабельной гостиницы. С окна лестничной площадки было видно, как наискосок через Тверскую протянулась дорожка спешащих, почти бегущих людей: из «Дрездена» в дом генерал-губернатора, из генерал-губернаторского дома в «Дрезден»... Чем ниже спускался Гопиус, тем оживленнее становились коридоры, площадки и лестницы. В первом этаже коридоры были забиты солдатами и штатскими, большинство комнат открыты и наполнены людьми. Облака махорочного дыма стлались по коридору, от гула нестесняющихся голосов гостиница напоминала вокзал.

– Евгений Александрович! Женя!

Гопиус обернулся. Он протянул руку Штернбергу и непривычно ткнулся головой ему в грудь. Штернберг разжал объятия и внимательно, заблестевшими сквозь очки глазами посмотрел на Гопиуса.

– Почти такой же! Чуть попорчен временем, а так – такой же!

– Всех нас время тронуло, Павел Карлович.

В высоком, старообразном человеке в кожаной куртке, с подстриженной серой от седины бородой мало было от почтенного благообразно-профессорского вида ученого, с которым Гопиус познакомился почти десять лет назад.

– Вот, Ян Яковлевич, это и есть тот Гопиус, о котором я вам рассказывал. Знакомьтесь, Евгений Александрович.

Бородатый человек в черном пальто, стоявший рядом со Штернбергом, протянул Гопиусу руку и назвался:

– Пече.

Не говоря больше ни слова, он повернулся и пошел в дальний конец коридора, Штернберг и Гопиус двинулись за ним. Закрытая дверь бросалась в глаза – другие двери были раскрыты настежь в шумящие, набитые людьми комнаты. Пече вытащил из кармана ключ, отпер дверь и пропустил своих спутников в комнату. Было непривычно тихо. На полу стояли снятые со стен какие-то пейзажи в пышных золоченых рамах. Вместо картин были развешаны карты Москвы и Московской губернии. Из-под кровати высовывались стволы и приклады карабинов, на подоконниках лежали рассыпанные патроны. С видом хозяина Пече предложил гостям присесть к круглому гостиничному столику.

Штернберг по-профессорски, как перед лекцией, потер руки и сказал:

– Товарищи, на политическую информацию время тратить не будем. Думаю, что вам ясна обстановка. Или Корнилов поторопился и не договорился с Правительством, или еще что-то у них не сработало, но Керенский решил не сдаваться. Корнилов объявлен мятежником, против него двинуты войска. Здешние корниловцы в некоторой растерянности, и мы будем последними дураками, если упустим время. Есть уже решение Московского комитета о рассылке товарищей на заводы, мобилизации рабочих против корниловцев, организации вооруженных пикетов на вокзалах, на всех заставах. Нам надобно создавать свои вооруженные силы. Сейчас – для подавления корниловцев, завтра – чтобы самим перейти в наступление, не дожидаясь нового Кавеньяка...

– А войска? – спросил Гопиус.

– Солдаты сидят в казармах, оружие заперто на складах, которые охраняют надежные унтер-офицеры. Командующий округом будет стараться подозрительные части отсылать в другие гарнизоны. Словом, войска могут стать взрывчаткой, если детонатором послужит Красная гвардия.

– А есть она? Я ведь, Павел Карлович, некоторое время не был в Москве, да и вообще вне...

– Есть, есть Красная гвардия. И даже штаб есть, Ян Яковлевич, и есть начальник штаба Красной гвардии.

– Штаб есть. Да. – Пече говорил по-русски хорошо, хотя и с сильным латышским акцентом. – Два штаба есть.

– Это как же?

– Один наш. Другой повыше – на втором этаже. Эсеры и меньшевики свой штаб устроили. Называется – главный штаб. Штаб главный, но без войск. И без оружия. Люди у нас, у большевиков. Оружия пока мало. На все отряды не хватает. А у нас только в Замоскворецком отрядов много. На Михельсоне, Бромлее, Поставщике, Варшавском арматурном, на Даниловке и Цинделе, на Моторе – там хорошие отряды. Понадобится оружие – возьмем. Знаем где. Сейчас учить надо. Учить обращаться с оружием, стрелять, укрываться, окопы копать, командиров слушать.

Гопиус подошел к карте, висевшей на стене. Множество значков, нанесенных цветными карандашами, пестрело на улицах и площадях карты Москвы. Гопиус спросил у Штернберга:

– Наша карта пригодилась?

– А как же! Я ее принес в первый же день, когда мы эту комнату отбили и взяли под штаб. Хочу вас, Женя, сразу же ввести в сложность дела. Наши большевистские вооруженные силы – все в районах. На заводах. В центре города заводов нет, нет и красногвардейцев. Зато в пятнадцати минутах хода отсюда Александровское училище – несколько тысяч юнкеров. С пулеметами и бомбометами. Позади, в Каретном ряду, в бывших жандармских казармах, – пулеметная команда. В случае чего Рябцев и Руднев смогут взять под свои контроль весь центр. А в нем Совет, МК и наш штаб. И придется окраинам наступать на центр. Драться придется. Кто этого не понимает и не признает, тому у нас нечего делать. Женя! Вы определили свою партийность? Или же, как десять лет назад, самодеятельный кустарь?

– Определил, Павел Карлович. Я – большевик. И в организации.

– Прекрасно! Но даже в наших рядах есть товарищи, которые от будущей драки отмахиваются, как черт от ладана. Надеюсь, вы к ним не принадлежите?

– Не принадлежу. И вы это знаете. Я этой драки ждал почти всю свою жизнь.

– Идем дальше. Ваша задача – помогать вооружению отрядов в районах.

– Где будем брать оружие? Какое оно?

– Довольно много оружия спрятано. Еще весною михельсоновцы на складах Павелецкой дороги забрали оружие варшавской полиции, отправленное в Москву при эвакуации Варшавы.

– Это не оружие, Павел Карлович. Смит-вессоны, лефоше, старые наганы. И наверное, без патронов. Будем из них пулять в юнкеров, а они нас из «максимов» расстреливать. Не годится.

– Что вы предлагаете, Евгений Александрович?

 – Не соблазняться количеством. В городе до черта всякого барахла, которое дядьки из военного министерства покупали по дешевке. Японские карабины, устаревшие ремингтоны, даже старые берданки... Наши патроны к ним не подходят, и вообще это все чистая чепуха! Нужно искать современное оружие. И не всякое. Нам не нужно полевое оружие.

– Какое-какое?

– Товарищи дорогие, драться же будем не в поле, а в городе. На улицах, в узеньких переулках, да еще московских – не питерских! Один дом выступает вперед, другой прячется назад, дворы, палисаднички... В этих условиях теряется вся эффективность не только ружейного и револьверного, но и автоматического оружия. Спрятался за угол – и ты недосягаем для пулемета.

– Я же вам говорил, Ян Яковлевич, что в инженере Гопиусе прячется Кутузов. Значит, юнкерам будет плохо с их пулеметами? А нам без пулеметов? Чем мы будем драться, Евгений Александрович?

– А нам нужно оружие самого ближнего боя. Нам нужны ручные гранаты. Чтобы ими забрасывать пулеметчиков и скопление противника. Гранаты можно кидать из-за угла, с крыши, из-за забора... В городском бою – самое лучшее оружие.

– Где мы будем брать гранаты?

– С гранатами плохо. Это окопное оружие и оружие для наступления на фронте. Раздают гранаты солдатам перед самым боем, и хранятся они в арсеналах, близлежащих к фронту. У солдат Московского гарнизона нет ручных гранат. Их нет и у юнкеров. Это хорошо!

– Но их нет и у нас!

– А у нас они будут. Гранаты для фронта, ну, вот эти, бутылочные и «лимонки», – их где делают? Их в Москве делают. И кто их делает? Рабочие делают.

– Правильно товарищ Гопиус говорит! – вступил в разговор молчаливый Пече. – На Михельсоне есть формы для отливки гранатных корпусов. У нас, на заводе «Мотор», делали детонаторы для бутылочных гранат. И на телефонном заводе делали детонаторы. Да корпуса для гранат мы сможем делать на любом заводике, где есть хоть маленькая литейка. Правильно говорит инженер! Что мы, не сделаем, что ли! Сами набьем мы патроны, к ружьям привинтим штыки! Вот так!

– Допускаю, допускаю... Гранаты действительно можем делать. Да. А взрывчатку? Бомбы же начинить надо. Вы химик, Женя, и знаете, что взрывчатку сложнее делать, чем корпуса. Не делать же «македонки» по образцу пятого года. Начинять консервные банки самодельной смесью...

– Взрывчатку найдем. Она есть в городе. Ручные гранаты отправляют из Москвы в комплекте: с начинкой и детонаторами в отдельной коробке. Значит, есть в городе взрывчатка, найдем ее. А не найдем – будем выплавлять из крупнокалиберных снарядов. Я это организую.

Гопиус задумчиво хмыкал, щелкал пальцами, словно бы стоял в лаборатории перед сложным научным прибором. Пече с восхищением смотрел на него. Штернберг улыбался.

– Вторая задача, Евгений Александрович, которую мы на вас возлагаем, – подготовка, теоретическая и практическая, наших отрядов к уличным боям. Ваша, так сказать, специальность. У нас есть один пока учебник.

Штернберг бережно поднял с пола небольшую стопку тоненьких книжек в зелененьких обложках.

– Вот возьмите. И продумайте, как организовать во всех районах, во всех красногвардейских отрядах изучение этого учебника. Подчеркиваю: учебника. Отнеситесь к этому изучению серьезно. От этого зависит жизнь наших товарищей и успех дела. Мы сейчас с Яном Яковлевичем пойдем в Совет, а вы набросайте план организации занятий. Заприте за нами дверь штаба и никого не пускайте. А мы постучим в дверь: два быстрых удара и через тридцать секунд – третий.

– Ну и конспирация! Давайте учебник. Вычегодский, «Тактика уличного боя». Так. Книгоиздательство «Борьба». 1907 год. Знакомая книжечка. Только я ее десять лет не видел. И не помню всей премудрости этой. Ну, вы идите, я поштудирую учебник, подумаю, как обучать. Вспомню, что в Императорском университете служил, студентов обучал...

Через несколько часов Штернберг и Пече вернулись в штаб. Штернберг устало присел на стул и сказал Гопиусу:

– Пока обстановка в Петрограде неясная. Очевидно только, что меньшевики и эсеры струхнули порядочно. Кажется, они поняли, что корниловцы и кадеты с удовольствием и от них избавятся. Даже предложили в нашем Московском Совете большевикам войти в специальный комитет для борьбы с Корниловым. Ну, мы, конечно, решили в эту «девятку» войти, но делать будем свое... Понимаете, Женя, можем теперь уже открыто готовиться к драке! Вычегодского проштудировали?

– Ну, проштудировал. Смехотура.

– Это почему так? Что у вас за отношение к серьезному делу!

– Павел Карлович! Как вы себе представляете это обучение? Мы соберем командиров красногвардейских отрядов, и я начну им лекции читать по Вычегодскому? Выйду на кафедру и начну излагать премудрости из этой великой книжицы... Вот, например: «Наступление есть движение на противника с целью выбить его из занятой им позиции и утвердиться на ней...» Или: «Трехлинейная винтовка образца 1891 года имеет магазин на 5 патронов, дальность полета пули 5500 шагов, скорость – 20 выстрелов в минуту. Вес пули 3 золотника, может пробить 15‑дюймовую доску...» Вот знания этой науки я должен буду требовать у командиров?

– Ох, Женя! Нет на вас больше Петра Николаевича! Лебедева вы хоть боялись. А теперь вы всех и вовсе ни во что не ставите! Вычегодский писал свою книжку, основываясь на опыте пятого года. Поэтому тут даются советы о том, как, забрав у противника пушку, привести ее в негодность. Нам теперь такие советы не нужны! У нас у самих должны быть пушки, и если мы у противника отберем орудия, то не портить их будем, а пускать в ход... Вот какие поправки к Вычегодскому следует делать, Евгений Александрович, а не зубоскалить...

– Есть не зубоскалить! А теперь пять минут серьезного разговора. Здесь, в этой сто пятнадцатой комнате гостиницы «Дрезден», находится штаб Красной гвардии. Кто в него входит, кроме вас? Кто определяет стратегию и тактику будущих боев? Когда? Где? Как?

– Ну и вопросики! Я на них, к вашему большому сожалению, не могу ответить. Видите, как сразу у Пече настроение испортилось. Постараюсь вкратце объяснить. Ян Яковлевич уже сказал вам: официальный штаб Красной гвардии, именуемый Центральным штабом, находится этажом выше. Большинство в нем составляет меньшевистская публика, и существует этот штаб, по-моему, чтобы не было другого – нашего. Но наш существует. И реальный. Хотя и полулегальный.

– Стихами даже заговорили!..

– Тут не только стихами... Фактически всеми отрядами Красной гвардии руководят товарищи в районах. В Городском – Тверитин, в Замоскворечье – Витковский и Добрынин, в Хамовниках – Саврасов, на Пресне – Меркулов, в Лефортове – Знаменский. Здесь, в сто пятнадцатой комнате, мы стараемся как-то координировать организационную деятельность районов, их вооружение. Стараемся. Но это не означает, что все это мы делаем. Ибо все дело в том, что вы, Женя, назвали стратегией... Что должна делать Красная гвардия? Для чего мы ее создаем? Вот об этом у нас в Московском комитете нет ясного мнения. Есть товарищи, которые считают, что мы ее создаем для самозащиты и нажима на буржуазные партии. Это, по-моему, отражение еще пятого года. Или открещивание от того, что вопрос о власти будет решаться восстанием. Да, да, в этом все дело! Красная гвардия создается для восстания с целью захвата власти. Следовательно, ее стратегия – наступление!

– Ну, все более или менее ясно. Для начала поеду в Замоскворечье. Как думаете, товарищ Пече?

– Правильно. Поезжайте к Михельсону и на мой завод, на «Мотор». Сейчас я вам скажу, к кому надо обратиться...

Ощущение тревоги, появившееся в конце августа, не покидало никого. Казалось, что хорошо себя чувствует лишь один Гопиус. Иногда он не давал о себе знать несколько дней. А иногда появлялся в «Дрездене» грязный, в истрепанной кожаной куртке, со следами копоти на руках и лице. Похохатывая и удовлетворенно потирая руки, он садился около стола и начинал требовать. Требовал он самые странные вещи: справочную книгу «Вся Москва», пишущую машинку, расписание железнодорожного движения на всех вокзалах. Звонил по неведомым телефонам и договаривался о том, чтобы с каких-то разбитых автомобилей сняли магнето и еще какие-то части...

Пече рассказывал Штернбергу, что Гопиус уже достал взрывчатку, начиняет корпуса гранат, отливаемых на заводе Михельсона. На Даниловке, в заброшенных ямах, откуда копали глину, производятся испытания ручных гранат. На заводе «Мотор», да и на других замоскворецких заводах, Гопиуса слушаются больше, чем директора. И об этом как-то даже дошло до городской думы...

Штернбергу приятно было слушать эти рассказы. То прошлое, когда он выполнял первые партийные поручения и организовывал «теодолитные съемки», теперь находило свое продолжение, и это прошлое прорастало в сегодняшний день, и было чувство не напрасно прожитых лет.

Впрочем, прошлое напоминало о себе еще одной взволновавшей встречей.

ДВИНЦЫ

В начале сентября стало известно, что в Москву прибыл из Двинска целый эшелон арестованных солдат. Это были солдаты Северного фронта, которые еще в июне были арестованы за распространение большевистских газет, за агитацию против войны и Временного правительства. Уже два месяца сидели они в казематах Двинской крепости, а сейчас, чтобы изъять эту занозу из армии, арестованных солдат привезли в Москву. Рассказывали, что с вокзала рано утром, когда город еще спал, колонну солдат, окруженную юнкерами и конными казаками, прогнали по улицам в Бутырскую тюрьму. Восемьсот шестьдесят девять солдат разместили в башнях и корпусах старинной тюрьмы. Бутырские камеры были набиты больными, изможденными людьми, которых в Двинской крепости держали на полуголодном пайке. Среди двинцев было немало большевиков, и они сразу же дали знать Московскому комитету, что происходит в Бутырках. В Московском комитете создали комиссию по освобождению арестованных солдат, газета «Социал-демократ» начала печатать резолюции заводских собраний, требующих от властей немедленного освобождения двинцев. Власти отговаривались, что двинцы сидят в Бутырках «по транзиту» и дело это должно решаться в Петрограде. 12 сентября из Бутырок было получено сообщение, что больше восьмисот арестованных солдат объявили голодовку, требуя своего освобождения. «Свобода или смерть!» – написали они в своем обращении к рабочим Москвы.

Больше недели голодали двинцы, и только угроза забастовки на военных заводах заставила командующего военным округом Рябцева дать распоряжение об освобождении арестованных солдат. Санитарные автомобили развозили больных и совершенно истощенных двинцев по госпиталям.

Через два дня после освобождения двинцев Штернберга разыскал в обсерватории бородатый солдат. Он недоверчиво оглядел директорский кабинет, мрачные шкафы красного дерева, портреты знаменитых астрономов, развешанные по стенам, и, глядя на потертую кожанку Штернберга, спросил:

– Вы, стало быть, профессор?

– Профессор, товарищ.

– И большевик?

– Большевик. А что?

– Был со мной в камере прапорщик. Из наших. Друганов фамилия. Просил, когда выйду, прийти сюда, где в трубу, значит, смотрят, разыскать главного профессора и сказать про него...

Штернберг схватил солдата за руки.

– Друганов! Мстислав Петрович! Где он?

Солдат развел руками:

– Стало быть, в госпитале. А где – не знаю. Ну, раз вы профессор, то найдете – чего там! Может, еще и не помер. Плох он был! А человек хороший, хоть из прапоров.

...Штернберг узнал, что освобожденных больных солдат из Бутырской тюрьмы развезли по двум военным госпиталям: Савеловскому и Озерковскому. Ближе к обсерватории был Савеловский госпиталь, и Штернберг поехал туда. С утра было прохладно. Он надел свое старое пальто, а в его кармане лежали визитные карточки. Иначе никогда и никого Штернберг бы не нашел. В переполненном и грязном Савеловском госпитале не с кем было разговаривать. Дежурного врача вызвали в палату, в приемном покое никого не было, усталые няньки не понимали, чего хочет этот старый дядька. В кармане Штернберг наткнулся на свои прочно забытые «визитки». Он вынул карточку и сказал:

– Найдите главного врача, передайте, скажите, что жду его в приемном покое.

Санитар прочитал на глянцевой бумаге «визитки»: «Заслуженный профессор Московского университета, директор Московской обсерватории Павел Карлович Штернберг» – помчался наверх. Через несколько минут сверху спустился очумелый от усталости военный врач. Сразу же нашлись списки всех вновь поступивших больных. Среди них Друганова не оказалось. Штернберг поехал через всю Москву в Замоскворечье, в Садовники. Недалеко от набережной в старом переулке он нашел Озерковский госпиталь и там уже сразу пустил в ход профессорскую визитную карточку.

В списках Друганова нашли. В белоснежном накрахмаленном докторском халате, накинутом на плечи, Штернберг, сопровождаемый дежурным врачом, шел по широкому грязному коридору, уставленному кроватями с ранеными и больными. Он зашел за доктором в огромную палату. Стоя у двери, он внимательно рассматривал обращенные к нему лица, бородатые и безбородые, и среди них не было ни одного похожего на Друганова.

– Павел Карлович...

Это не сказал, скорее прошептал какой-то совершенно незнакомый пожилой человек, лежавший у самой двери палаты. Штернберг порывисто обернулся. Только по глазам узнал он Друганова в этом человеке со впавшими щеками.

– Мстислав Петрович! Милый вы мой! Что же это такое?

Он сел на пододвинутый кем-то стул и взял Друганова за его серую, совершенно невесомую руку. Тот улыбался уголками губ, так же немного загадочно и застенчиво, как тогда, десять лет назад... Говорил он так тихо, что Штернбергу пришлось нагибаться, чтобы расслышать.

– Нет, ничего, ничего, Павел Карлович... Это не голодовка меня так доконала. Я еще в Двинске, когда сидел не в крепости, а в другой тюрьме, заболел дизентерией. Только стал из нее выползать, а нас всех в крепость, потом в Бутырки. Вот не думал, что я так приеду в Москву после революции...

– Я думал, что вы в офицерской палате...

– Так и не вышел в офицеры, Павел Карлович... Из вольноопределяющихся был произведен в прапоры, даже «Георгия» получил. А в прошлом году разжаловали в солдаты, чуть в арестантские роты не попал. Выслужился в старшие унтеры, а тут революция. Не сделал я карьеры в армии, Павел Карлович.

– Вы еще силы находите смеяться! Почему из Двинска, а потом из Бутырок не написали ни мне, ни кому-нибудь из московских товарищей? Ну чего я буду задавать сейчас вопросы! Прежде всего надо ставить вас на ноги. Мстислав Петрович, я сейчас поеду в университет, переведем вас в университетскую клинику...

– Нет. – Шепот Друганова был тверд и категоричен. – Никуда от своих я не уйду. Не для этого шел в армию. Здесь, в палате, люди, с которыми в окопах был, в бой ходил, в тюрьме сидел. Они голодовку объявили потому, что меня послушались. Как же я их оставлю! Я тут буду. Да и не нужно это. Мы все поправляемся. Скоро выйдем из госпиталя. Нет, ничего этого делать не надо. Обидно только, что тут валяемся, когда такое время...

– Мстислав Петрович! Вы же наш, московский работник! Не надо вам говорить, сколько у нас дел! Я на бюро комитета поставлю вопрос о вашей работе в организации.

– Не надо. Я останусь с двинцами. Выйдем из госпиталя, приду в комитет, в Совет.

– Что нужно из еды? Я сейчас привезу.

– Ничего мне одному не нужно. А нас кормят прилично. Особенно после Двинской крепости. И знаете, товарищи присылают продукты... Павелецкие железнодорожники из своей столовой каждый день что-нибудь да пришлют. Нет, все хорошо! Лишь бы скорее на волю!

Когда через три дня Штернберг снова приехал в госпиталь, Друганов уже сидел на койке и разговаривал с солдатами. Побритый, со стриженой головой, он снова стал походить на того, старого Друганова. Даже выглядел почти так же молодо. Разговаривал он уже не шепотом.

– Все прекрасно, Павел Карлович! Тут врачи нас откармливают, как людоед мальчика с пальчик... Я сначала и не понял почему. Скорее от нас хотят отделаться, выписать из госпиталя! Ну и правильно. Нас каждый день навещают товарищи. Ну, не попавшие в госпиталь. У вас в Совете был наш Сапунов? Знаете такого?

– Нет, я от Совета теперь несколько оторван. Сижу неподалеку, в «Дрездене». И знаете, с кем работаю? С Гопиусом.

– Ох, как здорово! Это что – продолжение нашего старого? Пригодилось?

– Пригодится. Надеемся. А с Гопиусом приятно было и встретиться и работать. Вот вас не хватает для комплекта.

– А Гопиус по-прежнему сам по себе? Или в организации?

– Наш он. Поумнел. Ах, как бы хорошо было вам примкнуть к нам! К штабу Красной гвардии. А?

– Хорошо! Только я уж не штабной работник. Я человек армейский. Надо скорее выходить, сбивать двинцев в полк. Добавим верных людей из маршевых рот – представляете, какая это будет боевая сила, Павел Карлович! Как мы пригодимся!

– Правда, пригодитесь. Выходите скорее, Мстислав Петрович. И сразу же ко мне. В обсерватории я теперь бываю редко, приходите в «Дрезден», сто пятнадцатая комната на первом этаже. Вот, кажется, мы и дожили с вами до того самого дня... И будем вместе!